Кинжал Немезиды

Глава 15

Год 4 от основания храма. Месяц пятый, Гермаос, богу, покровителю скота и торговцев посвященный. Аркадия. Окрестности селения Стимфал.

Все-таки не зря я сюда пришел. Вконец остервенел народец без хозяйской руки. Моей то есть. Зрелище разоренного Коринфа и всей области до самых Арахнейских гор как будто бритвой по глазам ударили. Ну, Орест! Ну, дурак! Привел зверье лютое на земли, что подчинялись когда-то его отцу. Даже дорийцев, ненавидимых на Пелопоннесе, привел сюда. Да кто с ним после этого здесь будет дело иметь! Тут же ни коровы, ни овцы, ни поля не осталось. Все сожгли, потравили и разграбили. Взять в лоб Тенейский перевал они так и не смогли и откатились назад, пройдя в Аркадию вдоль берега Коринфского залива. Неудобная страна эта Греция. Порезана на куски горными хребтами, словно пицца. И пройти мимо тщательно охраняемых перевалов здесь крайне и крайне сложно. Каждый прыщ, сидящий в плодородной долине, называет себя царем и уверен в собственной недосягаемости именно потому, что его царство со всех сторон окружено горами. Впрочем, за пределами Аркадии их царями не называет никто. Вожди они, и точка.[14]

Защитить перевалы не так уж и сложно, а вот брать их по одному — задача адская. И ради чего? Это только в воображении интеллектуала пушкинских времен Аркадия — это благостная пастораль, где прекрасные пастушки пасут своих овечек, пока их женихи играют на кифарах. Да ничего подобного и в помине нет. Аркадия — это горы, а аркадяне — нищие отмороженные бандиты, которых даже османы с превеликим трудом успокаивали. Мало пахотной земли, зато много голодных детей. Потому-то эти люди режутся яростно и беспощадно с любым, кто придет в их благословенные горы.

— Ты пришел вовремя, царь, — Эхем, вождь Тегеи улыбнулся бледными губами. — Эти сволочи завтра нас доконали бы.

Здоровенный мужик в простеньком доспехе из бронзовых пластин, нашитых на кожаную рубаху, устал до предела. Они бьются здесь уже второй день. И все это время он не ел и не спал. Курчавые волосы слиплись от пота, а борода стала похожа на черную сосульку.

— Откуда взялась такая толпа? — я смотрел вдаль, где раскинулось лагерем войско Ореста.

— Басилеи Элиды подошли, — невесело усмехнулся Эхем. — И басилеи севера с ними. Орест за зиму с ними договорился. Резвый паренек оказался. Цари Гелики, Эгий и Пеллены теперь за него. Спасибо, хоть Фрасимед Пилосский не явился. Тогда бы ни нам, ни Микенам несдобровать.

— А что с ним случилось? — поднял я бровь.

— Ты разве не знаешь? — удивленно посмотрел на меня Эхем. — Его же твой судья перед смертью проклял. Сказал, что Фрасимед и года не протянет. Вот он прямо на пиру и окочурился. Люди говорят, там самого судью Калхаса видели. Он стоял рядом с его телом и пальцем грозил. А потом растаял, как дым, и свою статую людям даровал. В Пилосе ей теперь жертвы приносят.

— Понятно, — кивнул я, сделав зарубку на память. Кое-кого нужно будет поощрить внеочередной премией.

— Ты будешь биться за нас? — испытующе посмотрел на меня Эхем. — Но почему? Мы не приносили тебе клятвы и не признавали отцом.

— Я бьюсь за них! — кивнул я в сторону царей Микен, Аргоса и Спарты. Даже Менелай на войну пришел, когда понял, что его вскоре ждет. Цари щеголяли в позолоченных доспехах и шлемах. Это я им на пиру вручил, отчего они едва в обморок не упали. В местной табели о рангах обладатели подобной роскоши приближались к небожителям.

— Понятно, — протянул Эхем, а на его лице явно проявилось чувство сожаления. Он теперь тоже, как Том Сойер, хотел барабан, взаправдашнюю саблю, красный галстук и щенка бульдога.

— А еще я бьюсь за тебя, — усмехнулся я, — потому что враг моего врага — мой друг.

— О-о-о! — Эхем застыл, потрясенный глубиной этой несложной мысли. — Враг моего врага — мой друг! Хорошо сказал! Запомнить бы…

Я привел сюда не только легион, но и двухтысячный отряд афинян, всех уцелевших горожан из Коринфа, которые признали, что их бес попутал, и сборную из моих же бывших врагов из-под Трои. Их вел царский сын Муваса, который так удивился, что его не стали казнить, что принес присягу без раздумий. Люди его вооружены как попало, и выучки не имеют, так ведь и на той стороне вояки примерно такого же класса. Тут завтра что-то страшное ожидается. Все непокорные басилеи запада, разделившие между собой мои стада, решили, что им один черт терять нечего, а потому сделали ставку на Ореста. Наверное, их расчет был верен. Сын Агамемнона, толпа мелких царьков севера и запада и примкнувший к ним Фрасимед Пилосский раздавили бы моих вассалов как орех. Аркадяне попрятались бы в своих горах. А вот мне, получившему спаянный общей ненавистью Пелопоннес, пришлось бы с ними договариваться. У меня просто сил таких нет, чтобы покорить их войной. Годами брать по одному акрополи, стоящие на отвесных скалах, штурмовать горные перевалы и спать под ливнем партизанских стрел. Зачем? Не стоит оно того. Они всё рассчитали верно. Вот потому-то передо мной клубилась какая-то несметная туча народу. Такое ощущение, что сюда заявились вообще все, кто мог держать оружие в тех землях.

Они пошли утром. Спрятать движение такой массы народу совершенно невозможно, а потому угрюмое ворчание тысяч людей мы услышали задолго до того, как солнце осветило построенных в ряды воинов. Что я знаю про войну совершенно точно, так это то, что как только воины сделают первый шаг вперед, управление всей этой разноплеменной ордой будет потеряно. Битва превратится в беспорядочную свалку, которая очень скоро рассыплется на тысячи индивидуальных схваток. Строй сможет сохранить только мой легион и отборные отряды царей. Остальные будут кромсать друг друга как попало, с трудом разбирая, где свой и где чужой. Вот такая судьба нас ожидает, а поскольку людей у Ореста оказалось существенно больше, чем мы рассчитывали, то и драться придется совсем по-другому.

— Мы отдаем тебе центр! — торжественно заявил Эгисф, думая польстить мне этим почетным назначением.

— Нет, — покачал я головой. — Так нас задавят, царь. И даже выучка моих воинов не поможет. Центр возьмет царевич Муваса со своими людьми и аркадяне, а я встану на правый фланг. И вы отдаете мне все колесницы.

— Но… — у Эгисфа вытянулось лицо.

— Не спорь, Эгисф! — веско обронил Менелай. — Ванакс прав. Он сокрушит фланг, а потом ударит им в спину всей конницей.

— Согласен, — поддержал его Сфенел из Аргоса.

На этом спорить закончили. Авторитет двух героев прошлой войны был таков, что все остальные просто заткнулись. Даже аркадяне. Их вождь Агапенор под Троей уцелел, но домой не вернулся. Сгинул где-то по дороге, вопреки мифам, в которых он доплыл до Кипра и основал Пафос. Там его не было, уж это я точно знаю. Скорее всего, он попал в шторм и погиб. Или его прикончили, когда он пытался разжиться едой на каком-нибудь острове. Обычная история.

— Тогда стройте людей! — сказал я, видя, что все согласны. — А вы, Эхем и Муваса, просто продержись. Как только ваш строй прогнется, на помощь придут афиняне.

Однако! Немалая долина у Стимфала оказалась перегорожена тонким поясом из людей. Тут всегда строят войско в три шеренги. Обычно это считается достаточным. Но для меня сделали исключение. Прямо напротив легиона собралась такая орда, что мне даже слегка не по себе стало.

— Нас тут уважают! — хмыкнул Абарис, который не испугался ничуть. Мне вообще кажется, что здесь у части людей чувство страха атрофировано полностью. И впрямь, зачем воину бояться, если он после смерти попадет в Элизиум, где будет вкушать нектар вместе с богами. Так их жрецы Ареса Эниалия учат. Я как раз ему храм строю.

— Не пора ли опробовать плюмбаты, государь? — почтительно спросил Пеллагон. — Который месяц за собой возим. Зря, что ли, парней мордовали на полигоне?

— Давай! — кивнул я. — Начинайте.

Начало битвы — дело небыстрое. Сначала жертвы богам приносят, потом царь делает торжественный объезд своей армии, и только потом выезжают колесницы аристократов, и они красиво дуэлируют на глазах орущей от восторга черни. А когда половину коней и возниц перебьют, войско шагает вперед и его первые ряды виснут на копьях врага. Так было всегда, но сегодня мы немного ускорили этот процесс.

— А-а-а-а! — раздался дружный вопль с той стороны. Сотни коротких, острых стрелок, усиленных свинцовым грузом, взмыли к небу, а потом с тихим шелестом понеслись вниз, с хрустом пробивая черепа и впиваясь в тела широкими зубьями наконечника. Страшная вещь, незнакомая здесь.

— Птицы! — заорал кто-то, увидев торчащее оперение в своем плече. — Царь Эней призвал железных птиц!

Люди поднимали головы вверх, пытаясь углядеть жутких демонов, бросающих на них свои железные перья, но не видели ничего, кроме стрелок, с чудовищной силой пронзающих полуголые тела. Наверное, птицы прятались за облаками. Люди задирали щиты вверх, пытаясь укрыться от летящей на них напасти, и это стало для многих последней ошибкой.

— Труби! — крикнул я стоявшему рядом пареньку. — Пилумы!

Два залпа тяжеленных дротиков скосили передние ряды полуголой пехоты, и когда фаланга нанесла свой первый удар, войско напротив превратилось в воющую от ужаса толпу, которая потекла на нас с отчаянием смертника. Самое тяжелое — выдержать именно этот, начальный удар, когда задние ряды давят на передние, насаживая их на вражеские копья.

— Держать строй, в такую вас мать! Обалдуи! — в сердцах крикнул я, но кто меня услышит в гуле начавшегося сражения.

— Слава богам! — пробормотал я, увидев, как гоплиты с третьего по восьмой ряд уперлись ногами и прижали свои щиты к спинам товарищей. Не продавить такой строй нипочем.

Плюмбаты продолжали лететь, как летели и стрелы, и камни, и совсем скоро израненная, насмерть перепуганная толпа откачнулась назад, окончательно смешав свои ряды. Смерть летела со всех сторон, и они, не имея возможности спастись, бросались вперед и висли на копьях гоплитов.

— Коннице приготовиться! — приказал я, когда увидел, что дело идет на лад. Воины Ореста разобрались, наконец, в какую именно сторону им нужно бежать, и отхлынули от копий фаланги.

Вся конница — это моя личная агема в шестьдесят четыре всадника и восемьдесят две колесницы ахейской знати. Если этого не хватит, чтобы сокрушить пехоту на одном участке, то я съем свой галстук. Точнее, сначала изобрету, потом сошью, и только потом съем.

— Гетайры! — заорал я. — За мной! В копья их!

Не по-здешнему рослые лошади, укрытые перед боем войлочным попонами, рванули вперед и снесли тех, кто еще пытался сражаться. Кони давят всей массой, а когда сломленное войско уже течет назад, то сопротивляться такому удару оно просто не может. А уж когда раздается грохот десятков несущихся колесниц, которые охватили бегущих широкой дугой, то страшно стало даже мне. До печенок пробирает это зрелище.

Возницы, погоняющие коней жуткими воплями, свистом и гиканьем, не имеют такой защиты, как знатные воины, стоящие позади. Они гибнут первыми, но несутся в бой, налитые каким-то сумасшедшим задором. Они управляют лошадьми кончиками пальцев, и те, послушные легчайшему движению, объезжают тела убитых и раненых, которыми завалено все поле. Плюмбаты сразили сотни. Закованные в бронзу микенские аристократы догоняли бегущих и кололи их копьями, а летящие в их сторону стрелы не причиняли вреда, лишь бессильно скользили, не причиняя вреда.

Отступление превратилось в повальное бегство. Как это и бывает, фланг увлек за собой центр, а за ним рухнуло все. Мои гвардейцы, ухмыляясь в усы, потащили из ножен последний изыск оружейной моды. Махайра. Меч, напоминающий своим изгибом серп. Он оставляет такие раны, которые никакой лекарь не зашьет. Раны жуткие, глубокие, прорезающие плоть до костей. Они поскакали добивать бегущую пехоту, а я поехал назад. Больная нога разболелась, просто сил нет. Думал, зажила, ан нет, я разбередил ее снова. Да и не царское это дело, тут все закончат и без меня.

Наш центр выдержал. Измотанные до конца аркадяне, наполовину изрубленные наемники Мувасы и он сам, забрызганный до бровей чужой кровью, с чужим щитом и без шлема, который сорвало ударом. Жуткой звериной силой несло от этого парня, который сегодня дал нам время победить. Вся лучшая пехота Ореста ударила именно сюда, пытаясь разорвать строй и зайти нам в тыл. У них ничего не вышло.

— Ты сегодня получишь достойную награду, — сказал я, и он только оскалил белоснежные зубы.

Совсем скоро по полю пойдут собирать раненых и трофеи, а потом специально обученные люди начнут распределять добычу. Тут она велика. Одного скота не счесть. Коринфяне облизываются, пускают жалостливую слезу, но сделать ничего не могут. Что в бою взято, то свято. Они вернут немного из своего, но теперь им придется начинать жить заново. Тем более что множество овец зарежут на вечерний пир.

Победный пир — это поток хвастовства, взаимных славословий, пустых клятв и лицемерных признаний в любви. Таков формат этого мероприятия, и не мне его менять. К концу вечера все перепьются, насвинячат и заснут в объедках. Это тоже часть священного ритуала, служащая поводом для гордости и источником воспоминаний в старости. Это я тоже менять не собираюсь, но, пока все не перепились, снимая стресс, развернул карту.

— Итак, благородные!

Цари Пелопоннеса вытянули шеи, а аркадяне особенно. Они рисунки на папирусе никогда не видели, и даже не понимали, что это и зачем. Цари востока были малость поцивилизованней. Они всмотрелись в папирус, и их усы зашевелились в предвкушении. А я жестом фокусника провел пальцем по карте и посмотрел на Менелая.

— Ты, отважный Менелай, получаешь Амиклы и Хелос. Все земли от истоков Эврота и до самого его устья теперь твои. От Тайгетского хребта на западе до хребта Парнон на востоке.

— О-ох! — выдохнули все, а Менелай только глазами моргал и мычал что-то невразумительное.

— За твою верность клятве, — торжественно заявил я и подал ему бронзовую пластину, на которой был выбит соответствующий текст. Ярлык. Так это называлось когда-то.

— Там же старого Тиндарея родня правит, — растерянно произнес Менелай. — И моя родня по жене.

— Мне они не родня, — отрезал я. — Они проливали сегодня кровь? Ты их видишь здесь? Нет? И я не вижу. Поэтому им надлежит города и земли передать тебе, а самим удалиться в изгнание.

— А если они не согласятся? — удивленно посмотрел на меня Менелай.

— А они и не согласятся, — усмехнулся я. — И тогда ты и остальные цари пойдете на них войной и накажете. Как сегодня наказали Ореста. Кстати, его нашли?

— Ушел, гаденыш, — покачал головой Эгисф, не скрывавший своего сожаления. — И дружок его Пилад ушел тоже. Они снова в Фокиде скроются.

— А мне что дашь? — жадно спросил Сфенел, царь Аргоса. Они так и правили вдвоем с сыном, отбившим жену у Диомеда. Быстро позабылась боевая дружба, когда появилась возможность отжать долю товарища.

— Кинурию заберешь, — сказал я. — У вас по ней давний спор со Спартой. Теперь этого спора нет. Эта земля принадлежит Аргосу.

— Согласен, — кивнул Сфенел, и Менелай неохотно кивнул вслед за ним. Он тоже претендовал на эту землю, но и так уже получил очень много.

— А я? А мне? — жадно вытянул шею Эгисф.

— Тебе отойдет Эпидавр и земли восточней него, — ткнул я в карту. Вождей этого народа Махаона и Подалирия убили. Там правит какой-то Никомед. Я его даже не знаю, поэтому ты волен поступить с ним, как тебе будет угодно.

— Хорошо, — расплылся в улыбке Эгисф, разглядывая отполированную бронзовую пластину. Впрочем, он все равно не умел читать.

— Но у меня будет одно условие, благородные, — сказал вдруг я, и они насторожились. — После вашей смерти эти земли получат своих царей из мужей вашего рода. Границы должны вернуться к тем, что есть сейчас.

— Но у меня только один сын, — растерялся Менелай.

— А как же Мегапенф? — напомнил я. — Ты же его признал. Мальчишке уже пять, и он растет у меня во дворце. Он дружен с моим сыном.

— Ах, Мегапенф… — с трудом припомнил царь. — Да, конечно… Тогда я отдам Амиклы ему.

— А ты себе что заберешь? — спросил вдруг Эгисф, жадно глядя на карту.

— А я заберу в свой теменос вот это. Все, что западнее Тайгеткого хребта.

И я скромно провел линию с севера на юг полуострова, отчего все коллективно выдохнули. На их глазах Мессения и древний Пилос свое существование как независимое царство прекращали. Как и царства Элиды. Нужны они мне? Да не особенно. Но уж больно много от них суеты и неприятностей. Проще установить там прямую диктатуру, чем раз в год гасить мятеж. И это не Аркадия, изрезанная горами. Вот уж она мне не нужна точно. Пусть живут как хотят. А Мессения и Элида — это все же реки, равнины, пастбища и очень неплохие пашни.

Люди пытались переварить услышанное, но ничего не говорили. В том, что у меня это получится, тут ни у кого сомнений уже не оставалось. Над царским родом висит проклятие божественного судьи, спутника Аида, а армия Пилоса не идет ни в какое сравнение с моей. И даже твердыня акрополя, сложенного из камней, мне теперь не помеха. Все уже знали, как была взята Троя. Мои воины в общем лагере вели себя, как центровые телки, заехавшие на колхозную дискотеку. Говоря понятным языком, вовсю хвастались перед заштатной микенской деревенщиной.

После таких новостей пир пошел как-то вяло. Цари, получив многое, завидовали тому, что получил я. Эгисф и Менелай тупо накидывались, вливая в себя кубок за кубком, а вожди аркадян мысленно кусали себе локти, потому что им я не дал ничего. А за что? Это они мне кругом должны. Впрочем…

— А вы, благородные, чего теряетесь? — спросил я. — Разве басилеи севера не пришли к вам войной? Вы в своем праве. Эгий, Гелика, Пеллена, Эгира… Идите и возьмите свое.

— И то верно, — приободрились они. — Сходим и возьмем…

— А кого править поставишь над Мессенией и Элидой? — спросил вдруг Эгисф. — Тамошние басилеи твоих писцов прогнали, а скот забрали себе.

— А вот его и поставлю! — я ткнул в Мувасу, который с упоением обгрызал баранью лопатку, не обращая внимания на наши разговоры. — Он достойно бился, и он царского рода. Сиятельный Муваса!

Тот, услышав свое имя, оторвался от баранины и вопросительно уставился на меня.

— Благородные вожди интересуются, — медовым голосом спросил я. — Представь, что ты наместник, и правишь царскими землями. У тебя есть закон и есть люди, которые этот закон толкуют. Твоя власть справедлива и угодна богам. Мои писцы точно знают, сколько взять с каждой деревни, и ты не берешь с людей лишнего. Даже ячменного зернышка не берешь, только строго установленную подать. А когда приходит голод, ты с них совсем ничего не берешь и даешь людям зерно из царских запасов. Как ты поступишь с теми, кто вздумает вдруг бунтовать?

— Если вдруг найдутся дураки, которые вздумают бунтовать, государь, — уверенно ответил он, — то я возьму войско и пройду по тем землям огнем и мечом. Я казню старейшин всех восставших родов, потому что они глупы и не смогли уберечь своих людей от гнева царя царей. Потом я казню их детей и их внуков, потому что не может быть у таких дурней достойного потомства. Всех, кто поднимет оружие, я сначала посажу на кол, а потом сдеру с них кожу. Их баб и их выродков продам в рабство. Их скотом я вознагражу своих воинов, а их землями — тех из крестьян, кто останется верен. И так я буду поступать каждый раз, когда кто-то посмеет воспротивиться твоей воле.

— Ну вот, — я с удовлетворением смотрел на вытянувшиеся и слегка побледневшие лица басилеев. — Я уверен, что если бы царевич Муваса правил моим теменосом раньше, то ничего подобного сегодняшнему сражению никогда бы не случилось. Муваса, ты примешь мою службу в этих землях? Ты получишь в пользование дворец Пилоса, две тысячи наложниц и десятую часть доходов с этих земель.

— Согласен! — глаза бродячего отморозка засияли, как два солнца, а цари смотрели на меня с затаенным ужасом. Сажать на кол знатных воинов тут было, мягко говоря, не принято. Даже если они начинали мятеж.

Плохой выбор? — думал я. — Да не особенно. Восстания будут случаться все равно. И пиратство продолжится. У меня нет времени заниматься Пелопоннесом. Пусть каратель, никому не ведомый чужак возьмет на себя всю грязную работу и постепенно приведет все к единому знаменателю. Я не хочу больше приходить сюда. Мне надоело играться в этой песочнице. У меня своих дел по горло. Меня ждет сложный разговор с фараоном Рамзесом третьим. И видят боги, этот парень из Египта куда серьезней, чем все недалекие и жадные ахейские царьки вместе взятые.