Государь

Глава 11

Люди простые и множеством знаний не обремененные, слыша о делах правления, тут же представляли себе нарядный и светлый Большой дворец в Вильно; покрытый золотом трон в просторной зале с висящими по стенам гербовыми знаменами, и восседающего на нем правителя. Обязательно в шапке Гедиминовой, огненно-алом великокняжеском корзне — и с цельнозолотым скипетром в державной руке. Разумеется, близ трона должны были находиться и смысленые мужи из Пан-Рады, с коими девятнадцатилетний властитель постоянно держал совет и вершил ту самую таинственную «расправу дел государевых»; ну и придворные, стоящие чуть поотдаль, вперемешку с разными просителями и искателями великокняжеских милостей…

В отличие от черни, к коей ясновельможное панство зачастую относило и безземельную шляхту (ибо по сути своей это была горластая голытьба с саблями на поясе), титулованная знать доподлинно знала, что настоящие дела вершатся отнюдь не в Тронной зале. Да, там оглашались грамоты малых статутов и звучали высокие повеления, там проводили Вальные сеймы и принимали редких пока посланников из сопредельных стран — но истинное средоточие власти было в Кабинете молодого Великого князя Литовского, Русского и Жемойтского. Именно в тиши богато обставленных покоев велись неспешные разговоры на серьезные темы, именно там принимались все важные решения; и именно туда властитель призывал радных панов ради их мудрого совета. Даже разовый доступ за толстые двери Кабинета, собранные из благородного дуба, украшенные искусной резьбой и узорами из солнечного янтаря — был явным и несомненным признаком благоволения Димитрия Иоанновича, кое все большее число его верных подданных желало обрести. Ибо литовская шляхта, привыкшая при последних Ягеллонах к определенной вольнице и свободе, постепенно начала ощущать на своем загривке властную длань молодого Рюриковича. Обманчиво мягкую, и почти всегда обернутую в бархат ласковых слов — но могущую при желании в единый миг стать невыносимо тяжкой и поистине стальной, сжимающей непокорную шею до жалобного хруста ломающихся позвонков. Незавидная судьба Ливонии и всех тамошних баронов наглядно продемонстрировала всему благородному сословию и католическому духовенству, что Великий князь традиций соседей-поляков не приемлет, и любой рокош[61] запросто утопит в крови. Да и пример покойного пана Глебовича, мягко говоря, не вдохновлял магнатерию на нарушение писаных законов Литвы: мало кто из ясновельможных панов был готов говорить одну лишь правду на великокняжеском суде. И непривычно им было сие, и чревато такими последствиями, что иным проще было бы сразу бежать из Литвы куда подалее — чтобы не четвертовали перед тем, как повесить коротко и высоко.

И посему некоторые, самые дальновидные магнаты шли на разные ухищрения и подкуп всего лишь ради того, чтобы просто посидеть день-другой в Приемной. Себя показать, к соседям по лавкам приглядеться, завязать с ними необременительный разговор — а там, если повезет, лицезреть проходящего мимо государя, или даже обратить на себя его благосклонное внимание!.. Хотя гораздо проще (и куда дешевле) было снискать интерес со стороны тех радных панов, кто уже был обласкан милостями Великого князя и облечен его полным доверием в виде свободного доступа в Кабинет: канцлер и великий гетман, подскарбий и личный государев секретарь, князь Вишневецкий из младшей ветви сего рода, владыко Иона… Список был короток, но вполне достаточен для того, чтобы богатые шляхтичи успешно решали при дворе свои вопросы: вот только католики при этом несли дополнительные затраты — и очень нехорошо отзывались о своих ливонских собратьях по вере, из-за которых епископ Вильно попал в опалу. К счастью, небольшую и явно временную: Великий князь явно не винил Его преосвященство в дурости архиепископа Рижского, но погневаться для порядка был обязан. Что никак и ничем не мешало вроде как опальному канонику виленскому свободно захаживать во дворец, и даже устроить с Димитрием Иоанновичем небольшой закладной спор[62] о судьбах ливонских пасторов. Подробности их разговора непонятным образом разошлись едва ли не по всей Литве — и теперь сторонники римской курии с нетерпением ожидали дня помилования оступившихся служителей католического клира, и прекращения следствия по изменным делам. Литвинам, пребывающим в православии, протестантстве и даже исламе, тоже было интересно — чью же сторону примет Вседержитель? Так что все они, ненадолго позабыв про конфессиональные разногласия, дружно гадали и прикидывали: как быстро дойдут до Литвы вести от французов о том, как в стольном град Париже справили день поминовения святого Варфоломея?.. Более того, сами по примеру государя и епископа устраивали закладные споры на тот или иной результат, совсем не страшась гнева Божия…

Что же до самого Великого князя, то даже скорый отъезд на Большой смотр поместный войск не смог изменить его привычек и устоявшегося распорядка жизни в Большом дворце. Несомненно, такая стабильность радовала всех его верных поданных — но некоторые, вроде подскарбия Воловича, натурально считали дни и часы до убытия любимого повелителя. Ибо нагрузил Димитрий Иоаннович казначея и всю его канцелярию службой воистину по-царски: так обильно, что помощники радного пана вынужденно поверстали себе на подмогу всех свободных писцов и стряпчих — и все равно трудились буквально на износ. Последний месяц лета как на грех выдался прохладным и сухим, дороги были крепкими, и по ним один за другим пылили колесами длинные змеи тяжело нагруженных обозов с товарами и зерном: иноземные негоцианты и московские купцы спешили на торговые площади Полоцка и Вильно, дабы хорошо расторговаться и нажить хорошие барыши. Весь их товар мытникам главного казначея требовалось сосчитать и обложить пошлинами, потом — засвидетельствовать купчие и взять с них налог; одновременно с этим подчиненные главного казначея сами закупали и сбывали товары из государственной казны и личных земель Великого князя Литовского. Будто этого было мало, казенным приказчикам добавили забот и хлопот и толпы шляхтичей, желающих прикупить московских диковинок и роскошеств, но не имеющих на это достаточно злата-серебра: прежде все они повздыхали бы сокрушено, да и отступили в печали. Но то прежде! Теперь у благородного сословия была возможность взять желаемое под поручительство великокняжеской казны, и слишком многие паны-помещики не устояли перед таким искушением — кто-то желал порадовать жену и дочек зеркальцем, красивой яркой тканью и душистым мылом, или похвалиться перед соседями посудой из белейшего расписного фарфора. Иные залезали в долги ради зеленоватого прозрачного стекла для окон своего родового поместья, или прикупали сразу пару возов разной чугунной хозяйственной утвари для своих хлопов-селян; некоторые не смогли пройти мимо добротной кирасы из тульского уклада или бочонка крепкой настойки на травах и меду… Шляхтичи и шляхтянки слетались на торжища словно пчелы на мед — и мигом залипали, пропадая среди выложенных на прилавки товаров, будучи не в силах уехать обратно с пустыми руками. Как и зерноторговцы из Польши и Брандербурга, Померании с Мекленбургом и даже Венгрии и Молдавии — которые гнали все новые и новые партии зерна на продажу, войдя во вкус двойной-тройной наживы и не обращая внимания на запросы своих обычных покупателей. Раз у московитов случился большой неурожай, и они готовы платить диковинками, выставляя их за полцены — этим надо было обязательно воспользоваться. Потому как ни одна благодать не длится долго!

— … отгружено без малого двести шестьдесят тысяч кадей[63] ржи и сорок три тысячи кадей пшеницы. Овес, ячмень и горох пока считаем, но каждого вида зерна никак не меньше двухсот тысяч четвертей[64], государь.

Нельзя сказать, что подскарбий Волович не ждал и не готовился к резкому оживлению торговли: однако даже его, загодя предупрежденного, изрядно удивляла ненасытность царской казны насчет любого хлебного зерна — и изобилие русских товаров на литовских рынках и торжищах. Конечно, все литвины слышали про большой неурожай у соседей-московитов, но у Остафия доверенные людишки были во всех русских портах, и он хорошо представлял объем зерна, прошедший через одну лишь Нарву. Такой горы хлеба должно было хватить на добрую половину Русского царства! Вторую гору зерна можно было воздвигнуть из того, что стряпчие канцелярии казначея «засыпали» в великокняжеские закрома для последующей перепродажи царскому Приказу Большой казны — третью же гору увезли русские купцы в своих торговых обозах. Еще несколько зерновых «холмов» хранилось в больших каменных амбарах, протянувшихся ломаной линией от Полоцка до Смоленска… Во всем этом явно был какой-то замысел, но опытный в интригах радный пан никак не мог его разгадать. Поначалу-то ему пришло в голову, что это подготовка к войне — но именно воевать Димитрий Иоаннович ни с кем и не собирался! Более того, искренне радовался заключению мира с поляками. Да и закупленную рожь и пшеницу не накапливал, а вывозил громадными обозами… Но вместе с тем, недалеко от Вильно заканчивали строить целый городок под размещение полка рейтар и полка стрельцов, прибытие которых ожидались ближе к исходу осени. Вроде бы всего два полка, но они-то ныне у московитов каждый в полноценную тысячу сабель или ружей! Сила немалая, особенно вместе с Кварцяным войском… Так что второй мыслью многоопытного подскарбия было: а может, Великий князь задумал приструнить степняков? Как раз и овса запасли так, словно предстояло всю зиму и весну кормить тысяч этак двадцать-тридцать прожорливых боевых жеребцов. Зимняя степь место неприветливое и стылое, но при желании и наличии опытных проводников — вполне можно дотянуться до стойбищ и кочевий той же Малой Ногайской орды, и поквитаться с ними за все их прошлые и будущие набеги⁈

Третью мысль о прокорме немалого числа ремесленников умудренный жизнью казначей, по размышлению отбросил прочь: на это дело с запасом хватало и одной «горы» — а куда тогда пристроили еще две? Не везде же в Руссии неурожай, что-то же и у них на полях уродилось? Все эти гадания немало занимали Остафия, и постепенно заставили нервничать и предполагать… Всякое. Поэтому, закончив доклад и закрыв опустевшую новомодную укладку из грубой замши с золотыми уголками, достойнейший представитель рода Волович немного помялся и осторожно вопросил:

— Государь, я бы служил тебе лучше, если бы понимал твои решения… О зерне.

Пока он ожидал ответа, сидящая напротив него царевна Евдокия привстала и утянула к себе стопку бумажных листов доклада, заверенного подписью и личной печатью казначея. Еще одна новина-повеление Димитрия Иоанновича, желающего точно знать: кто именно, когда, и о чем посмел ему солгать. А так как молодой Великий князь имел нехорошую привычку не только повелевать, но и отслеживать исполнение своих приказов — некоторые придворные начали открывать для себя прежде неведомые им понятия. К примеру, что иные опрометчивые доклады могут стать для них подобием Дамоклова меча, постоянно висящего над головой вкупе с ожиданием кары. Что откупиться золотом от усекновения языка — это вполне себе выгодная сделка. Или что год каменоломен куда предпочтительнее десятка минут под кнутом палача. Конечно, членов Пан-Рады и тех, кто ходил-служил непосредственно под ними, это не касалось — но только потому, что ясновельможное панство и само не желало настолько грубо подставляться.

— О зерне?.. Что же тебе непонятно, Остафий?

Против воли скосив глаза на царевну, раскрывшую свою книжицу для записей и начавшую переписывать на чистую страницу цифирь последних закупок зерна и вина — казначей уточнил свой интерес:

— Зачем его брать столь изобильно? Прости, если скажу что-то по незнанию, государь: но для раздачи голодающим хватило бы и четверти закупленого. В следующем году будет новый урожай, но место в хлебных амбарах окажется занято; к тому же, часть зерна неминуемо попортится — а серебро-то на него трачено… Помимо того, нами весьма недовольны в Нидерландах и Англии: жита в продаже стало мало, и цены на него безбожно выросли.

Известия о почти неминуемом голоде в нескольких странах мало опечалило Великого князя: вяло шевельнув пальцами, один из которых оседлал перстень с крупным темно-багровым рубином, правитель негромко заметил:

— Если тебя будут расспрашивать иноземные купцы, то можешь их порадовать: на следующий год столь большого зернового торга не будет.

— Я извещу о том старшин голландского купечества, государь — а уж они разнесут по свету.

— Вот и славно. Что же до того, зачем нам столько жита… Дуня!

Подняв голову от своих записей, царевна вопросительно поглядела на брата:

— Напомни нам, сколько надобно хлеба на годовое пропитание одного человека?

— М-м… Мужчины-работника?

— Да.

— Если рацион будет состоять из одних лишь каш на постном масле и выпечки, то среднедушевая норма на год — двадцать пять пудов ржи. Если же в рацион будет входить мясо с рыбой и разные корнеплоды, то годовое потребление уменьшается до…

— Спасибо, Дуня, нам того довольно.

Блеснув гранеными изумрудиками малого венчика в солнечном лучике, прорвавшемся сквозь плотные шторы, четырнадцатилетняя царевна вернулась к своим чернильным трудам. Что же до ее старшего брата, то он, перекинув пару зерен своих любимых четок, привычно-мягким тоном предложил своему казначею интересную задачку:

— Тем летом на Руси началось строительство царских каменных трактов, на устроение коих отрядили семь тысяч работников и возчиков.

Первое рубиновое зерно покинуло свое место на шелковой нити и упало вниз.

— Этой весной начали прокладывать три водных канала, направив для того пятнадцать тысяч простых землекопов и две тысячи разных ремесленников.

Второй темно-багровый шарик присоединился к первому.

— Кроме того, нынешним мартом Дума Боярская приговорила начать устройство еще пяти царских трактов, сразу от нескольких городов — это еще чуть более двадцати тысяч трудников.

Сверху парочку камней поджал третий рубин.

— Мы осваиваем Сибирские земли, посылая служилым людям жалование житом, тканью и серебром; идет каменное устроение Москвы, на котором занято множество ремесленного люда. Ну и конечно же — вольные и служилые казаки, которым без наших хлебных обозов будет очень плохо.

Сразу три шарика сползли вниз.

— Все эти люди не пашут, не сеют и не жнут: однако их руки работают на благо земли Русской. Скажи мне, Остафий: хватит ли купленного тобой зерна, чтобы их прокормить?

Помолчав, подскарбий всея Литвы коротко мотнул головой. Впрочем, он тут же прижал руку к груди и легонько поклонился, прекрасно зная, что это заметили и оценили.

— Это мы еще не сочли тех людишек, что ломают камень и тянут дороги уже у нас, в Литве. Так что и в следующем году мы продолжим торговать зерно, но будем… Скромнее в своих пожеланиях. Хотя серебра у нас изрядно прибыло. Не так ли?

На сей раз Волович кивнул куда как энергичнее: о да, потраченные на зерно монеты вернулись — и еще как! Мытные сборы, гербовый сбор за купчие, налоги с постоялых дворов, куча мелких и почти незаметных пошлин, плата за размен цехинов на мелкое ходовое серебро и медь… Впервые за долгое время состояние великокняжеской казны откровенно радовало ее хранителя.

— Благодарю, что пояснил свои замыслы, государь… И позволь удалиться: дела не ждут!

— Ступай с богом, Остафий.

Поднявшись на ноги, подскарбий поклонился вначале повелителю, затем его удивительно образованной сестре, невольно припомнив недавно прозвучавшие из ее нежных уст непонятные словеса. Среднедушевая норма, рацион, потребление… В каком только трактате царевна вычитала всю эту заумь? Подхватив пустую укладку, он с достоинством отправился на выход, привычно обогнув по широкой дуге пятнисто-дымчатого снежного барса — привольно разлегшегося прямо посреди Кабинета. Через пару минут, выискивая на страницах доклада нужные ей сведения, Евдокия как бы между делом заметила:

— Странно: вроде бы тревожится, что много зерна закупили, а у самого внутри сожаление и алчность — и только под самое завершение обрадовался.

Разбирая небольшую стопку свежих доносов на членов пан-Рады вообще, и своего секретаря князя Острожского в частности, Дмитрий слегка отстраненно пояснил:

— Ему зерноторговцы Амстердама, Любека и Антверпена сделали хорошее подношение. В расчете на закупки следующего года.

Звучно фыркнув и тем заставив своего ручного ирбиса Хвостика заинтересованно дернуть ухом, будущая правительница весьма нелестно подумала про одного из ближайших придворных любимого брата.

— Других у меня нет… И у тебя не будет.

Вздернув носик, юная девушка исключительно из чувства противоречия возразила:

— Это мы еще посмотрим!

— Блажен, кто верует…

Неизвестно, что бы ответила на это Дуня: помешало приближение знакомого Узора, истекающего сдерживаемой болью и сильным недовольством. Минута, и открывшаяся без предваряющего стука дверь пропустила к ним дворянку Гурееву и пару крупных псов — при виде коих дремавший на ковре ирбис тут же перетек в сидячее положение, и заинтересованно дернул кончиком длинного пушистого хвоста. Как только резная створка закрылась, девушка с яркими зелеными глазами тут же захромала; а стоило ей подойти чуть ближе, как стала заметна и распухшая от недавнего удара губа — вместе с легкой краснотой на левой же скуле. Сквозь холодно-сдержанный облик красивой брюнетки разом проступила усталость: столь сильная, что она невольно покачнулась из-за пружинисто подскочившего и потершегося о ее ногу кошака — и поспешила осесть на один из стульев. Облегченно вздохнув, она едва заметно улыбнулась наставнику и подруге, одновременно с этим снимая щит с разума и начиная фонить во все стороны эмоцией легкой вины и… Да, чуточку жалобной просьбой — полечить болезненные последствия недавно закончившегося урока ножевого боя.

— Иди сюда, Аглаша.

Воткнув свою изящную перьевую ручку в чернильницу-непроливайку из письменого набора брата, Евдокия приподнялась… И плюхнулась обратно, услышав его напоминание:

— Прежде заверши урок.

Улыбнувшись, Аглая осторожно захромала к наставнику, с легкой гримассой присев на широкий (и приятно мягкий!) подлокотник его малого трона.

— Сегодня кто тебя гонял, Ерема?

— Нет, Рогушка…

Понимающе хмыкнув, Дмитрий не без намека погладил собственную шею возле яремной вены, затем прижал ладонь к этому же месту у брюнеточки, накрыв не меньше дюжины продолговатых царапин от учебного клинка.

— Хорошо учит.

От сестры тут же донеслась сложная эмоция, в которой легкое возмущение сплелось с отзвуками давней боли от таких же занятий, а сочувствие к подруге соседствовало с легкой неприязнью к их общим учителям-мучителям. Впрочем, вслух Евдокия не проронила ни единого звука: во-первых, она еще не закончила свое задание, во-вторых, ее мнение насчет грубых чурбанов-наставников братик уже не раз слышал. Ну, и в-третьих — царевне все равно бы помешали, ибо к Кабинету стремительным шагом приближался Узор боярича Мишки Салтыкова, которого Дуня недолюбливала куда больше, нежели обоих своих пестунов в бое на коротких клинках. Отстучав условный стук и дождавшись разрешения, государев подручный быстро зашел в покои, небрежно поклонился и торопливо доложил:

— Прибыл сеунчей от Великого государя!

Тут же отойдя от дверей в сторонку, Михайло легонько подпихнул в согнутую спину усталого гонца, от которого по покоям волнами пошли густые запахи немытого тела и крепкого конского пота:

— Долгих лет и крепкого здравия тебе, государь!.. И тебе, Евдокия Иоанновна!

Царевна, спешащая поскорее разделаться с заданием брата, все же нашла пару мгновений на благожелательную улыбку для знакомого ей служилого дворянина; Дмитрий тоже милостиво кивнул и с едва заметным нетерпением вопросил:

— Надеюсь, ты доставил нам добрые вести?

Замешкавшись, сеунч неуверенно поклонился и предпочел не отвечать: одним движением стряхнув пропыленную гонцовскую суму с большого ярко-желтого тубуса для грамот — он замер, почтительно удерживая его на вытянутых руках.

— Мишка, прими.

Безжалостно срезав шелковый шнурок с затейливым узлом, и с тихим хрустом сломав оттиск отцовского Единорога на печати из алого сургуча — младший соправитель Русского царства вытянул первое и самое большое из полудюжины плотно скрученных посланий, раскатал его перед собой и медленно провел рукой.

— Хм, хан Девлет-Герай в силах тяжких пробился через Пояс Богородицы… Тревожные вести.

Что подручник Салтыков, что гонец одинаково изумились равнодушию в голосе государя-наследника — и ему же во взглядах царевны и вызывающе рассевшейся на подлокотнике малого трона барышни Гуреевой. Спустя пять минут вдумчивого чтения Дмитрий вновь обратил внимание на гонца:

— Доверены ли тебе слова?

— Да, государь.

— Молви их: чужих здесь нет.

— Великий государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Руссии повелел донести до тебя, государь: фигуры расставлены!

Боярич Салтыков поневоле скосил глаза на столик у дальнего окна, столешня которого была расчерчена на бело-черные квадратики — заставленных фигурками для тавлей, с большим искусством вырезаных из черного и белого нефрита. Похоже, очередная партия меж отцом и его первенцем была в самом разгаре — и ей ничуть не мешали девять сотен верст, разделяющих Москву и Вильно! Меж тем, Великий князь Литовский достал из ящика стола небольшой кошель, звякнувший десятком новеньких серебряных рублей, и бросил его вестнику.

— Порадовал… Пока отдыхай.

Когда озадаченный сеунч спиной вперед покинул покои, Дмитрий убрал ладонь с упругого бедра своей ученицы, на котором под плотным шелком платья стремительно выцветал и рассасывался сине-багряный след от мужского сапога, и обыденным тоном известил сестру:

— Князь Черкасский преставился.

Едва не поставив кляксу на старательно выводимых строчках своего задания, Евдокия дрогнула губами. Но тут же опамятовалась и смогла удержаться от улыбки — более того, даже нахмурилась:

— Печально сие слышать. Большое горе… Особенно для князя Шуйского-Горбатого.

— Воистину. Он отписал батюшке, что его зять погиб от охотничьей стрелы какого-то лесовика-вогула, когда во главе своих воинов преследовал обоз с пушной казной сборщика налогов Кучум-хана.

Боярич Салтыков жадно слушал, впитывая каждый звук и стараясь понять отношение государя и его сестры к смерти царского деверя. По всему так выходило, что они и в самом деле огорчены… Надо же? Большой набег Димитрия Ивановича не взволновал, а о Черкасском — пусть и мимолетно, но опечалился. Чудны дела твои, Господи!

— Мишка, призови-ка мне боярыню-пестунью и Старицкого.

С коротким поклоном подручный отправился исполнять повеление: вроде и отсутствовал всего ничего, но когда вернулся — отцовским посланием уже завладела царевна Евдокия, с тихим смехом показывая какое-то место в записях весело улыбающейся Аглае Черной:

— … такая же дура, как и Машка Робустова! В конкубины она наладилась, надо же⁉

— Это дочка придворного художника Тинторетто?

— Она! Тоже на Федю поглядывала и облизывалась, пока маэстро Якоп ей укорот не сделал.

— И что теперь с этой Франкой Кесеровой будет? В монастырь?

Досадуя, что пропустил что-то явно интересное из внутренней жизни царской Семьи, боярич начал лихорадочно припоминать всех смазливых девиц-чужеземок в Москве, не забывая внимательно слушать — и конечно же, смотреть. Редко ему вот так открыто и невозбранно доводилось любоваться расцветающей царевной, которую он помнил худенькой большеглазой девчонкой; да и Аглайка Гуреева уже мало походила на прежнюю нескладную девку-селянку. Холеные, красивые, и увы — напрочь равнодушные к молодому бояричу. Даже зеленоглазая брюнеточка: а ведь он, между прочим, не самого худого рода!..

— Да она же католичка, какой монастырь ее примет? И отец ее у батюшки в чести…

Переглянувшись, обе девушки вопрошающе уставились на Дмитрия, который как раз читал послание от младшего брата. Не отрываясь от убористых строчек с красивыми завитушками и знаками, он предположил:

— Скорее всего — выдадут замуж за того, кто ей ребенка сделал. Федор ее от себя удалил, но на зодчего Себастьяна зла не держит: пишет, тот о блудливую дочку немалый пучок розог обломал, а своего будущего зятя за малым не оскопил.

Мишка Салтыков, вовсю греющий уши и услаждающий себя видом сразу двух редкостных красавиц, невольно отвлекся на ирбиса, незаметно подобравшегося к нему вплотную и сладко зевнувшего во всю клыкастую пасть. Облизнув нос розовым языком, Хвостик понюхал колено боярича и уставился на него с явным гастрономическим интересом — заставив государева подручника опасливо поежиться и пропустить холодную усмешку, на краткий миг посетившую холеное личико царевны. Следом за коей выказала свое отношение и зеленоглазая брюнетка: оба ее мордаша-охранителя разом уставились на боярича и едва заметно оскалились — отчего из головы занервничавшего мечтателя окончательно выдуло разные нескромные мыслишки. Спасение пришло в виде чем-то сильно взволнованного князя Старицкого: стремительно ворвавшись в покои, он со скрежетом ножек выдвинул себе стул и грузно на него приземлился — после чего вымученно улыбнулся Евдокии с Аглаей, и небрежно кивнул приятелю. Видно было, что его распирает какая-то новость или важное дело: однако же, молодой князь утишил свое волнение и весьма вежливо поздоровался с дошедшей до Кабинета вдовствующей боярыней Захарьиной-Юрьевой — на правах самой старшей родственницы чинно усевшейся по левую руку от хозяина покоев и дворца.

— Прежде всего: Анастасия Димитриевна, гонец доставил черную весть о смерти князя Черкасского. Знаю, вы были не в ладах, но все же он когда-то был твоим зятем…

Сохраняя каменно-ровное выражение лица, распираемая изнутри злобной радостью женщина благочестиво перекрестилась: тот, из-за кого ее младшая дочь умерла родами — наконец-то получил должное воздаяние.

— Ну а теперь можно и к делу: завтра я отъеду на смотр поветовых полков — меж тем, сестра уже давно желает прогуляться по Вильно. Девицам ее свиты тоже будет полезным узнать, как выглядят простые горожане; побывать в торговых рядах, потрапезничать в подходящем трактире, ну и вообще…

Несмотря на размытость последнего указания, князь и боярыня прекрасно поняли царственного родича — и более того, преисполнились воодушевления. Правда, у каждого из них были на то свои причины: к примеру, Анастасия свет Димитриевна не меньше своих девочек желала пройтись по городским лавкам, и поближе познакомиться с интересными местами стольного града Литвы. Что же до Василия свет Владимировича, то его более привлекали не красоты Вильно, а возможность пройтись рядом с Машенькой Бутурлиной. Разумом он конечно понимал, что она ему не пара, и что царственный дядя вряд ли разрешит повести ее под венец — но ведь сердцу не прикажешь? Да и троюродный брат порой улыбался так многозначительно!

— Для присмотра и обережения, помимо дворцовой стражи девиц будут сопровождать княжичи, имена которых позже назовет Дуня. Она же назначит выдать серебра для покупок, соразмерно стараниям и успехам каждой из учениц.

Почти одинаково улыбнувшись, неженатый князь и вдовая боярыня заверили родича в том, что понимают важность правильного сводничества меж молодыми представителями московской и литовской знати.

— Надеюсь на вас. Да, Настю Мстиславскую поставьте поближе к Саин-Булату: может наш касимовский хан наконец-то наберется духа и зашлет сватов?..

Все в Кабинете заулыбались: взаимная приязнь между княжной и молодым служилым царевичем была видна всем и каждому, и дело явно шло к свадьбе. Причем жениха не смущала необходимость перейти из ислама в православие, и неизбежная потеря Касимовского удела: во-первых, в Литве тоже были служилые татары, и довольно-таки немало — а он был потомком самого Чингиз-хана! Во-вторых, еще в Москве перед выходом в поход на ливонских изменников Великий государь имел с ним продолжительный разговор; и уже в Вильно его сын-наследник еще раз подтвердил все посулы своего батюшки. Жена-красавица с богатым приданным, своя родовая вотчина, гарантированное место в Пан-Раде… Тут любой бы воспылал искренней любовью — а ведь Саин-Булату и в самом деле очень понравилась ясноокая и смешливая княжна.

— На этом все.

В отличие от боярыни Захарьиной-Юрьевой, князь Старицкий не торопился покидать Кабинет: дождавшись, когда за ней закроются массивные двери, последний удельный владетель Северо-Восточной Руси попросил уединенного разговора. Выгонять сестру и ученицу ради троюродного брата Дмитрий не стал, решив выслушать ближника возле столика для тавлей — благо, отец чиркнул в низу своего послания очередной ход, и требовалось переставить одну из белых фигурок. Беседа, однако, затянулась: Василий явно горячился и нервничал, источая тревогу и волнение — и вроде бы что-то предлагал… Кончилось же все тем, что княжича Салтыкова послали распорядиться о малой трапезе, озадачив списком конкретных блюд: а перед недовольным родичем расстелили карту Русского царства. Качество ее было не ахти, и многие важные подробности напрочь отсутствовали, но для дела она годилась:

— Смотри, Фома неверующий: сначала степняки раздергали полки порубежной стражи — здесь, здесь, и здесь. Затем малой частью сил изобразили прорыв через броды рядом с Каширой и Рязанью…

Костяная лопаточка в виде кинжальчика, выточенная из цельного моржового бивня и используемая Дмитрием для аккуратного вскрытия печатей на грамотах — легко скользила по толстой грубой бумаге и коротко тыкала в нужные места.

— Основная орда пошла прямо через крепостицу в Поясе Богородицы вот тут: как видишь, до мест выпаса табунов твоих конных заводов изрядное расстояние, и им ничего не грозит. И семье твоей тоже: в пригородах Москвы стоит полк новой пехоты, городовые стрельцы, полк рейтар, и почти весь Большой пушечный наряд — есть кому гостей незваных встретить.

— Я не о себе пекусь, брат: о деле! Сам же говорил, как важно для Руси… Постой: то есть как это — прямо через крепостицу в Засечной черте?

Старицкий князь разом побледнел:

— Это же… Измена?!?

Похлопав его по затянутому в летний кафтан плечу, Дмитрий успокоил главного конезаводчика Русского царства:

— Она самая. Бежавший в Крым к Девлет-Гирею предатель Курбский через своих сторонников сговорился с немецкими наемниками и их воеводами Таубе и Штаденом — что те откроют проход для ханского войска. Пообещал им золото и свободный проход до Кафы, а там они уж и сами как-нибудь…

Глядя на спокойного государя Московского, Василий Старицкий начал потихоньку подозревать. Вернее даже, он полностью уверился, что ничего не понимает — ну или незаметно для себя сошел с ума.

— Курбский, т-тварь… И что немчины?

— Дали себя уговорить. Только все одно, зря: какой смысл хану отпускать их с золотом? Да и нет его у Девлет-Гирея: все потратил на дары султану, выпрашивая себе янычар и пушки-стеноломы для осады Москвы. Так что всех наемников вырежут, или забьют в колодки и отправят в ту же Кафу на рынок рабов.

Облизнув враз пересохшие губы, Василий благодарно улыбнулся троюродной сестре, всунувшей в его руку малый кубок холодненького фруктового взвара.

— Здесь орду встретил князь Воротынский с порубежными полками; вот отсюда надавит поместной конницей воевода Адашев. Когда орду остановят и чуть подожмут, подоспеет с кованой ратью братец Ваня — который словно молот ударит по ханскому войску. Наковальней же послужит гуляй-город воеводы-князя Хворостинина… Вот здесь есть подходящий холм, в окрестностях которого уже кое-что приготовлено для приема незванных гостей.

Зацепившись глазами за крохотную черную точку, подписанную «деревенька Молоди», Старицкий с трудом отвел от нее взгляд, затем осмотрел едва заметные черты на грубой бумаге, образующие что-то вроде вытянутого мешка, и очень тихо поинтересовался:

— А ежели они… Кто-то из воевод не успеет?

Помолчав, государь-наследник поделился с родичем небольшой тайной:

— Эту ловушку батюшка начал готовить шесть лет назад: и ныне Девлет-Гирей лишь мнит себе, что ведет войско за богатой добычей — но на самом деле его ведут на бойню, как бычка на веревке. Каждому воеводе подробно расписано: где, когда и какими силами ему должно быть, и что делать. И за тем, чтобы они в точности исполняли наказы батюшки моего, со всем пристрастием следят назначенные люди. Так что будь покоен, Вася: они непременно успеют, и сделают именно то, что должно.

Перекрестившись, Старицкий почти беззвучно прошептал благодарственную молитву. Правда, не закончил, оборвав на половине пришедшим в голову вопросом:

— А как же мы?!?

— Мы? Нам тоже есть дело: тебе доглядывать за Вильно и Пан-Радой в мое отсутствие, а мне до середины сентября стоять с полками шляхты близ Полоцка — чтобы у короля Юхана и ляшской магнатерии не возникало разных дурных мыслей.

Посмурнев еще сильнее, троюродный брат пояснил Великому князю Литовскому и государю Московскому свою обиду:

— Почему я ничего не знал⁉ Дядя мне не доверяет⁈

Убрав карту обратно в стальной хран, Дмитрий присел на краешек стола и задал встречный вопрос:

— Вася, а откуда ты сведал, что Девлет-Герай пожаловал в силах тяжких? Неужели сеунч разболтал?

— Нет… Мишка Салтыков шепнул.

— А как думаешь: знай хан крымский и ногайские мурзы, что их ждут — попались бы они в ловчие сети?

Ответ был очевиден, как и намек на неумение некоторых хранить тайны.

— Великий завоеватель Тамерлан, по слухам, обычно советовался лишь со своим мечом — и посему достиг столь многого. Хотя и он урезал языки и головы иным болтунам.

Этот намек получился совсем уж толстым, разом уняв все недовольство и обиды молодого князя Старицкого. Почти все: явившемуся с известием о готовности трапезы бояричу Салтыкову достался хмурый взгляд, изрядно озадачивший и даже встревоживший государева подручника. Попытавшись сунуться к приятелю с вопросом, он был проигнорирован: вместо этого молодой князь прямо на ходу стал беззвучно молиться и креститься, изредка на самом пределе слышимости повторяя одни и те же слова:

— Только бы успели….