Кикимора и ее ёкай

Глава 29. Глаза цвета зелени в беде и тоске

Каукегэн Бобик решил идти к Дзашину. У него вроде как к его госпоже интерес, к тому же, он очень сильный, ему даже Ю-баба будет на один зуб. Но идти было далеко. Хватит ли сил? Будет ли господин Дзашин дома? Успеют ли они спасти госпожу?

Каукегэн понуро плелся по дороге, которая вела из города, как вдруг услышал противный голос, который показался ему знакомым.

И правда!

В торговых рядах рядом с выходом из города ёкаев скандалила одновременно двумя ртами Ямауба. Она выглядела как бабка в драном красном кимоно с растрепанными патлами вокруг головы, то есть была в своем естественном виде, которого никогда не стеснялась. Она, впрочем, вообще мало чего стеснялась.

Видимо, выбралась она из своих лесов в большой город на праздник окончания о-бона. Вот сейчас она вынимала душу из торговца, который рис с жареным лососем продавал. То ли он ее обсчитал, то ли она ему товар сглазила — ничего было не разобрать.

— Госпожа Ямауба! — обрадованно заорал каукегэн и бросился со всех двух лап к ведьме.

Ямауба прервалась на полуслове, воззрилась на каукегэна с неудовольствием. Попробовала сглазить, но ничего у нее не вышло — с него, напитанного темной аурой кикиморы, злое слово слетело как с намасленного, не причинив никакого вреда.

— Тьфу! Чего надо? — неласково спросила она одним ртом. Вторым она в это время плевалась.

— Госпожу… Мари-онну-саму забрали в дом удовольствий! Похитили! — выпалил Тузик и вывалил наружу розовый язык.

— Фу, засунь обратно, не позорься, — скривилась Ямауба. — Это чего это? Омононуси ее из гарема выпустил? Али сбежали от него?

Каукегэн, перескакивая с пятое на десятое, пересказал последние события, от чего Ямауба разулыбалась сразу двумя ртами.

— Ий мэноко! Умница! — хмыкнула она. — Так кто, говоришь, красавицу нашу похитил?

— Ю-баба, — убито сказал Бобик.

Ямауба почесала лохматую макушку. В глазах блеснуло желтым огоньком, и ёкай-продавец с рисом и лососем примолк. Знал, когда стоит промолчать, сам все ж таки из демонического рода, понимание есть.

— Значит, Ю-баба, — прошипела Ямауба. Видимо, у нее с ней свои счеты были. — Эта старая селедка за темницей богов присматривает, кого хочешь туда переместить может. Я к ней не пойду, не хочу сто веков в темноте и тоске просидеть.

— Я к господину Дзашину спешил, помощи просить, — заикнулся Тузик.

Ямауба призадумалась. Накрутила на кривой палец прядь седых лохматых волос, прикусила один из языков острыми треугольными зубами.

— Идея хорошая, Дзашина в темницу не посадить — силен он для нее слишком, главное, чтобы этот бог войны с потекшей атамой нас не прикончил, — наконец сказала Ямауба, решительно отодрала с подола лоскут красного старого кимоно и нарисовала на куске грязной ткани угольком несколько иероглифов.

Ткань вдруг расправилась, ожила и вспорхнула с руки Ямаубы. Став ожившим талисманом, поднялась в небо и улетела.

— Ждем теперь. Дзашину я весточку послала. Ежели через два дня не явится, будем сами твою кики-мор-ру выручать, благо, у нее за время вашего путешествия друзей накопилось немало. Ю-бабе, кильке просроченной, уж во всяком случае не поздоровиться.

Каукегэн радостно завилял хвостом. Ему очень хотелось лизнуть Ямаубу в лицо, но он сдерживался. Откусит еще атаму своими двумя ртами, с нее станется. И так чудо, что Ямауба помочь решила, несмотря на всю вредность своего характера.

Дзашин, сцепив зубы, распределял ману. Еще семь десятков последователей — и это всего за день! Если так пойдет и дальше, то он сравнится по силе с Бишамон — с одним из семи богов удачи. А это уже серьезно.

Семь великих богов ревностно относятся к тем, кто выбивается из общей кучи-малы местечковых богов и ёкаев. И Дзашин это очень хорошо понимал. Но делать было нечего. Оставалось только терпеть, ждать и надеяться, что сила не полыхнет в крови, не расплескается из ауры бога войны и не разрушит все на своем пути. Так, увы, уже бывало. В этот раз ему поблажки не дадут.

Если Дзашин не сдержится, то ему настанет конец. Семь богов удачи просто запечатают его силу, лишат его памяти и развоплотят. Много веков пройдет, пока он снова не родится.

Поэтому-то он, сидя в позе лотоса рядом со своими купальнями, старательно контролировал потоки силы. С висков капал пот; вены на руках были вспухшими, надутыми от сильнейшего напряжения.

Едва последняя капля маны оказалась усвоена, недовольно зашумело Дзюбокко. Красные гибкие ветви противоестественно изогнулись в фигуру, похожую на ладонь, и сомкнулись на чем-то, прилетевшим с неба.

Птичек в поместье господина Дзашина не водилось (Дзюбокко, кстати, было отчасти тому виной), поэтому Дзашин прищурился на дерево и протянул руку. Ветки послушно выгнулись, и на протянутую ладонь упала красная тряпочка с парой иероглифов.

«В беде и тоске

Глаза цвета зелени.

Не дай погибнуть!»

Ямауба была все ж таки японским ёкаем до мозга костей, и ей не было чуждо чувство прекрасного. Она вообще была в глубине души романтик.

— Что, опять? — страдальчески спросил Дзашин куда-то в космос. Космос молчал, только алел зачарованный лоскут старой ткани, перепачканный углем. На другой его стороне мелькнул черным адрес. Ямауба была не только романтиком, прагматичности ей тоже хватало. Ну не женщина, а сборище всех совершенств.

Правда, тревожащего хайку от Ямаубы не хватило для того, чтобы Дзашин, как прыщавый влюбленный подросток, кинулся в город ёкаев. У него, во-первых, было самоуважение, во-вторых, много важных дел, в третьих, плевать он хотел на глаза цвета зелени в беде и тоске. Он не талисман счастья и не оберег на удачу. Он воин. Не пристало воину бегать и спасать какую-то там девчонку.

Дзашин, отшвырнув подальше кусок алой ткани, отправился делать много важных дел. Чай маття сам себя не заварит.

Проснулся господин Дзашин в прескверном настроении. Сделал утреннюю зарядку, распределил поступившую снова ману, подышал правильно в медитации, съел на завтрак мисо и полезные ферментированные бобы натто, напился гречишного чаю. Но на душе было как-то гаденько.

«Сидит там в беде, с глазищами своими перепуганными», — ныло где-то внутри, когда Дзашин делал зарядку.

«А если опять Они напали?», — думал Дзашин, когда медитировал. Почему-то представилось ему, как лежит она на поле боя, вокруг нее злобные Они зубы точат, а она к груди рисунок, им подаренный, прижимает, и имя его шепчет.

Медитацию пришлось прервать — никак не удавалось сконцентрироваться на полезном для ума и тела.

«Бедовая чужачка! Никакого от нее покоя!» — думал Дзашин, пытаясь насладиться вкусом традиционного японского ужина. Но насладиться не получалось. Запали в душу зеленые глаза чужеземки. Запали и мерцали там болотными светлячками, насмешливые и внимательные.

— Дзюбокко, присмотри за домом, — сказал Дзашин, облачаясь в праздничный наряд, соответствующий его статусу. Город ёкаев в период окончания о-бон — не то место, где можно пренебречь традициями и правилами. Лучше не привлекать к себе лишнего внимания.

И Дзашин, воплотив своего черного духа-оками, отправился в город ёкаев, спасать одну невозможную кикимору из беды.