Искупление

Глава 14

Впервые за долгое время Бестужев выспался. Открыл глаза, не чувствуя хронической усталости и сухого жжения под веками. В голове было восхитительно пусто.

Лучи уходящего солнца светлыми дорожками скользили через распахнутое окно, в них плясали игривые пылинки, повинуясь движению легкого ветра. Мягкий запах сена окутывал пространство. Саша потянулся, задумчивый взгляд зацепился за спящую под самой крышей неприметную летучую мышь и её соседа-паука. Слишком тихо. Если из соседнего мягкого стога не слышится басовитого храпа, значит Елизаров поднялся раньше.

Будь его воля, Бестужев проспал бы до самой полуночи — томительное ожидание выбивало из колеи, заставляло нервно вытирать потеющие ладони и беспрестанно чесаться. Совсем скоро он станет свободен, вспомнит каково это — дышать полной грудью, он начнет различать цвета, увидит сны, от которых не будет пахнуть ванильным душистым мылом. Агидель поможет. Он не слепой, видит, как тянутся друг к другу Елизаров и деревенская ведьма, какие взгляды бросают тайком. Если Славик попросит — она поможет. Не сможет отказать тому, кого тянула на себе всю ночь, когда могла спокойно разжать пальцы и отряхнуть руки.

Выходя с сеновала, Саша нервно взъерошил волосы, в которых заплутали сухие листья мятлика, крадучись пошел к дому. Что он ожидал увидеть, переступая порог? Страстный поцелуй и жаркие объятия? Слава и Агидель, словно прилежные ученики, ровно выпрямив спины сидели за столом, корпея над записями Чернавы. Макушка к макушке, Елизаров удивленно пучит глаза, пробегает ошарашенным взглядом по строчкам, она — напротив, сосредоточенно хмурая. Беззвучно шевелятся губы, повторяя слова, перечитывая, выискивая нужное. Саша замирает на пороге, делает тихий шаг назад, в сенник, чтобы там громко закашляться, предупреждая о своём приходе. Парочка вздрагивает, Агидель пытается выдернуть свою руку из пальцев Елизарова, тот не выпускает. Склабится, словно последний деревенский дурак, и опускает переплетенные пальцы под стол, пряча руки под длинной голубой скатертью.

Саша делает вид, что не замечает. Прячет улыбку, закусывая внутреннюю сторону щеки, садится напротив, прочищая горло. Ведьма бросает на него смущенный взгляд, молча утыкается в дневник, Славик протягивает один из кипы непрочитанных.

— Я уже думал подниматься на сеновал и целовать нашу спящую красавицу. Мы тут, видишь ли, глаза напрягаем, стараемся, потеем, чтобы другу помочь. А он сладко сопит, даже не чешется. — В благодушном голосе насмешливые ноты, Елизаров хитро щурится. Ступня поднимается и опускается на возмущенно поскрипывающий деревянный пол, выбивает четкий неспешный ритм. Саша почти уверен, что так он себя ведет с того момента, как опустился на стул. Оставалось посочувствовать сидящей рядом ведьме — ему самому подобные звуки здорово действовали на нервы.

— Давно начали искать? На что вообще это похоже?

— Мы начали пятнадцать минут назад. — Рассеянно ответив, девушка не заметила, как бессовестно улыбается укоривший минуту назад друга Елизаров. Пойманный на вранье и преувеличении собственных заслуг, сейчас он не чувствовал ни грамма раскаяния. — Ты увидишь слова приворота, сам поймешь, что это оно. Под ним или на следующей странице будет пояснение, возможно отдельно созданная чистка, что-то, что позволит разрушить работу.

Бестужев кивнул. Задумчиво потянулся к рукам Славика, нагло отбирая глиняную тарелку с куском черного хлеба и квашенной капустой, положил перед собой дневник, жадно набрасываясь на импровизированный завтрак-обед-ужин.

— Ты где-то на сеновале совесть проспал, ничего не путаешь? — Восхищенно присвистнув, парень оперся на край стола и поднялся, осторожным неспешным шагом направился к шкафу с тарелками и кухонной покосившейся полке. На дощечке в россыпи крошек лежал принесенный ведьмой хлеб и трехлитровая банка капусты. Всю дорогу он с гордостью глядел на собственные низко шаркающие босые ступни. Казалось, вдохни в широко расправленную грудь ещё немного воздуха и Елизаров взлетит воздушным шариком к небесам. Саша поднял на него взгляд, не переставая глотать крупно рубленные куски широко улыбнулся и вернулся к собственному занятию.

Чернава вела дневники сумбурно, притягивание удачи сменялось порчей на смерть, а шепотки для завлечения мужчины расписывались на одной странице с отворотами. Никакой систематики, одному господу известно, как она находила нужные записи, когда они ей были необходимы.

Елизаров замешкался у тумбы, бросил оценивающий взгляд в сторону оголодавшего друга и с сокрушенным вздохом попер на стол целую банку и весь оставшийся хлеб. Агидель на протянутую наполненную тарелку лишь сморщила нос и рассеянно отмахнулась, её добавку вытянул прямо из руки друга Саша.

Наверняка совсем скоро жизнь наладится. А пока блуждающий по страницам взгляд постоянно тянет к окну. После вчерашней встречи желание увидеть Катю разгорелось сильнее, жгло его внутренности синим пламенем. Мало. Ему становилось катастрофически мало тех украденных минут. Хотелось касаться тонких рук, зарываться пальцами в гладкие волосы, вдыхать запах.

— Ты о чем это там думаешь? Сейчас все записи слюной заляпаешь. — Нога друга пнула прицельно в голень, Бестужев вздрогнул, проглотил спрятанный за щекой кусок хлеба и неловко прочистил горло.

— Да так. Если бы я увидел нечто подобное раньше, я был бы уверен, что обладательнице такой фантазии нужно подлечить своё ментальное здоровье. Обряды на козьей крови, обращение в волка при помощи ножей и пней… Сколько жути она умела? И столько дневников, на что ещё у неё хватало фантазии?

Елизаров растер мочку уха, перелистнул страницу, задумчиво закусил губу.

— Некоторые записи — это не обряды, а свод непонятных правил и подсказок. Наверное, это её первые заметки, ты только послушай: «Каждый обряд требует затраты сил, ежели ведьма работает на собственной — она быстро стареет, слабеет и умирает до сорока лет. За каждый ритуал нужно брать плату и лучше, ежели плата отдана человеческими годами. Работай в дар, бери в неназванную плату годы жизни и здоровье. Если нет возможности работать «в дар», ритуал надо сменить, добавить жертвоприношение в откуп либо животную кровь. Лучше брать молодых, окрепших либо новорожденное потомство». — Славик запнулся, передернул плечами, брезгливо кривя губы. — Или вот ещё: «Дабы молодость и красоту сохранить, надобно чужую силу в себя лить. Удобнее всего сделать привязку на мужчину, пожирая его годы и молодея. Чем больше любовников у ведьмы, тем дольше проживет каждый из них, тем моложе и прекраснее будет женщина, наполненная страстью и чужим духом».

Парень резко повернул голову в сторону Агидель. Не отвлекаясь от дневников, она слушала их разговор. Уголки губ медленно потянулись в злорадной улыбке, уши Славика начали красноречиво краснеть.

— Это что получается, ты можешь жрать чужое здоровье во время секса? Или это тоже какими-то обрядами делается? Какой мужик на такое пойдет?

Поднимая озорной взгляд, девушка откинулась на спинку стула, поворочала затекшими кистями рук.

— Теоретически да, Чернава многих здесь своей красотой пленила, ой и ненавидели её здешние женщины. Не все, но у многих мужчины загуливали, хоть раз да к ней наведывались. Я же предпочитаю не напрягаться до того состояния, в котором может понадобиться подпитка. Жизни мне хватит и обыкновенной, человеческой, продлевать её не хочу. Красота? Так ей с возрастом положено меняться, а после увядать. На крайний случай лучше кровь свою пущу, чем чужую жизнь заберу, тем более под непонятно какого кобеля лягу.

— А если под понятно какого?

На судорожном осуждающем вдохе кусок хлеба пошел не в то горло, Бестужев зашелся кашлем, хлопая себя по груди кулаком, отбросил на тарелку оставшийся кусок.

Иногда и Софья бывала права, насчет Славы так точно: что божедурье, то божедурье. Как иначе назвать придурка, решившего обсудить столь интимный вопрос в присутствии третьего человека?

К его удивлению, ведьма не смутилась, напротив, она хищно ошерилась, внимательно вглядываясь в любопытные глаза Елизарова.

— А нормального и приличного понятно кого я пока не отыскала.

Тот и не думал стушеваться, извиниться за неуместный вопрос. Кивнул с серьезной миной, задумчиво почесал небритый подбородок и снова вернулся к дневникам. Вот уж дамский угодник и умелый обольститель. Бестужеву было страшно даже думать о том, какие выводы он сделал для себя.

Нужную запись нашел Саша. Солнце скрылось за горизонтом, они зажгли свечи и растопили печь. Славик накинул на плечи Агидель плед, пользуясь её сосредоточенностью прижался к её боку, заматывая двоих в один теплый кокон. Бестужев накинул теплую байку.

И под пляску теней, вглядываясь в режущие завитки букв, он снова услышал Чернавин голос. То самое проклятие, строчка в строчку, теперь он мог повторить следом каждое слово. Сердце испуганно дернулось, ударилось о сжатый спазмом желудок, а затем понеслось галопом, пустило по крови ток.

Строка за строкой. Агидель почуяла перемену, вскинула голову и потянулась через столешницу за дневником. Он послушно разжал пальцы, выпуская ставший горячим корешок.

Зеленые глаза заметались по странице, с каждой пройденной минутой ведьма хмурилась все больше, принялась отбивать нервный ритм стопой по деревянному полу.

Находиться в избе стало тошно. Печь топила слишком сильно, пот заструился по спине, воздух сперло, опустило тяжелым комом в грудину. Паника. Такая, какую он не испытывал уже давно. Вот сейчас ведьма скажет, что это единственное заклятие во всех гримуарах, к которому Чернава не придумала чистки. Оно несокрушимое. Вечное.

— Я сейчас тебе не нужен?

Она отстраненно качнула головой, не подняла глаз даже тогда, когда он пошатнулся, задевая бедром дернувшуюся столешницу. Почти бегом направился к порогу.

Прохлада отрезвляла, учила дышать заново. Вдох, выдох, Бестужев широким шагом двинулся по пустой улице, прямиком к проклятой избе Весняны. В окнах действительно горел свет, мелькали силуэты. Но домовой не вышел, чтобы прогнать его — парень не дошел до двора, замер у колодца.

Тихо заскрипела цепь, наматываясь на ворот, поднялось полное до краев ведро. Вода ледяная, от неё заходились зубы, покрывалась мурашками кожа рук. Саша умывал лицо, когда с боку раздался голос Смоль. Не ожидавший, он вздрогнул, замер, упираясь широко разведенными руками в деревянный сруб колодца. С возмущенным всплеском приземлилось обратно в темные недра ведро.

— Агидель нашла способ тебе помочь?

— Не уверен. Она перечитывает проклятие. — Как же сильно ему хочется покоя, как устал он от этой неопределенности. Каждый шаг кажется сложнее предыдущего. И каждый раз он наивно обманывает себя, внушает, что следующий — окажется последним. Приведет к счастливому «долго и счастливо». — Не боишься здесь находиться одна? Деревенские говорили, что после нас этот дом стал проклятым.

Девушка мягко засмеялась, щуря карие глаза запрокинула голову к лунному свету навстречу. Мириады звезд зажглись над их головами, полная луна светила так же ярко, как и прошлую ночь. Только обстоятельства были иными, сейчас не было груза мертвого тела в руках, не давила вина на шею.

Поворачивая голову, Катя махнула рукой в сторону поля у избы. Саше пришлось прищуриться, напрячь зрения, чтобы рассмотреть силуэты. Их было двое. Высокий поджаристый, хищно сложенный Щек медленными, но широкими шагами настигал ребенка, расставляя в стороны руки. Неловкий, маленький и хрупкий, тот стремглав несся в сторону леса, подпрыгивал на кочках. Так сразу и не понять, девочка или мальчик. Когда Полоз его настиг, когда подхватили уверенные руки, подбрасывая в воздух, чтобы поймать, до них донесся задорный громкий визг и детский хохот. Взлетело вверх, широко растопыривая ручки и ножки тельце, ещё громче зашелся малыш, когда полоз его поймал, прижимая к себе, баюкая. Всего пара секунд, пока тот юлой не выполз из отцовских объятий, чтобы снова, задыхаясь от восторга, побежать вперед, разливая по воздуху искрящийся смех. Щек постоял пару секунд, давая ребенку фору, а затем продолжил игру.

Бестужев не мог сдержать грустной улыбки, в голосе затаилось удивление:

— Так это вы те самые злые духи? Теперь понятно, почему деревенские слышат детский смех ночами, а к дому не пускает домовой. С кем поздравлять тебя?

Катя. Ребенок. Попросту не укладывается в голове, что Смоль стала матерью. Теперь понятными стали её рассудительность и мягкая уверенность. Её переменил не возраст, она стала такой, благодаря познанию материнства.

— Злат. Мальчик. — Запрыгнув рядом с ним на сруб колодца, девушка неспеша махала тонкими лодыжками, подушечки пальцев рук выводили странные узоры по каплям, оставшимся на дереве после его умывания. Растягивали темные блестящие дорожки. — Мне очень жаль, что у тебя всё так сложилось. Честно, если бы я знала всё с самого начала — попыталась помочь.

— У меня был шанс забрать тебя с собой? — В тихом голосе ни тени надежды на иной исход. Так рассчитывает услышать то, что оправдает его, что позволит стянуть тяжелое ярмо с шеи. Внутренний голос топит, тянет душу на дно собственной, кишащей змеями пучины.

«Не был бы ты лжецом и трусом, она бы уехала с тобой. Пара фраз всё перечеркнула. Ты сам себя долго и старательно закапывал, настилая сверху пласты вранья»

— Нет.

Одно короткое слово выбило из него вздох облегчения. Ни одно слово не сумело бы её вернуть, незачем больше томить в сознании призраков прошлого.

— Знаешь, я здесь себя как никогда живой почувствовала. Не сразу, конечно. Сначала было очень страшно, будто это всё не со мной происходит. Но Щек был понимающим и мягким. Надежным.

— Я рад за тебя, правда. — Несмотря на горечь, запирающую намертво слова в глотке, он действительно был рад. Если Катя нашла то, что позволило ей чувствовать себя живой, счастливой и значимой, значит ему не на что жаловаться. Пальцы нашли её руку, ободряюще сжали. Взгляды двоих были направлены на играющих в поле отца и ребенка. Катя смотрела с нежностью, он — со щемящим душу сожалением.

Что отдал бы он взамен, чтобы стать на место полоза?

Тихую идиллию прервала вынырнувшая из-за кустов шиповника, скрывающих тропу, Агидель. Запыхавшаяся, с горящими глазами и возбужденной широкой улыбкой. Пытаясь восстановить дыхание, она согнулась, уперлась ладонями в колени.

— Вот ты где, и тебя отыскала. Я нашла.

— Заклятие можно снять, я стану свободен?

— Нет. — В одно мгновение мир поблек, стал серым, покрылся крупными трещинами. Пока ведьма мучительно долго разгибалась, его посетило жгучее желание прямо сейчас утопиться в колодце. Пальцы Кати в собственной руке напряглись, подушечка указательного успокаивающе огладила выпирающую косточку фаланги. — Я не смогу снять этот приворот, но смогу запереть его вдали от тебя.

— Ничего не понимаю. — Брови сошлись к переносице, напряглась линия челюсти. Ещё немного и он свихнется, попросту сойдет сума. Разве имеет значение, как именно он избавится от проклятия? Почему в её «нет» звучало сожаление? — Чем отличаются два этих варианта?

— Если я запру твоё проклятие, а ты захоронишь его рядом с Чернавой, твои чувства к Катерине исчезнут. Но с каждым годом наложенные мною чары будут слабеть. Раз в тринадцать лет тебе придется возвращаться ко мне, чтобы снова провести обряд.

И всего-то? Он расслабленно выдохнул, опустились плечи. А ладошка Кати потеплела, сильнее сжались пальцы, прежде чем выпустить его руку. Она искренне верила в то, что у них получится.

— Что ж, удачи тебе, Саша. Теперь ты знаешь, где меня искать. Я всегда буду рада гостям.

Он не ответил, наклонился, мазнув по теплой щеке губами, а затем ведьма поволокла его прочь. Бормотала что-то о собственной силе, о гвоздях и бесах, возбужденно облизывала пересыхающие губы.

Дом встретил их тишиной, Славик успел убрать стол, все записи лежали ровной стопкой в углу у печи. На деревянной столешнице громоздилась гора неприглядных вещей, его передернуло. Небольшая бутыль из темного стекла переливалась в свете керосиновой лампы, на черной ткани лежали три иглы и четыре гвоздя, в высокой глиняной миске блестела вода, рядом горкой громоздились черные свечи, мел, соль и горсть земли.

До этого момента Бестужеву казалось, что ритуал на снятие приворота — самая желанная вещь, не способная испугать. Тем более после тварей, рыщущих в сумраке или под водой, после восстающей покойницы с пустыми глазами. Теперь в желудке завязывался ледяной колючий узел, снова захотелось выйти на свежий воздух.

Ноги вмерзли в пол, когда ведьма сноровисто замкнула их в круг из соли, со скрипом подтянула ближе стол.

— Раздевайся.

Неловко переминаясь с ноги на ногу, Бестужев молча кивнул, стянул через голову байку. В дверном проеме, ведущим в комнату Славика, появилось вытянутое возмущенное лицо. Елизаров не перешагивал толстую соляную линию вдоль порога, но было ясно: он ловит каждый звук, каждое движение в общей комнате.

— Ему всё снимать надо?

Взявшийся за ремень джинсов, Саша иронично изогнул бровь, с громким щелчком расстегнулась пряжка и взгляд Елизарова неодобрительно прищурился. Бестужев невозмутимо пожал плечами. Если сейчас Агидель скажет, что он должен вбить себе в череп гвозди и воткнуть иглы в глотку — он так и поступит. Никакой из обрядов не пугал так сильно, как жизнь с любовной одержимостью. Да, страшно, но иначе — ещё страшнее.

Она выводила всё новые и новые линии на полу, пересекала острые углы, совсем скоро от круга, словно лапы от жирного тела паука, пополз в стороны магический узор. В завитки встали черные свечи, изогнулись, жадно принимая соскакивающий со спички огонь. Сосредоточенная ведьма невозмутимо пожала плечами:

— Догола. Оставит майку — приворот зажмется в грудину, защемит сердце. Оставит штаны или трусы — никто кроме Катерины в нем страсть больше никогда не вызовет. Он должен очиститься, переродиться. А рождаются все нагими и беспомощными. — Возмущенно открылся Славкин рот, бегло взглянув на него, девушка весомо добавила, — начнешь мне под руку каркать, я, как и обещала выкину тебя из избы.

Промолчал, сделал шаг назад, утопая в тени. Видно, получил свой инструктаж и с трудом выбил себе возможность присутствовать.

— Что бы ты не увидел, не шевелись. Будет больно, я не могу сказать, насколько, подобных чар я не творила. Но ты держись, хорошо? Это недолго. — В её широко раскрытых глазах виднелся испуг и решимость, лицо побледнело так, что веснушки стали казаться почти черными, безобразно яркими.

Хорошо протопленная изба не давила холодом, но по коже рассыпались трусливые мурашки, приподняли каждый волосок. Опустив глаза на прикрывающие член руки, рыжая скептически усмехнулась, указала на пол в центр круга.

— Ложись.

Наклонилась, разводя руки Бестужева широко в стороны, прикрыла глаза, усмиряя дыхание, а затем запела.

На незнакомом языке, скручивающим внутренности спазмом. В руке оказалась первая игла. Повела кровавую царапину вдоль виска, невесомым завитком к глазу, скакнула к переносице. Он не чувствовал боли, адреналин гнал кровь так оглушительно громко, так яростно плясали огни свеч, бросая хоровод бликов, что в глазах начало рябить.

Бестужев заметил их не сразу: уродливые, скрюченные, низкие и высокие, тощие и заплывшие склизкими жирными складками. Бесы лезли из всех углов, проступали сквозь тени, щемились из подполья, трещали крышей. Стонали, выли и верещали, они требовали вернуть им обещанную жертву, тянулись к кругу скрюченными лапами. Из широко распахнутых пастей тянуло гнилью и протухшим мясом, с острых зубов капала вязкая слюна. А во взглядах дикий голод. Необузданное желание. Если бы не тонкая игла в руках ведьмы, Бестужев вскочил, ринулся искать Катю — свою любовь.

Повинуясь мороку, Саша дернулся вперед, попытался встать. И в этот миг игла в ловких пальцах обожгла, воткнулась в кожу лба, голова налилась свинцовой тяжестью, он не сдержался, из-за плотно стиснутых зубов вырвался низкий стон.

Больно. Но это не привычная выворачивающая наизнанку боль, это что-то не физическое — эфемерное. Словно душу бросили на адскую сковородку, а она живая, обнаженная, трепыхается, прилипает боком к раскаленному железу и дергается, выдирая из себя клоки мяса, шипит выливающейся кровью, приподнимается, чтобы снова упасть в жар.

Втора игла в руках, громче, увереннее льется песня. Дрожит пол избы, протяжно стонут хлопающие двери. Лицо Славика пепельно-серое, он цепляется за дверной косяк пальцами, не позволяя двери отсечь комнату от остального дома. Готовый сорваться в любую секунду к ним на помощь.

Голос Агидель становится громче, злее, втыкается раскаленное острие иголки в кожу над сердцем, он не пытается сдержать глухого рычания. Прогибается дугой и резко опадает, намертво прилипает к полу позвонками, закатываются глаза. Больше не видно бесов, перед взглядом — пульсирующий алый. Тонкая голубоватая венка на шее Смоль, нежные губы, выводящие дорожку по его коже к паху. Её запах, её касания. Больно.

— Хватит…

Он готов умолять, ползать на коленях, просто пусть эти мучения закончатся. Пусть ведьма остановится, потому что ещё немного и он просто не выживет. Хочется разодрать грудину собственными пальцами, вытянуть глухо бьющуюся, пульсирующую мышцу, разгоняющую по венам лаву. Бессердечная Агидель не слышит. Не сбивается ровное дыхание, не останавливается песня, в руках — третья игла. Саша пытается отодрать от пола руку, перехватить выводящие узоры пальцы, но тело налито свинцовой тяжестью.

Очередной завиток, игла вгрызается в мясо внизу живота, он больше не стонет — захлебывается надрывным хриплым ревом. От его крика дергается бледный Славик, начинает нервно ходить взад-вперед у порога, сжимаются и разжимаются руки. Но он бессилен, слово, данное Агидель, мешает шагнуть к ритуальному кругу.

А вокруг Бестужева растекается, красит пол темная, горячая кровь. Неправильно. Небольшие уколы и царапины не могут вызвать такого кровотечения — организм словно пытается вытолкнуть заговоренное железо прочь. Иглы раскаляются, краснеют железные ушки, поднимается в воздух запах паленого мяса.

Агидель протягивает руку за гвоздями.

Нервно зажимает рот руками Елизаров, с нажимом проводит по губам и подбородку. Бестужев выглядит слишком плохо, широко распахнутые глаза залиты кровью, волосы слиплись, стали алыми. Хрипло дышит, словно загнанный доходящий до агонии недобитый зверь, старается протолкать воздух в легкие. Цепляется за собственное сознание, Славик видит, как он пытается сморгнуть алую пелену с глаз, как силится стиснуть зубы, чтобы снова начать дышать носом. Эта ночь кажется невероятно длинной, Елизаров почти уверен, что утром на полу останется пустая обескровленная оболочка друга — Саня не выживет.

Широкий замах взлетающей вверх руки, Елизаров малодушно зажмуривает глаза и отворачивает голову. Видит Господь, он не хочет знать, для чего ей эти гвозди.

Глухой стук. Тишина. С первым её ударом обрываются вопли бесов, монстры просто рассеиваются. И в этой глухой тишине её голос становится спокойнее, незнакомое наречие мягче. Открыв один глаз Елизаров увидел, как она голыми руками вбивает гвоздь за гвоздем в пол у распростертых рук, изножья и изголовья.

Дыхание Саши обрывается. Ни вдоха, ни выдоха, немигающий взгляд упирается в потолочную балку. И неожиданно, совсем тихо из груди вырывается вздох облегчения. Он начинает смеяться. Вымученный, тихий и мягкий смех превращается в безудержный хохот — чистое окрыленное счастье, пока остывающие головки игл становятся черными, в ушках застывают липкие дегтярные капли.

Агидель шатается, опускается перед ним на четвереньки, аккуратно выдергивает иголки из кожи.

— Слава, помоги мне достать гвозди и приведи в достойный вид своего друга.

Её слов почти не слышно за неудержимым смехом Бестужева, конец речи Славик распознает по губам. Стремглав, путаясь в ногах и спотыкаясь несется к кругу.

Гвозди вошли так глубоко в пол, что руками вырвать их не выходит, какое-то время Елизаров копошится в сундучке Ждана, забытом в сеннике, пока не находит гвоздодер. Полу расплавленные, они обжигают кожу пальцев, а Агидель спокойно берет их из подрагивающей ладони, возвращается к столу.

Пока Славик тянет кадку с водой Бестужеву, она садится за стол, устало перекидывает волосы на одну сторону и склоняется над бутылью. В горлышко опускаются иглы и гвозди, засыпается соль и земля. Когда настает черед воды, ведьма подносит её к губам, начинает нашептывать. И слова её магическим свечением пускают рябь по водной глади, подсвечивают миску.

«Вода-водица, чистая ключевая силушка, впитай соль, силушку землицы. Вы, две силы природные, станьте одной, всё зло в себя впитайте, злой морок поглощайте, яд бесовской любви забирайте. Слово моё — замок. Пусть будет так.»

Залилась в бутыль вода, закрылась пробка, отсекая избу от золотистого свечения, сверху Агидель запечатала её воском. Попытавшись подняться, ведьма завалилась назад, так и осталась сидеть на стуле, устало прикрывая глаза.

— Поднимайся, Саша, одевайся. Тебе нужно закопать эту бутылку на могиле Чернавы и провести на ней ночь. Славик, проведи его.

Бестужев успел взять себя в руки, смыл с себя бордовые разводы, зачесал назад залитые кровью липкие волосы.

Пустота. Пустота внутри позволяла дышать так ровно, так спокойно… Впервые рой мыслей не жалил, он легко мог увести внимание от образа Кати. Вот он представляет её у колодца, а через секунду волен думать о спелой землянике, растущей за домом Ждана и Зарины.

Славик неуверенно кивает, видно, что он не хочет оставлять ведьму одну. Совсем ослабшая, Агидель склонила голову на руки, улеглась на столе, прикрывая глаза. Не спит, видно, что мается, что чары дались ей с трудом. Дыхание, словно у маленькой птички — быстро и поверхностно приподнимает грудную клетку, ресницы мелко дрожат.

Саша не узнает собственного голоса, в нем искрится чистое безудержное счастье.

— Я дойду сам, помню дорогу. — В два шага подходит к Агидель, становится на колени, чтобы упереться лбом в свободно свисающую со столешницы кисть. — Спасибо тебе, не знаю, чем могу с тобой расплатиться…

Уголки губ изогнулись в улыбке, рыжеволосая слабо пошевелила пальцами, скользнув по его переносице:

— Я напишу тебе список требований, ещё пожалеешь, что не искал падкую на деньги бабку.