Кайл Соллей (СИ)

Глава 4. Ленивая река

За окном ночь. За окном река Одд. Блестит в свете неполной луны.

Надо отдать должное Снорре. Он приволок меня в замок. Пыхтел, но тащил, принимая часть моего веса, заложив мою руку себе на шею. Вместе мы нашли мою комнату. Все время на виду я держался, не выдавая, как мне плохо. Какую слабость ощущаю. На обратном пути его поймала матушка и обстоятельно отругала, а он что-то виновато гундел, потом кое-как ускользнул.

За это время своими глазами осмотрел комнату. Небольшой каменный прямоугольник, два узких окна, неказистая деревянная кровать, открытый шкаф полный одежды и поставленные друг на друга сундуки. На стене узкий полированный кусок металла, который должен работать как зеркало, но чудовищно потускнел от времени. Откровенно говоря, по сравнению с боксом расположения десантного отделения, где на каждого приходится столько места, чтобы упасть и отжаться, плюс один туалет на всех — моя комната шикарна. Серая, маленькая, потасканная, видавшая не одно поколение Соллей. Шикарная.

До моего слуха донеслись раскатистые шаги на лестнице. Шаги матери, которая поднимается в комнату сына. Уверенные и неотвратимые.

И я проделал то, что показалось самым логичным — скинул одежду, упал на кровать, наспех укрылся и изобразил спящего Кайла.

Мама постучалась для приличия, хотя в своем доме она явно входила, куда считала нужным. Дверь открылась, в звенящей тишине медленно проделала полный мах и зловеще стукнула деревянной ручкой в стену, как, наверное, проделывала тысячу раз. Стук разнесся по замершей комнате.

Я лежал спиной к двери и по-прежнему делал вид что сплю. Не знаю, насколько таким примитивным приемом можно обмануть маму, но она бесшумно подошла и положила мне на голову мягкую заботливую руку. Постояла так некоторое время и так же бесшумно ушла, причем на обратном пути её шаги уже были беззвучны.

Дверь само собой бросила открытой.

А я и правда, уснул и проспал до середины ночи. Потом вскочил, в голове ни намека на сон, закрыл дверь, подошел к окну и принялся разглядывать Одд и отражения луны в рисунке мелких речных волн.

Река придавала какую-то безмятежность. Она не нуждалась в смысле и причинах, она просто существовала. Текла. Легонько шумела. Пахла тиной и плескала озорной рыбой.

Долгая ночь космоса приучила меня к созерцательности. Но из окна своей комнатушки было куда приятнее созерцать, чем из трубы штурмборта в бездну космоса на мониторе.

Кажется, я не очень люблю бездну.

Отец появился под утро, не выспавшийся, пахнущий костром и крепким потом, с усталыми глазами и неискренней улыбкой.

Широкими шагами он преодолел двор, взбежал по деревянной лестнице в донжон и обнял мать. Коротко переговорил с ней и пошел внутрь здания. Я к тому времени давно проснулся, привел себя в порядок, использовал заношенный кусок мягкой ткани, подозреваю, что это было исподнее и попытался отполировать «зеркало». Получилось плохо. На меня смотрело мутное искаженное отражение — сравнительно высокое непривычное существо, тоненькие ручки, тоненькие ножки, худое, с неопределенного цвета серыми глазами, темно-коричневыми слегка вьющимися грязными волосами, большим носом и недовольно поджатым ртом. Пялился я довольно долго, надо привыкать к моему новому телу, теперь уже единственному, к внешности, особенно лицу. Созерцательность прервал барон Соллей.

Впоследствии я сумел отполировать пластину «зеркала» при помощи просеянной золы как абразива и влажной речной глины как полироли. И провел много времени, прежде чем свыкся с тем, что «вот он я». Раньше технологии скарабея в любой момент могли вернуть мне изначальный образ, как у расы создателей, или основные применимые на войне — ипсилоидянский и кассийский. Образы врага. Теперь я только человек.

Отец поднялся по лестнице, молча подошел, обнял и отстранился, придирчиво оглядывая меня, особенно рану на груди, кивнул, потом спросил про здоровье, про неповешенного Снорре, отмахнулся от вялых оправданий и потащил вниз, где уже накрывали на стол.

Главная зала занимала сразу весь этаж донжона. Она была столовой и местом собрания, вообще, чем угодно — при желании. Под ней — кухни и кладовые, узкие комнатки некоторых слуг. На третьем этаже — личные комнаты родителей, спальня, платяная — место хранения одежды, сокровищница. На четвертом — комнаты остальных членов семьи, которая состоит сейчас только из меня и отсутствующего старшего брата Аластроина, наследника земель и замка, он отправился в какую-то святую землю. Все, кроме моей, пустовали и постепенно захламлялись. Чердак — холодный, пыльный, с узкими бойницами и кучей забытого барахла.

Зато зала — сама красота и насыщенность. На стенах непонятные картины, на одной угадывался песочного цвета кот гигантских размеров, гобелены, зеленые с отливом шторы, статуи у стен, какие-то вазы, на полу — огромные полосы ткани с абстрактными рисунками, в углу — крест в человеческий рост, из отполированного дерева с нечитаемыми надписями. Рядом, на серебряной подставке — книга. Первый источник информации, который я видел, пока только издалека — был вручную иллюстрированным евангелием.

Посреди залы — длинный стол, который мог вместить, наверное, человек сорок, но накрывался на троих.

Пока я сидел и чувствовал себя неуютно оттого, что вокруг снуют слуги, мать пыталась разговорить отца и это не получалось. Айон Соллей стал менее мрачен, но прятался от разговоров за ложкой с супом.

Подавали говяжий суп из сахарного корня шерви, с бобами и шафраном. Хрустящий ржаной хлеб. Я налегал на еду, аппетит был зверский, за что получил от матери уже три замечания по поводу этикета. Сиди ровнее, убери локоть со стола, не хватай еду рукой.

Ситуацию, как всегда, исправил Оливер. Он эффектно появился, поклонился, сделал матери комплимент, пожелал приятного аппетита, и с легкой улыбочкой рассказал о событиях последних дней.

Какой-то муж сестры жены конюха заболел, простудился и пока помирал, его жена ушла к другому мужику. А он не умер, пришел в себя, испил водицы и тоже пошел туда, но с деревянной оглоблей.

Через трактир «Пьяная Цапля» прошла толпа странствующих монахов, которые напились, поругались между собой по религиозным вопросам, подрались и сбежали среди ночи, не заплатив за постой и поломанную мебель. Говорят, что отбыли из города Бресте в страну англов.

Какой-то внук сестры дворника «ну вы помните такой ещё был рыжий» в пьяном угаре продал соседу корову, а оплату пропил в трактире. Раньше, чем сосед привык к новой животине, пришла жена пропойцы с деревянной доской для стирки, длиной в три локтя, увесистой. И аннулировала сделку, сломав соседу пару ребер.

Оливер рассказывал цветасто, красиво и обстоятельно, дополняя деталями и пикантными подробностями, но в какой-то момент отец прервал его, подняв ладонь.

— Совет!

Айон Соллей встал, стул под ним жалобно скрипнул, отодвигаюсь по полу и, наверное, если бы упал, отец этого не заметил.

Это слово прекратило трапезу, слуги засуетились и ушли. Мажордом учтиво, но с достоинством поклонился, хотя остался стоять, чтобы стеречь этаж от лишних ушей, матушка жестами велела подниматься и мне, потом поспешать по лестнице за бароном.

Поднявшись на третий этаж, отец подошел к невзрачной двери, достал из кармана связку ключей, придирчиво их осмотрел, выбрал один и отпер. Оказывается, на этаже, где я живу большая (ну как, лишь немного больше моей) комната, была отведена под этот самый «совет».

Не совсем понимаю, что означает «совет», но комната была пустой, пыльной, темной, с одним окном и несколькими креслами по углам. В самое большое сразу же сел отец и я понял, что оно вроде трона, то есть кресло — символ власти барона. Остальные поменьше, я выбрал ближайшее к отцу и не прогадал. На другом несколько брезгливо покосившись на пыль, присела матушка. Остальные пустовали, как бы напоминая, что Соллей бывают более многочисленными.

— Граф. Комте. Жаба золотушная. Гм. Итак, я обратился за защитой к благородному милорду Графу Эльберу де Конкарно. Копьеносцу. Жаловался на Марселона Фарлонга, на то, что он подослал убийц и пытался зарезать меня и Кайла и, если бы не божье вмешательство, преуспел бы.

Матушка заметно улыбнулась при слове «копьеносец». Отец замолчал, барабаня пальцами по ручке пыльного «трона», потом со вздохом продолжил, при этом стал кривить и блеять голосом, видимо, в подражание графу.

— Нууууу, ты же понимаешь, это всё домыслы, где свидетели или доказательства, ты же не видел своими глазами, может это просто разбойники там, бродяги какие, может это были норды, а? Норды? И прочее словоблудие. Бла-бла-бла. Тьфу.

Айон в раздражении шлепнул обоими руками по ручкам кресла.

— Ладно. Хитрый и подлый граф нам не помощник. Как водится, нам никто не поддержка. Конечно, предупредим Рэне и Кирка Голодного. Что теперь станут делать уродцы Фарлонги? Мы не знаем. Надо укрепить стену, проверить ворота. Из отряда только половина, остальных увел Аластрион. Пока вернет — оставшиеся состарятся и помрут. Велю Оливеру кинуть клич, наймём новую дюжину из молодых сельских дебилов. Желающие наверняка есть. Что скажете?

Матушка с печалью в голосе посмотрела в окно.

— Аласси не вернется. Будь проклят король. Чувствую так. Нанимай кого хочешь.

Отец слегка опешил, но принялся успокаивать мать, что все будет нормально. Она молчала и держалась ровно, но на глазах её выступили слезы. Наконец он обратился ко мне.

— Что скажешь?

— Исходя из того, что знаю, Фарлонгов надо убить. Вражда длится почти двести лет. Они мстят за убитого на дуэли пращура.

— Длится. Кровная месть, не вражда. Это значит, пока умрут они или мы. Так бывает. Тот первый Фарлонг был убит пьяным около нужника на свадьбе тогдашнего герцога. Звали покойничка Юлиус, про нашу прапрабабку лишнего болтал, а наш-то прапрадед Айк послал его дальше овец трахать. Фарлонг начал мечом махать, тогда Айк снес ему голову как гнилую тыкву, ещё и шлем с мечом забрал. Трофей. Говорят, брат деда Гверанн, даже помириться пытался, шлем вернул, меч-то давно потеряли, но не вышло, они его поймали, между двух берёз растянули и разорвали. Месть. Кровь зовёт. Убить их всех — мечта. А реальность, это мост и стены. Надо прочесать окрестности, может, где следы их лагеря или лазутчик. Завтра объедем земли.

— А за Аластриона сам переживаю, — тихо добавил он.

Утро. Раньше, чем диск солнца выкатился из-за холма, замок покинул Айон Соллей, я и недовольный ранним подъемом Снорре. Верхом, налегке, на свежих лошадях. Ездить верхом я не умел.

Первое селение находилось сразу возле замка, всего в половине лье, между холмами и представляло собой два десятка хаотично разбросанных домишек, грязных, крытых позеленевшей соломой, частично вросших в землю.

— Наш пращур был с острова Маннин, хотя и не норд. Нанялся к тогдашнему герцогу Арморики. После победы над злыми нордами получил за службу эту землю. Многие тогда стали баронами. Наш обошёл свои владения и нашёл Красный остров подходящим для замка. А может, там укрепления от древних оставались? Согнал всех крестьян-сервов и заставил строить. Сначала деревянный частокол, хижины для воинов, для семьи, вал отсыпали. Не знаю, сколько длилась первая стройка, но часть сервов переженилась, детишки там, огороды, ну и осталась тут жить. Место между холмами теплое, поэтому сами же крестьяне так его и назвали. Теплое. Говорят, тепло из-за кузниц подземных колдунов-двергов, но это ж вроде как ересь, капеллан говорит, что двергов не существует. Правда, за горшок вина учит крестьян как молитвами отвадить несуществующих карликов. Нестыковка. Как барон я в такое не лезу, пусть люд сам живет. Ты слушаешь меня, Снорри? Тоже мотай на ус.

Снорре и, правда, слушал, даже рот слегка разинул. Раньше он тут по холмам сам шмыгал как крыса, теперь под защитой барона Соллей приосанился. Были бы у него от природы перья — он бы их распушил.

— Арморика, сын, это край мира. Вроде так это древнее название и переводится. Туда, на запад — мир кончается. Только бесконечный океан. Атлантика. Или для простоты — море. С этими словами вечная путаница. Океан говорят, чтобы подчеркнуть, что он большой и это край света. Конечно, к северу, через Армориканское море — англы, к югу и на восток, франки. Но тут — граница вселенной. Каждый слышал, что на краю мира должны быть какие-то твари, слоны или демоны, которые держат мир на спине черепахи. И каждый знает, что это бабкина брехня. Нет никакой черепахи, доедем до моря — увидишь. Другое дело, край мира, а тут крестьяне на своем диалекте всеобщем балаболят. И норды шастают, вон один в зубах ковыряется. Селения у них свои. И англы, саксы, франки с фламандцами. Германцы есть. Болотники вообще говорят — что потомки древних. Встретишь какого ещё инородца, не удивишься. Получается не край мира, а проходной двор.

Отец, не торопясь провел нас по пустой «главной улице», где единственным живым существом был пятнистый кот, перебежавший дорогу, потом сквозь селение куда-то на север. Кругом постоянно сменялись холмы, редкие леса, кустарники, пару раз из зарослей показывались волки, но сразу бесшумно исчезали. Взлетали потревоженные птицы. Однажды дорогу перебежал заяц. Если кривую, необорудованную тропу можно вообще считать дорогой. Из-за густоты зарослей вокруг тропы не всегда можно было видеть окрестности. С точки зрения военной безопасности это никуда не годится — сотни мест, подходящих для засады. Зато земли Соллей не были болотами, как я решил сперва. Или не только болотами.

Барон как будто прочитал мои мысли и принялся рассказывать про земли. Владения вытянуты с севера на юг неправильным куском. Рассечены рекой. В центре замок и село Теплое. Чуть севернее Дуболесы, село угрюмых, сравнительно высоких крестьян, которых ужасно раздражала привычка соседей искажать их названия, превращая в разнообразные оскорбительные эпитеты с использованием слова «дуб». На северном краю земель кусочек тракта, то есть важной транспортной артерии Герцогства, где стоял трактир «Пьяная цапля». С юга земли Соллей упирались в море. Река Одд впадала в Слепую бухту, где жили рыбники, а за рекой болота, там деревушка болотников, те жили обособленно и отличались от прочих именами, внешностью, речью и укладом жизни, что, в общем-то, никого не трогало. Когда-то был ещё хутор малореченцев, но неизвестные бандиты сожгли его и всех убили. За одну ночь. Барон никому не успел помочь, даже не знал, кому мстить. Но это было почти десять лет назад. Теперь там только обгорелые островки зарастают сорной травой.

Земли были бедны, как большинство таких же баронских владений. Взрослых трудоспособных крестьян, считая лет с двенадцати — четырнадцати меньше двухсот, а то и полторы сотни. Мало пахоты, нет дорог, вообще ни одной, нет моста через реку, только переправа из плота с большой палкой вместо весла. Нет садов, нет производства, кроме убогого кустарного, вроде плетения корзин.

Крестьянки рожали без устали кто по десять детей, кто и по двадцать, но не могли прокормить. Дети и взрослые умирали от голода и болезней, от эпидемий, несчастных случаев, пьянства, гибли от зубов волков и травились протухшей едой. Ну и военные конфликты. Нападение нордов с моря вообще были проклятьем. Причем крестьяне никогда не пытались сражаться, сразу бежали в леса заранее известными даже малым детям тропами. Наверное, по-своему они были правы. Единственные, кому в этой истории везло — были болотники. Враги не решались ступить в болота, считая, что там точно людей нет. Зато все остальные беды и напасти обнуляли гигантскую рождаемость, и население сотнями лет было примерно таким же.

Мы брели и брели, отец знал каждый холм и изгиб своей земли, иногда рассказывал истории, что-то показывал пальцем, но всё больше безмолвно смотрел на то или иное место, словно ему было что сказать, но не было смысла.

Тяжко вздохнув, он переключился на Снорре, вежливыми, но твердыми расспросами препарировал жизнь молодого норда, ни разу не позволив себе его обидеть или осудить, принимая все ужимки и болячки парня как должное.

Я слушал вполуха, всё чаще осматривал небольшие холмы и тесные низины, поросшие редким, но непролазным лесом. На каждом клочке земли росла яркая нахальная трава, цвели цветы. Мелькали изгибы ручьев. Под деревьями кустарники хаотично переплетались. Носились насекомые, за ними птицы с широко расставленными глазами. Всё шумело, колыхало, жужжало и стрекотало. Арморика полна жизни.

С небольшого подъема показался трактир. Мы спустились по узкой грязной тропе между холмов к «Пьяной цапле», к её непрезентабельной задней части, обогнули и оказались перед просевшими распахнутыми воротами, за которыми работник убирал конский навоз. Ну как убирал. Он брал крупные куски этого дела на совершенно грязную лопату и, далеко размахнувшись, закидывал подальше в кусты. Увидев нас, он широко раскрыл рот и прямо в таком состоянии, не закрывая пасть и с грязной лопатой в руках, побежал куда-то вглубь хозяйства. Послышались звуки опрокинутых предметов и многословная ругань.

Отец чертыхнулся, спешился, ловко спрыгнув с коня, подвел к воротам и прицепил поводья к одному из многочисленных крюков. Мы со Снорре последовали его примеру, хотя и не так шустро, поэтому пришлось догонять.

Помещение корчмы трудно назвать «залой». Здание вообще напоминало огромное жилище психически больного крестьянина. Всё грязное, низкое, пол скользкий, внутри полутьма, темные от времени столы и стулья. Холодно, сыро и неуютно. Отец ориентировался по памяти, из середины помещения в своей громогласной манере поприветствовал корчмаря.

— Августин! Мы присядем, где всегда. Прикажи позаботиться о наших лошадях.

Появился этот самый Августин, у которого даже была собственная фамилия — Малье. Высокий, сутулый, с шишковатым черепом, с залысиной, брюнет, и острым, как у птицы носом. Что-то в его внешности сходу отталкивало. Может быть, неискренняя улыбка вместе с какими-то мертвецкими глазами. Он лебезил перед бароном и поглядывал то на меня, то на Снорре, одновременно пытаясь выведать, куда мы едем. И пока мы с нордом молчали как пни, отец сделал широкий жест, сказал что-то неопределенное про Аббатство Гвеноле и просил поторопить обед.

Трактирщик растворился в полутьме. Спустя несколько минут худой мальчишка с заячьей губой стал подавать горячее мясо, кислое вино и козий сыр.

Я ел и пытался вспомнить, что знаю про аббатство и как это вяжется с осмотром земель, одновременно завидуя Снорре, которому было откровенно наплевать куда скакать, лишь бы там кормили. Аппетит у него был, конечно, как у дракона.

Привстав на стременах, я увидел море. Увидел, услышал и почувствовал, как можно ощутить близость колоссального живого существа. Море.

Я ошибался насчет аббатства. Откушав и не заплатив за обед, безмолвно следуя за Айоном, мы покинули заведение, двигаясь по тракту в сторону запада, но за первым же поворотом нырнули в заросли, спешились и побрели одному барону ведомой тропой. Ни в какое аббатство мы не поехали. Снова верхом, а ехать получалось плохо, продираясь сквозь кусты, непонятно как оказались в деревне Дуболесы. Отец отвел в сторону и подробно расспросил какого-то старика с длинной белой бородой, вероятно местного старейшину. Покончив с этим, мы забрались, как мне кажется, в самое темное непролазное сердце Дуболесья, где нас пару раз чуть не укусили змеи. Не знаю, что мы там искали, но после долгого дня скитаний оказались недалеко от моря, на холме возле реки Одд.

Одд повел нас вдоль своих медленных берегов, разливов и небольших заболоченных участков, где зеленая трава блистала от солнечных лучей. Едва заметной тропой продвигались к морю. Хотя оно и исчезло из вида, его звук и запах постепенно усиливался. Взяли сильно левее. Солнце катилось от зенита к горизонту, мы дошли до берега. Обрыв высотой шагов пятьдесят. Волны уверенно били в камни. Как солдаты, раз за разом штурмующие сушу, они не знали усталости и не считали потерь. Шу-у-у-у-у-у. Ту-бум. Ш-ш-ш-ш-ш-ш. Шумят обточенные бесконечным движением камушки.

Кажется, наслаждался видом только я. Ни отец, ни норд не удостоили моря, вернее сказать, целого океана, даже мимолетного взгляда, вместо этого стали бодро спускаться вдоль берега к реке. После зарослей — простор, вид океана и умопомрачительные запахи ветра пьянили меня.

Здесь река впадала в океанскую гладь. Бухта, с народным названием «Слепая».

На месте слияния широченной и совершенно спокойной Одд с бухтой, река распалась на две мелководные протоки, образуя большой бестолковый остров, который из-за отсутствия более осмысленного названия рыбники именовали «Треугольником» или почему-то «Штанами». Ничего интересного на острове не было, разве что там водились дикие козы.

Барона такой поверхностный взгляд не удовлетворил, он нахмурился, повел знакомым ему бродом, мы промокли до пояса, потом до подмышек, но на остров попали. По сути, это просто треугольный кусок леса посреди реки, на котором было сыро и воняло тиной.

Как оказалось, отец не зря считался опытным охотником. Пока я топтался на месте, он утащил за собой норда и вскоре разразился радостным рыком. Они ловко нашли козью тропу, а я стал как тупой толстый кабан ломиться на звук, таща за собой упирающуюся лошадь.

Посреди острова торчал повернутый углом высокий камень, не очень заметный среди деревьев, зато с самого камня просматривались бухта и все берега. Под камнем была натоптана поляна и сооружено кострище.

Следопыт из меня плохонький. Пепел и пепел, но отец покопался ножом и заключил, что огонь жгли умело, костел в приямке, обложен камнями, чтоб не был виден свет. Огонь слабенький, зато без дыма. Пепел убирали. Жгли его минимум неделю. В последний раз примерно во время нападения на нас.

— Они. Значит, бандиты не караулили нас у болот. Ждали тут. Потому вынюхали, где мы, напали. Устроились основательно. Вон там, видишь, плотный шалаш из ельника, основание окопали, лежанки собрали. Дрова есть сухие. Снорри, умеешь костер разводить?

Норд пробурчал, что при наличии сухого огнива любой дурак костер разведет и принялся хлопотать. Меня же отец потащил на камень.

— У них тут была обзорная площадка. Вещи не валяются, значит как-то из нападавших вернулся назад и собрался. Не участвовал в нападении, либо вовсе оставался в лагере. Если был неподалеку от места боя, мог видеть то, что видеть не положено. Но вряд ли бы утерпел, нападали всей толпой. Скорее остался, не дождался и ушел. Или уплыл на лодке. Доложил заказчику об неуспехе. Тогда Фарлонгам остается только гадать. Вспышки божественного пламени тоже мог видеть, такое не пропустишь. Плюс твоё стояние в церкви. Все земли вокруг полны слухами о тебе. Теперь пойдет молва про поездку в аббатство. Это хорошо, пусть враг теряется в догадках.

На камне действительно было прекрасно видно бухту, все берега и деревушку рыбников, куда отец решил уже не ехать.

— А вон там, сын, на западном берегу бухты — остатки города древних. Сегодня заночуем прямо тут, только коней стреножим, подкопченного мяса поедим, Снорри в седельной сумке таскает. Завтра вернемся в замок.

У меня екнуло сердце. Город. Вообще о неких «древних» местные упоминали постоянно, с придыханием и таинственностью. Древние оставили много следов. А может это доисторическая технологичная цивилизация? Допустим, разумная раса погибла в катаклизме или взаимной разрушительной войне. А то, что я вижу, только постапокалиптический мир. Попытка выживших и одичавших людей жить на руинах? Сглотнув комок, я попросил отца:

— А можно мы завтра пойдем и посмотрим на остатки города древних?

Отец внезапно оживился, глаза его блеснули:

— Конечно. Я там сотню раз лазил, когда мелкий был. Сам всё покажу.

Река Одд текла по обе стороны острова. Снорри ругался себе под нос. Костер сложил, но развести не получалось, хотя норд понимал, что поесть получится только после этого.

Солнце скрылось за тучами, висящими на западе. Одна за другой зажглись пара нахальных звезд. От плоскости воды поднимался туман.

Река плескала прохладой мелких волн. Дышала. Лениво, хитро, как старик, смотрела на глупую возню нерадивых внуков. Одд не считала норда чужаком. Может и меня примет как родного? Несмотря на вечер и холод, я решил искупаться перед ужином в неспешном течении реки. Той, которая без слов связывала беспокойную жизнь земли Соллей и спящего колосса западного океана. Одд.