Искупление

Глава 1

В кабинете удушающе пахло геранью, на стене тихо и размеренно шли часы. Но ему казалось, что каждый щелчок секундной стрелки вбивался сверлом куда-то между глаз. И виной тому было раздражение — чистое, концентрированное, приправленное злобой, которой не найти выхода. Бестужев не мог позволить этим эмоциям выбраться наружу, они кровожадно бурлили в груди, раздирали на лоскуты, сжимали глотку судорожным спазмом.

За широким лакированным столом из красной вишни сидела руководительница кафедры. Тугой высокий пучок, вызывающе яркий макияж, в котором так отчаянно пытаются скрыть подкрадывающуюся старость. Без него он дал бы ей тридцать пять, с ним — все сорок восемь. И неизменный мышиного цвета костюм с юбкой на ладонь ниже колена и пиджаком с острыми неказистыми вставками плеч. Из-под стола лениво подмахивая выглядывала черная лакированная туфля на невысоком тонком каблуке с острым носом. Суворова Антонина — гроза профессорского состава, цепкая и беспринципная, вся кафедра склонялась с тихим ропотом. А он встал ей поперек глотки костью.

Даже сейчас, когда эхо его голоса не успело рассеяться под высокими потолками кабинета, она скользнула по нему ничего не выражающим взглядом и уткнулась носом в журналы, рассеянно перелистывая страницу за страницей. Будто он уже исчез, растворился в воздухе, прекратил досаждать. Ни черта подобного. Это чувство… Его не объяснить одним словом, не сориентироваться в неловких наплывах эмоций. Его будто зашвыривало обратно в учебные будни, когда он ещё был по ту сторону преподавательского стола. Уступающий, инертный, заискивающий. Выскальзывающий из конфликтов при помощи мягких шуток и улыбок. Тогда в её глазах светилось снисходительное обожание, увидеть которое выходило у немногих.

Тогда вся его жизнь была четко распланирована, каждый год выверен, цели поставлены. Где сейчас его будущее? Что в нем светлого?

Руководительница раздраженно втянула воздух тонкими ноздрями, выдохнула ртом. И удосужилась поднять на него свои глаза, в наигранном удивлении изгибая выщипанные брови.

«Ты ещё здесь?»

«А я могу уйти, не получив согласие?»

За дверью ждал Елизаров. Бестужев слышал натужное поскрипывание колес, когда тот резко останавливал движение коляски сильными руками, поворачивая в другую сторону. Как бы иронично это ни звучало, Вячеславу не сиделось на месте даже сейчас. В своей безумной попытке всё исправить, перевернуть разукрашенную алым страницу их жизни на новую, белоснежную, пустую, он отгрыз от нервной системы Саши огромный кровавый кусок. Бестужев смирился, сдался, уступая под напором этого лютого желания, грозящего свести их в могилы.

— Александр, вы ещё что-то хотели спросить?

— Я ожидаю получить ответ на свою просьбу.

Суворова кривится. Опускаются углы подведенных алым губ, морщится острый длинный нос, она тяжело вздыхает. Журнал в её пальцах закрывается с громким хлопком, с подоконника испуганно чирикнув взлетел любопытный воробей и Саша равнодушно проследил за его полетом взглядом.

— А разве это не очевидно? Я не могу выдать вам отпуск, совсем скоро начнется учебный год. Нужно скоординировать расписание, разработать учебный материал, кто если не вы? Вам прекрасно известно, что Геннадий Георгиевич занят сбором данных для своего научного исследования, ему будет некогда.

Суровая реальность, привычно брошенная в лицо. Вот этот этап жизни, который он стремился переступить быстро, почти играючи. Переступил? Пришел азарт? Понравилось? Стало плевать. Дом, работа, дом, работа — слилось в единую серую полосу, лишенную радости или печали. Карьера, её взлеты и возможные падения перестали интересовать, к суммам на карте он стал равнодушен. Он не мог купить того, что так отчаянно жаждал. Весь его запал, весь задор был сожран хищными деревенскими образами. Её образом.

— Я вам предоставил всё необходимое. — Короткий кивок в сторону папок и руководительница нехотя возвращает к ним взгляд. Задумчиво жует щеку, близоруко щурит подведенные черным толстым слоем глаза.

Она не найдет ошибок, не найдет к чему придраться — Бестужев забыл про сон и еду, перепроверяя, сверяя и рассчитывая. Каждый штрих, каждая идеально выведенная синими чернилами буква. Он собственными руками сжигал мост, по которому может броситься в трусливое бегство. Ни единой причины, чтобы остаться, ни одной тропинки, чтобы отступить. Ждет ли его спасение в Козьих кочах? Если повезет, он сумеет вернуть Катю, а Славик найдет возможность встать на ноги. Внутренний голос зябко ежился, скребся в груди и трусливо нашептывал: «Что, если смерть?» Он не боялся, Бестужев просто хронически, очень сильно устал. Ему нужно за что-то зацепиться, вынырнуть из этого омута.

— Хорошо, — она громко хлопает папкой, и Саша не сдерживается, досадливо морщится, возвращая взгляд к её тощей высокой фигуре. Острая, резкая, прямая и бесчувственная, как иголка. Суворова всегда любила дарованную ей власть и невероятно искусно заставляла склонять перед нею головы. У него не было желания и времени становиться для неё хорошим, он не хотел искать подходящий к этой женщине ключ.

— Допустим. Я могу дать тебе две недели. В начале сентября ты должен будешь вернуться. Бестужев, я не узнаю тебя… Такой яркий и выдающийся ученик… Нет, мы все понимаем, у тебя было такое потрясение, такой стресс. И весь профессорский состав сочувствовал, но ведь всему должна быть мера. Ты отказываешься от научных проектов, не пишешь ни статей, ни докладов. Ты собираешься куда-то двигаться? Чего ты хочешь?

Покоя. Он просто хотел покоя. Тишины в собственной голове, темноты под сухими воспаленными веками. И ночей без ярких снов, пропитанных запахом Смоль. Как отчаянно он желал услышать девичий хохот и, с наступлением темноты, как неистово он этого боялся. Саша почти поверил, что скоро начнет жить, а не существовать. Об этом напоминал отчаянный скрип колес инвалидного кресла по длинному коридору деканата.

Промолчал. Встретил её злой немигающий взгляд равнодушным.

— Мне нужен месяц. Найти обратный транспорт из места, куда я отправляюсь, будет несколько затруднительно.

Глаза Антонины расширились, в них читалось недоверие, смешанное с огромной порцией ужаса.

— Ты опять возвращаешься в ту деревню, я права? Бестужев, прекрати заниматься самокопанием, весь университет гудел о вашем состоянии. Не ошибаюсь, это были болотные газы? Печальная история, но девочек уже не вернуть. Что ты там ищешь?

— Мне не хватит двух недель. — Повторил бесцветно, равнодушно. — Если нет возможности дать мне срочный отпуск, что ж, увольняйте. У меня есть дела, которые не терпят отлагательств.

Он просто не наберется ещё раз храбрости.

Женщина приподнялась с места, с тихим шелестом разлетелись под её пальцами белоснежные листы. Расписание, план занятий. Бестужев направился к двери под возмущенные крики. Ничего, с последствиями он разберется потом. Если будет кому и с чем разбираться.

Часы на стене продолжали равнодушно тикать.

Он не испытывал к этому месту ненависти, он его и не любил. Сил чувствовать хоть что-то просто не было, ведьмино колдовство выжимало всё до остатка. Будь здесь старый Бестужев, он бы алчно поглядывал на кабинет руководительницы, небрежно смахивал пыль в отведенной ему каморке и требовал сменить старую деревянную раму окна, из которой зимой немилосердно дуло прямо в спину. Будь здесь старый Саша, он с ушами закопался бы в книги, написал одну научную, за ней третью, четвертую, десятую. Он бы набрался достаточно опыта, быстро стал профессором и знал куда метить дальше.

В тот день, когда он защитил проклятую работу по фольклору, он думал, что рассыпется кровавым хрупким крошевом. Потому что невозможно делать вид, что всё идет как нужно и он в порядке, когда за каждым углом больно щемит сердце — узкие холодные ладони уже не зажмут глаза, она не проведет рядом перемену, беспечно размахивая ступнями, сидя на подоконнике. Он был зол на этот мир, на каждого, кто остался в живых, когда Катя была обречена на смерть в заточении. Он возненавидел себя за беспомощность, которая уткнула его носом в сырую землю. Со временем отрицание сменилось принятием, гнев покрылся толстой коркой бесчувствия. Но только у него, остальной мир продолжал жить точно так же, будто и не существовало раньше Катерины Смоль.

Закрывающаяся дверь приглушила возмущенные крики и угрозы женщины. Он устало прислонился к ней спиной, с нажимом растирая виски.

Начало положено, трусить сейчас — глупо. Он сам на это подписался, принял решение.

Доехавший до угла Елизаров резко крутанул коляску, возвращаясь к кабинету. Вопросительный кивок, он кивнул в ответ и губы друга изогнулись в торжествующей усмешке. Около узких скамеек, расположенных вдоль коридора, уже стояли их сумки — та самая спортивная и потрепанная, и три чемодана. В этот раз они готовились не к отдыху, они ехали выдирать себе с боем утраченное. Поезд отправлялся через четверть часа, у дверей деканата ждало такси. На коленях Елизарова лежал мобильник, парень небрежно сунул его в карман широких джинсовых шорт под сочувствующим взглядом Саши.

— Снова ему звонил? Глупая затея, он бы не поехал.

Славик обреченно махнул рукой, щуря недовольные злые глаза:

— Трус. Будь у него яйца, в Кочах всё могло пойти по-другому.

— Не факт. — Саша отрицательно качнул головой, закинул ремень сумки на плечо, выдвинул ручки у чемоданов. Елизаров вцепился в подлокотник коляски и неловко свесился вниз, подхватил свою сумку. Вячеслав никогда не принимал помощь. Одно слово, напоминающее о собственной немощи, и Слава злобно скалил зубы, сочился ядом и лютой ненавистью. — Скорее всего он бы сдох в схватке с Полозом, или, убегая, наткнулся на лесавку. Его бы сожрали. Слишком много «если». Если бы я не запер Щека? Если бы ты не бросил в царя нож, а попробовал поговорить? Мы можем догадываться, предполагать. А имеем то, что имеем.

Елизаров притих, нахмурился, кусая нижнюю губу. Думал ли он об этом раньше, как Бестужев? Проигрывал ли в своей голове разные картины, сюжеты, переиначивал ли мир на новый лад, мечтая, чтобы все было по-другому? Наверняка нет. Слава боялся боли, открещивался от происходящего, давил воспоминания ударом широкой ладони по лбу. Он не хотел баюкать своё горе, он хотел его уничтожить.

До такси парни шагали в напряженном молчании, каждый думал о своём. Не отозвались на приветливую улыбку дружелюбного таксиста, Бестужев молча загрузил в багажник чемоданы. Уже через сутки они окажутся в Козьих кочах.

Не приняв помощь водителя, Елизаров подъехал к распахнутой двери машины и едва не растянулся на пыльной, потрескавшейся от жары земле. Тощие атрофированные ноги нелепо повисли в проеме между коляской и пассажирским сиденьем, пока сильные руки рывком забрасывали тело в салон автомобиля. Оказавшись внутри, Слава хрипло выдохнул, подтянулся и сел, злые желваки заиграли на скулах. Повозившись, Саша сложил за ним коляску.

Август в этом году был жестоким — жара не спадала, она душила, висела пыльным маревом над асфальтом. Ею дышал каждый кирпич многоэтажек. Чертова сковородка. Поливальные машины не справлялись, пылающий асфальт покрывался трещинами, вода почти сразу превращалась в едкий, пропахшей резиной пар. Из каждого телевизора и радио убедительно просили оставаться дома до вечера, вызывать скорую при тепловых ударах, быть внимательными к людям с плохим самочувствием на улицах. Рассылки от МЧС заставляли телефоны коротко пищать.

Редкие деревья во дворах многоэтажек пожухли, скрутились пыльные увядшие листья, пожелтели редкие клочки травы под ногами. Городская суета утихла, каждого второго сложила беспощадная мигрень. На улицах встречалась лишь храбрая, сумасбродная молодежь — они щеголяли легкими платьями, обнаженными торсами парней и обгоревшими носами. Они обмахивали лица ладонями, шумно дули в оттянутые вырезы одежды и тускло пересмеивались, ожидая спасительной вечерней прохлады.

За окном мелькали вывески зазывающих магазинов, арки въездов во дворы, пустые площадки детских садов. Совсем скоро они сядут в поезд, а после — на шумный, громко чихающий черным дымом из выхлопной трубы, автобус.

Впереди парней ждала долгая дорога в уже знакомое место. Место, укравшее привычное течение их жизней. Красивые, но такие страшно-жестокие Козьи кочи.