Искупление

Глава 8

Проклятый лист с «Введением» отрастил себе ноги и спрыгнул с печи, другого варианта Бестужев просто не видел. В один момент он расправлял смятый уголок, пробегая глазами по идеально вылизанному, превосходно передающему информацию тексту, а в другую минуту взгляд наткнулся на пустое место у собственного бедра. Аккуратные стопки перечитываемой научной работы окружали его полукругом. Рядом с титульным листом соседствовало содержание, шла внушительная стопка-черновик основного текста. А введения нет. Идеально расписанного, переписанного сотню раз — Бестужев опрометчиво швырнул его черновик в печь, стоило поставить последнюю точку в чистовом варианте. Листы уже догорали.

Под нетерпеливо подрагивающими суетящимися пальцами тихо шуршала бумага. Путался старый, пропахший дымом плед, добытый из сундука Весняны. В его мягкой ткани рука наткнулась на тонкую девичью лодыжку. Саша замер, подушечки очертили выпирающую косточку, губы растянулись в улыбке.

Она сидела напротив, согнув ноги в коленях, упиралась в теплую каменку печи острыми лопатками. Собранная, переписывающая очередной громадный кусок работы. Света, скользящего из окна, было достаточно, чтобы увидеть, как Смоль сосредоточенно прикусывает уголок губы, пробегая немигающим взглядом по идеальным завиткам мелких букв. Длинные ресницы пускали тени, волосы ещё влажные после бани, из которой она вышла пару минут назад. Розовая ночная майка задралась, обнажая полоску белоснежной кожи на тонких ребрах и углубление пупка. Низкая посадка шорт открывала выпирающие тазовые косточки, резинка оставила на коже чуть заметный розоватый след.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Катя подняла глаза и открыто тепло улыбнулась. Её мысли всё ещё летали в шумных кронах лесов, подглядывая за лешим, ныряли за острозубой кикиморой в глубокий бочаг, переливались крупными каплями в волосах русалок. Далекие от него и печи. Взгляд затянут мечтательной дымкой и чуть расфокусирован. Но даже сейчас, совершенно увлеченная своими исследованиями и статьей, она дарила Бестужеву волны тепла. Мягкие, они накатили на него, укутали, когда пальцы Катиной ноги уперлись в его бедро, мимолетно погладив невесомым движением.

И что-то уютное свернулось в груди, что-то правильное. Саша почувствовал любовь. Такую всеобъемлющую и безусловную, что в пору ластиться к тонкой руке, перетягивать на себя внимание. Прижиматься подбородком к резкому развороту девичьих ключиц, заглядывая снизу вверх, просительно.

Потерянное введение потеряло свою значимость, посыпались ворохом листы работы с высокой печи, закружили в солнечных лучах, с возмущенным шелестом оседая на пол спутанной кучей. Господи, на этой печке было непозволительно мало пространства. Чтобы поддаться вперед, упираясь руками в горячий кирпич по обе стороны от девичьих бедер, уткнуться носом в кожу шеи. Смоль приглушенно охнула, отводя руку с собственной работой в бок, чтобы он её не зацепил.

— Я сгоню тебя прочь, Саша. Пожалуйста, будь серьезнее, мы почти все закончили.

Зубрила. Его зубрила.

Тихий смех завибрировал в глотке, вырываясь с протяжным выдохом. Защекотал девичью шею, зашевелил прилипшие к коже влажные пряди волос. Смоль застыла. Привычно, как умеет только она — выжидательно, с напускным осуждением, а у самой мурашки бегут по коже от его близости.

Невесомо хватает ртом больше воздуха и разжимает пальцы на бумагах, позволяя листам спастись в углу печи. Катя упирает руки ему в грудь.

— Я не шучу, ну Саш!

— Я буду громко плакать, если ты решишь меня согнать. Выть навзрыд и растирать по щекам соп…

Они перебила его тихим смехом, сдаваясь, поддалась вперед, обхватила теплыми ладонями щеки. Мир вокруг сузился, осталась её широкая улыбка и горящий взгляд.

— Замолчи, ради бога, такую чушь несешь.

С бархатным смехом Бестужев подался вперед, мягко целуя улыбающиеся губы. Язык игриво скользнул по нижней и веселье Кати тут же схлынуло, она поддалась навстречу. А Саша дразняще плавно откинулся назад, с необыкновенно изощренным удовольствием отмечая, что Смоль приподнимается, зачарованно тянется следом, не желает разорвать мягкого поцелуя.

Потому что это острая необходимость. Такая жестокая нужда, что оторвись они друг от друга — больно станет физически. Зависимость. Правильная, какой должна быть. Это желание быть друг с другом, становиться единым целым, забывать о существовании мира вокруг — лучшее за всю его чертову невыразительную и поверхностную жизнь. То, ради чего можно шагать в пекло. То, за что он готов умирать снова и снова.

Смоль уселась сверху, тонкие руки приобняли шею. Прижалась к нему грудью и плоским животом, словно льнущая к рукам кошка, требующая ласки. И эта откровенная жажда заставила его мягко рассмеяться в припухшие зацелованные губы:

— Блин, мне нужно чаще говорить о мужских слезах, похоже это тебя заводит.

Усмехнувшись, Катя дразняще прикусила кожу на линии подбородка, это выбило из собственной шкуры пущенным по телу током. С хриплым сухим вздохом он прикрыл глаза и судорожно сглотнул. Наслаждаясь смелыми касаниями, скользящими под свитер горячими подушечками пальцев и губами, уводящими дорожки поцелуев куда-то за ухо. Когда Смоль неторопливо потянула ткань его свитера вверх, заставляя приоткрыть затуманенные желанием глаза, Бестужев почти разлетелся на атомы. Хочет. Она жаждет их близости точно так же, как одержимая.

Следом за свитером с печи полетела её пижамная майка, взгляд Саши замер на её обнаженной небольшой груди с ореолами розоватых сосков. Желание схватило за глотку, горячей волной толкнуло в пах. Самообладание рассыпалось ничтожным мелким крошевом, выдохнув ругательство, Бестужев торопливо подхватил Смоль под ягодицы, усаживая на себя.

Потираясь, толкаясь вперед, ощущая, как ткань собственных спортивных штанов больно врезается в напряженный член. Катя прикрыла глаза, прижимаясь к нему плотнее всхлипнула.

Она скользила навстречу его толчкам, сносила крышу каждым своим плавным движением. Имитируя секс так страстно и дико, что он горел, захлебывался в обжигающих импульсах удовольствия. Чувствовал, как требовательно сжимаются бедра Смоль на боках, как шумными вздохами и тихими стонами вырывается воздух из-под ходящих ходуном ребер. Пальцы Саши провели дорожку по плоскому животу, коснулись лопаток и требовательно сжали волосы, запрокидывая её голову. Губы втянули солоноватую кожу на шее, прикусили, свободная рука опустилась на небольшую грудь, лаская и пощипывая напряженный сосок.

Сквозь грохот сердца в собственных ушах и шум рвущегося вперед потока пылающей крови, Бестужев почувствовал, как тонкие пальцы потянули его руку вверх, а зубы Смоль прикусили подушечки пальцев. Влажный язык скользнул по ним, очерчивая круг, Катя взяла их в рот. От ощущения легкого посасывания воздух застрял в глотке, а затем вырвался низким стоном.

Она сведет его сума. Полный сдвиг по фазе, едва не кончая в собственные штаны.

Запрокидывая голову, утыкаясь затылком в камень печи, он почти свихнулся, цепляясь за тонкие тазовые косточки сведенными от напряжения пальцами, заставляя её двигаться резче. Сильнее.

Пока Катя неожиданно не вскрикнула, резко сжимая ноги. Распахнув глаза, Бестужев наслаждался, впитывал этот образ.

Его девочка.

Разгоряченная, со спутанными влажными волосами и горящим взглядом. Потерянная в собственном наслаждении, Господи, он едва не кончил следом, просто наблюдая за тем, как оргазм накрывает Смоль.

Толкнувшись к ней тазом последний раз, он с хриплым стоном втянул в себя воздух, а Катя неожиданно обмякла, цепляясь ногтями за его придерживающие руки. Опустилась на грудь, утыкаясь кончиком носа в ключицу, облизала покрасневшие от поцелуев губы.

— Саша, я так тебя люблю…

Это поглощающее чувство. Настолько огромное, растекающееся пронзительно-горячим в груди. Что невольно начинаешь тонуть, забываться. Утыкаясь во влажные волосы носом и щуря глаза, прижимая к себе самое дорогое, самое ценное, что позволила взять жизнь.

Открывая глаза, он понял, что умер в очередной раз.

Взгляд упирался в темный брезент палатки, спина затекла от долгой неподвижности, он замерз. Но самым страшным было то, что больше Бестужев не чувствовал её запаха.

— Я тоже… — Хрипит с сиплым выдохом и зарывается пальцами в собственные спутанные волосы. Сжимает до рези в глазах, до тех пор, пока боль не прострелила натянутую кожу, не вгрызлась в виски.

Вытравить. Всего лишь очередной яркий сон. Просто забыть. Господи… Ему стало мало кислорода. Храп спящего в инвалидном кресле Елизарова показался чем-то инородным, неправильным. Не после того, как он видел воспоминания, перемешанные с мечтой. Там. На печи.

Выбраться, просто смыть это всё. На подходе к заброшенной деревне, в подлеске, днем он видел звенящий широкий ручей.

Язычок молнии под пальцами подрагивал, заедал и громко сипел, норовя разбудить Славика. Аккуратно прикрывая за собой палатку, Бестужев на ходу натянул кроссовки, запихнул распущенные шнурки под задник и трусливым бегом рванул к подлеску. Прочь от огня, вылизывающего каждый мелкий камень на поляне, прочь от танцующих жадных теней. К отрезвляющей ночной прохладе, к юрким порывам ледяного ветра и шепоту покачивающихся ветвей высоких деревьев.

Это невозможно терпеть, с таким просто нереально жить, это выдирает из него кровавые куски. Медленно, с наслаждением вытягивая каждую жилу, накручивая на коготь боли каждый тонкий нерв.

Он не помнил, как оказался у ручья, просто почувствовал, что руки упираются в сырую землю, выстланную низкой травой. Ткань джинс на коленях быстро пропиталась ночной росой, небо, проглядывающее сквозь ветви над головой, неспешно разукрашивалось алым. Близился рассвет.

Зачерпнув ледяную воду в сложенные лодочкой руки, Саша с яростью плеснул её в лицо, с нажимом прошелся подушками холодных пальцах по глазам. Затем снова. Снова. Пока капли, скользя по локтям к закатанным рукавам, не пропитали байку. Пока не начали стучать зубы, а губы не посинели. Вытравливая её изнутри, насильно вытаскивая наружу.

Смоль не шла из головы, проросла в нем, пустила свои ядовитые корни. Каждую ночь он летал в небесах, а наутро крылья с оглушающим хрустом ломались, и он разбивался о землю.

Закрывая глаза, Бестужев беспомощно опустил голову. Капли срывались с влажных прядей, беззвучно ныряли обратно в ручей, порождая мелкие круги. Вода доставала выше запястий, он продолжал упираться в мелкое песчаное дно, пока судорога не начала выкручивать пальцы. И в этот момент, раскачиваясь, отчаянно моля судьбу о прекращении этой агонии, Саша почувствовал маленькие узкие ладошки на своих плечах.

Больно, горько и обидно. Он не осмелился открыть глаза. Засмеялся. Надломано, отчаянно и горько, как смеются идущие к эшафоту на казнь. Через пару мгновений этот смех обернулся хриплым воем, внутри всё скрутило, но заплакать он не смог. Слабак. Сил не хватило даже на глупые злые слезы, способные принести хоть немного облегчения…

Невесомые руки сжались чуть сильнее, одна отпустила плечо, пустилась вверх по напряженным шейным позвонкам, зарылась в волосы на затылке, поглаживая спутанные пряди. А он откинул голову назад, льнул навстречу. Так плотно зажимая веки, будто от этого зависит, останется ли она с ним рядом. Будто отрицание реальности позволит ему задержаться в этой ласке еще на один миг.

Наверное, он утопился в ручье.

Эта мимолетная мысль вызвала всплеск вымученной радости.

За секунду до того, как зазвучавший девичий голос прижал его к земле, закидывая обратно в озябшее тело. Голос не был Катин, никогда раньше он не слышал подобного звучания.

Мягкий и гладкий, словно каменная галька. Каждая его нежная нота была неестественно отполирована. Идеальна. Перетягивала на себя весь фокус внимания. Отпрянув, Бестужев упал в ручей, ледяная вода нырнула в кроссовки, в штанины джинс, лизнула живот, покрывая тело колючими мурашками.

— Как ужасна и восхитительна твоя боль. От любви мужчина умирает красивее, чем от любого оружия. Следы от нанесенных ею ран так сильно истерзали твоё сердце.

Обернувшись, он увидел, что над ним возвышалась хозяйка медных гор. И от взгляда на неё в груди застывало дыхание. Господи, как прекрасно было её лицо, как тонок девичий стан, скрытый длинным сарафаном. Зеленоглазая, с алебастрово-белой кожей и чувственным изгибом алых губ. Тонкие черты не просто пропитаны нежной женственностью — они её чистое воплощение.

За спиной толстая иссини-черная коса, доходящая до плавного изгиба бедер. Даже когда малахитница наклонилась, упирая тонкие хрупкие пальцы в скрытые тканью колени, не шевельнулся ни единый волосок. Переплетенная с тонкой нитью малахита, коса будто была создана из камня умелой рукой скульптора. Проведи по волосам рукой — не почувствуешь мягкости, не переберешь пряди. Лишь лед равнодушного камня.

Созданным из малахита казался сарафан, таким же каменным — небольшой аккуратный кокошник. Отдавало холодом само её дыхание. На груди любопытствующего существа примостилась аккуратная золотая роза — дар его друга.

Саше сказать бы хоть что-то, подобрать правильные слова, ведь их путь вот он — окончился настоящей победой. Чудом из камня и волшебства. Но они тяжелыми булыжниками осели где-то в грудине. Измученный собственными снами, Бестужев понял, что это потрясение добило его окончательно. Голос застыл, онемел язык. Он мог лишь смотреть.

Как насмешливо прищурились изумрудные глаза, а губы растянулись в лукавой улыбке, заставляя идеальную кожу изогнуться двумя ямочками на щеках. И тогда ему подумалось, что, если бы образ Смоль не врос в его естество — он всё равно оказался бы пленником чар. Потому что сберечься от влюбленности в малахитницу просто невозможно.

Холод отошел на дальний план, не трясло озябшее тело, не немели пальцы. Липнущая намокшая одежда не доставляла неудобств. Саша чувствовал себя окутанным ярким светом костра мотыльком, очарованным смертельным пламенем. Ему уже нет дела до других забот и тревог. Он просто летит вперед.

Поднимается с колен, делает широкий шаг из ручья и оказывается совсем близко к разгибающейся Навьей деве. С удивлением отмечает, что макушка малахинтницы едва достает до подбородка, но при этом она умудряется смотреть на него снизу вверх — снисходительно и непоколебимо.

Подушечки светлых пальцев огладили лепесток броши, девушка по-птичьи склонила голову на бок:

— Расскажи своему другу, что не барыня я, и господицей быть никому не желаю. Не по нраву мне, когда лбами о землю бьют, Александр. А подарок его дорогим станет мне. Как живой цветок, словно каждый лепесток любовью чужой дышит. Так и передай.

Она сделала невесомый шаг назад, Бестужев резко дернулся следом, просительно протягивая руку. Сердце кольнул страх: вдруг исчезнет? Оставит их с ворохом вопросов, ответы к которым упрямо не находятся.

— Постой, погоди секунду… — Черные брови взметнулись вверх, и он тут же отдернул пальцы, сглотнул колючий ком, застрявший в горле. Прокашлялся. — Хозяйка Горы, помоги ему. Прошу, он так долго к этому шел, так старался вопреки всему.

Голос запнулся, под её мягким взглядом Саша почувствовал себя не в своем теле. Захотелось исчезнуть, раствориться, и в то же время послушно шагать за нею следом на край земли. Противоречивые чувства сбивали с мысли, её сияющий образ путал слова. Бестужев снова несмело прокашлялся, стараясь подобрать верные, убедить.

— Этот путь дался Славику большой ценой. Пусть он никому не признается, закрывается бравадой, но я вижу его чувства и содранные в мясо руки. Он старается из последних сил. Прошу, расскажи, как подняться ему на ноги.

Она будто не верила собственному слуху, качнула головой, гипнотизирующе моргнула и сделала вкрадчивый шаг обратно к нему, касаясь невесомыми ладонями шумно вздымающейся груди. Прямо там, где гулко отбивало дикий ритм перепуганное насмерть сердце.

— Как похож ты на Межемира… В каждой черте твоей его вижу, люб ты мне. — Пальцы дразняще царапнули мокрую ткань, потянули неспешную холодную дорожку к ключицам, а затем к скуле, в нежной ласке легли на щеку. И Саша, чувствуя себя предателем, прикрыл глаза, прижался к этому касанию, впитывая. Крупицу нежности, толику успокаивающей ласки, которой он больше нигде не найдет и никому не позволит. Потому что нужной рядом нет. Чуя его податливость, хозяйка горы ясно улыбнулась, заключила его лицо в объятия тонких ладоней, потянула к себе навстречу. — Но пустой. Мне взять с тебя нечего, любовь вся твоя силой забрана и до дна выпита. Чем отплатить ты мне можешь за помощь и беседу, Александр? Если попрошу, сможешь ли ты одарить меня поцелуем?

Спазмом сжало глотку, сердце предательски кольнуло, протестующе заколотило о ребра.

Это будто предать свою душу, вырвать из груди что-то ценное и бросить к ногам, проходясь сверху тяжелыми подошвами. Ему было тяжело смотреть на других, чужие касания травили, наполняли виной и стыдом, от них выворачивало в пустых болезненных спазмах.

Под полуприкрытыми веками пляшет образ тонкокостной угловатой Кати — улыбается несмело, тянет к нему горячие мягкие пальцы. А потом сменяется инвалидной коляской, застывшей посреди малахитного зала. Пустым взглядом, настолько бледным искаженным болью лицом Елизарова, что оно становится пепельным.

И Бестужев сдается, шумно выдыхает, наклоняется, чтобы на секунду прижаться лбом ко лбу Навьей красавицы. Вдох, выдох, она знает ответ — руки обвивают шею, тянут на себя. Его губы встречаются с неестественно холодными, податливыми и распахнутыми. Не такими.

Малахитница просила не просто поцелуй, она остатки души калечила. Не было страсти или желания, лишь лилась тягучая боль. Долгая, томительная, так встречались две тоски, переплетаясь воедино. В груди болезненно ныло, в легкие врывался запах влажной земли и шахт, скользнувший в его рот язык казался высеченным из мрамора — ледяным и гладким. Любой коснувшийся её сразу же понял бы, что перед ним не человек — она ужасное создание.

Потому что с этим поцелуем все образы, все мысли вымело из головы. Перестал вертеться калейдоскоп желанного и несбыточного, тоска, вина, исчезло всё. Остался Бестужев. Пустая оболочка. Поглощающая любой свет плотная тьма. Она пыталась перекроить его, подстроить под свой лад, вымещая все иные чувства. Под прикрытыми глазами так ярко горела зелень, что закружилась голова, а сердце зашлось тупой болью, застучало испуганно, на грани чистой паники. Девушка жалась к нему, забывая про мокрую одежду цеплялась за плечи пальцами, а он в который раз за эту жизнь погибал.

Не мог не гибнуть — даже в этих проклятых вспышках ему мерещился сгоревший курносый нос и тонкие лодыжки, беспечно мелькающие над водой. В гуле крови он слышал Катин охрипший от стонов голос.

«Саша, я так тебя люблю…»

Существо отстранилось так резко, что он потерял равновесие. Вот его губы касались чужих, не по девичьи твёрдых, а вот он уже шумно дышит через открытый рот, наслаждаясь ворвавшимся в легкие запахом леса. Каменная девушка разочарованно покачивает головой. Она не смогла победить — проклятие выжило. Уцепилось мертвой хваткой и тянуло его за загривок в свою топь с оглушающей ядовитой болью. Среди двоих чудовищ победил образ Смоль. Тяга к Кате оказалась сильнее.

Огонек разочарования быстро померк во взгляде малахитницы, она переливчато засмеялась, нажимая подушечками пальцев на свои зацелованные губы:

— Нет нужды ему в помощи, мальчик, сам он встанет. И сам пойдет. Только этого ему сейчас недостаточно сильно хочется. Слушать соколика нужно было, говорил он вам. Столько времени зря потратили, такую красоту и каменной девке отдал. — Её пальцы снова коснулись броши, а в тихом вздохе ему почудился слабый отзвук сожаления. Брови Бестужева медленно сдвинулись к переносице.

— Не может он встать сам. Если кто-то и хочет этого, так Слава, куда больше хотеть? За пределами деревни его осматривали врачи, с такими диагнозами не стоят, это физически невозможно.

Девушка не отвела взгляда от броши, только коротко усмехнулась:

— То думает он, что очень жаждет. А на самом деле что заяц русак — момента этого до дрожи страшится. Ты думаешь, Илья Муромец легко первый раз на ноги поднялся и с печи сошел? Это с боем дается, слезами, кровью и потом у судьбы выбивается. Недостаточно просто хотеть, нужно бояться без этого дальше дышать. Не потому, что тошно калекой быть, а потому что мука это, каждый миг прожитый, по-настоящему мука.

Путаясь в мыслях, Саша неловко кивнул, отступил на шаг. Стоило вернуться к палатке и переговорить со Славиком. Сначала о возможности ходить упоминал удивительно прозорливый Василько, теперь сама Малахитница. Может они что-то упускают и его инвалидность — скрытая за слоем страха психосоматика? Как иначе объяснить эту возможность просто встать и пойти он не понимал.

— Благодарю тебя, хозяйка, передам твои слова Славику. Спасибо, что явилась на помощь.

В кроссовке неловко чавкнуло водой, когда он разворачивался. Пробивающегося рассветного света было ничтожно мало чтобы понять, с какой стороны он выбежал к ручью. Костер уже потух, мигающий свет пламени больше не выдавал местоположения их маленького лагеря. Задумавшись, он вздрогнул, когда малахитница за спиной заговорила.

— А про себя отчего не спрашиваешь? Как проклятие разбить и ведьмины чары с души сбросить? Аль считаешь себя этих мук достойным?

Внутренний голос едко хихикнул, а затем смело зашелся в истеричном хохоте, царапая когтями внутренности. Заслужил. Достоин.

— Слава отдал в дар розу, мне же нечем тебя порадовать, сама сказала, что пустой я. Так зачем же мне помогать? — Он не обернулся, замер к ней спиной, поворачивая на мелодичный голос голову.

Надежда шевельнулась внутри. Вялая и немощная, она тянулась вверх, напитывалась, отражалась в изумрудных глазах малахитницы, горящих зеленым пламенем.

Он успел забыть, каково это, просыпаться и встречать новый день с интересом? Каково улыбаться едущим навстречу беззубым младенцам, агукающим из коляски, каково проводить девушку до дома, не надеясь на продолжение. Просто так смеяться подставляя лицо под первые капли дождя. Он успел потерять вкус к жизни. Бестужев чувствовал себя лишенным кожи, каждое касание — обжигающая боль, каждый день — продление агонии.

— Твоё спасение лежит в ведьминой могиле. — Так просто, будничным тоном подтверждая их догадки. Сердце пропустило удар, а она неспешно продолжила. — Я дорогу туда не ведаю, не поют там скалы, там иные властелины. Пусть Владислав голову пред хозяином вод склонит, повинится в словах резких, тот путь и укажет.

Повинится? Склонит? Грубый смешок вырвался изнутри, усмешка растянула губы. В стиле Елизарова сцепиться с любым, кто погладит против шерсти. Стало интересно, когда и как он успел зацепить водяного. Нужно всего-то узнать, где тот обитает, а дальше Бестужев справится сам. Неуверенность куснула подбородок, заставила задумчиво растереть его озябшими пальцами:

— Прости мне дерзость, но ты уверена, что водяной что-то сможет сказать? Чернаву хоронили в земле, не в болотах или озерах, как он найдет к ней дорогу, если не может выйти на сушу?

Каменная дева засмеялась. Мягко и снисходительно. Голос её с каждым мгновением становился всё тише и тише. Не прощаясь, она исчезала, подарив ему главное — шанс на спасение.

— В каждом из вас вода есть, Александр. Мертвую воду хозяин озерный ещё быстрее живой учует. Зла ведьма, а остатки сил в ней ещё черными всполохами колышутся. Поймет он, где ваша колдунья непокойная. Подскажет.

Мягко зашелестели листья орешника и его окружила тишина. Короткая, совсем скоро на смену ночным птицам придут дневные, давно распелся соловей. Бестужев все продолжал стоять. Ощущая, как трясется каждая поджила в мокрой остывшей одежде.

Когда зубы начали выстукивать бодрую трель, по ноге что-то царапнуло, опустив голову Саша увидел крупную зеленую ящерицу. Окатив его презрительным взглядом, хладнокровное попробовало длинным языком воздух и юрко побежало по низкой траве, он быстро зашагал следом. На ходу стянул через голову мокрую байку, а следом и майку, непроизвольно втянул живот и напряг мышцы — холодный ветер игриво прошелся по боку, куснул голую кожу. Совсем скоро служанка каменной девы вывела его обратно к лагерю и устроилась на крупном камне у костра. Жалость владела приказом малахитницы или снисходительный интерес, думать времени не было. От остывшего кострища, проводив изумленно выпученными глазами его спутницу, отъезжал Елизаров. Испуг на его заспанном лице быстро сменился облегчением. Красные припухшие воспаленные веки, полопавшиеся капилляры глаз и глубокая вмятина на щеке от края пледа. Увидев Сашу, он шумно выдохнул. Рассмотрев, нахмурился и молча развернулся к палатке.

Не нужно быть гением чтобы понять, как только Бестужев переоденется, на его голову посыплется череда вопросов.