Государь

Глава 8

Великое каменное устроение… Всего три слова, но как же точно они описывали наполненный многими смыслами, и оттого воистину грандиозный замысел правящей Семьи! Зародившись на рдеющих углях и гари очередного большого пожара, унесшего в могилы сотни и тысячи москвичей, он постепенно обрастал мелкими деталями, необходимыми мануфактурами и исполнителями-ремесленниками: и вот, наконец-то начал претворяться в жизнь. С каждым новым днем, с каждым новым зданием и переустроенной улицей главный город Северо-Восточной Руси становился все краше и наряднее. Да, пока он напоминал громадный и основательно разворошенный-перекопанный людской муравейник, с редкими островками готовых улиц и домов — но царские зодчие, устроившие себе на колокольне Ивана Великого обзорное место, уже понемногу начинали зреть грядущую красоту и благолепие Третьего Рима. На их глазах уходил в прошлое вместе с безжалостно разбираемыми бревнами стен, плахами мостовых, деревянными клепками кровель — стольный град Великого княжества Московского, собравшего и соединившего под собой все некогда удельные русские княжества. Но их же трудами и заботами, из рукотворной разрухи и пустырей постепенно проявлялись очертания величественной столицы единого Русского царства. Единственного законного наследника Владимирско-Суздальской Руси, и одновременно — Восточно-Римской империи!.. И посему младший царевич Федор не жалел ног и спины ради возможности лишний раз полюбоваться с высоты на расстилающийся перед ним родной город, день за днем все больше облекающийся в нарядный светлый камень и разноцветный кирпич — бывая на звоннице едва ли не чаще храмового пономаря.

— Дай-ка трубу!

Один из двух стражников Постельничего приказа, прислонившихся было к недавно устроенной на верхней площадке кованной ограде, тут же раскрыл небольшой тул, подвешенный на поясе с левой стороны. Порылся, отпихнув в сторону тонкие замшевые перчатки царевича, и вытянул увесистый латунный цилиндр подзорной трубы, вложив его в нетерпеливую руку.

— Так, ну…

Разложив полезный инструмент, юный зодчий надолго замер, впитывая в себя виды залитой послеполуденным солнцем Москвы. Поблескивала свежим глянцем черепица новеньких покатых крыш по ровным линиям уже готовых улиц; зеленели реденькие пока кроны повсеместно насаждаемых в будущих скверах липок и елок. Медленно, но уверенно росли вверх новые стены Белого города, в толще которых рукастые каменщики выкладывали одинаковые помещения для казенных и торговых нужд. Заканчивали отсыпать крупным и мелким щебнем широкое основание таких же стен с внутренними кирпичными клетями и для Китай-города — взамен изрядно обветшавших от времени древоземляных укреплений. Когда-нибудь нужда в них отпадет: тогда каменную облицовку и известково-земляную засыпку нарочито широких стен аккуратно разломают и вывезут прочь, а на освободившемся месте устроят отличный кольцевой бульвар…

— Ах ты ж! Записать: по каркасу крыши Гостиного двора ходит мастеровой, не зацепившись при этом крюком пояса-самоспаса!.. На голове синий плат-китайка, сам лет тридцати. Разобраться и примерно наказать!

Второй из постельничих стражей тут же завозился с плоской кожаной сумкой-планшеткой, сноровисто разложив ее как крылья бабочки и начав торопливо марать коричневатый лист прочной конопляной бумаги грифелем уже порядком сточившейся чертилки.

— Мне вот только смертей там не хватало…

Успокаиваясь, царевич сдвинулся на несколько шагов, положил трубу на поперечину кованой ограды и медленно повел окуляром влево-вправо, вновь наполняясь удовольствием от зримого. Ибо любо-дорого было наблюдать, как слаженно копошились на месте бывших Поганых прудов землекопы!.. Трудолюбиво вычищая, углубляя и засыпая песком пополам с гравием дно, пока другие трудники спрямляли и выкладывали тесаным камнем линию берега теперь уже единого и большого Чистого пруда. Скоро он окончательно примет форму ровного прямоугольника, обрамленного скамьями и прогулочными дорожками из розовой брусчатки — а там и кусты высадят, и карпов с сазанами запустят в вернувшуюся воду… К слову о ней: коснулись изменения и спокойной до времени Москва-реки. Ибо и ее берега все больше выравнивались и облекались в гранитные набережные, а ленивые волны рассекали ледоломы мощных опор сразу трех широченных Ивановых мостов. Центральный, он же «Великий», был назван в честь деда и полного тезки нынешнего Великого государя, царя и Великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии. По правую сторону от Кремля строили «Грозного», названного понятно в честь кого; последний же заметно отставал от первых двух — как, впрочем и полагалось «Меньшому». Ибо все москвичи еще до закладки первого камня знали, что его посвятят царевичу Ивану Ивановичу, победителю поганых крымчаков при Ахуже.

— Федь, вон там, похоже, церкву валят?

Ближник младшего из царских сыновей, Максимка Скуратов-Бельский (за мытарства свои от различных детских болячек имевший прозвище Горяин), без всякой дорогой оптики углядел кое-что интересное — и тут же указал дружку.

— Где⁉

Повернувшись спиной к прежним видам, царевич навелся вдоль указующей руки, немного порыскал трубой и неопределенно хмыкнул при виде суеты плотников. Как раз сдергивающих со старенькой деревянной церквушки, стоящей на перекрестке двух готовящихся к расширению и переустройству улочек, откровенно ветхий купол со снятым загодя крестом. Да, скуднел Третий Рим на такие вот невеликие часовенки и храмы, скуднел! Но недовольства это не вызывало: во-первых, все понимали необходимость перемен — хотя, конечно, практически домашние храмы, в которые москвичи ходили на службы целыми поколениями, все равно было жалко. Во-вторых, государь Московский, благословенный Димитрий Иоаннович, в честь своего чудесного выздоровления прилюдно дал обет отстроить на Москве храм в честь Богородицы небесной и всех Матерей земных — размерами и красотой вровень с собором Святой Софии в Константинополе! За-ради такого не жаль было и претерпеть неминуемые неудобства: да и, по чести говоря, малых церквей в первопрестольной уже был некоторый переизбыток. Что говорить, если даже из Кремля переносили на новые места четыре из пяти монастырей, оставляя на месте только Чудову обитель, как исконную вотчину митрополитов Московских и всея Руси? Более того, понемногу готовились разбирать и Теремной дворец с прочими постройками Большого двора, дабы высвободить место для возведения новой резиденции Дома Рюрика и разных придворных служб. Сам же Иоанн Васильевич намеревался ближе к следующей весне перебраться на несколько лет в Коломну, где для него внутри стен коломенского Кремля (младшего брата московского, к слову) загодя отстроили весьма уютные палаты из светло-желтого кирпича. Ну и понятное дело, вслед за повелителем готовились к вынужденному переезду и все остальные: то есть царские ближники, Дума боярская с Приказами, и прочие набольшие люди Русского царства. Уже сейчас крупный город на Оке мало чем отличался от Москвы по шуму и обилию плотницких артелей: тихие прежде улицы быстро перестраивались и спрямлялись, как грибы после теплого дождичка росли временные деревянные терема в два-три поверха, спешно подновлялись уже имеющиеся боярские и княжеские усадьбы. Тороватые купцы загодя расширяли старые и ставили новые постоялые дворы с едальнями, устраивали крепкие лабазы и копали вместительные погреба — а уж какую свару устроили старшины плотничьих артелей за казенный подряд на возведение теплых казарм для приказных дьячков!!! Воистину, перемены и новые порядки проникали всюду и во всех, зарождаясь в царской Семье, и словно волны расходясь по просторам необъятного Русского Царства. Взять хотя бы тех же зодчих, что порой словно бешеные тараканы бегали по своим участкам работы: их ученики, переняв у наставников непростое искусство, со временем разъедутся по главным городам всех уездов страны— и уже там, с новыми знаниями и молодым напором, примутся воплощать в реальность свои части единого Великого каменного устроения Руси…

— Федя, глянь.

Оторвавшись от разглядывания явного спора сразу четырех персидских розмыслов, сошедшихся тесным кружком в самом начале будущей Иранской улицы, уже начерно распланированной близ открывшегося недавно Восточного торгового двора, темноволосый отрок потер слегка уставшие синие глаза. После чего перехватил зрительную трубу поудобнее, и осведомился:

— На что?

— Да вон…

— Где? О, Ваньша?.. Хм, да еще и с монахами?

Как в каждом правиле обязательно есть исключения, так и в Москве были места, абсолютно свободные от пристрастного внимания розмыслов Каменного приказа. Не так, чтобы прям уж нарочно это получалось, просто усердие опытных мастеров-ремесленников и каменотесов постоянно требовалось на разных важных стройках. А те самые заповедные места, вроде Тимофеевской башни Кремля, оставляли на потом — тем более что ее обитатели не сильно-то и возражали. Хотя довольно важная воротная башня, связывающая крепость с Великим посадом и Китай-городом, уже лет пять нуждалась в небольшом ремонте, да и украшательство тоже не было бы для нее лишним!.. Впрочем, обитающие в заповедном местечке царские дознаватели уже давно привыкли к некоторой предвзятости москвичей, и на такое пренебрежение царскими застенками не обижались. Они вообще были людьми очень понимающими, несуетливыми и готовыми ждать столько, сколько необходимо. Тем удивительнее было Федору узреть собственного брата Ивана с привычной тройкой постельничих сторожей — которые сопровождали, а может даже и конвоировали сразу десяток монахов и послушников именно в ту самую «страшную» башню, про которую среди суеверного люда ходили разные дурацкие небылицы.

— Никак, повели честных отцов освящать подземелья Тимофеевки?

— Думаешь?

Коренастый и короткошеий Горяин молча пожал плечами, расписываясь тем самым в полном своем неведении. Приступ острого любопытства, свойственного всем творческим натурам, моментально завладел почти взрослым (через год совершенноление будет!) царевичем: да так сильно, что он тут же сложил-перебросил подзорную трубу хранителю сего ценного инструмента, и начал спускаться с колокольни, порой перепрыгивая зараз по две-три ступеньки. Не просто так, конечно, а намереваясь присоединиться к братцу в его непонятных пока трудах — какими бы они там не были. Увидеть Ваню возле застенков само по себе было делом редким: он более тяготел к местам для воинских упражнений и Янтарному кабинету с Грановитой палатой, где перенимал у батюшки и Думы Боярской непростую науку правления. Ну, семейную библиотеку не обделял вниманием, часто уезжал с ночевкой в Александрову слободу по важным семейным делам… Но чтобы братец самолично вел простых монасей в застенки к дознавателям? Нет, такое Федор видел впервые.

— Может, исповедать кого?

На несколько мгновений задумавшись над предположением дружка, царевич едва не вступил в свежую кучку конских каштанов, к которой уже спешил с метелкой и совком мелкий дворцовый служка.

— Сразу десятком попов?!? Пф, не смеши меня!

Как четырнадцатилетний любитель тайн не поспешал, но под светом солнца никого догнать так и не смог: зато успел почти к самому началу уже идущего действа. Осторожно спустившись в липкий сумрак пыточных подвалов, уверенно миновав несколько окованных железными полосами дверей и узких переходов, царевич наконец-то услышал старшего брата:

— … по указу, все прошения о казнях различных в отношении лекарок, травниц и всяких там знахарок должно разбирать государю Московскому, либо главе аптекарского приказа.

Остановившись в густой тени и небрежно-благожелательно кивнув на почтительный поклон знакомого ката (тут же повторно утрудившего спину и ради сына-наследника главы Сыскного приказа), Федор повернулся к братцу. Которому никакие тени не помешали загодя почуять родную кровь, обернуться и неприветливо поинтересоваться:

— Ты зачем здесь⁈

Едва ли не вперед слов прилетела теплая эмоция-образ неодобрительной заботы о младшеньком. Мол, нечего тебе делать в этой обители страха и боли! Пожав плечами, царевич сначала толкнул обратно чувство признательности с нотками упрямого любопытства, и уже вслух уточнил:

— Посмотреть.

Покосившись на то и дело крестящихся монахов, чьи рясы в неровном пламени факелов и ярких масляных светильников казались провалами в темноту, статный семнадцатилетний парень огладил навершие своей трости и проворчал:

— Нашел же место и время…

Откинувшись на спинку резного стульца, смотревшегося чем-то откровенно чужеродным среди грубых массивных лавок, бочек с водой и жаровен с томящимся в них пыточным железом, братец Иван неуловимо переменился. Разом превратившись в Иоанна Ионновича, негромко провозгласившего:

— По слову и поручению брата моего, государя Московского, в день двадцатый июня сего года, должно мне разбирать дела людишек, подсудных по принадлежности своей Аптекарскому приказу.

Часть монасей и послушников облегченно вздохнула: иноки Чудовой обители уже успели просветить гостей из дальних епархий о том, что между целительницей Дивеевой и архипастырем Филиппом пробежал целый выводок матерых черных кошек. И посему вполне могло так случиться, что во время разбирательства какого-нибудь чернеца могли ненароком примерить к дыбе. Или предложить отдохнуть с дороги на станке с воротками для вытяжки жил: исключительно за-ради уточнения нескольких мелких подробностей, крайне важных для вынесения справедливого приговора!.. Совсем другое дело царевич Иоанн: у всех на слуху был и его крутой нрав, и недавний богатый денежный вклад в дело устроения Духовной академии в некогда стольном граде Владимире. Такой не станет попусту милосердничать и выгораживать волховок и чертознаек — так что суд обещался быть скорым и справедливым.

— Кто там первый, давайте его на правеж.

Поправлять царевича не рискнули, просто представив пред его очи предполагаемую ведьму. Окинув беглым взглядом ее согнутую фигуру в измызганной власяннице[35], которой до состояния лохмотьев оставалось всего ничего, средний сын Великого государя всея Руси бросил в сторону короткое:

— Оглашай.

Местный писарь за столиком, покрытым подозрительными пятнами и потеками воска, с готовностью подхватил узловатыми пальцами лист крепкой конопляной бамаги:

— Вдовица Акулинка, девятнадцати лет, бездетная: взята по доносу старосты села Боровское, что в Пусторжевском уезде. Обвиняется в наведении порчи на жителей сего села, отвращении их душ от истинной веры, и окаянном душегубстве! А именно: гаданиях на воде и огне, насылании разных болестей на скотину, и сведении в могилу своим черным волховством добрых христианок Фёклу и Марию.

Еще раз оглядев обвиняемую, царевич равнодушно поинтересовался:

— Признаешь вины свои?

Боязливо приподняв голову и глядя в ноги судье, женщина осторожно помотала головой, явно опасаясь злить придерживающего ее за ворот власяницы рослого служителя Тимофеевской башни.

— Огласи Символ Веры.

Запинаясь и сбиваясь, но тут же начиная заново, вдовица подтвердила, что она примерная христианка.

— Гаданиями занималась?

Попытавшись пасть на колени, женщина только зависла в воздухе, без труда удерживаемая катом.

— Так ведь…

Не сразу, но все же поняв причину молчания обвиняемой, дознаватель тихо подсказал ей правильное обращение к судие царской крови:

— Так ведь на Святки все девки гадают, на суженого-ряженого… Вот и я, с подружками… А как мужней стала, так более никогда-никогда, царевич-батюшка!!!

Едва заметно поморщившись, что тут же было истолковано служителями веры как добрый знак, Иоанн Иоаннович поинтересовался:

— Болезни и порчу насылала? Волховством занималась?

Опять дернувшись в попытке упасть на чисто выметенный и выстланный брусчаткой пол, начинающая деревенская знахарка честно призналась:

— Не умею, царевич-батюшка.

Проигнорировав едва заметный смешок брата, судья перешел к последней, и самой тяжелой части обвинения:

— Как сжила со свету своих сельчанок?

Уже поднабравшаяся опыта Акулина посягать на чистоту пола не стала, и твердо… Насколько ей позволял подрагивающий голос, объяснилась:

— … Марья простыла сильно, а с утра на речку пошла, стираться. Я ей от жара в грудях дала травок, но она все одно преставилась через седьмицу…

Затем прозвучала история о бедняжке Фёкле, которая не захотела рожать от нелюбимого мужа и пришла к давней подружке за помощью — а та по незнанию своему и присоветовать ничего не смогла толкового!.. Так что ушла она ни с чем, но люди-то все видели; так что когда спустя время молодая жена старшего сына старосты в одну ночь истекла кровями до смерти, виновницу долго искать не стали. Собственно, вообще не искали, сразу же вломившись к знахарке с дубьем, и вытащив за волосья… Далее повествование резко оборвалось — по причине ката, легонько встряхнувшего чрезмерно разболтавшуюся грешницу. Ибо справедливому, но увы, не очень терпеливому судье попросту надоело слушать торопливо-многословное тарахтенье вдовицы: что нужно, он узнал еще на первых словах вспыхнувшей надеждой женщины.

— Били?

Акулина весьма красноречиво поежилась, охватив себя руками за плечи.

— В монастыре тоже?

И опять ее молчание было выразительнее иных слов. Тяжело поглядев на монаха, представляющего интересы Никольской обители и отца-настоятеля оной, Иоанн Иоаннович недовольно поинтересовался:

— Ну и зачем вы ее в Москву притащили? Дело мог разобрать любой дьяк Разбойного приказа. Что же до гаданий при свечах на Святки, то любой поп за это малую епитимью наложит, и тут же отпустит сей невеликий грех.

— Так… Царевич-батюшка, мы же не своей волей, это на сельском сходе ее объявили волховкой…

Увидев небрежный жест затянутой в перчатку руки, дознаватель начал убирать плотные вязки с рук и шеи своей подопечной. Чуть повернув голову к писцу, догадливо подхватившему свежеочиненое гусиное перо, судья огласил приговор:

— Сим говорю: вдовица Акулина признана невиновной, и более того, пострадавшей от беззаконного насилия. Отмыть, переодеть и накормить, после чего отвести в Аптекарский приказ, глава которого и решит дальнейшую ее судьбу. Так же поручаю Разбойному приказу провести дознание и взыскать с виновников обычную виру: в пользу претерпевшей побои и обиды, в пользу казны, в пользу Церкви.

Переминающийся с ноги на ногу инок Никольского монастыря невольно изменился ликом, потому как вирье-то, получается, грозило и его обители: однако дознаватель, подхватив лопатообразной ладонью тихо заплакавшую честную вдовицу под живот (словно какую девчонку малолетнюю), мигом унес ее в сторону выхода из башенных подземелий. Но место долго не пустовало, и уже другой служитель Тимофеевки поставил на правеж самого обычного мужика средних лет, чей нос зримо свидетельствовал о невзгодах, не раз выпадавших на долю хозяина — будучи несколько раз сломан и заметно повернут на правую сторону. Писец, не дожидаясь знака, монотонно заговорил:

— Рядный трудник[36] Горелинского монастыря, что в Зубцовском уезде — Антипка, сын Потапов, двадцати трех лет: изобличен свидетелями в наведении порчи и злом волховстве на скот, принадлежащий обители; а тако же, в знании трав и ядов тайных!

Прошлого монаха сменил послушник, причем даже сумрак подвала не мог скрыть добротный подрясник и характерную выправку пожилого, но крепкого телом смиренного служителя Веры. Который в свое время явно и сабелькой успел помахать, и кольчугу поносить — ну а уже потом, состарившись, порядком устав от мира и ноющих на непогоду былых ран, обратился к Богу.

— Еще один волхв? Откуда вы их только берете… Огласи Символ Веры.

Монастырский скотник уверенно оттарабанил положенные слова и даже медленно перекрестился, чувствуя при этом, как предупреждающе сжалась на шее тяжелая лапа ката.

— Ну что, раб божий Антипка: наводил порчу?

— Нет! И на том готов крест целовать!!!

— А волховством занимался? Тоже нет? Получается, наговаривают на тебя видаки монастырские?

— Я… Царевич-батюшка, сызмальства при разных животинках был, доглядывал за ними. Помогал отелится, а случалось что и ослабевших жеребых кобыл выхаживал…

Перекосившись от незаметного удара в печень, скотник перешел к сути, довольно толково пояснив, что устал терпеть незаслуженные обиды и решил со всей своей семьей отъехать от обители в соседний уезд. Там близ Вышнего Волочка по указу великого государя как раз начали копать большой канал, да и помещик знакомый из тех мест тоже заманивал к себе на хороший ряд… Антип как оно и полагается, загодя объявил о своем желании отцу-ключнику, а тот сперва начал ругаться, потом уговаривать остаться, под конец же вовсе кликнул послушников и бросил упрямца в холодную келию.

— Просто так схватили и бросили?

— Дык, я же напоследок к своему стаду пришел попрощаться… Сызмальста ведь с ними, каждую знаю… А эти сказали, что это я из злобы порчу на них наводил!

Страдальчески поморщившись, Иоанн Иоаннович отправил младшему брату сложную эмоцию, в которой равными долями присутствовали скука, легкий голод и желание поскорее закончить неинтересный царевичу суд — получив в ответ ощущение смеха, теплоты и поддержки. Пристукнув тростью о пол, дабы заткнуть фонтан косноязычного красноречия, судья вопросительно глянул на представителя Горелинского монастыря, и тот не подвел. Чуть шагнув вперед и поклонившись, послушник по военному четко доложил:

— В его стаде коровы почти и не болели никогда. Люди не раз видели, как он им что-то шептал, какое-то сено с травками подсовывал, поил чем-то. Волховство!

Сжав пальцами колено вдруг напомнившей о себе хромой ноги, Иван недовольно повелел скотнику:

— Подойди и оголи руки до локтей.

Осмотрев кожу с характерными метками от давным-давно заживших язвочек коровьей оспы, царевич отдалил от себя узника, пахнущего совсем не ароматами елея и мирры, и ради порядка уточнил:

— Кто научил траволечению?

— Дык, тятя покойный! Он при обители закупом[37] был, и мне свою науку вожжами крепко-накрепко… Эк!

Перекосившись от нового тычка (на сей раз в другой бок), скотник понятливо замолк. И даже на вопрос о том, били ли его, всего лишь согласно кивнул, непроизвольно шмыгнув основательно «погнутым» носом.

— Сим говорю: Антипка сын Потапов признан невиновным, и более того, пострадавшим от беззаконного насилия. Присуждаю Горелинской обители виру в пять рублей за его обиды, и столько же надлежит уплатить в казну.

Задумчиво проведя указательным пальцем по маленькой покамест бородке, которую он любовно отращивал вот уже целых два года, Иоанн Иоаннович продолжил:

— Антипку с его семьей доставить к конюшеному боярину князя Старицкого, и указать заключить с ним достойный ряд о службе на княжеских конных заводах.

Счастливый скотник так и не смог восславить милостивца и благодетеля, ибо его утащили еще быстрее честной вдовицы. Монахи, видя такой суд, начали откровенно грустить и чаще креститься, однако следующий же правеж вдохнул в них надежду на лучшее. Так как двух узников из Казанского уезда, обвиняемых в ворожбе и кудесничестве, семнадцатилетний судия сходу признал виновными и отправил пожизненно на рудники, наградив настоятеля Свияжского Богородице-Успенского монастыря денежным вкладом. Вернее распоряжением о выдаче особой грамотки, позволяющей игумену обители набрать любых товаров в царских лавках на сотню полновесных новых рублей. Чтобы и далее с тем же усердием ловил лекарей-самоучек, пользующих людей чудодейственными эликсирами из поганок и травными настойками на курином помете с добавление лошадиной крови.

— Огласи Символ Веры.

— А? Ух-ох!..

Следующий кудесник трясся и боялся так, что дознавателю приходилось одной рукой удерживать его на ногах, а второй время от времени «подбадривать» трясущегося от страха мужчичка, чтобы тот побойчее отвечал на вопросы царевича-батюшки.

— В-верую… Ай! Верю! В единаго Бога-Отца! Вседержителя, и… Творца небу и з-земли… И в-видимым же всем и невидимым…

Тихо шлепнув себя рукой по лбу, Иоанн Иоаннович попросил ниспослать ему терпения и сил духовных — и конечно же, его призыв был услышан. Младшим братом, окутавшим его напитанной теплом эмоцией своей поддержки и сочувствия. Приободрившись, судия выслушал историю грехопадения простого чеканщика по меди, который по дури своей грозился-похвалялся навести порчу на знакомых купцов, чересчур наживающихся на его труде. И хотя болтал он это всего один раз, да и тот будучи хмельным и в окружении свояка и трех стародавних дружков-приятелей, но мир — он ведь не без добрых людей?.. Так что стоит ли удивляться, что вскоре на его подворье пожаловали смиренные послушники ближайшего монастыря, «пригласившие» раба божия Митрофанку погостить в особых келиях суздальской Спасо-Евфимиевской обители. И было там ему так благостно и приятно, что услышав приговор на год Старицких каменоломен, уже давно раскаявшийся чеканщик не сходя с места пустил слезу и начал славословить справедливый суд вообще, и царевича-батюшку в частности.

— Передай отцу-настоятелю мою благодарность за усердие в окормлении люда православного, и небольшой вклад.

Сутулящийся монах с глазами опытного исповедника лишь молча поклонился, и тут же сдвинулся поближе к одному из постельничих стражей, вытягивающему из поясной сумки-планшетки новенький «орленый» лист бумаги, с уже отпечатанным и даже подписанным личной тугрой Иоанна Иоанновича текстом записки-поручения в Приказ Большой казны. Бесцеремонно спихнув писца с его трехного табурета, дворцовый страж на удивление ловко начал выводить в одной из пустующих строчек «дозволение взять товару разного на десять рублев» — отчего взгляд инока стал чуточку ласковее и довольней…

Меж тем, каты притянули на правеж еще одну вдовицу-знахарку, по жадности подрядившуюся сварить любовное зелье. Чистосердечно признавшись и покаявшись (правда, это выглядело как словесный понос), обвиняемая отправилась на все те же Старицкие каменоломни. Для махания кайлом и пешней она подходила мало, но ведь каторжникам надо стряпать еду, чинить порванную одежку… Ну и лечить: чтобы срезать мозоли и мазать готовой мазью язвы от кандалов, особых умений не надобно.

— Исаакий сын Егорьев, двадцати осьми лет, бездетен: схвачен и закован в колодки приказом воеводы города Балахна, будучи уличен им в наведении порчи, ядоварении, кудесничании и волховании презлейшем, чтении еретических книг и окаянном душегубстве! На покаянии в Покровском монастыре показал себя закосневшим в грехе…

Слушая внушительный перечень обвинений, царевич с первым за весь суд удивлением разглядывал рослого и кряжистого горбуна, которому помимо увесистой колодки для шеи и рук добавили еще и крепкие ножные кандалы.

— Нда. Требуху-то не сильно отбили?

Блеснув сквозь слипшиеся космы глазами… Вернее глазом, ибо правый основательно заплыл от недавнего удара, возможный еретик скромно промолчал.

— Огласи Символ Веры.

Кашлянув, он глухо отказался:

— Не можно мне.

— Что так? Гордость не позволяет, или Лукавому сие не понравится?

— Не…

Опять закашлявшись, кандальник покачнулся, попытавшись прижать нижний край дубовой колодки к отбитому нутру и ребрам, и тем хоть немного унять боль. Кое-как разогнулся, вздохнул… И опять зашелся в мучительном кашле. Многоопытный дознаватель за его спиной мотнул головой, указывая ученику-подручному на плавающий в бочке с водой малый ковшик: однако когда посудинку уже несли полной, ее внезапно отобрал младший царевич. И ведь не выплеснул, как мнилось многим, а зачем-то самолично напоил грешника пусть и не самой свежей, но всеж таки живительной влагой. Шепнув что-то старшему брату, Федор вернулся обратно на свое место: что же до Исаакия, то он, жадно выхлебав всю воду, осторожно кашлянул и непонятно чему удивился:

— Благодарствую…

— Так что там с Символом Веры? Неужели тебя корежит от одной мысли о молитве?

— Это нутро у меня… Слабовато ныне.

Монахи затихли, затем дружно перекрестились и вытянули шеи, впериваясь глазами в самого настоящего чертозная; и лишь каты сохраняли спокойствие, потому что застенки Тимофеевской башни слышали и не такое. Да и видели тоже… Всякое.

— Болезнь молитве не помеха. Если же запамятовал Символ Веры, то честные отцы тебе подскажут верные слова.

— Так… Не крещен я, царевич-батюшка.

Среди служителей веры прошел тихий шепоток, а доставившие явного еретика монах и жилистый послушник выступили вперед и вразнобой заявили:

— То лжа, царевич-батюшка!

— Нарочно себя оговаривает!

После чего послушник отступил на полшага, а чернец наложил на себя крестное знамение и добавил чуть больше подробностей о Нижегородской епархии, где меж прочих стояла и его обитель:

— В нашей епархии последнего язычника извели еще при достославном предке твоем Иоанне Данииловиче, прозваном Калитой!..

Явно заинтересовавшийся царевич лишь молча перевел взор на косматого детину, поощряя того говорить.

— Сам я с-под города Одоева… Кхе-кха. В год, когда народился, крымчаки большой набег на тульские земли устроили и все пожгли: тятя покойный сказывал, что тогда все кто смог от людоловов уберечься, до осени в лесу жили. К первым заморозкам вернулись обратно на пепелище деревеньки, землянки отрыли… Когда я третью свою зиму пережил, к нам заехал поп из Рождество-Борогодицкого Анастасова мужского монастыря: водой на всех побрызгал, что-то побормотал немного, имена огласил по своему разумению, да и был таков. Разве ж это крещение? Никакой я не Исаак, меня тятя и матушка Жданом назвали…

Возмущенный ропот церковников утих, едва начавшись, когда защитник веры православной Иоанн Иоаннович с нехорошей улыбкой полюбопытствовал:

— Что же ты потом, войдя в должный возраст, не крестился должным образом, как и подобает доброму христианину?

Горбун хотел было пожать плечами, да опять закашлял-заперхал.

— Кхе-кх… Отцу бортничать помогал, да с дерева сверзился и спину изломал; лежал долго, после ходить наново учился. Как на ноги крепко встал, к нам в деревню лихоманка заглянула… Все, кто выжил, в Анастасов монастырь подались, кабальными холопями. Там подошел к отцу-келарю, попросил… Думал, вновь здоровым стану, как прежде бегать начну. А тот меня расспросил и сказал, что дважды не крестят, и чтобы более не смел я роптать на промысел бога…

Монах Покровской обители не выдержал и прошипел:

— Пес шелудивый!

Мельком поглядев на обличителя в рясе, царевич Иоанн решил, что сказанного вполне достаточно, и перешел к следующей вине:

— Каким волховством занимался?

— Когда мы с дядькой с монастыря ушли, то вскорости прибились к плотницкой артели, которая помимо всего людям еще и колодцы копала. Вот, меня там люди добрые и научили, как верные места с водой выискивать.

— То не волховство, а вполне обычное дело: царские рудознатцы похожей ухваткой ищут разное-полезное в земле. Я же спрашиваю про кудесничество поганое!

Явно растерявшись, колодник захлопал целым глазом, не понимая, что от него требуют — и опасливо поглядывая на жаровню, в которой томился раскаленный железный прут. Судья тем временем недовольно уточнил у монаха из Нижегородской епархии:

— Так вы что, простое хождение с лозой к волховству приравняли?

— Да, царевич-батюшка! Ибо умение это есть диавольское!!!

Вздохнув, Иоанн Иоаннович потер рукой в перчатке сначала переносицу, а затем и колено — хотя последнее уже и не болело.

— Такое же, как у стариков и раненых воинов, что дня за три любую непогоду предсказывают?

Покатав в ладони оголовье трости, царевич с прорвавшимся в голос раздражением поинтересовался у монаха:

— Что за порчу он наводил, и на кого?

Скорбно поджав губы, чернец поведал, что сей подлый еретик по врожденной злобе своей проклял добрых христиан в одном селе, и от того те долго хворали животом.

— Как там тебя… Жданка. Порчу наводил?

— Нет, царевич-батюшка!.. Артель тогда со старостой того села на новую церквушку-однодневку урядилась, и на три колодца: работу сделала — а сговоренной платы нам всего вполовину дали, да еще и облаяли всяко. Такое уже случалось, и потому я в песок на коледезном дне прикапывал пук-другой лесных травок. Если бы расплатились с нами честь по чести, я бы те травы достал… А так им наказание случилось: бегать до нужного места по десять раз на дню.

Из угла, где за братниным судом наблюдал царевич Федор, раздались сразу два сдавленных смешка. А вот среднему из царевичей весело не было, но недовольство его было обращено отнюдь не на предусмотрительного горбуна.

— Вы там в своей епархии с глузду съехали, что ли? Мне что, более важных занятий нет, нежели какого-то землекопа судить за пустые забавки⁈

Несколько дознавателей как бы невзначай сдвинулись поближе к гостям Тимофеевой башни, отчего послушник непроизвольно втянул голову в плечи: однако же монах-схимник не устрашился столь внятного намека:

— Книги еретические и гадательные читал, на то и видаки есть! Яды варил, и через то подручника воеводского со свету сжил: и о том опросные листы воевода прислать должен был! Тако же и доносы есть, что знахарь Исаакий своими разговорами люд православный прельщает и от Бога отлучает. Стоглавый собор еще двадцать лет назад постановил, что волхвов, кудесников и чародеев должно предавать огню или воде!!!

Добрую сотню ударов сердца царевич Иоанн молчал, с каким-то непонятным выражением лица разглядывая твердого (если не сказать упертого) в вере инока. И лишь когда тишина стала откровенно гнетущей, перевел внимание на горбуна.

— Ядоделием занимался?

Осторожно вздохнув и удивившись тому, что нутро уже не болит так сильно, колодник признался:

— Отвары на меду и травках целебных варил, настои делал на бражке. Мази разные, на барсучьем или гусином жиру… Кости правил, зубы рвал, случалось и раны от оружного железа пользовать. Ядов не творил: не умею, царевич-батюшка!

До среднего брата тут же докатилась насмешливая эмоция-послание младшенького: впрочем, Иван и сам прекрасно чувствовал ложь.

— Разве не ты, поганый, для подручника воеводы яд на ногтях покойников сотворил, и о том при видаках сознался? Семя диаволово! Мерефий был добрым христианином, а теперь… Что⁉

Оборвав речь, полную страстного обличения, представитель одной из нижегородских обителей злобно засопел. Затем дернул узким плечом, сбрасывая прочь лапищу дознавателя, деликатно напомнившего честному отцу о порядке.

— Что еще за яд из ногтей?

На сей раз тряхнули обвиняемого, и гораздо чувствительней.

— Так травка целебная называется, царевич-батюшка: ноготки. У служки воеводы желудок изъязвлен был: я ему отвар для облегчения хвори сделал, и предупредил, что почасту его хлебать нельзя — он же в тот день на обеде у воеводы кабанчика с хреном ел без меры, да и после ни в чем себе…

Недослушав, судия равнодушно констатировал:

— Чтобы взваром календулы потравиться, ее надо ковша два-три выхлебать. Скорее поверю, что Мерефий этот жрал в три горла, через что смерть и принял… Книги еретические читал?

Косматый грамотей повинно кивнул — насколько позволяло ему дубовое ярмо, основательно стесавшее кожу вокруг шеи.

— Ну что же, посмотрим на них.

Выждав минуту и видя растерянно переглядывающихся служителей царских застенков, Иоанн Иоаннович обманчиво-ласковым голосом полюбопытствовал у инока:

— Сожгли? Ежели нарушили запрет отца моего и брата, я вашему игумену в наказание по сотне рублей за каждую рукопись назначу. И даже разбираться не стану, что там были за писания.

Троекратно перекрестившись (и немного изменившись в лице), монах поведал, что еретические книги он сдал в Чудов монастырь. Тут же за вещественными доказательствами отрядили послушника и двух постельничих стражей: пока они отсутствовали, синеглазый судия уделил внимание еще одной (и последней, ожидающей его суда) знахарке, по итогам недолгого разбирательства отправив ее в гранитные каменоломни. Потому что она-то как раз ядами потихоньку и промышляла, продавая их молодухам с окрестных сел и деревенек как верное средство для избавления от нежеланной беременности… Во время оглашения приговора оба царевича насмешливо поглядывали на чересчур грамотного язычника, отчего тот тихонько ежился и о чем-то напряженно размышлял. Инок же отошел к собратьям по схиме и тихонько молился, укрепляясь духом и верой: и первым вернулся на прежнее место, когда в низенькую дверь короткой чередой прошли постельничие и запыхавшийся послушник. Пока бегунок переводил дыхание, к резному стульцу царевича Иоанна притащили еще одну конторку, на которую и сложили целых пять книг.

— «Сказание Афродитиана». Сей труд числится запрещенным?

Из рядов служителей веры внезапно выступил все так же сутулящийся инок Спасо-Евфимиевской обители, тихо подсказавший:

— Повествование о чуде в земле Персидской, царевич-батюшка: о признании богами языческими и их жрецами поражения пред родившимся Спасителем. Не благословляется для чтения мирянами, но не еретическая.

Взяв вторую рукопись, судия пригляделся к едва различимым буквицам, затем глянул на ближайший светильник, который немедля сняли с крюка и поднесли поближе.

— «Доподлинный список с Изборника Святослава Ярославича»?.. Хм, похожая книга есть и в нашей семейной либерее.

Начитанный чернец тут же подтвердил:

— Мирское писание, вполне дозволенное для чтения.

К засаленной обложке «Псалтыри» рука в тонкой замшевой перчатке едва прикоснулась, небрежно сдвинув его в сторону и ухватившись за обитый медными пластинками корешок следующего манускрипта.

— «Травы и зелия для здравию сотворения». Писано Степаном сыном Ондриевым по благословению митрополита Феогноста, в году шесть тысяч восемьсот…

Приглядевшись к немного выцветшим чернильным строчкам глаголицы, царевич с легким удивлением констатировал:

— При жизни предка моего Симеона Гордого.

На что еще один потомок достославного князя Московского, подобравшийся поближе еще во время осмотра «Сказания», заметил из-за спинки братова стульца:

— Это перевод с греческого, я похожий в либерее Аптекарского приказа видел.

Согласно хмыкнув, справедливый судья аккуратно вернул копию лекарского справочника-наставления на конторку, взяв последнее и главнейшее из доказательств.

— «Шестокрыл»?

Услышав название, тут же встрепенулся инок Покровской обители:

— Сие Черная книга, сосуд дьяволов!.. Злодейский труд, совращающий души христианские и обучающий чародейству, чернокнижию и звездозаконию!!!

Живой справочник в черной рясе, перекрестившись и ненадолго утратив свою сутулость, подтвердил:

— Отреченная книга, о гаданиях богопротивных и астрологии. Говорят, из нее когда-то родилась в Новгороде ересь жидовствующих…[38]

Недовольно оглядев затейливо растрескавшуюся деревянную обложку рукописи, которую не так давно усердно топтали ногами, Иоанн Иоаннович раскрыл ее и бестрепетной рукой провел по таинственным знакам и рисункам. Затем развернул в полный размер одно из шести «крыльев»-таблиц астрономического сборника, предназначенного для вычисления лунных фаз, новолуния с полнолунием, и затмений ночного светила. Пренебрежительно хмыкнув, сложил все обратно, кинул «Шестокрыл» к остальным доказательствам и насмешливо заметил брату:

— Какие на Руси язычники грамотные пошли! История, астрономия, богословие, зелейник, и даже псалтырь?..

Федор промолчал, обойдясь короткой эмоцией веселого довольства — зато его дружок Горяин часто покашливал, давя едва сдерживаемый смех. Игнорируя столь откровенный непорядок, синеглазый судия негромко повелел:

— Снять оковы.

Гости из Нижегородской епархии от подобного решения на какое-то время даже потеряли речь: когда же к чернецу подошел один из катов и протянул руку за ключом от навесного замка на колодке, тот неверяще возвысил голос:

— Да как же так, царевич⁉ Ты же… Он же… Да как же⁈ Это еретик, душегуб и чертознай, а ты его отпускаешь?!?

Смело отпихнув в сторону немаленького служителя застенков, монах в полный голос укорил семнадцатилетнего судью:

— Слова его суть одно лукавство и обман, ибо закоренел он в грехе, и мысли его черны, и деяния полны мерзости всяческой! Неужели пойдешь ты противу решений Стоглавый собора, кои и отец твой… И-эк!

Поток негодования резко иссяк, когда дознаватель бесцеремонно дернул источник обличительных наставлений за шиворот рясы, насильно возвращая на прежнее место.

— Т-ты?!? Как с-смеешь?!?

Звучный бряк и лязг переключили внимание честных отцов на обвиняемого, у которого царские каты разжились не только отличной дубовой колодой со сбитым железным замком, но и почти новыми ножными кандалами. Правда, отсутствие оков отнюдь не означало какой-то свободы, ибо позади Ждана по-прежнему стояли два таких же рослых, как он сам, ката — один из которых уже успел показать горбуну увесистую дубинку, доходчиво намекнув на последствия любого буйства.

— Значит, говоришь, обманул он меня?

Одновременно с звучанием этих слов стоящий близ истекающих мертвенным холодом подвальных стен Тимофеевской башни царевич Федор недовольно нахмурился. А потом непроизвольно поморщился и дополнительно упрочил щиты на разуме — до того «звонко» и ярко лопнуло для его со-чувствия терпение старшего брата.

— По-твоему, какие-то знахари, коновалы, чеканщики и селянки могут солгать царской крови? Но тогда выходит, что суд мой изначально несправедлив и легковерен, да и сам я как судия весьма плох…

Под давящим взором ярко-голубых глаз обличитель поперхнулся рвущимися с языка словами: на краткое мгновение ему показалось, что очи царевича даже как-то… Слишком яркие для человека?

— Горяин!

Скуратов-Бельский разом приблизился и почтительно принял наперсный крест, снятый (если не сказать сдернутый) с себя Иоанном Иоанновичем.

— Вложи его в руку Жданке, да проследи, чтобы крепко держал!

Почувствовавший (как и все в застенках) переменившееся настроение судии, знахарь сначала принял реликвию царской семьи, и лишь после этого осторожно напомнил:

— Так ведь некрещен я, царевич-батюшка…

— Оно и видно! Будь ты веры православной, знал бы из Символа Веры, что все сущее есть творение Божие; а еще, что Творец всегда имеет власть над сотворенным!.. А теперь ответствуй: кто тебя научил грамоте?

— Так… Сам я-ах-х!!!

Каты любезно придержали с двух сторон дернувшегося и начавшего заваливаться горбуна, вернув его в прежнее положение.

— Что-то я не расслышал толком. Так кто тебя научил грамоте?

Сын-наследник главы Сыскного приказа намекающе похлопал по широкой ладони язычника, стиснувшей старинный золотой крест со свисающей вниз красивой новодельной цепью — и тот более не рискнул лгать. Потому как умному и одного раза достаточно: да и тайна была невелика.

— В Анастасовой обители… Когда еще мальцом был… Послушник Ефрем.

После каждого нового признания знахарь невольно утыкался глазом в верхушку креста, опасаясь новой волны жгучей боли.

— Христиан отвращал от веры православной?

— Нет!

— Кудесничал?

— Нет, царевич-батюшка.

— А воевода пишет, что да. Получается, нарочно на тебя кривду возводит? Чем же ты его так разозлил?..

Попытавшись немного разжать пальцы, горбун тут же ощутил болезненно-сильную хватку родовитого недоросля: хоть и юн был Максим Скуратов-Бельский, но воинскими упражнениями не пренебрегал. Собственно, как уговорил года четыре назад его дружок-царевич своего дядьку-пестуна принять еще одного ученика, так ни одного занятия не пропустил — так что и сила в его деснице была уже почти взрослая, и характерные мозоли от сабельной рукояти вполне ощущались. Как и холодная угроза в темно-карих глазах.

— Так это… Когда в Балахне начали строить государев Хлебный амбар, он свою землю под это устроение отдал. Перед тем как начинать, старшина артельный меня с лозой пустил; плохая там земля под каменное устроение оказалась. Воевода же нашего старшину не послушал, а потом, когда зерно стало сыреть и портиться, нас же и завиноватил! Как будто я порчу навел!.. На хлебушек!!! Недавно один из углов амбара вовсе на аршин в землю ушел, и восходняя стена завалилась мало что не полностью: сразу же и виноватых стали искать…

Задумчиво поигравшись с оголовьем трости, царевич Иоанн перекинул ее в левую руку и благодушно «удивился»:

— Какой воевода молодец, своего имения не жалеет на благо общее!..

Ткнув пальцем в сторону тут же встрепенувшегося писца, синеглазый судия повелел:

— Отправить в Балахну дьяка приказа Большой казны, проверить денежную роспись на устроение и содержание государева Хлебного амбара: и наособицу, кому и сколько заплатили за землю, на которой его возвели.

Немного помолчав, царевич Иоанн вдруг задал странный вопрос:

— Что для тебя лечение хворей: любимое дело, или ремесло?

Осторожно вздохнув и пожав костистыми из-за долгого недоедания плечами, Жданко честно признался:

— Мое это, царевич-батюшка. Я пока с артелью ходил, много разных умений перенял, и с того мог бы жить гораздо сытнее — но вот… Не отпускают меня травы.

— И книги, да?

Видя, как замешкался с ответом знахарь, судья махнул рукой, отзывая Горяина — который бережно перехватил и уложил на загодя приготовленный платок свою драгоценную ношу.

— Покажи руку.

Пока обвиняемый поскрипывал извилинами, правый кат ухватился за его запястье и распрямил заскорузлую от въевшейся грязи ладонь так, чтобы все присутствующие убедились в ее целости и сохранности.

— Теперь ты, монах: как зовут?

Обличитель, подпертый сзади послушником своей обители и парой равнодушных к его сану дознавателей, настороженно представился:

— Инок Покровской обители Илинарх.

— Бери крест и ответствуй на два простых вопроса; а затем я оглашу свой приговор.

Просто так взять чудотворную реликвию было никак невозможно, поэтому чернец для начала наложил на себя крестное знамение и почтительно приложился губами к крупному темному сапфиру в центре украшения-символа. Лишь после этого он принял обеими руками наперсный крест, с превеликим почтением огладив следы неумолимого времени в виде едва заметных царапинок на золоте и сколов на старинной полировке вделанных в оправы самоцветов.

— Готов, честной отец?

Вновь приложившись к зримому символу веры, схимник подтвердил:

— С Божией помощью!

— Вот и славно. Указом отца моего, Великого государя, царя и великого князя Иоанна Васильевича всея Руссии, и постановлением Стоглавого собора, духовным властям запрещено пытать и держать в узилищах любых подданных Дома Рюрика. Ответствуй мне пред свидетелями: был ли в твоей обители знахарь Жданка пытан водой, голодом или побоями?

— Нет! Ибо сказа-а-а!?!

Дернувшись всем телом и издав невнятный вопль, инок отбросил прочь фамильную реликвию царской семьи. Пока юный Скуратов-Бельский, пав коленом на кирпичный пол, торопливо поднимал и обтирал от грязи наперсный крест царевича Иоанна, тот не без успеха изобразил гнев:

— Как смеешь ты бросать под ноги символ веры нашей⁈

Понятливые дознаватели тут же подхватили под локти подергивающегося монаха, вздернув-выпрямив его так, что Илинарх фактически повис перед родовитым недорослем в воздухе: тот же, на два раза пройдясь по кресту чистым платком, вложил его в правую руку недавнего обличителя и прижал поверху своей ладонью.

— Вопрос прозвучал: ответствуй, иноче. Ну?!?

Что дознаватели, что Горяин держали крепко и цепко, поэтому монах предпочел просто зашептать молитву — не увидев нехорошей усмешки на лице семнадцатилетнего судьи.

— Молчание твое толкую как признание вины Покровской обители, о коей непременно извещу и отца с братом, и владыку Филиппа. А теперь второй вопрос… Хм. Как звать тебя, честной отец?

Сутулый знаток разрешенных и отреченных рукописей с готовностью сделал шаг вперед:

— Леванидом наречен, царевич-батюшка!

— Не напомнишь ли ты нам, что гласит двадцать третья глава Второзакония?

На несколько мгновений задумавшись, схимник понятливо уточнил:

— Стих девятнадцатый?

Благожелательно кивнув, судия подтвердил:

— Верно.

— «Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего либо иного, что можно отдавать в рост».

Покосившись на так и висящего в воздухе бледного Илинарха, инок Леванид самостоятельно добавил:

— Тако же и Евангелие от апостола Луки учит нас: «Но вы любите врагов своих, благотворите, и взаймы давайте, не ожидания ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо благ Он и к неблагодарным, и к злым».

Внимательно оглядев представителя Свияжской епархии, Иоанн Иоанович вновь ему благожелательно кивнул, давая понять, что его понятливость и беспристрастное служение правосудию замечено.

— Ответствуй, иноче Илинарх: обитель твоя дает кому-либо зерно, серебро либо иное имущество в долг под загодя оговоренную лихву, нарушая тем самым каноны веры?

Чернец начал молча дергаться в руках катов. Отвечать он не желал (не на ТАКОЙ вопрос!), но и терпеть боль от жгущего руку креста тоже было… Пока возможно, но надолго ли это?

— И опять твое молчание красноречивее иных слов. Довольно с него, Горяин!

Старший сын верного пса царского тут же выдернул из чужих пальцев чудотворный наперсный крест, окунув его в поднесенный ковш с водой. Вытянул из рукава кафтана уже знакомый платок, насухо обтер реликвию и с поклоном вернул владельцу.

— Покажи нам всем свою ладонь, поп.

Не дожидаясь реакции плохо соображающего инока Илинарха, дознаватель самостоятельно разогнул его пальцы и задрал ладонь повыше, дабы все могли увидеть багровый ожог в форме креста.

— Слова твои суть ложь, и вера твоя ничтожна! Не желаю тебя видеть более.

Повинуясь небрежному жесту, служители поволокли представителя Покровского монастыря прочь из подвалов Тимофеевской башни.

— Сим говорю: знахарь Жданко сын Егорьев невиновен как пред Троном, так и перед Церковью: будучи некрещеным, он не может быть еретиком и вероотступником — однако же, отреченную книгу у него все одно следует взять и передать в Чудову обитель для предания огню.

Внимательно слушающие приговор монахи согласно закивали, начав накладывать на себя и «Шестокрыл» крестные знамения.

— Как без вины претерпевшему от воеводы Балахны и Покровского монастыря, назначаю виру по двадцать пять рублей от каждого обидчика, и тако же в казну. Кроме того, рекомый знахарь обязан пройти испытание Аптекарского приказа на знание своего ремесла, по результатам которого будет оставлен на обучение, либо внесен в реестр лекарей и волен практиковать где угодно в Русском царстве.

Несмотря на оправдательный приговор, каты от рослого горбуна не отходили, заставляя хитрож… Гм, умного знахаря легонько нервничать и не отрывать здорового глаза от почему-то медлящего с завершением приговора судии.

— А что, Жданко, готов ли ты сердцем и душой принять веру истинную, православную? Обещаю, тебя покрестят полным и правильным обрядом.

— Так… Я бы с радостью?

— Это правильно, это хорошо. Отче Леванид, не станешь ли проводником сему язычнику под сень храма Господня?

Буквально полыхнув радостной надеждой от перспективы остаться в столице, чернец скромно напомнил:

— Благое дело, царевич-батюшка: но не потеряют ли меня в Спасо-Евфимиевской обители?

— Не потеряют, сам игумену отпишу, чтобы благословил тебя на деяние благое.

В большой подвальной зале все как-то разом пришли в движение: сначала начали аккуратно теснить-направлять в сторону выхода изрядно набравшихся впечатлений монахов и послушников. Затем, почти дружески ткнув в бок, увели ополаскивать телеса и примерять чистые портки и рубаху изрядно попахивающего потом и нечистотами бывшего обвиняемого. Утянули к кирпичным стенам конторку с вещественными доказательствами, тут же начав перекладывать рукописи в мешок для последующей передачи в Аптекарский приказ. Вторую конторку с легким скрежетом переместил сам писец, которому еще предстояло изрядно потрудиться, переписывая набело все приговоры и повеления царевича Иоанна Иоанновича. Что же до двух синеглазых братьев и их свиты, то они по выходу из застенков медленно пошли в сторону наполовину разобранной деревянной церкви святых Константина и Елены, попутно негромко практикуясь в италийском языке.

— … начинаю понимать, почему Митя посоветовал первые два-три суда провести самому. Разом и занятия с чужими Узорами, и упражнения для ума! Ну и справедливость учинить, тоже дело хорошее…

— Как и пополнение для каменоломен и реестра лекарей. Домнушка тем горбуном будет очень довольна… Жаль только, он уже старый, и дар в нем невелик. М-м, Вань, а ты сейчас куда?

Пожав плечами, средний царевич с легким смешком поинтересовался:

— Что, любопытство твое еще не иссякло? Ну, допустим, потрапезничать думал.

— Да не то, что бы… Просто меня посол персидский сегодня утром к себе приглашал, на настоящий восточный плов с бараньими ребрышками. Самому-то мне лениво, но я подумал: он же три больших битвы с османами прошел и кучу мелких стычек… Вдруг тебе будет интересно послушать о том, как персы с янычарами, сипахами[39] и акынджи[40] резались?

— С янычарами и сипахами⁉

Резко встав на месте, средний сын Великого государя Руссии задумчиво огладил жиденькую бородку.

— Угум. Анди-бек еще говорил что-то про красивых танцовщиц…

Иван, избалованный своими личными весьма красивыми девками-челядинками, пренебрежительно фыркнул:

— Да там, поди, у каждой на телесах белил с сурьмой и хной столько, что хватит лавку в торговых рядах открыть! А вот про осман послушать было бы полезно… Едем!!!