И нет конца паломничеству

Эпилог

Это правда, что концов не бывает. Но некоторые остановки случаются длиннее, чем другие.

Как и предсказывал Грач, война между королем и принцами длилась много лет. Все это время королева Алиенора томилась в плену, ибо король не желал отпускать ее на волю, опасаясь интриг. Условия ее плена, впрочем, были вполне сносные.

Затем умер от болезни Генрих Молодой. Перед смертью он звал к себе отца, желая примириться с ним; король не поехал, заподозрив ловушку. Позже умер и сам Генрих-старший — по иронии судьбы, именно в замке Шинон, который сыграл такую роль в его жизни. Говорят, перед смертью он до последнего замаливал обиду перед духом старинного друга Томаса Бекета.

Выйдя из шестнадцатилетнего плена, престарелая королева Алиенора (ей было уже за шестьдесят) оказалась в положении правителя страны, ибо ее средний сын Ричард, ставший королем, мало интересовался государственными делами — все больше тем, как собрать денег для очередного крестового похода.

Лондон стал неспокойным местом: разоренная многолетними поборами на войну, утомленная произволом шерифов, поставленных еще Генрихом, страна роптала. А с новым королем пришли новые поборы…

Но Гарольда Руквуда по прозванию Грач и сэра Джона Риза в ту пору в Лондоне уже не было. Исчезли и Черный человек, и Седой Вестник, превратившись в фигуры из городских легенд, вроде черного пса Ньюгейтской тюрьмы, с тем чтобы совершенно стереться из памяти народа через пару столетий. Малозаметный дом в торговом квартале с его сложной системой отопления и превосходной библиотекой был совершенно сметен и уничтожен во время одного из городских погромов. Книги сгорели тоже.

В Святой Земле христианство терпело удар за ударом от воспрянувших сарацинов; земли христианских королевств сокращались. Возникшая там легенда о трех девах-воительницах, одна из которых обладала пророческим даром, очень быстро приобрела черты сказки. Как долго эти дамы там действовали и когда погибли, нельзя сказать сколько-нибудь точно.

Некто Лайонел Фаско купил себе поместье с обширными виноградниками и прилагающимся титулом под родной Тосканой, женился на склоне лет и дал начало аристократическому роду; его потомки живут в Италии и до сих пор.

А совсем недавно в некой крепости на нормандском берегу была найдена книга на архаичном французском…

Но нет, об этом надо подробнее.

Шато-де-Дьепп нельзя назвать незначительной крепостью, хотя особенной стратегической важности она тоже не имеет. Этот небольшой замок прикрывает город с моря, но воинственные норманны с полуночи сюда больше не приплывут, а времена, когда английские бароны будут высаживаться в Нормандии, еще не настали. Впрочем, настанут рано или поздно.

Гарольд был уверен в этом.

Самое подходящее место, чтобы спокойно прожить оставшиеся годы. (Он также не сомневался, что осталось их немного.)

На второй или третий после прибытия день они с сэром Джоном спустились на пляж. Погода над морем меняется порою очень быстро: с утра сияло солнце, после обеда небо заволокло ровной серой пеленой туч, сквозь которую солнце светило бело и матово.

Они неспешно шли вдоль полосы прибоя — теперь Гарольду мешала не только хромая нога, но и боль в суставах — часто останавливаясь. Один раз Гарольд машинально обернулся к меловым скалам, на которых стоял Дьепп, и замер: ему привиделось, что море на фоне этих скал заполнено странными железными коробками, в которых не сразу можно было узнать корабли.

В небе низко, угрожающе гудели странные не то птицы, не то снаряды; люди с огромных плотов прыгали в воду и бежали к кромке прибоя. На них он не увидел кольчуг, вместо мечей они обоими руками несли суковатые железные палки, но нельзя было ошибиться: то были воины, и шли они отнюдь не с миром. Ветер доносил до Гарольда обрывки речей и ругательств, похожих на английские. Значит, верно было его горячечное предсказание, и Нормандии с королевствами Альбиона недолго осталось жить в мире.

Вдруг ярдах в ста дальше по берегу песок и вода внезапно взорвались, как от падения большого камня. Бегущие попадали, частью в воду, частью на песок, пена сделалась розовой; в воде, в воздухе, на скалах — всюду ревело и грохотало.

Гарольд замер, окаменев от страха. «Конец времен ли я вижу? — подумал он в панике. — Матерь Божья, апостол Петр, Иоанн Креститель…»

Но в его голове уже довольно свершилось битв и трагедий, отделенных плотинами и реками времени от нынешнего дня. Чутьем он понимал: это все произойдет очень и очень нескоро. Даже скалы в видении имели немного другую форму.

Последнее время все видения стали совсем далекими, а близких не осталось вовсе; то была одна из причин, по которой он принял решение удалиться из Лондона.

Гарольд моргнул; видение пропало, но не вдруг, как раньше, а так, как они всегда пропадали теперь — оставляя режущую боль в голове, туман в глазах и гнетущую тяжесть в сердце. Он даже пошатнулся, но сэр Джон, как всегда, был рядом, чтобы его подхватить.

— Пойдем домой, — прошептал Гарольд мерзнущими губами.

Безлюдное и беcпарусное море, привередливые вопли чаек внезапно показались ему до того родными, что захотелось плакать.

Перешагивая через две или даже через три низкие ступени разом, Риз поднимался в полуночную башню. Подносом с едой он балансировал на одной руке: вторая должна быть всегда свободна для меча. Пусть пажи втихомолку закатывают глаза — старик, а все туда же. Не настолько он стар. Ему еще нет и пятидесяти.

У Гарольда, к счастью, хватило ума не подниматься под самую крышу. Но все-таки тяжело же ему было, с хромой ногой, преодолевать эти ступени каждое утро.

Гарольд сказал: «Пока я могу взобраться сюда, это знак, что я еще не умер, мой дорогой».

Риз мог понять этот затаенный страх: его господину и другу требовалось подтверждение, что в слабеющем теле еще оставалось достаточно сил. И каждый раз, когда по утрам Гарольд начинал свое восхождение, Риз давил под ложечкой нехорошее предчувствие, а потом стоял у подножия лестницы, чутко прислушиваясь. Но Гарольд не упал еще ни разу, только отдыхал в середине подъема недолго — на площадке с окном.

Риз хорошо представлял себе, что он видел там: пестрое Германское море[55] до горизонта, один-два паруса, может быть, рыбацкие лодки. А вот что Гарольд при этом думал, и представить себе не мог.

Подъем кончался дубовой дверью, которую в эти дни они оставляли распахнутой: кроме Риза сюда поднимался только доверенный слуга, но и он это делал редко. Обед Риз относил сюда сам, ужинали они внизу.

— А, мой дорогой, — теперь Гарольд улыбался ему по-настоящему, у него даже глаза теплели. За это одно, пожалуй, Риз был готов благодарить их возраст и усталость.

Кроме того, он каждый раз поднимал голову от своих занятий, стоило Ризу войти в комнату, а не просто следил за ним краем глаза, как раньше.

— Что у нас сегодня на обед? — поинтересовался Грач. — Кресс-салат с оливками и сыром?

— Привычка жевать эту траву, как кролик, тебя погубит, — проворчал Риз, ставя поднос на стол в темном углу комнаты и снимая с него приборы.

— Скорее, оздоровит, — не согласился Гарольд, отставляя чернильницу и хромая к нему через кабинет. — Еще Авиценна замечал, что чрезмерное употребление мяса до добра не доводит… А тебе никто не мешает уничтожать добрый окорок.

— Чем я и собираюсь заняться, — с достоинством ответил Риз. — Здешний повар уже любит меня больше.

— Это нетрудно, — Гарольд снова улыбнулся ему, садясь напротив.

— Да, я везде свой человек, — согласился Риз, занимая свое место. — А ты — злобный интриган.

— Так оно и есть, — покладисто подтвердил Гарольд.

— Как книга?

— Одолеваю препятствие за препятствием. Писать одновременно на латыни и на ольском гораздо труднее, чем может показаться. Очень мало письменных образцов… половину правил приходится изобретать на ходу, и некоторые мысли просто не выразить… — он задумался.

— Ну так и пиши на латыни, — пробурчал Риз. — Зачем еще время тратить…

— При переводе исказят… Я уже говорил: скоро большая часть философской и исторической литературы перейдет на местные языки, которые сейчас величают варварскими… может быть, через сто, через двести лет… Мой труд и так скорее всего предадут забвению, многие куда более достойные труды канули и еще канут в Лету… если он будет на языке, понятном светскому большинству, все-таки больше шансов…

Риз промолчал. Он умел написать несколько слов на латыни и составлять с ошибками простые письма на саксонском, ойльском, окситанском и иберийском, а также с грехом пополам разбирал арабскую вязь, но чрезмерно грамотным человеком себя не считал. Ему нечего было сказать в этом споре. И уж подавно судьбы исторических рукописей занимали его ум меньше всего.

Он поглядел на Гарольда, что без всякого аппетита созерцал свою тарелку; посмотрел за окно, где жадные чайки без устали кружили в поисках добычи. Смежил на миг веки. Лицо его господина и друга, постаревшее, осунувшееся, все равно стояло перед глазами. И хотелось бы быть в покое, зная, что они сделали все, что могли, но…

— Гарольд, — Риз позволил себе протянуть руку, коснуться прохладных пальцев милорда, безвольно лежащих на столе. — Скажи мне…

— Да? — и снова эта улыбка, от которой и распускается, словно сумка по швам, и сжимается в кулак сердце.

— Ты… постоянно их видишь, да?

— Теперь почти всегда, где-то на периферии зрения, — кивнул Гарольд. — Хотя они редко красочные и почти не выходят на первый план. Да я ведь тебе говорил. Они не мешают… И главное, я почти закончил книгу. Еще пару глав.

— Ты говорил то же самое месяц назад.

— Так всегда бывает, когда пишутся книги. Но на сей раз, думаю, я в самом деле почти закончил.

Снова повисла тишина. Риз думал о том, что сразился бы с видениями мечом и кулаками, если бы мог, как сражался все это время, не отдал бы им Гарольда. Но как бороться с будущим, которое еще не наступило и не наступит, пока Риз жив, и даже многие годы после его смерти?

Все счета подведены. Все закрыто. Может быть, им суждено спокойно дожить свой век тут. Может быть, нет: когда весь континент охвачен смутой, трудно укрыться. Может быть, по их душу придет церковный суд. Может быть, Гарольда свалит очередной приступ. Если Ризу повезет, он уйдет вместе с ним; если нет, он отправится на войну и, несомненно, долго там не протянет. Волноваться не о чем. Жизнь была погано прожита семнадцать лет назад; жизнь куда лучше прожита теперь. Он счастливый человек. Ему повезло.

Гарольд закончил есть, поглядел на Риза остро.

— У тебя опять рука ноет, — сказал он. — Почему мне не сказал?

— Да какое там ноет… — попытался уклониться Риз.

Грач укоризненно покачал головой и снял с полки над столом маленькую баночку с мазью. Взяв правую руку Риза в свои, он начал растирать ладонь, длинный шрам, рассекавший ее надвое, чуть скрюченные три пальца (большой и указательный, слава Богу, двигались нормально). Ритуал был знакомым, успокоительным, дарил облегчение. Риз даже прикрыл глаза, почти погружаясь в дремоту.

И в этом странном полусонном состоянии он решился задать вопрос, который неустанно приходил ему в голову весь последний месяц — с тех пор, как они поселились здесь.

— Но когда-нибудь… когда-нибудь все это приведет к чему-то? Ты видишь боль, кровь… неужели всегда будет, как теперь, до Страшного суда?

— О нет, — тихо, искренне ответил ему Гарольд, словно втирая такую же успокоительную мазь в душу. — Когда-нибудь почти все люди, даже простолюдины, будут жить в светлых и теплых палатах, которые сейчас не снились и королям. Мужья перестанут бить своих жен. Еды будет много, и она будет дешева. Все будут знать грамоту, а книги будут бесплатно раздавать на улицах.

Риз криво хмыкнул.

— Как же.

— Я говорю правду, — серьезно ответил Гарольд. — Я понимаю не все, но так будет. Здесь, в Нормандии. У тебя дома, в Саффолке. Так я видел.

В Саффолке, надо же! Риз не вспоминал о своей родной деревушке с тех пор, как прибился к отряду наемников в двенадцать лет, но очень сомневался, что там когда-либо настанет благодать.

— И придет царствие Божие? И люди перестанут убивать друг друга? — с недоверием спросил Джон.

Гарольд отвел глаза.

— Христианская церковь расколется еще сильнее. Люди будут убивать друг друга с еще большей жестокостью, чем сегодня, — проговорил он. — Я видел катастрофы, каждая из которых показалась бы нам концом времен. Но я видел их во множестве, и люди выживали всякий раз. И все повторялось.

— Тогда какой смысл? — наверное, Риз сказал это чересчур горько, потому что Гарольд поглядел на него особенно пронзительно.

— Я же сказал тебе, Риз, — короткое имя упало драгоценной каплей, как вино во время Причастия, — они будут выживать, и они будут идти к Богу, как умеют. Для выживших смысл есть всегда.

«Просто не все выживают», — подумал Риз.

И по глазам Гарольда понял, что его посетила та же мысль. Выживание — смысл для тысяч, может быть, для человечества. Для одного человека смысл иной. И он не в том, чтобы попасть в рай, которого, может быть, и нет.

Риз хотел сказать, что Гарольд — его смысл. Но вспомнил, что уже говорил это. Даже если и не словами.

Так они сидели, держась за руки, в конце пути, который не кончается никогда. За окном же море, чайки, рыбацкие лодки и рыбаки жили своей жизнью, которой не было до них двоих никакого дела.