Государь

Глава 7

— В день третий месяца июня, года от Сотворения Мира семь тысяч семьдесят девятого[29] — да начнется Вальный Сейм!..

В полнейшей тишине и почтительном внимании поветовых депутатов и допущенных до заседания шляхтичей-свидетелей, скипетр в руке молодого Великого князя указал на небольшой столик по левую сторону от трона, где лежало два тубуса с высунутыми наполовину грамотами.

— И начнется он с добрых вестей: великий канцлер литовский Радзивилл вскоре вернется в Вильно с мирным договором меж нами и королевством Польским — на следующие десять лет.

Переждав волну довольных голосов, государь продолжил:

— Так же пять дней назад гетман Григорий Ходкевич в решающей битве близ замка Лоде разгромил войско ливонских баронов-изменников; многих пленил, а тако же схватил и заковал в железа пытавшегося бежать Кеттлера. Мятежная Рига взята в полную осаду русским воеводой Безниным и касимовским ханом Саин-Булатом, и ее падение лишь вопрос времени. Бог на нашей стороне!

Громче всех радовались допущенные в Тронный зал видаки, но и депутаты выкрикнули немало здравниц. Начали с гетмана, продолжили канцлером и напоследок дружным ревом сотни глоток провозгласили долгие лета хозяину ее престола. Вообще, избранники поветовых сеймиков с самого своего приезда в Вильно демонстрировали всем и каждому, согласному подставить уши под их речи, весьма благожелательный (если не сказать воодушевленный) настрой — и не в последнюю очередь он был вызван содержимым небольших книжечек с перечнем вопросов, кои предлагалось рассмотреть и разрешить на нынешнем Вальном Сейме. За номером один шел самый волнующий все благородное сословие: подписание и оглашение Привилея о переводе поместных и чиншевых земель литовской шляхты в их же наследственные владения. Следом собрание лучших людей земель литовских должно было обсудить со своим правителем вопрос тех шляхтичей и панства, что были не в состоянии нести положенную им воинскую службу на благо Великого княжества. Из-за плохого здоровья, почтенного возраста или иных уважительных причин — но при этом имели тугие кошели, монеты из которых можно было направить на содержание новых ратников кварцяного войска, и полков порубежной стражи. Раз так, то почему бы и не узаконить подобную практику? Там паче что многие «хворобые и ветхие годами» подперли избранных в своих поветах депутатах щедрыми вливаниями злата и серебра. Впрочем, великокняжеский секретарь князь Острожский и союзные ему члены Пан-Рады были непривередливы и брали все, что им подносили в качестве даров — взамен помогая нестроевому шляхетству получить разрешение от обязательной воинской службы. Не напрямую, конечно, боже от того упаси! Тут вовремя прозвучавшая пара-тройка слов, там правильно составленные бумаги, и молодой правитель уже и сам начал склоняться к правильному решению на благо всего благородного сословия своего государства…

Третий вопрос на повестке Сейма был о строительстве новой Засечной черты на границе с Диким полем, что позволило бы прирезать к Литве хороший кусок плодородных земель для новых шляхетских поместий, и с ним никаких неожиданностей не предполагалось от слова совсем. В смысле, все депутаты получили на сеймиках строго конкретные наказы — по этому делу открывать рот только для того, чтобы крикнуть категоричное «Да!». Дозволялось и более длинное «Одобрям!»: можно было даже и промолчать, но перед этим обязательно поднять над головой малую булаву, отдавая свой голос за правое дело. И наконец, четвертым вопросом к рассмотрению и обязательному разрешению к всеобщему благу было назначено обсуждение новых дорог. Вернее даже, настоящих каменных большаков наподобие знаменитых общественных дорог Древнего Рима, коми молодой правитель желал еще крепче скрепить земли своей державы, и заодно связать ее с уже строящимися царскими трактами Московской Руси. Очень хорошее, правильное и нужное всем начинание, вот только два момента смущали поветовые сеймики земель литовских. Во-первых, шляхетство сильно интересовал денежный вопрос — нет, что строительство дорог будет вести великокняжеская казна, было понятно изначально, но хотелось как-то пристроиться к денежным потокам и поставкам необходимого для строительства и прокормления работников. Во-вторых, местечковых магнатов-землевладельцев немножко душила жаба и жало в кошельке, ибо сотня саженей в каждую сторону от обочин каменных большаков навсегда выпадала из их жадных и крепких рук, навечно переходя в собственность Трона. Конечно, взамен подскарбий Волович сулил справедливое возмещение и щедрые компенсации, но… Гм, справедливость и щедрость казначея всея Литвы вызывала у знающего его почтенного панства вполне закономерные сомнения.

— Однако же, эти хорошие вести несут за собой и необходимость решения дальнейшей судьбы наших ливонских земель. Тамошние бароны и прочие владетели земли запятнали себя изменой и гнусным предательством… По делам их и награда: остаток жизни они будут ломать камень для нужд Литвы.

Депутаты очень тихо зашептались, обсуждая неоднозначное решение слепого властителя в шапке Гедимина. Хотя, собственно ее-то Димитрий Иоаннович как раз и снял, вместе со скипетром положив на поднесенную княжичем Скопиным-Шуйским подушку с вышитым на ней гербом Великого княжества, и оставшись в простом золотом венце, «скромно» украшеном одиноким рубином очень нескромного размера.

— Посему мне потребен добрый совет.

Даже самые говорливые поветовые избранники моментально онемели, насторожив взамен уши.

— Поместьям и чиншевым землям Ливонии требуются новые хозяева из верной трону шляхты и панства. Но как же мне выбрать воистину достойных?

Выдержав мучительно долгую для слушателей паузу, властитель Литвы негромко предположил:

— Возможно, у благородного собрания есть какое-то предложение, кое устроит нас всех?

О да, предложения были! Причем в превеликом множестве: хай поднялся такой, что в распахнутые двери Тронной залы с разных сторон проема разом заглянули государев ближник Мишка Сальтыков и голова Постельничей стражи боярин Дубцов, подпертые со спин десятниками черной стражи. Что странно, но восседавшая чуть наособицу Пан-Рада почти полным своим составом уклонилась от обсуждения столь животрепещущего вопроса, как справедливое (в понимании шляхты) перераспределение ливонских земель. Ибо радные паны доподлинно ведали, что после кварцяного войска и московского экспедиционного корпуса в Ливонии сплошная разруха и повсеместное разорение пополам с запустением: в кои-то веки литовская шляхта и русские дворяне действовали как две руки одного тела! В смысле, гребли все и всех подряд, и были едины в своем стремлении набрать как можно больше живого полона и разного скота с домашней утварью — для скорейшего освоения пожалованных им земель близ новых Засечных черт. Понимали это и рядовые депутаты, но магическое словосочетание «новые хозяева» застилало им глаза и развязывало языки. К тому же, в Литве хватало обеспеченных семейств и родов с подающими надежды вторыми-третьими сыновьями, коих можно было отделить в младшую ветвь, снабдив деньгами и обеспечив хлопами-землепашцами из родительских имений…

— Голосовать на поветовых сеймиках!

— По заслугам!.. Я в Крыму десять лет воевал!!!

— По знатности рода!

— Магнатерия своего не упустит, а? Не позволям!..

В нескольких местах среди поветовых избранников начались горячие дискуссии с хватанием за праздничные жупаны, и переходом на личности. Глядя на них, разгорячились и стоящие на ногах наблюдатели-шляхтичи: кто-то кого-то неловко толкнул локтем, получив за это в зубы; тут же звучно треснул ворот венгерского кунтуша, в который вцепился в пылу спора обладатель нарядного русского кафтана… Когда наиболее задиристый и крикливый «политик» упер рукоять своей сабли в нос непонятливому оппоненту, предлагая тому хорошенько понюхать увесистый аргумент, в Тронную залу молчаливой волной нахлынула дворцовая стража, разом скрутившая расшумевшихся горлопанов. Вид согнутых в три погибели видаков, выводимых прочь с заломанными за спину руками, благотворно подействовал на собрание и вновь настроил его на мирный лад. И хотя никто из депутатов так и не попросил отдельного слова, устраивающее всех решение нашлось словно бы само собой: обменявшись мнениями и заткнув десяток несогласных, большинство выдвинуло на передний план воистину достойного представлять их пана, цветастый жупан которого распирали не только могучие плечи, но и весьма объемистый живот. Степенно огладив пышные усищи, кончики которых касались груди, депутат под многочисленные одобрительные кивки остальных поветовых избранников поклонился и почтительно провозгласил:

— Государь, хорошо было бы определить достойных на сеймиках, а затем направить их в Вильно для окончательного твоего решения.

— Это… Добрый и дельный совет, и я с благодарностью его принимаю.

Отвечая глашатаю шляхетского собрания, Дмитрий без труда уловил характерную «смешинку», прилетевшую со стороны недавно прорубленного под потолком залы прямоугольного смотрового оконца. Там, скрытая частой узорчатой решеткой и полупрозрачной шелковой занавесью-кисеей, сидела незримой наблюдательницей и участницей Вального Сейма царевна Евдокия — не удержавшаяся от смеха над напыщенно-важными поветовыми депутатами. Вернее, над их святой уверенностью в том, что они и в самом деле что-то там решают и советуют.

— Сим повелеваю: Пан-Раде собрать и послать в Ливонию комиссию, дабы определить точное число будущих поместий, разделив затем их по количеству гербовых земель нашего Великого княжества. Шляхте после этого надлежит собраться на сеймиках и самим честно и справедливо избрать меж себя новых помещиков! Так же приказываю пять хороших поместий исключить из общего числа, ибо они, вместе с золотыми монетами, будут наградой…

Сейм в какой уже раз затих, ловя каждое движение губ правителя. Молодого, да, но на диво разумного и понимающего нужды своих подданных — впитывая каждое его слово, кои он словно жемчужины неторопливо нанизывал на нить своей речи.

— Вернее даже, призом. В Литве давно не проводилось турниров для благородного сословия. Думаю, никто не будет возражать, если после сбора урожая желающие соберутся в Вильно, и в дружеских поединках доподлинно узнают, кто из них наиболее умел? Участники сойдутся на ристалище в конном бою на затупленных копьях и клинках, посоревнуются в лучной стрельбе и пешем мечном поединке, и покажут свою телесную мощь и удаль в восхождении-штурме крепостной стены.

Повернув голову к столикам писцов, склонившихся над стопками плотной желтой бумаги… А, нет, как оказалось — Димитрий Иоаннович «поглядел» на грамоты с вестями о мире и победах в Ливонии, явно напоказ вспомнив о Радзивилле и Ходкевиче:

— Так же, на осеннем Вальном Сейме мы утвердим новых владельцев ливонских имений; и конечно же, воздадим должное канцлеру и гетману, силой разума и непреклонной храбростью добившихся славных побед во имя Литвы. Что скажет собрание?

Благородная общественность от таких новостей пребывала в нешуточном оживлении, местами впадая в легкий экстаз — ибо молодой государь в какой уже раз показал, что как никто иной понимает и разделяет духовные ценности простой шляхты. Наконец-то Литве повезло с достойным ее правителем!

— Слава!

— Добре!!!

— Благостно!

— Долгие лета Димитрию Иоанновичу!..

Что же до наблюдательницы-царевны, то она в это время как раз листала план сегодняшнего урока с Вальным Сеймом, торопливо внося короткие пометки-вопросы в свою книжицу для учебных записей. Кто бы сказал ей года этак два-три назад, что дела правления могут быть столь интересными и увлекательными — не поверила бы, и высмеяла такую дурочку… Гм, то есть конечно же дурака. А теперь вон оно как обернулось: чем больше изучает искусство политики, тем сильнее проникается прежде скучными ей «государевыми делами». И даже понемногу (под присмотром любимого брата, конечно же) делает первые неуверенные шаги самостоятельных решений и поступков.

— Тише!..

Однако обрадованная грядушей культурно-развлекательной программой шляхта так увлеклась предвкушающими разговорами, что даже зычный глас глашатая-распорядителя Сейма не смог их враз утихомирить.

— Тих-ха!!!

Дружно поглядев на мордатого крикуна с церемониальным посохом, депутаты так же разом повернули головы к трону — и послушно уселись на свои места, повинуясь плавному жесту великокняжеской десницы.

— Вместе с тем, я желаю поделиться с благородным собранием не только радостью от побед, но и своим огорчением.

Избранники шляхты и «самовыдвиженцы»-видаки разом насторожились и приготовились к неприятным вестям.

— Как знают некоторые из вас, недавно состоялся первый мой суд как Великого князя: и кое-что по его результатам стало для меня неприятным открытием.

Взгляды всех присутствовавших в Тронной зале разом сошлись на наперсном кресте седовласого правителя. Надо сказать, что для иных ясновельможных панов и особо хитроседалищных шляхтичей его чудесные свойства тоже были весьма и весьма огорчительным открытием… Хотя большинство родовитых христиан всего лишь просто и безыскусно вожделело чудесную реликвию. В смысле, мечтало о том, чтобы заиметь такое чудо персонально для себя, и превратить в фамильное сокровище.

— Я узнал, что не для всех благородных литвинов клятва на кресте есть что-то… Святое и непреложное. Посему обращаюсь через Сейм ко всему шляхетству и панству Великого княжества Литовского: перед церемонией возвышения мечом я дал клятву править ко всеобщей пользе и процветанию мои подданных — и во исполнение сей клятвы-на-кресте буду примерно карать любого, уличенного во лжи пред троном! Ибо нет, и не может быть справедливости и всеобщего благоденствия там, где царствует обман.

Неприятно, но ожидаемо — примерно так можно было выразить отношение поветовых избранников и радных панов к прозвучавшим словам.

— Вторым прискорбным известием для меня стало отсутствие в Литве свода общепринятых законов и обычаев для поединков чести. Мне донесли, что часто это и не поединки вовсе, а подлое смертоубийство или грабеж, где многие нападают на одного; либо нарочито раздувают ссору и выставляют заведомо слабейшего своим обидчиком. Шляхта есть сословие благородное, и подобное ей не просто не пристало, но и вовсе нетерпимо! Посему повелеваю: поветовым сеймикам обсудить и предложить для следующего Вального Сейма простые и ясные правила о поединках в защиту чести и достоинства шляхетского! Будет составлен и отпечатан в достаточном числе особый трактат, где будут подробное расписаны права и обязанности вызывающего и вызываемого; условия поединков и места их проведения, указано допустимое оружие и все прочее, что сочтут необходимым предложить сеймики.

Устроив тягучую паузу, наполненную многозначительной тишиной, Великий князь Литовский, Русский и Жмудский вдруг доброжелательно улыбнулся:

— Теперь же нам стоит приступить к более приятным делам.

Седовласый монарх властно повел рукой в шелковой перчатке, пошитой в один тон с его обманчиво-скромным атласным жупаном цвета старого вина — и в Тронную залу тут же вступил князь Старицкий, внесший покрытый искусной резьбой ларец из драгоценного сандалового дерева. Из коего, под внимательными взорами сеймовых депутатов, извлек на доставленный следом дворцовыми служками круглый столик — одну за другой три одинаковых грамоты, скляницы с простыми и пурпурными чернилами, и напоследок богато изукрашеную чернильную ручку с золотым пером. Развернул один свиток, и со значительно-одухотворенным лицом медленно прошествовал вдоль лавок с поветовыми избранниками, давая тем разглядеть красивую темно-синюю вязь новой русской скорописи на беленой коже, и четкие оттиски печатей. Сургучной с золотой посыпкой, полыхавшей застывшим огненным фениксом на тончайшей глади веленевого пергамента; и золотой, с государственным гербом «Погоня», что плавно раскачивалась понизу грамоты на витых шелковых шнурках. Наиболее образованным подданным Димитрия Иоанновича, вид вожделенного Привилея внезапно напомнил знаменитые византийские хрисовулы[30] — а еще то обстоятельство, что именно Московская Русь всегда заявляла о себе, как о законной и единственной наследнице Восточной Римской империи. Странное дело, но столь явное стремление молодого правителя к древней старине пришлось по душе и радным панам, и простой сеймовой шляхте…

— Призываю благородное собрание в свидетели того, что я, Великий князь Литовский, Русский и Жмудский, дня третьего месяца июня, лета от Рождества Христова тысяча пятьсот семьдесят первого — дарую сей Привилей…

— Прошу слова, паны-депутаты!!!

От наблюдательного оконца с царевной резко плеснуло удивлением и беспокойством. Ибо вставшего в горделивую позу шляхтича, насупленно взирающего на изображающего легкое удивление брата, и упрямо игнорирующего вопросы соседей по сеймовой лавке — в планах урока Евдокии не было от слова совсем.

— Кто ты, позволяющий себе вступать в речи государя?

Вздернув вверх чисто выскобленный подбородок, и умудрившись слегка вздыбить щегольские усы, нарушитель спокойствия громко представился, ответив на негромкий вопрос хозяина литовского трона:

— Я есть пан Тадеуш Загоровский герба Корчак!

Послав сестре ответно-успокаивающую эмоцию, Дмитрий поднял руку, призывая недовольно загудевшее сотней недовольных голосов собрание к тишине — и с неподдельным интересом осведомился:

— Что же, раз у тебя такая большая нужда, что ты не в силах дотерпеть до конца оглашения Привилея, то… Говори, мы все тебя слушаем.

Покосившись на дворцовую стражу, что вновь начала понемногу накапливаться в раскрытых дверях Тронного зала, шляхтич кашлянул, явно опасаясь «дать петуха» в столь ответственный момент. Приосанился, упер правую руку в бок и возвысил голос едва ли не до крика:

— Милостивое панство, славная шляхта литовская! Неужель один лишь я вижу попрание законов и обычаев нашего великого княжества? Или, может быть, ваши глаза ослепило золото печатей?

Ничего пока еще не понимающие участники Вального сейма начали свирепо топорщить усы — а некоторые так и вовсе оглаживать оголовья своих депутатских булав и рукояти поясных ножей. Правда, все их недовольство было направлено исключительно на вздорного горлопана, вздумавшего прервать волнительную церемонию дарования Привилея литовской шляхте. И все ради того, чтобы позагадывать какие-то тупые загадки⁉

— Говори яснее!

— Или убирайся прочь!..

— Да, вывести его вон!

— Нет, пусть скажет!?!

Великий князь начавшуюся дискуссию не прерывал, давая депутатам и оживившемся в «свидетельском» углу Тронной залы шляхтичам-видакам высказать свои драгоценные мнения. И лишь когда руки наиболее активных крикунов потянулись к своим оппонентам, лениво подал знак напряженно взирающему на него глашатаю-распорядителю Сейма: тут же ухватил специальную колотушку-било и от души приложился ей к бронзовому гонгу, тут же страдальчески поморщившись от хлынувшего во все стороны мощного звукового удара. Хватило и остальным: что тут говорить, если даже Евдокия в своей комнатушке поневоле подскочила на лавочке и тряхнула головой, прогоняя прочь из головы густой продолжительный звон, напоследок выродившийся в мерзкое дребезжание?

— Продолжай, пан Загоровский.

Потеряв часть уверенности, упорства в достижении цели оратор не утратил — сходу вывалив на только-только успокоившийся Вальный сейм терзавшее его сомнение, и для большей убедительности удачно ввернув одно из заученных в отрочестве изречений древних римлян:

— А я и скажу!!! More majorum[31], Привилеи и Статуты может давать только законный Великий князь Литовский. Так?

Шляхта, в основной своей массе отнюдь не блиставшая высокой ученостью и хорошим знанием мертвых языков, настороженно пошепталась с куда лучше образованными ясновельможными панами из Рады, и присутствующими на Вальном сейме духовными иерархами — после чего нехотя согласилась с прозвучавшим утверждением. И то, от силы половиной от сотни громогласных голосов, ибо часть депутатов молча поглаживали оголовья малых булав на поясах, планируя в скором будущем переговорить накоротке с возмутителем их спокойствия. Дабы объяснить чересчур умному собрату по сеймовой скамье кое-какие простые, но важные для сохранения здоровья истины…

— А раз так!!!

Вдохнув поглубже, подпираемый с левого бока явным соратником или другом, пан Тадеуш по примеру сенаторов Древнего Рима простер правую руку в сторону тронного возвышения — и торжественно провозгласил поистине обжигающую правду:

— Скажите мне, милостивые паны, как может быть Великим князем слепой калека?!? Это невозможно, так как contra jus et fas! Dixi![32]

Не успели затихнуть его слова, как Тронная зала взорвалась удивленно-возмущенным многоголосьем шляхтичей-видаков и разом вскочивших на ноги депутатов; а вот тихо переговаривающиеся ясновельможные паны Рады, и два хмурящихся церковных иерарха некогда единой Христианской церкви свое отношение высказывать не торопились. Да и вообще, все больше поглядывали на Великого князя Литовского, который на диво терпеливо ждал окончания внезапно вспыхнувших бурных дебатов. Собственно, царственный слепец даже утрудился изобразить на лице легкую скуку, вид которой утихомирил Сейм куда лучше любого глашатая, бронзового гонга и вида изготовившейся к любому действу стражи: вдоволь помучив подданных тягучими мгновениями долгой тишины, Димитрий Иоаннович наконец-то шевельнулся на троне и лениво заметил на языке Цицерона и Овидия:

— Scire leges non hoc est verba earum tenere, sed vim ac potestatem[33].

Следующие его слова тоже заметно отличались чистотой произношения и мелодичностью от звучавшей прежде простонародной вульгаты, но по чести говоря, мало кто из затаивших дыхание слушателей смог понять даже первую фразу. То же самое относилось и к потрепанному, но несломленному энергичным обменом мнениями с соседями по сеймовым лавкам правдорубу Загоровскому, начавшему озадаченно хмурится и поглядывать по сторонам в поисках возможного переводчика. Меж тем, молодой государь, выждав краткое время, повторил три последних слова со столь явно-вопрошающей интонацией, что заставил своего обличителя чуть побуреть лицом и честно признаться:

— Н-не понимаю?..

Насмешливо фыркнув, венценосец так же легко перешел обратно на язык Руси и Литвы:

— А я уж было обрадовался, что среди моих подданных обнаружился хороший знаток древних языков… Не будет ли Его преосвященство епископ Виленский так добр, чтобы донести до благородного собрания дословный смысл прозвучавшего?

Машинально огладив аккуратную бородку, римский каноник скосил глаза на сидевшего мрачным сычем православного митрополита Иону. Между прочим, пусть и дальнего, но родича: если сам Валериан когда-то в миру носил фамилию Протасевичей-Шушковских, то будущий владыка Киевский, Галицкий и всея Руси родился в семье Протасевичей-Островских… Оба они далеко не сразу вступили на путь служения Богу, но почти сразу же меж ними началось соперничество за влияние на умы и души христианской паствы Великого княжества — и посему сухощавый епископ легко встал со своего места, и со зримым всем удовольствием поработал для Вального сейма толмачом:

— Сначала сей шляхтич сказал: «По обычаю предков». Вторая цитата дословно переводится как «Против закона и справедливости!». На что Его Величество ответил, что знание законов состоит не в том, чтобы дословно помнить их слова, но в верном понимании их смысла; затем вопросил, в каком именно университете шляхтич изучал римское право и литовские законы.

Сквозь покатившуюся по лавкам с депутатами волну тихих шепотков, тут и там начали прорываться звучные пофыркивания и сдавленные смешки. Меж тем, Дмитрий на троне и в самом деле скучал, старательно отгоняя прочь мысли об уютном кресле в малой оранжерее, чашке кофе со сливками и увлекательно-длинном списке запланированных опытов — пункты в коем он сокращал гораздо медленнее, нежели вписывал новые. Речи о его слепоте и невозможности занимать трон предсказал еще батюшка в осыпанной февральским снегом Москве, потому как это было первое, что приходило на ум из просто возможных, и обязательно-гарантированных ходов многочисленных недоброжелателей Дома Рюрика…

— Тих-ха!

Зычный баритон глашатая-распорядителя потихоньку начал похрипывать, тем самым показывая, что даже у железных глоток имеется свой предел. Незаметно вздохнув, молодой властитель чуть возвысил голос:

— Ты так хорошо начал, и говорил весьма разумные слова. Но отчего же остановился на половине? Раз уж начал обличать, то раскрой благородному собранию всю правду.

У поветовых избранников от такого натурально зашевелились уши и усы: не в силах стоять спокойно под напором сотни требовательных взоров, пан Загоровский машинально поискал на поясе успокаивающий холодок сабельной рукояти. Увы, но его ладонь загребла лишь пустоту, отчего мужчина еще больше занервничал — вспомнив, что все длинноклинковое оружие у депутатов еще с утра приняла на ответственное сохранение дворцовая стража.

— Я не… Не понимаю?

Подумав, правдоруб нехотя поклонился, и выдавил из себя должное обращение — потому как сразу десяток воев в черненых бахтерцах смотрел на него их глубины распахнутого дверного проема Тронной залы. Этак ожидающе-предвкущающе, только лишь и дожидаясь любого его неудачного слова либо жеста.

— Я сказал все, что хотел донести до Вального сейма!.. Государь.

Лениво махнув ладонью, царственный слепец с неожиданным любопытством поинтересовался:

— Ты урожденный герба Корчак, или же вошел в семью через жену?

Посчитав вопрос плохо завуалированным оскорблением, побагровевший шляхтич катнул желваки, кинул на правителя поистине пламенный взгляд и с определенной натугой в голосе ответил:

— Я природный литвин! Как и мой отец, и родитель отца моего, и все прадеды мои!..

«В отличие от тебя» не прозвучало, но уловили это многие.

— Вот как? Тогда почему я слышал от тебя речи, более приличествующие ляху? Это у них в королевстве шляхта и панство имеют привычку дополнять свои слова цитатами на латыни; в Литве же и на Руси благородное сословие предпочитает изречения из Священного писания… Как то и надлежит делать благочестивым христианам.

Побагровев шеей еще сильнее от столь обидного (и опасного) намека, пан Тадеуш громко и внятно огласил Символ Веры, дополнив его размашистым крестом — каковой тут же наложили на себя и все остальные депутаты с видаками.

— Ты унял мои тревоги: а теперь все же поведай Сейму, по какой причине я на время лишился зрения?

Причина та была столь большим секретом, что в Литве его хранили сразу всем шляхетским сословием: да и остальные жители Великого княжества помогали в сохранении как могли — начиная с профессионально-любопытного духовенства, и заканчивая мелкими торговцами и наиболее любознательными пахарями. Особая комиссия во главе с великим канцлером литовским Николаем Радзивиллом так деликатно и осторожно вела тайное расследование, что даже в самых дальних и глухих воеводствах доподлинно узнали имя-фамилию и герб шляхтича-отравителя. Как и то, что свое место во дворце убийца получил стараниями близкого родича канцлера Юрия Радзивилла, сбежавшего из страны вскоре после неудачного покушения, и приславшего дядюшке весьма дерзкое и обидное письмо. Про удивительно своевременное исчезновение аббата монастыря бернардинцев, которого хотели расспросить об источнике яда; о попытках каноника Вильны и великого канцлера как-то все уладить, и их же усердных стараниях успокоить закономерный гнев Димитрия Иоанновича… Воистину, нет ничего тайного, что не стало бы явным!

— Я… Не ведаю правды, а слухам веры нет.

Понимающе покивав, восемнадцатилетний слепец вдруг подхватил в руку свой посох и сошел с трона, заставив всех депутатов резко встать — ибо сидеть, когда правитель стоит, могли себе позволить очень немногие. Однако стоило венценосцу плавно-выразительно повести рукой, как поветовые избранники так же дружно опустили зады обратно на крепкие дубовые лавки — все, кроме пана Загоровского, к которому весьма уверенно и подошел Димитрий Иоаннович.

— Правда в том, что если человеку поднести яда, то он обычно умирает.

Стянув с глаз прикрывающую их шелковую тряпицу, Великий князь уставился на побледневшего обличителя страшными мутно-белыми бельмами слепых глаз. По Тронной зале пронесся многоголосый вздох-стон, в котором вновь зазвучал спокойный голос правителя:

— Если же сей человек природный государь, то он просто слепнет — и исцеляют его молитвы подданных и народная любовь. Не буду лукавить…

Молодой властитель небрежно шевельнул посохом, едва не ткнув его оголовьем себе в лицо — и заодно привлек внимание благородного собрания к одинокому, и до этого момента слабо различимому перстню на правой руке. В оправе которого скромно блистал темно-багровыми искрами младший брат рубина в великокняжеском венце: вот только у «младшенького» была достойная его свита из крохотных диамантов, коими на его теле выложили прекрасно различимый вблизи герб «Погоня»!

— В том есть и моя вина. Я был излишне доверчив и чрезмерно милостив к врагам государства и веры: но этот урок мной выучен, и более подобного не повторится.

Белесые глаза Дмитрия действовали на депутатов словно глаза василисковы: никого не каменили, но их давление ощущалось едва ли не физически — и потому, когда он смежил веки, многие шляхтичи тут же облегченно выдохнули.

— И да, если кто желает правды, а не слухов — тот может обратиться к Его преосвященству, коему я даю разрешение поделиться с благородным собранием необходимыми подробностями.

Поглядев на каноника виленского, владыка Иона начал светлеть лицом с той же скоростью, с какой епископ Валериан расставался с надеждой принять на хранение «церковный» экземпляр Привилея.

— Однако, мы отвлеклись. Теперь, когда дело твое изложено передо мною и Вальным Сеймом до самого конца, все мы ждем твоего предложения.

Уже не раз пожалевший о своей затее, и успевших получить добрый десяток болезненных тычков напополам с злобным шипением от злобствующих соседей по сеймовым лавкам, пан Тадеуш Загоровский лишь непонимающе повторил:

— Предложения⁈

— Именно: ведь ты в своей речи обличил то, что показалось тебе нарушением закона и обычаев литовских? Теперь скажи нам всем, как это нарушение должно исправить.

Выждав целую минуту абсолютной тишины, Дмитрий «сжалился» над отчетливо поскрипывающим мозгами шляхтичем, и изобразил на лице явную надежду пополам с предвкушением:

— Верно, ты хотел предложить, чтобы мое место занял мой брат Иоанн Иоаннович? Если поразмыслить, то это вполне хороший…

Дальше он говорить не смог, ибо его голос утонул в реве подскочивших на ноги депутатов:

— Нет!!!

— Не позволям!..

— Выкинуть этого болтуна из дворца!

— Наш государь ты!!! Тебе клялись!..

— Дайте мне сюда этого иуду, я его удавлю!..

Дворцовая стража наконец-то дождалась разрешающего знака, заполнив залу ради защиты пана Загоровского и его верного друга-депутата: пока его отбивали, а потом и отделяли от других поветовых избранников — дюжина наиболее политически активных шляхтичей пообещала Тадеушу, что дальше пригородов Вильны тот не убежит. Еще пара десятков богато одетых панов очень выразительно молчала, явно собираясь посоревноваться с крикунами в том, кто первый пустит дурную кровь пустозвону из герба Корчак.

Бамм-м-мз-з-н!!!

Гулкий звук бронзового гонга сделал невозможным вести любые речи, так что депутаты начали понемногу успокаиваться и расаживаться по своим местам, нервно запихивая малые булавы обратно за пояса. Сама идея о возможности замены уже успевшего снискать любовь подданных Димитрия Иоанновича на любого из его братьев — была дикой, и вызывала у шляхты категорическое неприятие. Ведь только начали спокойно жить и богатеть!.. Поприжали степных людоловов и отхватили добрый кус земель Дикого поля, добыли мир с королевством Польским и навели порядок во внутренних делах; московские купцы каждый месяц устраивают в литовских городах большие торги, где любой шляхтич находит себе потребное на свой вкус и кошелек… И вдруг такие резкие перемены? Да упаси Господь!!! А уж менять спокойного и весьма разумного наследника царя Руссии, на среднего царевича Иоанна Иоанновича, заимевшего после битвы на реке Ахуже довольно неоднозначную репутацию приверженца простых и жестких решений… В общем, верные подданные впервые очень почтительно возразили своему Великому князю, решительно отказавшись рассматривать прозвучавшее «предложение пана Загоровского» — зато сами предложили много чего такого, что сулило выходцу из герба Корчак скорую и весьма неприятную кончину. Потрудившись изобразить легкое недовольство, царственный слепец прошелся вдоль Тронной залы, провожаемый множеством почтительных и преданных взглядов всего благородного собрания земель литовских. Постоял, старательно отгоняя от себя соблазнительный образ большой чашки горячего кофе со сливками и кусочком тростникового сахара — аж во рту чуть отдалось ароматом и горчинкой хорошо сваренного напитка. Несмотря на прочные щиты на разуме, собственная чувствительность играла с ним дурную шутку: близость множества разгоряченных и буквально фонтанирующих эмоциями разумов начала понемногу давить на виски и все больше раздражать — отчего в своей каморке вновь запереживала сестра, прекрасно ощущавшая все перепады его стремительно ухудшающегося настроения.

«После оглашения Привилея можно будет объявить большой перерыв… До завтрашнего утра будет в самый раз»

Недовольно поморщившись и звонко цокнув булатным наконечником посоха о камень пола, властитель земли литовской развернулся, и в неполный десяток шагов приблизился к четверке стражников. Вернее, к стоящему меж ними правдоискателю в основательно помятом кунтуше.

— Как-то нехорошо вышло, пан Тадеуш: речь ты сказал, но сам ничего толкового предложить не смог… Получается, ты просто отнял у нас время?

Тридцатилетний обличитель угрюмо молчал, поправляя пришедшую в беспорядок одежду, чья плотная ткань достойно перенесла все рывки и дергания со стороны возмущенной шляхетской общественности.

— Возможно, ты все же предложишь нам что-либо дельное? Иначе твой язык отправит тебя прямиком на свидание с катами-дознавателями.

Сжав зубы так, что на скулах вспухли желваки, пан Тадеуш вызывающим тоном бросил во всеуслышание:

— Готов доказать свою правду с саблей в руке!

Замерев на несколько мгновений, Дмитрий впервые за весь Вальный сейм искренне засмеялся — чем немало озадачил вновь возбудившихся депутатов.

— Однако, самомнение у тебя, шляхтич…

Со стороны трона внезапно двинулся временный хранитель великокняжеских регалий княжич Скопин-Шуйский, еще на подходе поклонившийся в пояс и огласивший традиционную формулу царского Большого двора:

— Вели слово молвить, государь!

Слегка развернувшись к ближнику, слепец с легким интересом в голосе разрешил:

— Говори?

— Поединок меж простым шляхтичем и природным государем невозможен: сие есть поединок изначально неравный, и оттого невместный!

Пан Загоровский в очередной раз катнул желваки и открыл рот, собираясь объяснить, что он и не надеялся скрестить клинок с носителем рубинового венца. Ведь всем же ясно, что против него выйдет кто-то из ближников Великого князя, так к чему это представление?.. Увы (или к счастью?), его опередил княжич:

— Однако ты, государь, словно заботливый отец всем своим подданным! И если сочтешь возможным, то не просто можешь, но даже и обязан вразумлять иных заблудших по глупости и упорствующих в дурных ошибках. Наставляя их на путь истинный ласковым словом, примерами из Святого писания, и… Плетью, либо батогом.

Замерев ненадолго, Дмитрий медленно склонил голову к оголовью своего посоха — словно хотел услышать совет и от него. Судя по всему, тот одобрил предложение Скопина-Шуйского, потому как напряженно вслушивающиеся депутаты сначала различили негромкое:

— Что же, это хороший выход. Мне бы не хотелось казнить тебя как изменника, пан Тадеуш — вся твоя вина лишь в том, что доверился не тем людям…

И затем властное:

— Эй, кто там! Принесите пану и его друзьям сабли и прочее, что они пожелают.

Покинув сбитого с толку шляхтича, Дмитрий направился к тронному возвышению — но замедлил шаг возле столика с грамотами. Чуть подумал, неслышно хмыкнул, и на глазах у всего Вального сейма как-то обыденно воткнул посох до половины наконечника в каменный пол, освободив руку для чернильной ручки. Один за другим напоказ подписал все три экземпляра привилея, и властным мановением руки пригласил членов Пан-Рады отметиться на веленевом пергаменте. При этом особо заострив внимание на необходимости присутствия строго конкретного духовного чина:

— Как хранителю одного из свитков, должно расписаться и митрополиту Киевскому, Галицкому и всея Руси.

Ах, как же засиял владыко Иона! Как засветился морщинистым седовласым солнышком, степенно вышагивая к столику и зорко поглядывая по сторонам: все ли видят триумф православной веры? Все ли слышали, как Великий князь впервые за все время огласил полный его титул? Есть кто-то, не осознавший, что именно митрополичий престол выбрали ответствовать за хранение столь важного Привилея? Разумеется, среди поветовых избранников слепых, глухих и совсем уж скорбным разумом не обнаружилось — шляхта давно уже знала из слухов, что восемнадцатилетний правитель порой бывает весьма злопамятным… Как то и положено любому настоящему государю. И то, что епископу Протасевичу еще долго будет сказываться отравитель-католик и сбежавший аббат бернардинцев (а великому канцлеру Радзивиллу его троюродный племянник-предатель), никого особо не удивило. И вообще, умы и внимание поветовых избранников занимало грядущее вразумление Загоровского: наблюдая за тем, как ближники молодого государя снимают с него жупан с перчатками, и бережно укладывают к великокняжеским регалиям чудодейственный наперсный крест, венец и перстень, депутаты вполголоса обменивались предположениями. Например, почему Димитрий Иоаннович упомянул про друзей наглеца-Загоровского так, будто в Тронной зале присутствовал еще кто-то ему сочувствующий? В смысле, кроме малость помятого и откровенно встопорщенного несколькими напряженными «диспутами» дружка-депутата, усердно оборонявшего пана Тадеуша от недовольства левой половины Вального сейма.

— Возьми, государь.

Не обращая внимания на нешуточно-свирепый взор князя Старицкого, коим тот прожигал Скопина-Шейского, княжич вложил рукоять своей плетки в подставленную ладонь и услужливо предложил:

— Или послать за четыреххвосткой со свинцовыми грузиками?.. Ежели моя не по руке?

— Не стоит…

Небрежно махнув пару раз на пробу коротким и толстым плетивом, расширяющимся на конце в небольшую подушечку-шлепок, отделанную бахромой, государь Московский и Великий князь Литовский, Русский и Жмудский засунул инструмент грядущего наставления на путь истинный за пояс-кушак. Прислушался к подошедшему главе своей Постельничей стражи, коротко доложившему о чем-то — и заодно мельком, но ОЧЕНЬ нехорошо глянувшему на высунувшегося с дурной инициативой княжича. Тот, впрочем, шипение Старицкого и более чем внятный намек в темных глазах боярина Дубцова откровенно игнорировал, сохраняя дивную безмятежность и любуясь небольшой очередью из радных панов, старательно выводящих на веленевых грамотах свои росписи.

— Твоя вполне подходяща.

Закатав рукава обнаружившейся под жупаном рубахи из тонкого беленого льна, и поправив рубиновые четки, в три витка охватывающие правое запятье, молодой Отец всея литовского народа вышел на середину Тронной залы. Откуда громко удивился в сторону двух бравых шляхтичей с саблями в руках. Мало того, верный соратник оратора-обличителя не постеснялся и кольчужную рукавицу натянуть на свою десницу — правда, уверенности это ему не добавило, скорее наоборот.

— Не слишком ли мало у тебя оказалось друзей, шляхтич⁉

Прикусив изнутри щеку, чтобы не брякнуть какого-нибудь оскорбления, пан Тадеуш процедил:

— И того довольно… Государь.

— Н-да? Тогда я выражусь яснее: твои друзья встанут подле тебя прямо сейчас, или их ждет свидание с дыбой и огнем.

Стоило этому щедрому предложению прозвучать, как в нестройной толпе видаков тут же образовалось некое неясное шевеление — по итогам которого группа поддержки Загоровского увеличилась вдвое. В отличие от депутатов, сабли у свидетелей благородного сословия никто на хранение не принимал, зато шляхтичей внятно предупредили, что в случае любого подозрения дворцовая стража стреляет сразу и наповал. Пистоли у охраны двуствольные и прекрасной тульской выделки — так что участь дураков, решивших обнажить в Тронной зале клинки… Именно поэтому новоприбывшие потянули из ножен свое оружие только после того, как главный постельничий нехотя кивнул.

— Когда Бог забирает что-то, как правило, он дает нечто взамен. К примеру, у ослепших очень часто обостряется осязание и слух… Коий способен разобрать, когда сердце человека бьется в волнении, а когда — от страха быть разоблаченным. Взять его!

Стажа в черненых бахтерцах мигов выдернула из раздавшейся толпы богато разодетого, но на диво скромного шляхтича, мимоходом заткнув ему рот многоразовым кожаным кляпом. Десяток секунд, и он уже был на пути в дворцовые подвалы, где еще при Ягелонах оборудовали отменные гостевые «покои» для тех, кому требовалось срочно освежить память — ну или просто побыть неопределенное время в тишине, холоде и полном одиночестве.

— Ты никак запамятовал, пан Тадеуш, что в Вильно приехал с пятью друзьями?

Дернув головой так, словно воротник кунтуша на миг превратился в удавку, Загоровский перехватил-перебрал пальцами по рукояти верной корабели, поправил темляк на руке и спокойно ответил:

— Каждый сам выбирает перед Богом, где и когда ему стоять.

Едва заметно кивнув, Дмитрий подошел на три шага к короткому строю шляхтичей и попросил своего секретаря:

— Князь Константин, будь добр, объяви нам.

Нервничающий Острожский тут же вытянул из рукава платок, чтобы дать отмашку. Затем, сообразив что правитель такого знака не увидит, запихал его обратно и хрипло прокаркал:

— С Божией помощью — начинайте!

Весь Вальный сейм разом затаил дыхание: однако четверка шляхтичей не торопилась атаковать так и стоящего перед ними Великого князя. Но вот крайний левый все же набрался духа и вздернул клинок в широком махе, набирая скорость для секущего косого удара — однако на мгновение раньше слепец вытянул из-за пояса плеть и резко прыгнул…

— Х-ха-о-о-о-о!!!

Так как все депутаты были знакомы с воинским делом не понаслышке, то вполне успевали все прекрасно различать и додумывать: ловко отжав в сторону рукоятью плетки сабельный клинок второго шляхтича, Димитрий Иоаннович скрутил корпус и влепил локтем крайнему меченоше аккурат в середку груди. Пихнул второго в строю на пана Загоровского, коротким ударом сломил ему ногу в колене — а на отходе еще и хлестко полоснул по лицу плетью, отчего начавший заваливаться на Тадеуша поединщик сипло заорал.

С-сших-шлеп!

Его поддержал и задыхающийся от боли в груди товарищ, которому «нарядная» и вообще-то мягкая плетка (своего скакуна-венгерца княжич Скопин-Шуйский ценил больше иных людей) располосовала жупан, рубаху и плоть — так, словно была жесткой камчой-волкобоем.

— Н-ха!

— Х-хо!..

Отличные сабельные удары Тадеуша и самого правого шляхтича рассекли лишь воздух, зато плеть в руке плавно отступившего Великого князя не оплошала, тяжелым ударом вспоров правый рукав чужого кунтуша чуть выше края кольчужной перчатки.

С-сших-шлеп!

Вовремя отшатнуться шляхтич не успел, и тут же утробно зарычал-застонал, выронив саблю и прижав обе ладони к лицу — удерживая хлынувшие багрово-алые капли и струйки. Пихнув окривевшего на один глаз страдальца под резкий удар пана Загоровского, молодой государь отступил от утробно охнувшего тела, которому отточенная сталь рассекла левый бок и ребро. Пока замешкавшийся депутат огибал попавшего под руку товарища, правитель звучно щелкнул пальцами и указал встрепенувшейся страже на три валяющихся тела. Затем сдвинулся вбок, пропуская мимо своего живота резкий тычок острием корабели, и отвесил шляхтичу несильный вроде бы удар-оплеуху раскрытой ладонью, от которой «неслух» шатнулся и ослабел в коленях.

— Ты мало упражняешься с клинком!

С-сших-шлеп.

— Не умеешь выбирать друзей.

С-сших-шлеп.

— Падок на пустую славу и льстивые речи!

С-сших-шлеп.

— Недостаточно почтителен пред троном.

С-сших-шлеп.

— Слепое подражание ляшским порядкам недостойно благородного литвина!..

Сейм благоговейно внимал отеческим наставлениям, наглядно видя разницу меж ними, и недавним жестоким «вразумлением» трех шляхтичей. В отличие от искалеченных бедолаг, коих уже привычно быстро утащила вон из зала дворцовая стража, пана Загоровского именно что пороли — во-первых, по заду; а во-вторых, явно-щадяще, ибо удары лишь слабо проминали ткань его кунтуша. Сам депутат, к слову, пытался было вывернуться из-под плети и словесных увещеваний, но восемнадцатилетний «батюшка» заботливо придержал его, поставив ногу на спину и надавив так, что едва не переломил хребет — а перед этим не поленился забрать и отбросить в сторону жалобно зазвеневшую корабель.

— Сказано в Книге притчей Соломоновых: перед падением возносится сердце человека, а смирение предшествует славе. Кто дает ответ, не выслушав, тот глуп, и стыд ему![34]

С-сших-шлеп.

Крутнув плетиво в очередном замахе, Великий князь остановился.

— Хватит с тебя, пожалуй. Все равно ведь, и половины сказанного не запомнил… Неслух.

Благородное собрание с готовностью заржало — причем духовные чины мало отставали от мирян. Один лишь наказанный шляхтич ворочался, приходя в себя от пережитого унижения, багровея лицом и в гневе шепча разные богохульные обещания. На его беду, он был услышан, и хуже того, раздражение Дмитрия от происходящего было достаточным, чтобы спровоцировать эмоциональный срыв: нагнувшись и ухватив за горло непонятливого депутата, не оценившего подарка в виде оставленной ему жизни и здоровья, он легко вздернул его в воздух и недобро улыбнулся:

— Да ты, никак, упорствуешь в своих заблуждениях?

Вновь затихший сейм внимательно наблюдал, как один из них скребет кончиками сапогов по шершавому камню пола, закатывает глаза и понемногу синеет, не в силах двумя руками разжать хватку одной великокняжеской десницы. Для всех, положение опять спас княжич Скопин-Шуйский — потому как окутавшая брата эмоциями любви и поддержки царевна Евдокия так и осталась скрытой от взглядов Вального сейма.

— Государь… Три года без причастия, государь!!! Стоит ли?

Глубоко вздохнув, Димитрий разжал руку на горле своего непутевого подданного, позволив ему насладиться воздухом Тронной залы.

— Кто-то еще желает сомневаться во мне?

Послушав тишину, которую так и тянуло назвать могильной, он чуть тряхнул головой, сбрасывая последние остатки темного наваждения и посылая эмоцию благодарности сестре, после чего напоказ-капризно пожаловался:

— Как же тяжко порой править! То одного никак нельзя, то другое мне невместно…

Обрадовавшийся ближник тут же подал знак боярину Дубцову, чтобы поскорее забирали гонористого шляхтича, пока тот не довел Димитрия Иоанновича до греха смертоубийства — ну и жестом поманил дворцового служку с серебряной чашей для омовения. Не стесняясь присутствующих, правитель освежился, затем постоял спокойно, позволяя ближникам облачить себя в жупан. Неторопливо вернул на руку перстень, затем венец на голову и повязку на глаза, напоследок же повесил на шею цепь наперсного креста: последний явил свою силу, окончательно усмирив гнев Великого князя. Сев на трон, Великий князь как бы в воздух заметил:

— Хотя пан Тадеуш ныне показал себя не самым умным депутатом, однако же, будучи обманут и введен в заблуждение о мнимом нарушении закона и обычаев Литвы, он храбро встал на защиту того, что считал правдой. Проявил немалое упорство и храбрость, и до последнего был верен тем, кого считал друзьями… Это признаки благородного человека, и эти его черты меня немало порадовали. Сим говорю: шляхтич Загоровский герба Корчак свое наказание за дерзкие речи во время Вального сейма понес полной мерой, и трон его простил! К тому же, его пример другим наука: единственный на всю нашу державу депутат, которому вложил ума в задние ворота сам государь. Таковых беречь надобно!..

Переждав приступ всеобщего смеха, царственный слепец со скрытым предвкушением скорого отдыха «поглядел» в сторону столика с литовскими хрисовулами и провозгласил:

— Теперь же… Ну что на этот раз!?!

Бесцеремонно приблизившийся к повелителю боярин Дубцов тихо доложился.

— Хм-м? Повтори во всеуслышание.

Отойдя на несколько шагов от тронного возвышения, глава Постельничей стражи повысил голос:

— Взятый в дознание повелением государя шляхтич показал, что он служит польскому магнату Николаю Потоцкому. В подкладке его кунтуша обнаружено письмо, в коем магнат собственноручно указал, какие слухи надобно распускать среди литовской шляхты и кому слать подметные письма о государе Димитрии Иоанновиче.

Небрежно поклонившись литовской шляхте, русский боярин повернулся к хозяину трона за дальнейшими повелениями.

— Завтра, перед обсуждением важных вопросов, мы с благородным собранием послушаем вживую признания этого подсыла. Вот уж воистину, у поляков каждый пан мнит себя равным королю! Захотел, и послал подручника сеять рознь в соседнюю державу: а что правители о мире договорились, так это ерунда, не стоящая магнатского внимания…

Подумав, правитель с легким сомнением уточнил:

— Подсыл в состоянии говорить?

— Более чем, государь!

— Вот и славно… Ступай.

Сойдя с возвышния, Димитрий подошел к единому в трех экземплярах привилею, взял в руку один из свитов и поскорее (пока еще что-нибудь не приключилось), провозгласил:

— Призываю Вальный сейм и духовенство в свидетели того, что я, Великий князь Литовский, Русский и Жмудский, дня третьего месяца июня, лета от Рождества Христова тысяча пятьсот семьдесят первого — всему благородному сословию державы своей дарую сей Привилей!