Хозяин бабочек

Глава 24

Похоже, это был особый монастырский зал для приема почетных гостей. Довольно большой и очень светлый. Доски пола блестят, я сперва подумал, что лакированные, но нет, видно, от постоянного натирания так заполировались. Посредине этой залищи — одна-единственная циновка. Большая, правда, зеленая, в три пальца толщиной.

За постное угощение перед нами извинились — монастырь все же, плоть убиенных существ некомильфо даже гостям вкушать. Многочисленные мисочки с разноцветным непойми-чем пахли и выглядели очень заманчиво, но есть во время обмена любезностями никто не начинал, — мы сидели, как дураки, пожирая многообещающий обед исключительно глазами.

— Чакал, или персик бессмертия, — говорил нам Сен-До, тот самый важный монах в алом нагруднике, — произрастает лишь в Садах Небесных Чертогов. Как он попал к вам, хотелось бы знать?

Я было открыл рот, чтобы ответить, но Ева меня опередила.

— Мы получили его от незнакомой девушки. Встретили ее в лесу.

— Одна из небесных посланниц, несомненно, — кивнул Сен-До. — Мы уже не смели и ждать, потеряли надежду.

— Надежду на что?

— Годы земной жизни нашего настоятеля готовы пресечься, но мы верили, что, исполненный жалости и сострадания к нам, он не покинет обитель и проживет еще одну жизнь среди нас, недостойных. Тем более, сам настоятель лет десять назад говорил, что готов задержаться на пути совершенствования еще на одну жизнь в этом изменчивом мире праха и печали. Ранее, в старину, где-то поблизости в горах в таких случаях непременно расцветал цветок персика бессмертия.

— Эти персики — они вообще редкие, да? Дорогие? — спросил Акимыч, постукивая палочками и как бы невзначай прихватывая ими кусочек маринованной редьки.

— В Небесных Чертогах персик бессмертия плодоносит ежегодно. В нашем же грешном мире, увы, этот плод может появиться лишь по воле неба. Теперь же прошу меня извинить. Я умоляю вас вкусить это жалкое угощение. Сам же я вынужден удалиться, дабы принять участие в подготовке к церемонии. Прошу вас, отдыхайте, освежитесь сном, церемония состоится ближе к закату.

Когда Сен-До, семеня, покинул зал, коробки с едой дрогнули под напором палочек, ложек и пальцев.

— По-моему, ты продешевил, — жуя, сказал Акимыч, — такие персики, небось, по миллиону стоят.

Я пожал плечами.

— Я всего лишь следую логике развития сюжета. Нам нужна помощь с информацией, у нас есть персик, меняем персик на информацию. Обрати внимание, что второй чакал их совершенно не интересовал, им нужен был только один, для их драгоценного настоятеля.

— И все-таки, — сказала Ева, — после обеда, Акимыч, выйди, пожалуйста, в реал и посмотри-ка на форумах: что это за чакалы и сколько они стоят на аукционе. Если это вещь, которая может омолодить непись, они могут очень дорого стоить. Как вспомню, сколько мы их сожрали…

— Девятнадцать штук, — сказал я

— И главное игрокам они — ни к селу ни к городу. Только что вкусненькие.

— Лукась с Гусом их тоже ели, — сказал я. — Может, они теперь бессмертные?

— Хм. — Ева отложила палочки с недогрызенным рисовым колобком. — Лукась, Гус, а откройте-ка мне ваши параметры. Гус, сколько раз я уже показывала тебе как это делается… Опаньки! И что мы видим!

— А что мы видим? — заволновался Лукась.

— В самый низ смотри. На самые последние строчки под параметрами. Количество возрождений — три! И у Гуса то же самое.

— Не понял, — сказал Гус, — я теперь что, бессмертный что ли? Я теперь стал попрыгунчиком?

— Не совсем. Но да, если тебя сейчас убить, а потом еще два раза, то ты все равно воскреснешь.

— А если меня не убивать? Если я доживу спокойно до старости?

Ева хмыкнула.

— Я не специалист в этой механике, умрешь — сам увидишь. Тем более с твоим пристрастием к выпиванию любых жидкостей в пределах досягаемости, не думаю что тебе светит такая уж глубокая старость… Нет, Акимыч, прекращай жевать и прямо сейчас катись в реал. Я умру от любопытства прежде, чем ты насытишься. Вернешься — продолжишь. Если эти чакалы действительно стоят по миллиону, я… не знаю. Поселюсь в этом монастыре, побреюсь наголо и буду с утра до вечера сокрушаться о загубленных перспективах в этом изменчивом мире.

— Он, вроде, мужской, — сказал я, — монастырь-то.

— Организую по соседству женский! Нет, ну это надо же… Какой раз в наши лапы попадает сокровище, чтобы мы в очередной раз все испортили и изгадили!

Акимыч вернулся через десять минут.

— Никаких чакалов на аукционе никогда не продавалось, в истории сделок их нет. На форуме по поиску — десяток упоминаний, я так понял, что это какой-то квест рядом с Ся-Мином, там квестовый чакал добывают для какого-то важного непися. Но о том, что его кому попало можно скармливать, — о том ни слова.

— Ты все равно второй припрячь подальше. — сказала Ева, — Конечно, это вещь, которая совершенно не нужна самим игрокам, но наверняка тут много найдется таких, которые мечтали бы подарить что-то подобное дружественному неписю. Или, скажем, если преподнести его, допустим, императору… Нет, Ним, ты оставшийся чакал береги! Как представлю, что мы их слопали девятнадцать… без толка и без смысла…

— Шесть штук все-таки не совсем без толка и без смысла, — сказал Акимыч, кивая на наших неписей.

Тут Лукась поднялся, подошел ко мне и, откашлявшись, встал на одно колено.

— Сир Нимис!

— Люк, я так заикой стану. Не валяй дурака!

— А я, — обычным сварливым голосом сказал Лукась, — попросил бы не перебивать меня, когда я выражаю формальную глубокую благодарность.

— Хорошо, хорошо, твоя взяла!

Я поднял ладони в извиняющемся жесте и развернулся к портье.

— Сир Нимис, наше знакомство некоторое время не казалось мне большой удачей. Но теперь, получив от вас дар, достойный императора…

— Трех императоров, — вставил Акимыч.

—… я хотел бы выразить вам свою глубокую признательность и принести заверения в том, что вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку.

— Спасибо, Люк, — сказал я, — я очень тронут, но ты же понимаешь, что все это вышло совершенно случайно? Впрочем, — спохватился я, —если бы мы знали о свойствах этих персиков, мы бы все равно вам их с Гусом скормили, можешь не сомневаться.

Я немножко побаивался, что впечатленный Лукась будет еще долго теперь изъясняться со мной столь же торжественно и почтительно, но беспокоился я зря. Уже через пять минут я выслушивал жалобную нотацию о людях, которые подтаскивают к себе все соусники, а другим потом приходится за ними через весь стол тянуться.

Церемония состоялась на террасе, выходящей на пустынное скальное плато с дивным видом на заходящее солнце. Большое, круглое и красное, оно, не спеша, лезло за горизонт, отбрасывая на лица, одежды и каменные плиты то огненные, то карминные всполохи. Монахи сидели рядами и на ступеньках, и на скале, чуть ли не до самого обрыва, а нас приткнули на, как я понимаю, весьма почетные места у перил галереи. Никаких паломников — ни игроков, ни неписей — тут не было, видимо, церемония предназначалась лишь для посвященных. Из дверей, ведущих на террасу, несколько служителей вынесли плоские носилки с деревянным низеньким сиденьем. Прислоненная к спинке сиденья на носилках сидела мумия. Мне так показалось. Сухие желтые ручки, ссохшееся тельце, с костей которого свисали белые тряпки одеяния, на месте лица — совершенный череп с темными запавшими глазами. Молитва, похожая на пение, сопровождала этот печально-парадный выход. Сен-До на коленях прополз по террасе к носилкам, держа на вытянутых руках столик на коротких ножках. Другой священник, также ползком, придвинулся, опустил на столик перед настоятелем блюдо. С моего места было плохо видно, но, кажется, на блюде лежал чакал. Под продолжающееся бормотание молитв оба монаха нарезали чакал ломтиками, а потом стали пропихивать эти ломтики палочками сквозь ссохшиеся губы мумии. Смотреть на это было неловко.

— По-моему, — прошептал Акимыч мне на ухо, — у них вместо настоятеля — давно труп. Может, они не заметили?

Нафаршировав мумию чакалом, монахи не прекратили издеваться над покойным. Зачем-то содрали с его плеч и груди белые полотнища. Зрелище стало еще кошмарнее. Потом Сен-До встал за спиной мертвого настоятеля, а второй монах вложил настоятелю в сморщенный кулачок какой-то длинный темный предмет, сверкнувший в красном свете солнца. И — невероятное дело! Сухая обезьянья лапка вдруг задвигалась, медленно поднялась в воздух, а потом ткнула темным предметом куда-то ниже груди. В ту же секунду Сен-До выхватил невесть откуда взявшийся изогнутый меч и одним движением отрубил настоятелю голову. Голова по высокой дуге пролетела над ступенями, осыпая камень гроздьями темно-красных капель, и подкатилась к нам, ощерившись в смертном оскале. Лукась взвизгнул.

И тут отрубленная голова нам подмигнула. После чего, как кошмарный колобок, покатилась обратно к своему хозяину, подпрыгивая на ступеньках. Последним прыжком она ловко наделась на торчащий из мумии кровавый ошметок, и я даже, вроде, сквозь молитвенный речитатив услышал скрип, с которым череп навертелся на хребет. По телу настоятеля пробежала словно бы цепная молния, пробиваясь то тут, то там резкими вспышками золотисто-серого цвета. В этот момент солнце решило напоследок посиять, как следует, и даже на удалении мы увидели, как кожа сперва бледнеет, потом розовеет, как округляется костяной лик, как распухают и наливаются алым губы, как мертвенный блеск сменяется светом жизни. Речитатив сменился на восторженные восклицания вразнобой. Настоятель легко вскочил с носилок, сбежал по ступенькам, поднял к небу руки и застыл в лучах — юный, золотистый и, наверное, очень красивый, правда, я в мужской красоте не очень разбираюсь. На вид ему сейчас было лет восемнадцать — не больше.

Дети мои, — обратился он к монахам, многие из которых были вполне пожилыми и даже старыми, хотя их лица и расплывались сейчас от младенчески-счастливых улыбок, — дети мои! Велики грехи мои, огромна слабость моя. Любовь к вам и забота о вашем благополучии приковали меня к этому миру тяжелыми оковами. И все же я рад снова видеть и слышать вас, как должно, ибо сожаление о содеянном было бы ничуть не меньшим грехом. Но прежде всего, я должен расплатиться с долгом, который тяготит меня. Пусть те, кто принес мне дар неба, подойдут и зададут мне свой вопрос. Каков бы он ни был — я дам ответ!

Посланцы неба, спотыкаясь и неуклюже переступая через первый ряд монахов, выбрались на площадку, старательно обходя кровяные кляксы, и встали перед настоятелем. Пока Ева довольно сбивчиво и торопливо объясняла, что нам надо, мы пытались приманить поближе Хохена, который, как на грех, слонялся по дальней стороне террасы и плевать хотел на всякие церемонии. Только когда мы отбежали чуть ли не на самый край обрыва, он все-таки соизволил притопать поближе.

— И нам нужно узнать место, где человек, которым когда-то был этот дух, родился в своем…эээ телесном обличии. — наконец закончила сложно формулировать Ева.

Маленький алый рот настоятеля слегка растянулся, кажется, он так улыбался. Наверное, просто порядком отвык это делать.

— Возможно, — продолжила Ева, — в каких-нибудь древних свитках мы можем что-то выяснить. Нам известно, что сейчас его называют Хохен, что жил он очень давно и был то ли царем, то ли князем, а потом он был в заключении у лис…

— Нам не нужны свитки, чтобы узнать истину, — ответил настоятель, — ибо истина перед нами. Приблизься ко мне, несчастный дух!

— Ну, да, — негромко сказал мне Акимыч секунд через десять, — приблизься… конечно… плохо он нашего Хохена знает.

Настоятеля непослушание Хохена, казалось, не смутило: он сам подошел к доспехам, внимательно осмотрел их, а потом положил ладони на нагрудник. На Хохена это панибратство никакого впечатления не произвело, он все так же стоял столбом, а вот настоятелю, судя по всему, приходилось несладко. Тело его содрогнулось, голова откинулась, из горла вырвался протяжный стон. Оттолкнувшись от Хохена, настоятель чуть не упал назад, но его подхватил успевший метнуться вперед Сен-До. Настоятель сжал виски пальцами так, словно пытался раздавить себе череп, и какое-то время стоял, тяжело дыша. Наконец он опустил руки. Голос его был теперь глух и печален.

— Сколько зла, сколько ярости, сколько ненависти, сколько пустоты. Выше этих гор жажда отмщения тех, кому этот посланец мрака принес неисчислимые муки. Тысяча дней поста и молитв лишь немного помогут мне мне забыть ту боль, которую я сейчас испытал.

— Извините, пожалуйста, — сказал Акимыч, — мы не хотели.

Настоятель снисходительно глянул на Акимыча через плечо.

— Здесь нет вашей вины, вы лишь орудия судьбы.

— Но вы узнали откуда он родом? — спросила Ева.

— О да, я узнал. Сочетание этих звуков уже никому ни о чем в мире не скажет. Сен-До, кисть и бумагу!

Настоятель, похоже, был хорошим картографом. Под его кистью кусок плотной желтоватой бумаги превращался в истинное произведение искусства. Сплошные завитушки, прихотливые линии и изящно начертанные знаки. Я, правда, вверх ногами смотрел, поэтому ничего особо толком и не понял, настоятель же, свернув лист трубочкой, вручил его мне.

— А теперь, как ни жаль, я вынужден просить вас покинуть стены нашей обители, ибо пребывание в ней подобного духа чрезвычайно нежелательно. Одно его присутствие вносит смуту и вселяет в сердца беспокойство.

Я подумал, что было бы очень удобно объяснить все наши проблемы — присутствием Хохена в наших рядах, но справедливость заставляла признать, что мы и сами неплохо справляемся.

Сопровождаемые почтительными, но решительно направляющими нас в сторону выхода монахами, мы покинули храм Зеленого Тигра и не успели опомниться, как уже стояли на верхней ступени бесконечной каменной лестницы, ведущей вниз.

— Давай-ка карту, — сказала Ева.

Я протянул ей свиток. Ева развернула его и, нахмурившись, стала изучать. Акимыч на цыпочках взглянул на карту через ее плечо и через секунду расхохотался.

— Чего ты ржешь? — недовольно спросила Ева, водя пальцем по загогулинам на карте.

— Евик, ну ты че, место что ли не узнала?

— Почему не узнала… узнала, только пока не поняла, что именно я узнала.

— Не, ну ты серьезно, а? Вот пролив, вот гора, вот город. А вот тот хребет, через который мы в Учгур чесали, Это же Камито! Та самая горка в цветочках, помните? Похоже, сир Хохен прямо на этой горке и родился. Это же надо было половину континента проплыть и протопать… Только я не понимаю, он же был с нами на той горе. Чего квест-то не активировался?

— Если эта точка — место его рождения, то оно строго с другой стороны от монастыря, — сказала Ева, после чего свернула свиток и засунула его в инвентарь. — Ладно, это довольно обидно и глупо, но зато в кои-то веки у нас есть точный маршрут и цель, что, я считаю, уже победа. Теперь бы понять, как нам обратно в Камито вернуться. Снова бегать по полям сражений как-то не очень хочется. Но сперва нужно спуститься вниз, поднимались мы три дня, но спускаться, наверное, сможем быстрее.

— Не знаю, — сказал Лукась. — тогда у нас было по четыре ноги, а сейчас всего по две.

— И сена было хоть завались, -сказал Акимыч, — а сейчас сплошные бананы. Вот я же хотел остатки обеда в инвентарь собрать, а вы — неприлично-неприлично!.. Вообще товарищи монахи могли бы снабдить нас чем-нибудь пожевать, в дорогу-то. Мы же как-никак их настоятеля спасли.

— Он вообще в своей речи намекал, что огромное одолжение всему миру делает своим возрождением, — сказал я.

— Безусловно, именно это он и делает, — раздался голос за спиной.

Я обернулся и увидел Сен-До.

— Вам, только начинающим свой духовный путь по тропе возвышения, пока не понять, какая эта жертва — вновь вернуться к этому миру и его тяготам с порога истинного бессмертия. Вы пока как дети, как щенята, радующиеся солнцу, теплому молоку, порхающим бабочкам…

Я нервно обернулся, но нет, ничего нигде не порхало, это, надо понимать, была всего лишь метафора.

—…и гоняясь с радостным лаем за своим хвостиком, вы пока не думаете о мраке, о смерти, о страданиях, которые неизбежны для каждого, живущего в бесконечно изменчивом мире.

— Ага, ага, — сказал Акимыч, — скажите пожалуйста, а в этом изменчивом мире поблизости нигде еды купить нельзя? А то нам не пойми сколько по этой лестнице и дальше трюхать, а жратвы с собой — никакой.

Сен-До склонил голову. Один из последних лучей заходящего солнца отразился от ее почти зеркальной поверхности.

— Я догнал вас для того, чтобы предложить сократить ваш путь, если вы, конечно, не возражаете.

— Я на этом не полечу! — сказал Лукась. — Как это вообще называется?

— Похоже на помесь воздушного змея с воздушным шаром, — сказал я, глядя на танцующую в воздухе огромную фигуру из лоскутов и планок, к хвосту которой была привязана не очень-то большая плетеная корзина.

— Да ладно, — сказал Акимыч, — в реальности я бы на такое не полез, но это же волшебный мир. Здесь и на таком летать можно… Наверное.

— Обычно этим змеем мы отправляем грязное белье на стирку в долину, — сказал Сен-До.

— Замечательно, — сказала Ева, — то есть, людей на нем вы не отправляете.

— Вы не понимаете. — вздохнул Сен-До. — Во время паломничества путь с горы не менее важен, чем путь в гору. Это важная часть духовного странствия. Поэтому паломники, разумеется, благоговейно идут по этой лестнице пешком. Монахи же дали обет не ступать за пределы храма. Поэтому до сих пор не было нужды в том, чтобы Тряпичный Дракон спускал или поднимал людей.

— Значит, до сих пор никто на этой конструкции не летал? — с подозрением спросил Лукась

Сен-До слегка смутился.

— Лет двадцать назад у нас был один мальчишка-послушник. Совершенно негодный мальчишка, сплошные неприятности от него были. Плохо, когда у мальчика нет ни смирения, ни воспитанности. Вот он как-то забрался в корзину с бельем и улетел в долину. Когда он вернулся, мы его, конечно, выпороли, но толку от этого никакого не было. Мальчишка оказался совершенно негоден для монашеской жизни. Так что пришлось его в конечном счете выгнать.

— И что с ним стало? — заинтересовался я.

— Насколько мне известно, он стал торговать рыбой или нашел себе какое-то иное, столь же недостойное занятие. Ну что, вы готовы отправиться с Тряпичным Драконом?

— А была не была! — сказала Ева, — Неписи у нас теперь тоже воскресающие, так что я — за полет. Голосуем?

Даже Лукась в конце концов поднял руку, хотя и несколько неуверенно. Вроде, и поднял, а, вроде, и просто почесаться захотел. Я же говорил, наш портье в глубине души, даже втайне от самого себя — авантюрист, каких поискать.