Искупление

Глава 2

Всё происходящее напоминало ему мрачный приквел к дешевому фильму ужасов. Заевшая пленка, которая портит качество видео серой рябью, нудным писком и миганием. Тот же водитель, неловко почесывающий голову, когда дверь не открывается с первого раза. То же тихое поскрипывание проржавевшего давно не белого автобуса, ядреный запах бензина в салоне и хрипящий шансон из древнего радио.

Теперь они ехали вдвоем. Не было мягкой дремы, опускающей глаза после долгой дороги в поезде, не было звонкого смеха и ядовито-острых реплик Елизарова, подмигивающего Гавриловой, оттопырившей средний палец. Раньше они были наполнены мыслями об отдыхе, вдохновленные необычным путешествием, они тянулись ко всему новому. И разрушались, падая бескрылыми мотыльками, погибшими в яростном огне. Внутри Бестужева алым цветом расцветала лишь решительная одержимость, он перебирал возможности, просчитывал ходы и отчаянно ненавидел все происходящее. В большом пролете рядом с водителем стояла пустая коляска Славика — их вынужденная попутчица.

— Что-то ты, Саня, зачастил к старичкам, неужели так понравилась деревня? — Отвлекаясь от дороги, водитель скосил хитрый взгляд на Бестужева, отражающегося в пыльном зеркале заднего вида. Об этом пожалели все и сразу — неожиданно выругавшись, мужчина крутанул руль в сторону, сидящих парней повело, пальцы вцепились в спинки стоящих спереди кресел. Бесконтрольные ноги Елизарова подскочили и ступни вывалились в проход, заставляя его зло стиснуть зубы, убирая их с узкого пролета. Избежать колдобины не вышло, правое колесо въехало в крупную яму, автобус подбросило. Старая машина возмущенно заскрипела, чихнув дымом из выхлопной трубы.

Нервный смешок выскочил из груди до того, как он сумел взять себя в руки. Ещё бы. По просторам соскучился. Он смолчал. А мужчина залихватски взъерошил короткий ежик седеющих волос, харкнул в открытое настежь окно и продолжил:

— Или девчонку себе там нашел? Так забирай не думая. Бабы там работящие, дурные, всё на свои плечи взвалят, такую с глуши вывози — век тебе в ноги падать будет, обувь лобызать.

— С вашими бабами врагов не надо. Сожрут вместе с обувью. — Зыркнув на водителя исподлобья, Елизаров презрительно опустил углы губ и снова вернулся к созерцанию природы за окном, — городская местность давно сменилась полями, над одним из них, широко раскинув мощные крылья, кружил сокол.

— А тебе лишь бы какую, парниша, пониже пояса работает чё? Небось немного городских на немощного посмотрит, а в деревне даже на лицо неплохую приглядишь, не косую какую...

Кулак, подставленный под подбородком Славика, сжался сильнее. Саша едва ощутимо толкнул его плечом.

«Брось ты, сам же знаешь, что херню мелет»

— Игнорируй дурака, ещё посреди дороги выкинет.

И Слава промолчал. Пыша злобой, он прожигал пропитанным ненавистью взглядом водительское сиденье и торчащий над ним лысеющий затылок мужчины. Тому было всё равно, свои слава он грубостью не посчитал и быстро про них забыл. Постоянно заглядывая в широкое зеркало заднего вида и встречаясь взглядом со Славиком, он залихватски подмигивал, обнажая в щербатой улыбке пожелтевшие от никотина зубы.

Дорога казалась длинною в вечность. Волнение застряло комом в горле, теперь он возвращался не один и это разворачивало могилу, в которой спала его надежда. Бестужев пытался удобнее устроиться на потрепанном, грязном сиденье и уснуть, но перед веками плясали черти, сыпали песок в глаза, зажимали спазмами глотку и карабкались, карабкались по позвоночнику, царапая острыми когтями. Он не мог усесться, от долгого сидения замлели ноги.

Елизаров, напротив, замер напряженной статуей — выпрямленная спина, широко разведенные плечи и медленно приподнимающаяся при дыхании грудь. Спокойствие, почти умиротворенная картина. И на секунду Бестужеву стало любопытно — как он борется с внутренними бесами? Они грызут его так же больно? Таким же грузом давят на плечи?

Когда автобус остановился в тени у знакомого дуба, сердце сработало в холостую — пропустило удар, а затем заколотилось где-то в глотке, выворачивая наизнанку душу. Приехали.

Выгружались быстро, нервно и дергано. Водитель только посмеивался над расторопностью молодежи. Слава, которого пришлось снести с высоких ступеней, мрачно оттопырил средний палец ему в спину, заерзал, удобнее устанавливая ноги на подставке коляски. Сумки и чемоданы припорошило пылью из-под колес отъезжающей машины, парни замерли, синхронно повернув головы в сторону узкой тропинки, огибающей озеро.

Будто и не уезжали, словно не было тех лет в городе, пропитанных отчаянием и одиночеством. Желание обернуться больно зудело под кожей, Бестужев его сдержал — Кати за спиной не будет. Её давно там не было.

Погода была здесь мягче, солнце не лупило по лицу наотмашь, жара не душила сухим воздухом, с хрипом врывающимся в легкие. Припекает, да, но влажность и легкий прохладный ветер всё меняли. Ласково покачивались на ветру тонкие ветви ивы у воды, шелестел листьями огромный дуб, бросающий на их головы и спины крупную тень. Природа берегла почитающих её деревенских. Причиной тому климат Уральских гор, или их незримые боги, но дышать здесь было легче, свободнее.

На озере завелась пара длинношеих лебедей, они гордо скользили по водной глади у самого берега, а следом плыли трое неказистых птенцов. Серые, с непропорциональными тельцами, они покачивались на воде, смешно и быстро перебирая под водою лапами, догоняя статных родителей. Шипели, щелкали клювами у перьев друг дружки, резво опускали под воду маленькие головы. Совсем скоро они научатся летать, но каждый раз они будут возвращаться под родительское крыло. Ещё два года они будут жить под защитой, в любви и ревностной опеке. В безопасности.

— Третий раз ездишь, что, каждый раз клювом щелкаешь? Не сдохло в тебе чувство прекрасного, Саня, пошли. Потом этих гусей посмотришь, покормишь, хоть к себе заберешь. Я сварился в автобусе, хочу сполоснуться.

Бестужев хмыкнул, отвел взгляд от молодого семейства и взялся за чемоданы. Оставалось пройти совсем немного. Коляска Славика бодро катила того вперед, лишенный груза чемоданов, он резко, почти зло работал руками. На спуске с пригорка Елизаров так набрал скорость, что Саше пришлось бежать, беззлобно нарекая друга идиотом.

— В детстве в гонки не доиграл? Я тебя по запчастям собирать не буду, угомонись.

Тот лишь счастливо щерился, осматривая приближающуюся улицу и дома.

— Запчастей немного осталось, справишься быстро. Мы сразу в дом Весняны?

— Нет, мы будем жить в другом месте. — Бестужева невольно передернуло, в прошлые годы он возвращался к той избе. Прожигал пропитанный засохшей кровью порог ненавидящим взглядом. А войти внутрь не набрался сил. Там, на печи, осталась Катина камера, в бане валялась смятая пижама с вывернутой наизнанку розовой майкой. Мать Смоль отказалась ехать сюда, горе сожрало годы её жизни, казалось, за месяц она постарела на десять лет. Кроме седых волос и сетки морщин у глаз ничто не выдавало боли. Кто-то называл её сильной, а кто-то посчитал плохой матерью, не тоскующей по погибшему ребенку как следует. Сам Бестужев так и не нашел в себе сил пойти на её похороны, закрытый пустой гроб вызывал приливы душащего отвращения. Хотелось кричать о том, что Смоль жива. Он чувствует, она тянет его за собой на дно. Хотелось вопить. Но его бы никто не услышал, ему не верили.

На третий его приезд кровь с порога пропала, покосившаяся дверь встала ровнее, отсыревшая и отошедшая от окна ставня поправилась чьей-то заботливой рукой. Он подумал, что приехали родственники погибшей женщины. Но деревенские говорили иное.

Отвечая на невысказанный вопрос друга, он кивнул в сторону поворота на вторую широкую улочку. Их встречали горящие любопытством глаза за ставнями распахнутых окон и лай дворовых собак, прячущихся от полуденной жары в будках.

— Я жил в доме молодых ребят, они перебрались в Жабки, родители Феди пожалели меня и впустили пожить. Хорошие люди, добрые, другие кляли меня и едва не пихали в спину, разворачивая к дороге. Боятся они нас, Слава, куда больше, чем всю свою нечисть вместе взятую. Боятся, что мы снова что-то сотворим, а расплачиваться будет деревня.

— Уроды. — Мрачно цокнув языком, Елизаров сплюнул в сторону чужого двора. В открытом окне избы возмущенно охнуло, качнувшаяся занавеска скрыла обитателей от их взглядов. — Нужно было молча в тот дом возвращаться, ещё унижаться, просить кого-то. Или там уже живут?

— Живут. — Левый уголок губы изогнулся в издевательской усмешке. — Но тебе бы не понравились такие жители. Я не смог порога переступить, там змея на змее вьется. Думал, там будет Полоз. Звал, угрожал дом сжечь, а что ему этот дом? Деревенские говорят, что изба после нас стала проклята, подойти к ней нельзя. Ребятня на спор забежать попыталась, так девчонку змея укусила. Всех на уши подняла, думала гадюка. Обошлось.

При упоминании Щека руки Славы нелепо дернулись, сбились с ритма и колесо коляски въехало в колею от телеги, пересекающую пыльную дорогу. Его повело в сторону и не успей Саша вцепиться в ручки — опрокинуло бы пузом в дорожную пыль. Взгляд, который он получил в благодарность, заставил игриво ощериться, подмигивая и тут же разжимая руки, поднимая их в сдающемся жесте. Не успевший послать его нафиг Елизаров зло фыркнул.

Не ожидая, что Саша свернет у одной из калиток, Елизаров проехал ещё пару метров по инерции, прежде чем руки остановили движение колес, а он развернул коляску, подъезжая к нужной избе.

Маленький домик был покрашен в темно-бордовый цвет, все окна распахнуты настежь, сквозняк игриво гоняет белоснежные ситцевые шторы, с краем одной из них играет отъевшийся, ненормально пузатый маленький котенок, еще трое пристроились под лавкой и наминают лапками живот матери, лениво приоткрывшей желтые глаза при скрипе калитки.

— Есть кто дома? — Неожиданно громкий крик заставил Славу матюкнуться, неловко засмеявшись. Напряжение грызло и его. Это почему-то порадовало. Бестужев мимолетно улыбнулся, скосив на друга лукаво прищуренный взгляд.

Из избы выглянула низенькая женщина сорока лет — туго сплетенная коса, румянец на загорелом лице, она дышала здоровьем и зрелой красотой. Опершись о подоконник локтями, она растянула губы в широкой улыбке, на щеках появились аккуратные узкие ямочки.

— Сашенька? Здравствуй, что-то ты к нам зачастил. Говорил же прошлый раз, что не приедешь. Я уже думала, как самой в город выбираться, гостинцы твои к концу подошли.

— Здравствуйте, Зарина Изяславовна, а я вот… — Чувствуя неловкость, он пожал плечами, улыбаясь в ответ. — Я снова с подарками, можно же пожить в домике вашего Федора? Мы на месяц.

Зарина и её муж оказались единственными жителями деревни, способными протянуть ему руку помощи. В те дни даже Беляс смотрел на него с жалостью и брезгливостью, сурово морща густые брови. Староста вески вскидывал ладони вверх в сдающемся жесте, открещивался от его просьб, сочувствующим голосом предлагал довести до Жабок через болота.

Каждый деревенский смотрел на него, как на побитую чумную собаку. Запирали двери, не выпускали во дворы детей, способных сболтнуть лишнего. В их глазах светилась жалость, но своя рубашка всегда была ближе к телу. Своим привычным укладом жизни никто рисковать не хотел.

Бестужев помнил тот день, помнил ветер, рвущий полы расстегнутой куртки, дождь, косыми ледяными струями заливающий глаза и отчаяние. Оно жрало его живьем, жадно откусывало кусок за куском и давилось, насыщаясь его болью. Тогда Бестужеву казалось, что он умрет. Прямо там, посреди разъезжающейся под ногами дорожной грязи, среди грозно возвышающихся над ним изб и разрывающегося молниями неба. Залитый дождевой водой и слезами, с нищенским скулежом, выдирающимся из горла. Он был разломлен, растоптан, разрушен. Ещё немного и это всё поглотило бы его без остатка.

Когда на плечи легли чужие руки. Аккуратные, узкие длинные пальцы сжали предплечья, повели за собой. Он ослеп, от дождя и горя он не мог разглядеть своего спасителя. Не понимал, кто кутает в плед, пропахший дымом, кто наливает горький липовый чай на незнакомых травах. Слышал тихий разговор, но не разбирал слова. Просто смотрел в открытое жерло печи, где огонь трещал, скакал алыми языками по поленьям.

Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.

— Конечно можно, Саша, что ты спрашиваешь. — Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы, — Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.

Тишина сменилась поспешным топотом. Теперь губы тянулись в улыбку и у Славы. На пороге стоял мужчина. Такой же невысокий, как жена, но хорошо сложенный. Возраст не наделил его ни отвисшим брюшком, ни сединой. С горящими глазами, пышущий здоровьем. Когда-то, в далеком прошлом Бестужев слышал диктофонную запись Кати, где молодая Соня говорила о том, как страшно им оставлять в деревне своих стариков. И этих людей она называла стариками? Он видел и её родителей, таких же цветущих и живых, дряхлость обходила их стороной, они словно увязли в лихой молодости. И как повернулся язык…

— Ну, соколики, поднимайтесь в избу. — Мазнув взглядом по Саше, Ждан запнулся, с трудом отвел взгляд от покалеченных ног Елизарова и поспешил им навстречу. — Давай-ка я помогу тебе, паренек.

Улыбку с лица Славы тут же смело, он нахмурил брови.

— Я сам.

Мужчина притормозил, с уважением кивнул, а затем повернулся к жене.

— Зарька, давай тогда сразу в Федин дом пойдем, что ему туда-сюда таскаться, я что скумекаю у ступеней, чтоб мальцу сподручней было. Ты возьми с собой горшки с едой да наливки банку, сдюжишь?

— Я-то сдюжу, а вот у тебя ум за разум зайдет, в такую жару пить. Кваса захвачу, родной, — женщина простодушно рассмеялась, видя, как померк свет надежды в глазах мужа, — а ты топай, помоги мальчикам расположиться.

Они прошли ещё одну избу, прежде чем оказаться у калитки нужной. Сирень у забора была такой же пышной, правда уже отцвела. Не было ни возмущенного клекота кур, ни виляющего хвостом Шарика. Когда Славик посмотрел на пустую будку, мужчина с теплой улыбкой заметил, что теперь пес уехал с хлозяевами в город и живет в квартире, как примерный домочадец, ходит на утреннюю и дневную прогулку на длинном поводке.

Ярко-желтая краска нигде не потрескалась, не облупилась. Не отсырела и не потеряла яркости резьба, ставни прилегали плотно, а дверь не скрипела. Не было видно запустения, каждый сантиметр маленькой избушки был пропитан теплом и уютом. Будто родители ждали, что их чада вернутся в родное гнездо. Бережно красили двери, поправляли забор, подстригали пышные кусты у калитки.

Три высокие ступени оказались для них преградой. И, пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости — твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимание на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.

— Что? Ты бы надорвался эту махину со мной переть, я не сахарный, не растаю. Поднимай её.

Бестужев подчинился. Быстро перенес опустевшее кресло на порог, подал руку Елизарову. А он не принял. Заскрипел зубами, заходили напряженные мышцы на руках, Саше оставалось лишь придерживать коляску, чтобы она не покатилась прочь. Когда короткая борьба с креслом закончилась, из-за дровянки вышел отошедший Ждан, на плече мужчина нес три широкие доски, в руке — молоток, в зубах длинные, слегка тронутые ржавчиной гвозди.

Он опустил одну из досок на порог, поелозил по ступеням, устраивая так, чтобы коляска заскочила на них без труда. И Саша с нескрываемым облегчением понял — тот делает пандус.

— Придержи-ка, молодец. — В руку легли остальные гвозди, Ждан принялся за работу. Легкий удар молотка, примеряясь, намечая, куда положено вбиваться гвоздю, и он забивает его в порог двумя сильными ударами.

Покрываясь нездоровым стыдливым румянцем, Вячеслав неловко провел пятерней по короткому ежику, спустился ладонью к щеке, растер и её.

— Спасибо.

— А как иначе то? Смотреть, как ты ужом по грязи ползаешь? Вот были бы радушные хозяева. — Ждан поднял голову, мельком взглянув в сторону замявшегося парня, а затем вернулся к работе, прилаживая вторую доску. И не было в его взгляде жалкой неловкости или сочувствия, будто Елизаров на своих двоих стоял. На равных с ним.

Наверное, это и заставило Славу проникнуться к мужчине. Настолько, что он смолчал, когда Ждан взялся за ручки кресла и налег, приподнимая крупные колеса, чтобы перекатить через порог избы.

В сенях всё оставалось таким же, каким запомнилось в прошлую поездку Саше. Разобранная детская кроватка стояла в углу, на широкой самодельной вешалке с резьбой по краю и железными грубыми крючками висел маленький детский дождевичок ярко-розового цвета. С глубокого капюшона мило топорщились мышиные ушки, нарисованные белые глаза с голубой радужкой задорно смотрели на гостей. Напоминание из прошлой жизни. Должно быть, этот дождевик больно резал по душам бабушек и дедушек, но убирать его не хотелось — память о внучке они трепетно баюкали. Его не трогал и Бестужев.

Внутри изба казалась меньше, чем снаружи. На узкой печке не развалишься, она предназначена для готовки еды да обогрева детских замерзших пяток зимой. Столик рассчитан был на четверых, не больше, в закрытых шкафах ютилась посуда с желтой росписью и рать глиняных горшочков с чугунными сковородами. Солнце любило этот дом, оно пробивалось через легкие желтые шторки и разрисовывало тенями пол, скакало по стенам. Во второй комнате стояла полуторная кровать, рядом лак пола разукрашивали короткие царапинки — должно быть здесь качали в кроватке малышку Ясю, когда она отчаянно боролась со сном.

Здесь не пахло сыростью и затхлостью, ничего не обветшало, не забылось. Не было пыли, скрипящих половиц и чувства заброшенности. Ждан неловко повел плечом и улыбнулся, в уголках теплых глаз пряталась грусть:

— Мы это… Наведывались сюда частенько, то пыль смахнуть, то дом проветрить. Он бы без ласки и ухода обветшал, а вдруг дети решат воротиться, города шумные, суетливые, может сердце не ляжет.

— Как они, связываются с вами? — Саша отодвинул один из стульев и сел за стол, устало откидываясь на спинку. Чемоданы загромоздили сенник, но с ними разобраться можно и позже.

— А как же тут свяжешься, Саша? Приезжают раз в год на месяц, иногда мы через Жабки к ним наведываемся. Это ж они с ребенком через болота не пойдут, а нам, когда сердце тоскует, море становится по колено.

В сенях ударилась об угол дверь и порог избы перешагнула Зарина. В руках огромный горшок, под мышкой темная бутылка кваса, к влажной от жары шее прилипли выбившиеся пряди.

— Доставайте тарелки, мальчики, пообедаем.

Саша поднялся, привычно зашагал к шкафу, разбирая тарелки, пока Зарина ставила свою ношу на стол. Из холодного горшка всем разлили по доброй порции густой окрошки на домашнем кефире, быстро заработали ложки.

Не изменяя давним традициям, Слава ел за троих — быстро работали челюсти, позвякивала о тарелку ложка, Зарина благодушно улыбалась, глядя на его чудовищный аппетит. Когда тарелки у всех опустели, а в чашках пенился душистый квас, пощипывающий язык кислотой, Елизаров снова потянулся к горшку с супом, начиная разговор невнятным из-за набитого рта голосом:

— Спасибо вам за прием, без вас пришлось бы спать под открытым небом. Саня сказал, что дом Весняны проклят стал?

Семья неловко переглянулась, длинные пальцы Зарины несмело погладили край широкой кружки.

— Все свадьбы змеиные там играются, а деревенские то плач, то хохот детский слышат. Нечистое место стало, верно, болью и скорбью пропитанное. Наши детей своих туда не пущают, страшат присказками. Лучше они пугливые будут, да живые.

— А подскажите-ка мне, радушные хозяева, кто у вас лучше всего в присказках да легендах разбирается? Нам бы поговорить с кем о хозяйке горы вашей. — Коротко звякнула его ложка об опустевшую тарелку, Славик вытер тыльной стороной ладони рот и хищно поддался вперед, упираясь руками в стол. Глаза женщины забегали, отводя взгляд в сторону, она с напускной суетой охнула, поднимаясь с места.

— Простите вы нас, забылись за беседой хорошей. Поднимайся, Ждан, наша Софья попросила за стельной коровой приглядеть, той телиться со дня на день, а старухе на поле идти далеко. Если вдруг что, то подсобишь. — Мужчина кивнул, пряча виноватый взгляд поднялся к дверям и пошел за женой. Углы губ Елизарова презрительно опустились, огонь в глазах померк.

Семья эта была не против них, но и не за. Незачем им было рисковать своими шеями — ни против весчан идти не хотелось, не против богов, позволяя нездешним тревожить покой и размерное течение их жизни. Они просто пожалели мальчишку, озябшего и потерянного среди жестокой вечерней бури, а тот был просто благодарен.

— Красная сумка в сеннике ваша, там духи хорошие, которые вам, Зарина Изяславовна, приглянулись, коньяк и мыльные наборы. Всё как в прошлый раз, только сверху коробка конфет, извинения, за излишние хлопоты. — В отличие от Славы, Бестужев другого и не ожидал. Ободряюще кивнул в сторону дверей, пытаясь растянуть углы губ в улыбке. Ждан ответил ему такой же вымученной, искусственной. Каждый помнил своё место, Елизарову просто нужно свыкнуться с тем, что чуждый мир его правила не примет, здесь нужно искать обходные пути.

— Зайдите в избу старосты, мальчишки, он у нас всем заведует. — Глаза Ждана забегали, под осуждающим взглядом жены он придержал входную дверь ногой, поправил ремень сумки на плече. — Уж если кто что толковое скажет, так он. Да и оберег вам от шишиморы нужен, сами её из избы не выгоните, домовой озлобится, житья вам не даст. Завелась здесь с месяц назад, свои порядки наводит.

Закрылась беззвучно дверь, отрезая их от деревенской семьи. Сиротливо стоял посреди стола ополовиненный горшок с окрошкой, игриво шипел мелкими пузырьками в чашках душистый квас, под печью скреблась осмелевшая мышь. Славик думал. Кусал внутренний угол щеки, блуждая пустым взглядом по стенам.

— Пойду-ка я, проедусь по деревне, подышу свежим воздухом.

Он отъехал, задевая угол стола подлокотником, Бестужев по привычке придержал возмущенно скрипнувшую столешницу.

— Помощь нужна?

— В чем? Подышать? — Снисходительно приподняв брови, он издевательски осклабился и не оборачиваясь покатил к дверям, распахивая их пинком подставки для ступней. — Обустраивайся, Бестужев, у меня ног нет, голова осталась та же.

— Именно твоя голова меня и пугает, Елизаров.

За дверью грубо хохотнуло и он остался в тишине. Устало растер виски, поднялся из-за стола, занося в дом сумки. Сам расположился у печи, сумку Елизарова поставил в изножье кровати, блекло улыбаясь воспоминаниям. Вот они, вдохновленные и совсем наивные дерутся за печку и лавку, а потом с хохотом подкидывают друг другу разбросанные по дому вещи. Будто в другом мире, совершенно в другом измерении.

Он успел убрать со стола, налить в миску под печь молоко и оставить пару конфет в дар домовику, когда тревога царапнула внутренности. Жаркое дневное солнце начало плавно спускаться по небосклону, зачирикали ожившие в вечерней неге птицы. Где-то протяжно пропела камышовка, готовясь к ночным полетам. У уха запищал комар и он с радостью его прихлопнул.

Славик не возвращался. Не вернулся он и тогда, когда мимо с визгливым хохотом пронеслась ребятня с полным сачком отъевшихся бородавчатых жаб. Мальчишки улюлюкали, размахивая отвратительным оружием, девчонки трусливо визжали, задирая для удобного бега платья и обнажая разбитые коленки. Деревня оживала, а в нем просыпался страх.

Когда под рукою скрипнула калитка, сердце разгонялось, плясало на корне языка. Когда он сделал первые шаги по дороге, Бестужев почти пожалел о том, что согласился вернуться. Чтобы в следующий миг облегчение окатило его, как ушат ледяной воды. Не сдержавшись, он судорожно выдохнул, быстро шагая навстречу едущему другу.

Движения Славы были злыми, рваными, Елизаров то и дело подносил руку к лицу, растирал лоб и щеки, чтобы снова начать крутить замедляющиеся колеса. Когда они поравнялись, Бестужев удивленно моргнул раз, за ним второй. И бессовестно расхохотался, глядя, как сникает друг, как досадливо дергаются плечи, а рука снова тянется к щеке.

— Красиво. Подрался с пятилеткой?

Перекошенная в обиде рожа друга была живописна разукрашена кровавыми полосами. Одна из длинных царапин начиналась на лбу и заканчивалась на подбородке, чудом не задев глаз. Губа распухла, брови и нос измазаны запекшейся кровью, Саша догадывался, чьи отпечатки разукрашивают лицо Славы. Нетрудно было догадаться.

— Иди в жопу, этот черный говнюк совсем ошалел. — Дотрагиваясь до губы, Слава зло зашипел и отдернул пальцы. Бросил взгляд из-подо лба на Сашу, поехал к калитке. — Я ему кис-кис-кис, солнышко, а он мне на хлебальник как прыгнет… Это не домовой, это нечисть настоящая, сумасшедший.

— В дом не пустил, да? — Саша придержал калитку, а следом дверь, бессовестно хохоча во всю глотку. Ком напряжения распался, ухнул куда-то в желудок, наполняя тело дурной, извращенной эйфорией облегчения.

— Да какое там… Он меня на тропинке встретил, пока до Чернавиной избы доехали, ластился к ногам, как ненормальный, орал дураком. А только свернул к Весняниной избушке, его какой-то черт за яйца укусил. Дорогу перегородил, шипит, раздулся как шар, а глаза горят-горят. Есть там что-то, Саша, правду ты говорил.

— Но кошачьим когтям ты поверил больше, через боль до тебя доходит лучше, Елизаров.