Кальдур Живой Доспех III

Виденье 30. Выкован снова

Первым, что он почувствовал, были порывы тёплого ветра, треплющие ему волосы и несущие запах полевых цветов и травы.

Темнота перед глазами немного отступила, и он увидел вокруг себя раскуроченную, выжженную, чёрную землю, ощутил под спиной треснувший и холодный камень, погасивший энергию его падения, и который он едва не разворотил надвое.

Доспех всё ещё распадался и стекал крупными каплями с его кожи и волос. Капли были ледяными, а не горячими, как обычно, и обжигали даже хуже. Попадая на землю, они с шипением превращались в клубы серого дыма, формировали в воздухе причудливые узоры и снежинки, уносились ветром и испарялись, словно их никогда и не было.

Таяла не только внешняя броня. То, что было Мрачным Колоссом, теперь покидало его тело через шрамы, оставленные на спине.

Кальдур покачнулся на грани сознания, концентрируясь на своём слабом и тяжёлом дыхании, и снова ушёл вниз, на глубину.

Тёмное пространство сомкнулось над его головой, он ощутил короткий миг падения, и далеко не сразу он смог разглядёть вокруг хотя бы что-то. Услышал хруст и треск расходящегося и рушащегося льда. Его серые глыбы проступили со всех сторон из темноты, и сформировали вокруг Кальдура не то необъятный грот, не то причудливое убранство замка. Увидел в глубине, на возвышении, и чём-то вроде трона, сгорбленную фигуру, два тускнеющих красных глаза и тяжёло вздымающуюся дыхание умирающего.

— Хорошая была битва…

Голос Колосса больше не искажался и стал удивительно похожим на голос обычного человека. В каждом его выдохе больше не было сокрушительной для врагов ледяной ярости, остались лишь только усталость и смирение.

— Да, брат.

— В этот раз я справился. Я вытащил тебя оттуда и смог исцелить твои раны. Это последнее, что я сделал. Я вернул тебя домой.

— Ты был… прекрасным оружием. И товарищем. Ты справился.

Слезы проступили и тут же превратились в лёд на щеках Кальдура. Много раз он видел смерти товарищей, даже его почти неуязвимых братьев и сестёр. И обычно он был твёрд духом, сопровождая их в путь последний. Но тут его не видел никто, некому было упрекнуть его в слабости словом или взглядом, и он мог быть честным с самим собой и с другом.

— Больше не ищи встречи с такими врагами.

Колосс хрипло усмехнулся своей первой и последней шутке, но в ней было куда больше горечи, чем храбрости.

— Постараюсь. Спасибо тебе за всё.

Его трон накренился, пошёл трещинами, его фигура сложилась ещё больше.

— Куда я отправлюсь? Если там для меня что-нибудь? Буду ли я выкован снова?

Не было у Кальдура ни ответов, ни слов, которые бы могли хоть как-то облегчить то, что происходило. Беспомощно он смотрел, как ледяные глыбы вокруг рушатся, красные точки глаз тускнеют и темнота снова заполняет всё вокруг, пока не осталось ничего кроме Кальдура.

Темнота подержала его ещё немного, попробовала на вкус, поняла, что ему тут не место, и выплюнула назад.

***

Одиночество, тишина и пустота внутри ударили по его плечам словно дубина Скорби.

Он не ощущал радости от утраты цепей, от того, что он более не Избранный и не кайрам, и ему не нужно делать страшное и умирать. Он ощущал себя отторгнутым, пережёванным и выплюнутым уродливой пастью, имя которой было не Мрак, а просто «жизнь». В горле стоял ком, и ему всё ещё хотелось плакать, ведь всё это время он был несправедлив к своему усталому попутчику, который так и не смог оправиться от ран.

Стоило бы сказать о нём какие-то слова, но Кальдур так и не смог сформировать ни одной законченной мысли.

Опустел.

И не скоро нашёл в себе силы подняться.

Когда на душе была такая чернота, проще всего её было заполнить мыслями самыми простыми и приземлёнными. Он уже делал так и это помогло.

Он осмотрел своё тело, пытался сосредоточиться на том, что видит, слышит и чувствует. Он мог стоять, а это уже что-то. Он не истекал кровью, ему не нужно было запихивать назад свои кишки или заниматься другими вещами для своего спасения , которые ты уже никогда не сможешь развидеть. Вокруг не было опасности: синее небо, жаркое солнце, дикое поле. Его одежда больше напоминала лохмотья. Покойники, которых они видели на Умудзуке и которые пролежали там века, выглядели лучше.

Левая рука болела тупой болью, которая сменилась на острую, стоило ему двинуть хотя бы мышцей. Из неё не торчали кости, она неплохо сохранила форму, но Кальдур знал, что она сломана. Зубами и рукой здоровой, он изорвал лохмотья, и сварганил повязку. Шипя от боли и усталости, смог закрепить руку на повязке в районе солнечного сплетения. Закончив, он низко поклонился треснутому камню, как последнему пристанищу Мрачного Колосса, и выдавил из себя несколько нелепых слов благодарности.

Было за что. Судя потому, как почва вокруг взорвалась и обгорела, и какой глубины он оставил после себя яму — перелом руки был лёгкой царапинкой, о которой Колосс просто не смог позаботиться. Всего силы ушли на то, чтобы собрать Кальдура в Кальдура назад, из мешанины костей и мяса, которыми он стал после того как утащил гиганта в ничто.

Гигант не сдался сразу, хотя Кальдур подумал, что тот поймёт, где оказался и расслабиться, как он сделал тогда, когда его погребло под камнями. Пока их швыряло по междумирью, они сражались, и было не совсем ясно, что вообще мог в тот момент сделать Колосс, чтобы защитить Кальдура.

Мешанина.

Кальдур чувствовал себя именно так.

Он распрямился в полный рост, покачнулся от порывов ветра и закрыл глаза. Воздух был тёплым, и после царства Колосса и всего, что с ним случилось, он сулил жизнь, какие бы чёрные мысли не царили в его голове.

Кальдур заплатил свою цену. Он не знал, что выживет. Теперь ему нужно решить, что будет дальше.

***

Нечто быстро заставило его повернуть назад.

Это было странно, кругом были практически одинаковые поля и цветущие луга, но это чувство исчезло, только стоило ему увидеть знакомый ручей. Всё это время он шёл по полю, на которое смотрел десять лет, пока жил у дяди, просто впервые за десять лет это поле было покрыто травой и цветами, а не их саженцами.

Мрачный Колосс доставил его домой. Вот, что он имел в виду.

Возвращаться на пепелище ему не хотелось.

Но никаких других вариантов, куда ему идти, просто не осталось. Его Битва закончена. У него нет никаких сил или полезных умений, он бесполезен в равной мере, не умеет ни причинять вред, ни устранять его, и теперь будет только обременять друзей. И погибнет на их глазах в первой стычке. Нет никакого смысла искать пути назад. Нет никакого пути назад.

Забавная штука жизнь. Он и не питал никаких иллюзий на счет успешности их дела и того, на что он будет реально способен как герой. Спасти Госпожу, убить Алазама… это всё мечты, глупые и не соотносимые с их реальными возможностями. Он рассчитывал дойти до Скорби.

И всё.

На этом его путешествие должно было закончиться смертью или бегством. Исход их битвы он уже давно отдал в руки удачи.

С другой стороны, всё ушло, куда дальше спасения Анижи из Луката. Ему хватило духа и приличия не бросить товарищей, которые в нём нуждались. И на своём пути он помог многим людям… наверное.

Дукан всегда мыслил трезво, пускай он и считал себя кем-то вроде Её Избранного и ставил очень высокие цели. Кальдур вряд ли хоть когда-то был серьёзной опорой для его плана. Дукан проложит всем путь и без Кальдура. Так как и должно было быть изначально. Он ничего не потерял.

Розари его никогда не слушала, всегда всё делала по своему, и вряд ли смогла что-то взять от Кальдура. Да и было бы чего брать. Вся надежда на то, что мастер Лотрак не обманул её, и она действительно сможет столько же, сколько бы смогла сотня. Если не погибнет. Эта битва, да и прошлые, должны уже оставить зарубки на её острой черепушке, чтобы она начала думать и перестала подставляться.

Хорошей она была сестрой. Пускай и колючей, и распускала руки… Пусть у неё всё будет хорошо.

А вот по Аниже он будет скучать. Ничего бы у них не вышло. Без него ей будет лучше. Может, она наконец начнёт думать своей башкой и будет держаться подальше от этого. Последует его совету и проживёт долгую и счастливую жизнь. А не вот это всё.

Кальдур остановился и с силой всадил себе кулак чуть повыше виска. Новообретённая боль объёдинилась с болью старой и вместе они вытряхнули лишние мысли.

Он не узнал деревню.

Дорожки между сгоревшими домами уже начали зарастать бурной растительностью. Сгоревшие дома обрушились, пепел разнесло ветром, но место больше не выглядело пустым. Природа хотела своё назад и готова была поглотить то, что осталось от деревни, так словно тут ничего и никогда и не было.

Он добрёл до дома дяди, постоял немного в нерешимости, вздохнул и полез разбирать сгоревшие доски и балки.

***

Спал в дальнем амбаре.

В том самом, где любил прятаться от чужих глаз и отлынивать от работы. И откуда началось его «приключение» с лёгкой руки ублюдков-темников. Постройка выглядела настолько убогой, покосившейся, и не досчитавшейся пары стен, что сжигать её посчитали бессмысленным. Прошлогоднее сено внутри стало совсем жёстким, местами вымокло и прогнило, и теперь служило домом для целой плеяды мышей и полевых грызунов.

Кальдур был так измотан, что спокойно отдыхал в их компании их шорохов, попискиваний и редких любопытствующих забегов лапками по его телу.

Первые дня три он не ел, только пил воду из ручья, надеясь, что где-то в заводях не плавает разбухший труп кого-то из его соседей. Сил и желания доставать воду из колодца у него пока не было, на всякий случай он прикрыл его куском парусины, чтобы туда ничего не попало. Тратить время на его чистку совсем не хотелось.

К боли в руке он почти привык. Пальцы сгибались нормально, она держала нагрузку, и почти перестала опухать. Хороший знак и вечная благодарность Колоссу. Даже без доспеха он поправиться достаточного быстро. Шрамы, полученные от оружия из чёрной руды, которых он уже накопил немало, теперь чувствовались по-другому. Их тянуло, они чесались и сразу же сигнализировали болью и тяжестью от любых надвигающихся капризов погоды.

Он привык и к слабости. Легче не становилось, он передвигался с трудом, быстро уставал, но умирающим себя не чувствовал. Он просто платит цену за то, что пользовался дарами Госпожи и Её доспехом. Когда он расстался с Серой Тенью, он был куда моложе и бодрее, но схожее состояние, пускай и не такое мерзкое, преследовало его почти год.

На четвёртый день он понял, что не может дать себе слабеть дальше. Умереть от голода в родных местах было бы слишком глупым даже для него. Он побрёл на дальний луг, и стал есть цветы, жёлтые, синие и белые — те, которые точно считались съедобными и лечебными, и которые он уже точно успел попробовать от голода или любопытства. Горечь, острота, сладость и мята сбили столку не только его желудок, но и язык, который опух и перестал слушаться. Спустя полчаса Кальдур ощутил небольшой прилив сил и желание съесть что-то ещё.

К обеду он обнаружил на берегу реки готовую к работе удочку, и изрядно покопавшись в земле, нарыл нескольких жирный червей. Его добычей стала средних размеров хорь, которую он немного поел сырой. Разводить костёр на пепелище показалось ему кощунством.

***

«От хронической боли лучше всего лечит хроническая работа».

Слова и голос дяди прозвучали в воздухе, словно он был рядом. Кальдур поднял последнюю из обрушившихся балок, которые закрыли вход в подпол, и откинул её в сторону. Деревянный люк с железным кольцом вместо ручки почти не пострадал, но был весь чёрный от сажи, как и Кальдур.

Он взялся за кольцо, скривился от боли в левой руке, и с трудом вырвал деревяшку вверх. Старые доски пискнули, в воздух взвилось облако угольной пыли. Он спустился вниз.

Здесь он прятался первое время, когда очнулся в доме дяди и его раны затянулись. Темнота и подземелье, казались ему тем, что он заслуживает, после того как не справился. А потом, даже спустя годы, он спускался сюда просто для того, чтобы побыть наедине с собой и почувствовать себя в безопасности. Здесь хранились соленья на зиму, старые инструменты и редкие вещи, увидев которые Кальдур надолго погрузился в задумчивость.

Он потянулся за задвинутым небольшим ящиком, обитым железом, в котором они с дядей держали настоящие сокровища, достал его и открыл

Вот портрет дяди брата. Кривая и косая картина стоимостью едва ли в двадцать солов. Перед самой битвой брат дяди уехал со своей женой на юг, строить новую жизнь, дядя очень скучал, но больше они не увиделись. Кальдур сам не знал, чем ему понравилась уродливая картинка незнакомого человека. Может тем, что он не знал свою семью и просто хотел иметь такого человека, по которому мог бы соскучиться.

Его желание исполнилось. Жаль только брат был совсем не поход на дядю, а изображений самого дяди не осталось. Нужно будет отнести эту картинку на его могилу. Так будет правильнее.

Вторым он достал хрупкий и высушенный цвет, который он хотел подарить, но так и не подарил Хаим. Он сохранил его зачем-то, достал осторожно иногда и любовался, поднимая своё настроение мечтами. И иногда он мечтал, всё-таки взять этот цветок и спустя годы таки подарить его Хаим, рассказав его историю. Интересно, что с ней стало? Или же ему не стоит знать. Храни её Госпожа и найди ей мужа более достойного, чем глупый Кальдур. И пускай она переживёт всё, что грядет.

Внизу ящика, обмотанный остатками старой одежды и тряпок, лежал гитерн, на котором дядя бросил играть несколько лет тому назад. Петь он умел прекрасно, играл чуть хуже и никогда не рассказывал, где он смог научиться. Со временем он всё больше жаловался на спину и дрожь в руках, и всё меньше у него было настроения достать инструмент и порадовать ближних музыкой.

Кальдур прошёл пальцами по струнам, дёрнул их, но в его кривых руках, гитерн выдал лишь несколько расстроенных и жалких звуков. Это вещь дяди и ей место рядом с ним.

Последним он достал небольшой оберёг на грубой верёвке, который дяде подарил бродячий монах. Дядя так и не надёл его, подарил Кальдуру, но тот почему-то ему не понравился и не стал родной вещью. До этого момента.

Кальдур отряхнул от пыли и достал из ящика старую рубашку дяди. Она была изорванной и изношенной, но всяко лучше, чем рванина, в которой он ходил последние несколько дней. Оберег он спрятал под рубашкой, как и свои шрамы.

Достал с полки прошлогоднюю банку с квашенной капустой и свеклой, отвинтил крышку, сел на пол, закрыл глаза, зачерпнул из банки, ощутил на небё знакомый вкус, и попытался забыть о том, что его дом сгорел.

***

Неправильно было хоронить только дядю.

Оставлять его соседей, которые были пускай и не самыми добрыми, и скорее даже не знали и не желали знать его, гнить под солнцем и зубами животных было неправильным. Он должен был похоронить их всех.

Он рассчитывал, что сюда рано или поздно заглянут люди из соседних деревень и сделают эту работу, как однажды делал Кальдур. Они выждали целый год, чтобы чума, убившая соседнее село, стала не такой опасной. Замотали свои лица и руки тряпками, вскрывали заколоченные дома, выносили оттуда мумифицированные и уже не так воняющие тела, и клали их в большой костёр. На месте этого костра они сложили курган.

Такая «помощь» соседям была необходимой, неважно, что за неё тебя уже никто не поблагодарит. Но на этот раз у жителей соседних селений похоже были свои проблемы, если они вообще уцелели от ублюдков-темников.

Лучшую лопату он нашёл у Кредха. Выкована она была из его оружие или доспеха, оставшихся с воины, иначе объяснить благородность металла Кальдур не смог. Даже близко не смог прикинуть насколько большая нужна будет яма. Поэтому просто начал неспешно копать, обмотав отвыкшие руки тряпками, чтобы не изорвать их до мяса.

После работы спалось всё лучше и лучше. Яма стала широкой как хороший дом, ушла в глубину на два метра, как и полагалось. А Кальдур преступил к самому неприятному.

Он осторожно вытаскивал из домов обгоревшие тела или собирал их по округе. Старался завернуть в парусину или старые тряпки, но когда их не находилось… тащил так. Укладывал семьями и друзьями, тех, кто друг друга не терпел — укладывал на расстоянии друг от друга. Вместе с телами он укладывал вещи, которые посчитал дорогими и личными. Надеялся, что это поможет, если кто-то из его соседей всё ещё не шёл к вратам из-за незаконченных дел, не желая расставаться тут с чем-то или скучая почему-то.

Со старым рыбаком квасиром он положил его трубку и сеть. Старому алкашу Дукху положил любимой настойки из погреба, да распил вместе с ним одну бутыль, «поделившись» с Бойклом, одним из своих приятелей помоложе. Настоятельнице монастыря и её растерзанным молодым послушницам он принёс книги, вспомнив, как их уважала их хранила Анижа. С детьми он положил игрушки. Все, которые нашёл.

Всего тел было сорок восемь. Он несколько раз пересчитал их, на несколько раз обошёл всю округу, заглянул под каждый камень, каждый куст, проверил ямы и ручей. И счастливо выдохнул. Погибла только треть. Остальные ушли. Или может, их угнали темники, но скорее всего… ушли.

Когда силы работать больше не было, он отдыхал. Ел рыбу и уцелевшие в подпалах припасы с той зимы. На одного человека их было много, и он даже окреп и отъёлся. На день десятый или двенадцатый, он уже не считал, боль в руке начала угасать.

Когда тела уложены, он снова начал копать. И остановился, только когда курган стал выше его головы.

***

Шаги давались слишком легко, и тело совсем не болело.

Так он понял, что спит.

Он шёл по бесконечному полю. Земля под ногами была мягкой и пружинила, звезды и луна светили так ярко, что было похоже на день. Впереди показалась сгорбленная и движущаяся фигура, которую он узнал почти сразу.

Дядя.

Покрытый испариной и пылью, он энергично работал тяпкой, разрыхляя почву для нового урожая. При виде Кальдура он остановился, разогнулся, опёрся на свой инструмент и лицо его озарила улыбка.

— Как погулял, племянник?

— Неплохо, дядя…

Голос Кальдура дрогнул, в мерцающем и странном свете он пытался разглядеть и запомнить каждую чёрточку лица дяди.

— Скоро нужно будет сеять. Поле уже почти готово. Добрый будет урожай. Все хорошо работали и готовы.

— Да, дядя…

— Смотри, Кальдур, — дядя развернулся и указал ему на горизонт. — Наши прадеды так делали, деды делали, отцы так делают, мы делаем, и дети наши тоже будут делать. Вот, что даёт забота и нежность.

На горизонте проступили очертания острого треугольника горы Ногх, только стояла она не на земле, а на небе. На глазах Кальдура она начала падать вниз. Земля под их ногами задрожала, горизонт покачнулся, уши заложило от грохота и в небо взвились клубы пыли.

***

Горькая и терпкая настойка Дукха тянулась мелкими глотками.

Кальдур сидел на пепелище самого большого дома в деревни, который построил зажиточный Баалз. Было в нём аж три этажа, и считался этот дом дивом дивным на всю округу, а его владелец чуть ли не лордом или бароном за такую расточительность.

Крыша третьёго этажа обрушилась, но дом на удивление выстоял, хоть бы на уровне каркаса. Кальдур сидел на втором этаже и смотрел сквозь обвалившуюся стену на то, что осталось от деревни.

Дома тут горели каждый год, в основном из-за безалаберности и откровенной глупости и лени. Когда кто-то горел, ему помогали всей деревней, неважно был он на хорошем счету или считался изгоем или иродом. Всё тут были своими и любая беда была общей.

Пока он работал, дорожки по деревне заросли ещё больше. Трава начала проклёвываться сквозь чёрные остовы и щели в полах. Кальдур задумался, что если, он отстроит это место заново?

Начнёт один. Лес далеко, но он всё ещё крепкий и молодой — сможет таскать. Построит себе дом и ещё два или три по соседству. И тогда люди снова сюда потянутся. Помогут ему строить дальше. И в этом месте снова будет жизнь.

Пока снова не придут тёмные или другая беда.

Жаль, что среди всех захолустных деревенек эта оказалась так близко к Мраку.

Нет никакого смысла восстанавливать то, что неминуемо будет разрушено. Это не то, на что стоит потратить жизнь.

А на что тогда стоит?

Куда ему пойти теперь?

Что делать?

Он хотел быть свободным от всего и делать, что нравиться. Вот же оно. То, что он давно хотел и заслуживал.

Почему ему так тяжёло и некомфортно?

Потому что не за что цепляться.

Есть ли у него хоть одно незаконченное дело?

Можно придумать такое. Никто так и не сказал родным Хизран, что с ней случилось. Он бы мог снова отправиться к Северным Пикам, не наткнуться на темников и отряды Вокима, подняться к Свистуну, отыскать деревню Хизран, и...

И что потом?

Ну скажет он её бедной бабушке и мужу, что убили её по вине Кальдура, ну выбью ему зубы, но плюнут в лицо. А что потом? Кому легче-то станет?

Никому.

Нет у него никаких дел тут, и ничто его тут не держит.

Значит, он пойдёт на восток, подальше от всего этого, как решил очень давно.

И будь что будет.

***

На рассвете он поднялся и пошёл прочь из деревни.

С собой он взял то немногое ценное, что удалось найти ему, но не удалось найти темникам. Около сотни солов, неплохой нож, большую флягу с хорошей крышкой, несколько побрякушек и какие-никакие запасы еды в дорогу. Шёл он босиком, специально оделся в лохмотья и лишнего ничего не нёс — чтоб его везде принимали за бедняка и не пытались грабить. Погода уже стояла жаркая даже по ночам, и ему не требовалось никакого укрытия даже от дождей.

Не скрываясь, он пошёл по центральному тракту до Урхаула, ближнего к их деревне крупного города. Дорога была уже высохшей и утоптанной, ногам от неё было приятно, и пылила он не сильно. Идти было легко, как физически, так и душевно, словно оставлял по пути всё дурное, и вся жизнь была у него впереди.

На всякий случай он оглядывался и зорко смотрел вперёд. При первых следах дорожной пыли на горизонте он сходил с дороге, ложился в кусты и пережидал, пока не разминётся с попутчиками. Костры жёг по военной привычке только ночью и в яме, ночевал далеко от дороги, чтобы его точно никто не увидел. Деревни обходил стороной.

За два дня пути ему встретились несколько торговцев и три больших отряда почти неэкипированных добровольцев, которые шли в сторону Опалённой Твердыни. Основной поток людей шёл в обратную сторону, на восток, подальше от нависшей угрозы.

На подходах к Урхаулу людей на центральном тракте стало так много, что стало безопаснее смешаться с толпой. Его расслабленность и даже беззаботность притягивала взгляды лишь на пару мгновений, потом о нём забывали и никаких подозрений он не вызывал.

Не отказал себе в удовольствии потратить целый сол на ватрушку и свежую медовуху, выбрал лавку с самой большой очередью, отстоял и не пожалел. От приятного вкуса, они вместе с животом застонали, занервничали и долго не могли прийти в себя.

Тут внимания на него обращали ещё меньше. Деревенский дурачок с улыбкой до ушей, которому для счастья было достаточно укусить немного свежей выпечки. На улицах Урхаула, да ещё и в такое смутное время, было можно увидеть вещи куда более занимательнее. Вроде уличного то ли сумасшедшего, то ли просто грязного проповедника, стоящего на перевёрнутом ящичке, орущего и плюющегося слюнями в каждого проходящего мимо.

— Конец близок! Сюда идёт Одержимая! Она сгребёт нас всех в кучу, закуёт в кандалы и потащит прямо в пасть Мраку! Небо обрушиться на ваши головы, и Госпожа уже не сможет защитить Вас! Покайтесь и идите к Вратам, только там ваши души переживут грядущее! Конец близок!

Проходящий мимо высокий и широкоплечий мужчина в рваной рубахе остановился напротив него, и проповедник тут же ткнул в него костлявым пальцем.

— Ты! Вес твоих грехов утащит тебя во Мрак, если ты не покаешься? Сними оковы своего тела и отправляйся в тёплое и светлое место! Только там ты будешь в безопасности! Грядёт конец всего сущего! Восемь Жнецов пришли из Бездны и уже готовят этот мир!

Мужчина подошёл ближе, сжал пудовый кулак и легко смахнул пророка с постамента.

— Э-э! Ты чего творишь! — окликнул его мужичок поменьше, в одежде ещё более рваной, босой и вида ещё более бандитского и отпетого. — Люди же слушают!

Проповедник остался сидеть на коленях, постанывая и сжимая лицо, а Кальдур увидел, что защитник его не один, их трое. Они стояли чуть поотдаль у стены и всё это время контролировали, что проповедник исправно вещал, люди исправно кидали монеты в его шляпку на земле, и не было вот таких вот проблем.

— Да темник он! — громко заявил здоровяк, ударивший их дойную корову. — Они совсем оборзели, уже посреди улиц стоят и стращают нас!

Тройка обступила мужичка, но в драку не лезла, слишком уж он был здоровым и уверенным в своей силе и правоте.

— Убрать его надо с улицы!

— Уберём-уберём, — смешно сказал один из троицы. — Сами справимся, а ты добрый человек иди по своим делам. Спасибо за помощь.

— Чего это там у вас? — вмешалась проходящая мимо громкоголосая бабка и вся сцена теперь была в центре внимания улицы.

Кальдур поспешно отошёл подальше, откусил ещё кусок ватрушки и стал наблюдать.

— Темника нашли! — снова гаркнул здоровяк. — Вон он. Под жреца косит, а сам сердца Морокаем очерняет!

— Да какой же... да какой же я... — проповедник всё ещё не мог найти в себе силы подняться, удар потряс его в буквальном смысле.

— Тише-тише, господа! — громко сказал предводитель тройки. — Это жрец Марфий, из монастыря местного, мы его знаем, никакой он не темник. Просто немного не в себе от ужасов пережитых.

— От бесед своих с Морокаем ночных он не в себе! — уверенно заявил громила, и бабка поддакнула ему. — Темник!

Толпа обступила их плотно, поток людей по улице остановился.

— Да ты чё брешешь, ират, — разозлился один из троицы. — Иди отсюда!

— А вы стало быть с ним, да? Кто темника покрывает, тот сам темник!

От его обвинение бандиты опешили, переглянулись удивлённо, но люди на задних рядах уже смотрели на них мрачновато и шептались. Словно пробуя, что ему дозволено, здоровяк-зачинщик оттянул огромную ладонь назад, задержал её в воздухе и впечатал в ещё более ошалевшего предводителя. Тот покачнулся, схватился за щёку, едва не упал.

— Бей темников! — крикнул сзади ещё не сломавшийся мальчишечий голосок.

— А ну-ка пашли отцудава вражины! — пискнула бабка и огрела одного из троицы сумкой.

Драка вспыхнула страшная и короткая. Троицу разделили, потягали, побили, да те быстро вырвались и разбежались. Основной удар толпы пришёлся по проповеднику, который так и не успел подняться. Пинали его долго, даже по меркам казни, толпа почувствовал кровь, каждый хотел ударить хотя бы раз, и не нашлось ни одного защитника.

Аппетит у Кальдура пропал, он выбросил остатки еды за спину и теперь просто ждал пока толпа рассосётся и он сможет покинуть улицу.

Люди расходиться не захотели. Начали заводить сами себя, вещать о том, что в городе ещё есть темники: странные соседи, распутные женщины, жадные градоправители, известные бандиты, и прочие лица, более сытые и богатые, чем простой люд. Прежде чем заряжённая толпа пошла громить их дома и забивать несчастных камнями, на улицу ворвалась городская стража. На призывы разойтись и успокоиться в них полетели камни и палки.

Стража тут же сформировала строй и стала бить в ответ, да так лихо, бесстрашно и организовано, что Кальдур понял, что такое в Укхаиле теперь происходит часто.

Только ещё большее пламя, пущенное навстречу, может загасить лесной пожар.

Короткие и тупые палаши стражников обрушились на плечи и руки первых рядом толпы, нещадно секли и рубили их, тесня назад. Крики ужаса и боли разорвали улицу, толпа сзади обезумила ещё больше и начала напирать, те кто уже получил своё от стражей пытались вырваться и выжить. Началась давка.

Это было куда страшнее обычного боя. Даже не тем, что тут лилась кровь своих же людей, даже не ненавистью, что проснулась к своим же, а абсолютным отсутствием разума во всем происходящем. Опытный солдат во время горячего боя полагался на свой опыт, инстинкты и хотя бы пытался анализировать происходящее и думать о тактике. Тут же всё было подвержено животным чувствам: сначала приступ страха, потом приступ ненависти и злобы, чтобы уничтожить причину страха, затем паника от бессилие, и животное желание бежать и карабкаться по головам.

Кальдур стискивал свою сумку, вжимался в стену, выставив перед собой руки, и жалел, что дал загнать себя в угол. О стену его пыталась размазать новая толпа — тех, кто и не думал принимать участие в расправе и бунте, и тех, кто передумал после появления стражи. Они вжимались туда же, куда и Кальдур, надеясь, что бой толпы и стражей не накатит в их сторону.

Кто-то подставил ему подножку и попытался вырвать сумку. Кальдур только сильнее стиснул её, потянул к земле и боднул оборзевшего мальчишку головой. Подорвался на ноги и ударил локтём напиравшую женщину, рассёк ей скулу, двинул коленом в пах, жавшемуся мужичку, и вырвался из окружения.

Строй стражей был разорван, они сражались теперь каждый за свою жизнь. У толпы нашлись палки, ножи, топоры, кинжалы, вилы и даже настоящее оружие. На его глазах женщину-стража с нашивками сержанта, отбили от товарищей и ударили коротким стилетом в шею, она попыталась вернуться к своим, но сил у неё не хватило, она упала на мостовую и больше не поднялась.

От этого зрелища стражи перестали жалеть гражданских. Палаши полетели в головы, улицу залило кровью, и под обезумевшие крики обоих сторон, Кальдур покинул город так же, как и пришёл.

***

После Урхаула он свернул с центрального тракта и пошёл на восток, но уже окольными путями.

Просто больше не хотел встречать на своём пути ещё остервеневших и сходящих с ума людей. Теперь он не был неуязвимым, и даже видеть неприятности было для него дело небезопасным. За Соласом, где кончается власть жрецов и богачей, где не говорят каждый день о войне и Мраке, люди куда спокойнее и приятнее. Ему всего-то нужно неспешно дойти туда.

Он снова вспомнил Северные Пики, деревню Хизран и вид, открывающийся с их плато. Далеко за Соласом, далеко за Восточными Пиками, есть что-то ещё, кроме их страны. И это что-то может быть интереснее бесконечной ледяной пустыни и покосившейся башни. Может быть, когда-нибудь у него хватит сил последовать туда.

Кальдур остановился от нахлынувших мыслей и пристально всмотрелся в горизонт, надеясь увидеть там едва уловимый силуэт гор, но до них было ещё далеко. Трава позади него зашуршала, он обернулся и тут же ему прямо под ноги, радостно виляя хвостом, выскочил пёс.

Обычный, не колдовской, худющий, с всклокоченной шерстью, и языком высунутым из пасти.

— О, дружок, ты что, потерялся? — поприветствовал его Кальдур.

Обычно собаки его не любили, но это видимо было связано с тем, что он носил доспех. Теперь это в прошлом, и животным его бояться незачем. Он опустился на одно колёно, выпустил сумку, дал себя обнюхать и почесал псу за ухом.

— У нас к тебе тот же вопрос.

Собака радостно гавкнула, приветствуя обладателя спокойного и рассудительного голоса. Кальдур застыл, увидев нацеленный на него арбалет и чёрно-серую форму темников, которые один за другим выходили из зарослей и обступали его.