Изгои. Часть вторая

16. Явление Каца

Нормально порепетировать им так и не дали. Посетители с различными просьбами и вопросами все шли и шли, и не было спасения от этих ходоков.

В конце концов председатель отложил басуху и сказал:

— Партии легкие, я и так сыграю. Сымпровизирую что-нибудь. А сейчас пойду — дела ждут…

— А репетиция, получается, — это не дело, — с обидой произнес Кабан.

— Да поймите вы, у меня целая коммуна без присмотра, а я тут репетирую с вами и не знаю, что там творится!

— А концерт сам не сыграется, да и не мы придумали его играть! — надавила на чувствительное Джей.

Лаптев приложил ладонь ко лбу:

— Ребятушки, ну поработайте уж как-нибудь без меня. Сами видите, что творится. Так ведь и будут мешать, всем что-то надо! Сами видите!

— Ладно, — снисходительно сказал Луцык. — Партии баса и правда не сложные.

— Тогда я побежал! — радостно произнес председатель и прибавил. — Попозже кого-нибудь пришлю с едой.

Когда он скрылся, барабанщик тяжело и горько вздохнул.

— Да не парься ты, он опытный музыкант. Видишь, как все партии на лету схватывает! — подбодрила Джей.

— Да я не по этому поводу. И не об этом человеке.

— А о ком?

— О Ванде.

— Дочери кузнеца?

— Да. Хорошая девочка, красивая…

Джей нахмурилась.

— Ты тоже ей хотел предложить руку и сердце или надеялся на перепихон?

— Дети мои, мы опять отвлекаемся! — вмешался отец Иоанн. — За дело! Что у нас на очереди?

— Неплохо бы еще раз повторить «Бомжа», — сказал Кабан и принялся крутить ручки на звуковом пульте.

— А что с «Бомжом» не так? — спросил Луцык.

— Ты лажанул в паре мест.

— Где именно?

— Там, где поется «я бычок подниму, горький дым затяну» и еще где-то… не помню…

— Давно палочек в руки не брал, — вздохнул Луцык.

— А еще Джей спутала слова… — продолжил Кабан.

— Я? — Джей положила ладонь на грудь.

— Ты. В куплете поется «пожалейте вы на несчастного бомжу», а не «бомжа».

— Ой, точно.

— Тогда погнали!

Барабанщик досчитал до четырех, и группа заиграла.

На обед принесли все тот же рацион: картофель, колбасу, зеленый лук, хлеб и воду. Доставщиком выступал невысокий юноша с крючковатым носом и заячьей губой. Выполнив свою функцию, он завороженно уставился на инструменты.

— Это что? — спросил курьер, указывая на гитару.

— Гитара. Корейская, — пояснил Луцык.

— И что, играет?

— Играет, даже очень сильно. Имеешь опыт обращения с таким инструментом?

— Не-а. В кино видел. «Улицы в огне» называлось.

— Как же, знаю. Отличный фильм. Рок-н-ролльный, — похвалил Луцык. — Лучшая роль Майкла Паре.

— А кого он там играл?

— Главного героя. Тома Коуди.

— Который в плаще?

— Именно! Хочешь сыграть на гитаре?

— Не-а, — пацан как-то неестественно дернулся и выбежал из клуба.

— Это Гашек, — пояснил отец Иоанн. — Ребенок родился с уродством. И немного отсталым. Бедное дитя.

— Гашек, — повторил Кабан. — Но ведь это фамилия. Чешского, если правильно помню, писателя. Это же он про Швейка написал?

— Совершенно верно, Ярослав Гашек. В честь него и назвали. Это мой братец идею подал. Гашек ведь был правоверным коммунистом и в Красной Армии даже служил. В общем достоин того, чтоб его фамилию увековечить в тезоименитстве, рассудил наш председатель. Ярославов-то много, а Гашека попробуй найди.

— А у чехов вообще смешной язык, — заметил Луцык. — И имена. Я, наверно, на всю жизнь запомнил «Кржемелик и Вахмурка».

— И «Йожин з бажин»! — подхватил Кабан.

— Точно! Иван Младек, кажется, исполнял.

— Может, сделаем кавер?

— Музыку-то подобрать несложно, а вот со словами придется повозиться. Джей, ты случайно не знаешь эту песню?

Она мотнула головой:

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Ты шутишь? Известный же мем был времен «Живого журнала».

— Ну извини, но этот твой ежик мимо меня прошел.

— Вообще-то он Йожин… «Йожин з бажин». Популярная в свое время чешская песня.

— Такая уж прямо популярная?

— Да ее даже «Металлика» играла.

— Гонишь! «Метла» — и какие-то чешские частушки?

— А помнишь, они на концерте в «Лужниках» сыграли «Перемен» Цоя?

— Ну хотя… если бабки нормальные отвалить, они, наверно, что угодно смогут исполнить. Даже «Мурку».

— А я бы послушал, как «Метла» Круга сыграет.

— «Владимирский централ»?

— Не, лучше «Фраера».

— Фу, не напоминай. Я на одном корпоративе эту песню семь раз пела.

— На бис, что ли?

— На бис. За очень хорошие деньги.

— И чем ты лучше «Металлики»?

— Выходит, что ничем. Продажная певичка, — констатировала Джей.

— Но зато такая симпатичная! — подмигнул ей Луцык.

— Скажите, батюшка, а почему у вас с братом такая нелюбовь? — спросила Джей, очищая картофель от тонкой кожуры.

— Так уж повелось, — воздохнул отец Иоанн.

— Вот и он примерно так же отвечает. Но ведь должна же быть какая-то очень веская причина. Может, проблема из детства идет?

— Нет, в детстве все было нормально.

— Странно.

— Я думаю, что он на вас взъелся из-за религии, — предположил Кабан.

— Нет.

— Наверное, из-за бабы поссорились, — гыгыкнул Левша.

— Что за ужасное слово! Из-за девушки, — сказал отец Иоанн.

— Так вот, значит, где собака зарыта! — возликовала Джей.

— Нет, мне просто не нравится, когда так пренебрежительно говорят о женщинах. А мотивы другие. Хотя в чем-то вы правы. Девушка была. А, вернее, девочка.

— Не расскажете?

— Это не та тема, на которую мне приятно говорить, — со вздохом проговорил священник.

— А может, стоит попробовать рассказать? Может, и полегчает.

Отец Иоанн задумался на несколько секунд и, видимо, решив внять совету, тихо сказал:

— Ее звали Настя. Она училась вместе с нами в школе, и мы оба в нее влюбились.

Луцык чуть не подавился колбасой:

— Вы в ссоре с братом из-за школьной любви?

— Любовь не имеет срока годности, — заметила Джей.

Любопытный до деталей писатель-барабанщик тут же принялся выяснять:

— А кто у кого увел Настю? Вы у него или он у вас?

— Никто и ни у кого, — был ответ.

— А что же случилось?

— Настя умерла.

Возникла естественная для такого момента пауза.

— Простите, мы не знали, — отреагировала положенным в таких случаях образом Джей.

— Настя утонула, когда мы втроем купались в озере. На наших глазах она вдруг ушла под воду, и спасти ее мы не успели. С тех пор Сережа винит меня в ее гибели, — произнес отец Иоанн.

— А вы — его?

— А я — его…

— Но ведь Господь учил нас прощать, не так ли?

— Учил. Но тут я не могу совладать со своими чувствами. От чего и страдаю.

Снова повисло молчание, которое никто не решался нарушить. Наконец не выдержал Кабан:

— Отец Иоанн, а может, нас сюда сам Бог забросил?

— У меня были мысли об этом, — кивнул священник.

— И вы считаете, что такое возможно?

— Вполне.

— Но на сто процентов не уверены?

— Как можно в таком быть уверенным, да еще и на сто процентов⁈

— Но вы же священник и должны знать.

— Вы заблуждаетесь, сын мой, думая, что я со Всевышним напрямую разговариваю.

— Ну хорошо, мы не знаем точно, но предполагать и размышлять же мы можем. И если мы здесь находимся по божьему повелению, то какие у него могут быть планы насчет нас?

— А что если он так шутит? — выдвинул версию Луцык. И реагируя на изумленные взгляды, пояснил: — У Господа же может быть чувство юмора. Иначе как бы он терпел все происходящее в мире, который, между прочим, он создал.

— Господь тот еще затейник, — многозначительно проговорил служитель культа.

Репетиция продолжилась.

Отец Иоанн не только хорошо играл на гитаре, но и недурно разбирался в законах композиции. И когда в некоторых песнях что-то не получалось, именно его идеи и предложения позволяли исправить положение дел.

— А давайте я в перерывах между песнями буду читать стихи, — предложила Джей.

— Хорошая мысль, любое выступление должно нести образовательную функцию, — оценил священник. — А чьи?

— Маяковского, конечно! Коммуна носит его имя, так что будет очень даже кстати. А еще это мой любимый поэт.

И Джей, не удержавшись, продекламировала:

— Мрачные до черного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов черный орден.

— Жуть какая, — непроизвольно вырвалось у отца Иоанна.

— Стихотворение называется «Чудовищные похороны», одно из самых моих любимых, — сказала Джей.

— Дочь моя, лучше бы прочесть что-нибудь повеселее, все-таки праздник, а не похороны.

— Можно и повеселее, он много написал, на все случаи жизни.

Тем временем уже наступил вечер, и отец Иоанн, сославшись на важные дела, удалился.

— Какая романтичная история, — с неожиданной мечтательностью проговорила Джей.

— Ты про двух братьев и мертвую девочку? — уточнил Луцык и, получив утвердительный кивок, продолжил: — А, по-моему, она совсем не романтичная, а наоборот. Сюжет для ужастика. Тут можно шикарную историю придумать, а потом и фильм снять… Два пацана случайно убивают свою подружку. Они напуганы, они не хотят провести лучшие годы в тюрьме. И решают обставить произошедшее как несчастный случай, взяв друг с друга клятву никому никогда не рассказывать, как все было на самом деле. Но спустя годы им начинает являться призрак девочки…

— Вечно ты все опошлишь! — надула губки Джей.

— Где ты тут видишь пошлость? Клевая выйдет вещь, в духе Питера Страуба. Трушная готика. Вроде «Принцессы из озера».

— Не читала такого романа у Страуба.

— Это мой первый роман. Я же тебе дарил книгу с автографом, и ты ее очень хвалила.

— А-а-а…

Луцык прищурился.

— Выходит ты ее не читала?

— Прости, — шепнула Джей.

— А зачем призрак их преследует? — заинтересовался Кабан. — Чтобы отомстить?

Луцык торжествующе поднял вверх указательный палец:

— А вот и нет! Чтобы заставить их сознаться в содеянном!

— А почему через годы?

— А потому, что врата из мира духов в мир живых открываются только раз… раз в 50 лет!

— Притянуто за уши.

— Зато все всем понятно.

— Я бы все-таки проработал эту деталь.

— Ну не все сразу, дружище, это только наметки и общие контуры. Подумаю, конечно.

Тут на пороге появился еще один гость. Диссидент и возмутитель спокойствия Кац. Одет он был по-прежнему в старую телогрейку и грязные кальсоны. А на носу поблескивали очки с перемотанными синей изолентой дужками.

— Вечер в хату! — небрежно бросил визитер.

— Откуда у вас этот жаргон? — поморщился Луцык. — Вы же интеллигентный человек.

— Провел несколько лет в брежневских застенках. За убеждения сидел! — не без гордости заявил Кац.

— А сюда зачем пришли?

— Да просто мимо шел и решил посмотреть, чем вы тут заняты.

— Мы тут репетируем к завтрашнему концерту. Но это не для посторонних глаз, знаете ли.

— А ведь в СССР рок-музыканты тоже были диссидентами, как и я. Были да сплыли! Продались новой власти с потрохами, трубадуры хреновы!

— Послушайте…

— Лев Моисеевич.

— Лев Моисеевич, валите отсюда быстро! Не мешайте творческому процессу!

— Ай-ай-ай, такой молодой, а уже антисемит.

Луцык от такого определения почему-то смутился:

— Я не антисемит.

Обвинитель хитро прищурился:

— А кого вы поддерживаете в арабо-палестинском конфликте?

— Ээээ… Я за все хорошее.

— Стыдно не знать истории своего народа, — вздохнул Кац.

— Какого своего?

— А вы разве не еврей?

— Я русский.

— Странно, а так не скажешь, у вас очень умное лицо.

— Что вам здесь нужно⁈ — не выдержав, вскрикнула Джей.

— Я хочу поставить пьесу, — важно сказал Кац.

— Чего? Какую еще пьесу?

— Мою. Этой пьесой я хочу рассказать о здешнем юдофобском режиме и гонениях, которым подвергается карфагенская интеллигенция и диссиденты.

— И что же?

— Я думаю представить ее в день рождения коммуны.

— А мы тут при чем?

— Мне нужен аккомпанемент. Поможете?

— Дайте пару секунд на размышление.

— Да хоть пять.

— Хватит и двух. Нет!

— Но почему?

— Потому что… потому что… это не наш профиль.

— Но вы даже не слышали мою пьесу.

— А если мы ее послушаем, и она нам не понравится, вы уйдете?

— Сразу же.

«Изгои» переглянулись и вокалистка вынесла вердикт:

— Ладно, валяйте.

Диссидент вынул из кармана телогрейки несколько мятых бумажек, прочистил горло и скрипучим, как несмазанная дверь, голосом зачитал:

— «Человек и Система». Пьеса. Автор — Кац Лев Моисеевич. Действие первое. На сцену выходит Человек. Он одет в рубище, имеет изможденный вид. Говорит: «Я — человек. Ты — человек. Мы — люди». Вдруг на сцене появляется лохматое рогатое чудище с рогами и копытами. Это Система. Она говорит: «Я — Система и я убью тебя!». Вынимает из кармана черный пистоль. Стреляет. Человек падает. Ансамбль играет похоронный марш…

Луцык глубоко вздохнул. Что-то подобное ему когда-то доводилось лицезреть в одном из московских экспериментальных театров, куда он заглянул за компанию. Театр назывался, кажется, «Сияющий дредноут» или как-то в этом роде и находился в одном из подвалов жилого дома в Чертаново. Актеры играли в повседневной одежде, декорации не использовались. Спектакль назывался «Наш пострел везде поспел!» и вольно трактовал гоголевского «Ревизора». Городничего играла женщина. А Хлестакова почему-то воплощали аж два актера. У судьи Ляпкина-Тяпкина были завязаны глаза, что, по всей видимости, олицетворяло слепую Фемиду. Почтмейстер Шпекин говорил стихами. Попечитель богоугодных заведений Земляника жевал жвачку и то и дело надувал розовые пузыри. Бобчинский и Добчинский матерились как сапожники. У полицейских Свистунова, Пуговицына и Держиморды за спиной наличествовали ангельские крылышки. Анна Андреевна, жена городничего, расхаживала в откровенном пеньюаре. Актеры несли полную отсебятину. В общем, без пол-литра это не воспринималось. Но в тот день Луцык был почему-то трезв, так что ему пришлось лицезреть современное искусство абсолютно осознанно. Все увиденное вызвало в нем тошнотворный эффект. Поэтому горе-драматурга он прервал очень быстро:

— Стоп!

— Но там дальше самое интересное…

— Этого хватит. Нам не нравится.

— Но почему? — искренне удивился Кац.

— У вас похоронный марш играет.

— И что?

— Это плохая примета, — нашелся Луцык.

— Похоронный марш я убрать не могу. Он играет важную роль в пьесе.

— А мы не можем его исполнять. Следовательно, сделка отменяется.

Новоявленный драматург вдруг вынул из кармана гранату, похожую на банку с тушенкой, из которой торчал запал со спусковым рычагом.

— Я так и знал, что вы заодно с председателем и его юдофобской шайкой! — взревел он.

— Тихо, тихо, ты поосторожней с этой игрушкой, — нервно сглотнув слюну, произнес Луцык.

— С какой еще игрушкой? Ах, с этой? — Кац выдернул чеку и прижал спусковую скобу к гранате. — Ну что, теперь будете меня слушать?

— Будем, будем, только верни чеку на место.

— Вот эту? — Лев Моисеевич поднял вверх указательный палец, на котором болталась чека.

— Эту, эту! Пожалуйста, верни ее на место!

— Верну… может быть. Но сначала вы до конца выслушаете мою пьесу. До конца. И, кстати, мне нужны актеры. Девушка и толстяк подойдут. Он сыграет Систему, а она — Свободу, которая появится чуть позже.

— Это муляж, — вдруг раздался голос Левши, несколькими секундами раньше вошедшего в зал.

— Чего? — взревел Кац.

— Граната, говорю, муляж. Пару лет назад упал контейнер, там ящиков десять было с такими муляжами. Учебные гранаты. С виду похожи на РГ-42, но на деле — пустышка.

Левша подошел к нарушителю спокойствия:

— Дай гранату.

— Не дам!

— Давай сюда! — Левша впечатал ладонью в лицо Каца и вырвал у него из рук гранату.

— Ты бы поосторожней, а вдруг настоящая, — крикнул Луцык.

— Да стопудово учебная. Я таких десятки повидал. Такая же синенькая, как и остальные.

И он небрежным жестом выкинул гранату в окно.

А там как бабахнет!

Кац упал на пятую точку, а «Изгои», как по команде, попадали на землю, обхватив головы руками.

— Боевая попалась, — ухмыльнулся Левша