Государь

Глава 12

Джон Ди, путешествующий ученый-натурфилософ, ни единого дня не провел на военной службе, будучи по складу характера человеком мирным — насколько это вообще было возможно, в реалиях шестнадцатого века от Рождества Христова. Однако же, книги по военному делу он читал, и даже немало. Так что шагая вслед за сквайром Великого герцога Литовского по оживленному военному лагерю, он невольно вспоминал кое-какие разделы и рисунки из старого византийского трактата «Стратегикон»: ряды одинаковых палаток из грубой серо-зеленой парусины, образующих громадный квадрат из нескольких десятков пронумерованных рядов; специальные отхожие места, и тройки прохаживающиеся тут и там профосов[65] с палками-стимулами в руках, бдительно смотрящих за порядком. За рядами временных полотняных обиталищ стояли палатки крупнее размерами, и с незнакомыми знаками на боках, издалека доносился дробный топот множества коней и характерные хлопки нестройных мушкетных залпов. Время от времени ветер доносил зычные команды и обрывки громкой ругани: сам воздух был достаточно чист и наполнен запахами готовящейся еды. Вокруг лагеря был отрыт небольшой ров и поставлен частокол, за которым все в том же строгом порядке размещались телеги маркитанток и торговцев… Везде чувствовался порядок и единообразие — и это до жути напоминало английскому натурфилософу описанный в трактате императора Маврикия военный лагерь-каструм одного из несокрушимых легионов старого Рима, в расцвете его славы и сил.

— Бьюсь о заклад и ставлю вот этот добрый пистоль и дюжину… Нет, две дюжины полновесных талеров: не вытянешь!

— Хто, я-а?!? Принимаю!!!

Следуя по утоптанной дорожке за сопровождающим, Джон невольно пошел вдоль примыкающего к частоколу небольшого ристалища, с вкопанными тут и там столбами для воинских упражнений. Миновав перекладину с покачивающимися мешками, плотно набитыми соломой и порядком излохмаченными частыми попаданиями стрел, ученый поневоле начал замедлять шаги — ибо сначала он обратил внимание на покосившийся столб, земля возле которого была обильно усыпана свежей белой щепой. Глубокие вмятины на ошкуренном бревне чередовались с рваными бороздами, вырывами и зарубками, и поневоле заставляли гадать о том, что же случилось с деревянным «болваном» для отработки ударов… Впрочем, куда занятнее выглядело совсем другое бревно, возле которого стояла и спорила сразу чертова дюжина местных джентри — а глазели на них и предмет спора еще полсотни зевак благородного сословия, рассевшихся тут и там по всему ристалищу.

— Пан Андрей, засвидетельствуешь?

— Отчего же нет? Но победитель угощает всех: я знаю жида, который только вчера привез из Полоцка десяток возов с бочками отменного пива! Ну, с Божией помощью, приступайте!..

Тот самый столб, что приковал к себе всеобщее внимание, отличался от остальных глубокими отметинами-клевками и множеством узких сколов. И… Дорогим боевым копьем, пробившим «болвана» насквозь. Две трети крепкого ясеневого древка торчало с одной его стороны — а треть, увитая бронзовой лентой, выпирала с другой, пуская веселые блики с любовно отполированного наконечника.

— И-и! Э-э-кх!!!

— Давай, пан Юрко, давай! Не посрами наш повет!!!

В равной доле понукаемый и поддерживающий друзьями и зеваками, плечистый рыцарь старательно пыхтел и кряхтел, на побагровевшей шее и висках сначала надулись от усилий жилы, а затем пробилась испарина. Однако, несмотря на крупную сквозную трещину, идущую по небрежно ошкуренному бревну вверх и вниз от древка — плотная древесина намертво зажала копье и упорно не желала с ним расставаться. Насмешливо поблескивал золотистый булат железка, едва заметно дергался сам столб от рывков и дерганий спорщика, но оружие по-прежнему оставалось там, куда его послала хозяйская рука.

— Да чтоб это бревно провернуло и треснуло!!! Или чтобы на него задом сел сам Вельзе…

В довольном реве потонули остальные слова раздосадованного рыцаря, среди которых прозвучало не одно «доброе» пожелания и даже парочка откровенных богохульств. За время, что Джон жил в этой суровой северной стране, он уже неплохо выучил местный язык, и его старания были вознаграждены пониманием разговоров среди местного благородного сословия. Как оказалось, копье это засадил в «болвана» с десяти шагов сам Великий дукс Литуании, во время утренних своих упражнений с любимым оружием — которые сами по себе вызывали немало разговоров и слухов среди литовских сэров, джентри и сквайров. Перед этим молодой герцог размялся с булавой-перначом, следы чего гость из Лондона мог наблюдать воочию — на основательно избитом и покосившемся столбе, со сломанными перекладинами для навешивания щита и палки-имитатора оружия…

— Пойдем, немчин!

Дальнейшее подслушивание пришлось свернуть, ибо недовольный голос сопровождающего напомнил английскому математику о конечной цели его прогулки. Еще несколько минут (причем молодой сквайр из явной вредности пошел быстрее), и наконец-то Джона Ди привели в самый центр каструма — к громадному шатру темно-зеленого цвета, над которым лениво колыхались под ветерком первого сентябрьского дня один прапор[66] и два знамени. Первое было алой тафты с белым всадником государственного герба «Погоня»; того же размера было и второе, но багряный шелк переливался разноцветной вышивкой со святым Георгием, топчущим своим жеребцом распластанного Змея и наносящим ему смертельный удар копьем. Наглядное напоминание о том, что герцог Диметриус является младшим соправителем и законным наследником Великого дукса Московии… И наконец, малое личное знамя из пурпурного атласа, с Фениксом-в-огне — при виде которого сердце в груди англичанина забухало сильно и часто. Наконец-то!

— Сидеть здесь. Громко не говорить, резких движений не делать. Понял меня, немчура?

Служащий герцогу сквайр оказался удивительно образован для московита — учитывая, что ученый без особого труда разобрал его грубоватую латынь.

— Я понял.

Проворчав что-то, молодой мужчина скрылся за одним из тяжелых бархатных пологов, разделяющих внутреннее пространство шатра на несколько отдельных помещений — что же до Джона, то он начал крутить головой, рассматривая походный быт своего будущего (очень бы хотелось надеяться!) учителя. Первым, что бросалось в глаза, были стойки с доспехами: черненый пластинчатый бехтерец выглядел отменно, но все же уступал великолепию полной кавалерийской брони, с искусной чеканкой на составной кирасе, горжете, шлеме и наручнях. Позади вороненой и полированной стали мирно висели на крючках два поддоспешника: вязаный из тонкой пеньковой бечевы, и безрукавка из толстого войлока — последняя, судя по едва заметным следам, служила исключительно для занятий фехтованием. На подставке лежал сплетенный из толстой жесткой проволоки шлем-маска, все для тех же упражнений с клинками; и булава, притянувшая взгляд натурфилософа лучше иного магнита. Не ускользнула от его внимания и потертая рукоять длинной испанской шпаги, пару которой составлял короткий кинжал для левой руки. Пять массивных стульев, расставленных в разных местах на расстеленном ковре; небольшой столик, где на деревянном блюде высилась живописная груда винограда и яблок, манящих наливной спелостью своих боков. Полупрозрачный сосуд позади свежих фруктов, до половины полный светло-желтым вином, и троица тонкостенных кубков из рубинового стекла. Два забытых кем-то солидных кошеля из темного бархата: вернее один, пузатый от распирающих его монет — второй же был пуст. Самое интересное, конечно, находилось на столе-конторке Великого герцога, вернее, лежало на ней: слева виднелась аккуратная пирамидка из свитков, а сразу за ней центре столешни занимал изящный письменный набор из незнакомого уроженцу Альбиона темно-зеленого камня. Из него же был выточен и стаканчик, в котором торчало полдюжины белоснежных гусиных перьев — отчасти скрывавших две стопки явно новых книг. Увы, развернутых к англичанину передними обрезами; и тем приятнее ему было видеть лежащий наособицу собственный труд по каббале и геометрической магии, который он в порыве вдохновения назвал «Иероглифическая Монада». Схожие чувства пробуждали и устроившиеся по-соседству «Основы искусств» — математический трактат одного довольно известного ученого, который Джон Ди в свое время неплохо дополнил и расширил, снискав у европейской ученой братии определенную известность и признание. Ну и получив несколько предложений занять должность профессора математики в нескольких университетах… Да, об этом вспомнить было приятно. Радовала его и третья книга: «Искусство навигации» он написал уже здесь, в Литуании, и она была его маленьким шедевром — а так же непременным условием и своеобразной платой за то, что его заявку на личное ученичество вообще рассмотрят. Хотя на взгляд англичанина (пусть и с валлийской кровью в жилах), дар в виде его тщательно собираемой библиотеки и научных приборов, а так же определенная известность как ученого — само по себе было достаточно веским основанием для строго положительного ответа. Задумавшись над этим, и испытывая вполне понятные сомнения и надежды, натурфилософ едва не оскорбил своего будущего наставника — сначала пропустив его беззвучное появление из-за дальнего полога, а затем с трудом выбравшись из глубин чересчур удобного и мягкого стула.

— Ваше высочество!..

Одним небрежным жестом оборвав начало поклона и положенные славословия в свой адрес, болезненно худой и про том весьма рослый герцог уселся возле столика с вином, указав своему гостю на место по-соседству.

— Налей гостю вина.

Латынь слепого правителя была безупречна: более того, звучала так, словно была для него родным языком — в отличие от английского ученого, который внезапно для себя ощутил определенный недостаток… Гм, практики на языке всех образованных людей Европы, а значит, и всего христианского мира. Далее ученый едва не совершил бестактную ошибку, но быстро осознал сразу два факта. Во-первых, в хрустальном сосуде на столе было отнюдь не вино — ну или оное было не про его честь. Во-вторых, обращались совсем не к нему: из глубин шатра выскользнул богато разодетый юнец-чашник с узкогорлым кувшинчиком, и звучно набулькал в один из кубков густого испанского хереса — после чего, подхватив хрусталь, налил для своего повелителя душистого фруктового взвара. Пока он этим занимался, Джон перестал жадно рассматривать слепого монарха, которого отсутствие зрения, по всему похоже, ничуть не тяготило — и окинул внимательным взглядом княжича Александра Вишневецкого. Насколько знал англичанин, тот был из богатого, и весьма влиятельного рода потомственных лордов и пэров Литуании. Однако же, из младшей ветви: так что гость сделал себе мысленную пометку, чтобы потом обязательно указать этот важный факт в своих дорожных заметках о придворных раскладах и внутренней политике Великого герцогства. Подробных и весьма обширных заметках — как и просили некоторые его влиятельные знакомые в далеком ныне Лондоне.

— Мне очень понравилась твое «Искусство навигации», Джон. И библиотека тоже оказалась неплоха: хотя большая часть собрания интереса не вызвала — но сто пятьдесят три рукописи по праву можно назвать подлинными жемчужинами и редкостями… Возле тебя кошель, загляни в него.

Разумно рассудив, что в пустой ему глядеть незачем, путешествующий натурфилософ растянул завязки на горловине его полного собрата — и невольно залюбовался лежащими внутри кусками янтаря. Крупными и удивительно чистыми, похожими на застывшие кусочки солнца… Они были весьма и весьма хороши, отчего Ди ощутил настоятельную потребность в глотке-другом хереса — благо и хозяин шатра поднес к губам свою фруктовую воду.

— В благодарность за более чем три тысячи рукописных и печатных трудов я… Сохраню тебе жизнь.

Едва не подавившись вином, Джон моментально позабыл о сокровище, лежащем перед ним на столике.

— Наградой за редкие трактаты станет возможность взять кошель с янтарем и свободно отъехать. Либо… Перед отъездом ты можешь задать мне любой вопрос и услышать правдивый ответ, но взамен вернешь один камень.

Воспользовавшись тем, что хозяин вновь пригубил свой взвар, англичанин влил в себя весь плескавшийся в кубке херес; медленно и аккуратно поставив творение искусного стекловара на столик, он предельно почтительным тоном поинтересовался:

— Дозволено ли мне будет узнать, чем я навлек на себя неудовольствие Вашего высочества?

Спохватившись, астролог-математик быстро вытряс из кошеля один из камней и уложил его перед собой.

— Ты слишком мелок для моего неудовольствия… Да и нет его. Хоть ты и прознатчик своей королевы, но твои дорожные заметки мне понравились: чужой взгляд со стороны бывает полезен.

Обмерев, Джон Ди лихорадочно обдумывал услышанное, в страхе ожидая появления стражи, но… Вместо нее через потолочный продух в шатер забралась наглая сорока. Мелкая и молодая, что объясняло ее откровенную наглость: шумно забив крыльями, крылатая воровка уселась на стойку с доспехами, поглядела на людей, перепорхнула на плечо вязанного поддоспешника — где и затихла, явно не собираясь покидать столь удобный насест. Меж тем, стражи все не было: наоборот, Великий герцог спокойно пил свою фруктовую воду и явно забавлялся тревогами бедного ученого. Странная получалась аудиенция, если не сказать больше! Да, натурфилософ был лично знаком с Ее Величеством королевой Елизаветой Тюдор, некоторое время служил ей придворным астрологом и выполнял разные поручения — правда, нынешняя его служба была, так сказать, попутной и побочной, а основной целью было все же ученичество. Увы, но похоже столь же недостижимое, как и горизонт… Впроем, сейчас его тревожило иное: Джон не понаслышке знал, как порой бывают обидчивы коронованные особы. Можно даже сказать, смертельно обидчивы, легко усматривая намеки на неуважение даже в самых безобидных словах! И если знатныйчеловек еще мог рассчитывать на сохранение жизни, то такой простолюдин как он…

— Не стоит бояться: засылать к соседям соглядатаев есть давнее развлечение государей.

Мимолетно усмехнувшись, слепой правитель заметил:

— Надеюсь, Елизавете понравится мой ответный знак внимания. Что же до сохранения твоей жизни, то ты бы оборвал ее сам, по собственной глупости.

Без сожаления расставшись с новым камнем, за который у лондонских ювелиров можно было выручить никак не меньше тридцати фунтов стерлингов, поданный английской королевы задал весьма волнующий его вопрос о своей возможной смерти — вызвав на лице молодого монарха новую усмешку.

— Желая личного ученичества, ты не подумал, что не сможешь пройти испытание на чистоту своих помыслов. Или все же рискнешь клятвой на моем наперсном кресте?

Издав невнятный звук, несостоявшийся ученик мотнул головой: слухов о чудодейственной реликвии он еще в Вильно наслушался более чем достаточно, и умирать не желал.

— К тому же, есть еще две причины, по которым ученичество невозможно. Ты ведь алчешь тайных знаний?

Не глядя зачерпнув драгоценное содержимое кошеля, Джон Ди, астролог и математик, географ и историк, механик и много кто еще — добавил сразу горсть янтаря к первым камням и хрипло сознался:

— Да!!!

— Первое: аз есмь православный — ты же протестант-англиканин. Вера очень важна, она определяет мировоззрение человека… Ты как рыба, что обратилась к птице с просьбой научить ее летать. Но как учить, если они совершенно разные?.. Я верующий, ты же — всего лишь религиозен. Не понимаешь?

— Н-нет, Ваше высочество?..

— На столе стопка книг: возьми себе любую из них.

Помедлив и отчего-то глянув на черно-белый комок перьев на плече поддоспешника, поглядывающий на него насмешливыми глазами-бусинами (он готов был в этом поклясться!), Джон Ди исполнил повеление, вернувшись обратно с новеньким трудом. От названия, отпечатанного современной латынью на заглавном листе — «История и причины Великого раскола христианской церкви», отчетливо пахло не только свежей краской, но и пристальным вниманием как минимум католической инквизиции, а то и полноценным аутодафе… Не удержавшись, искатель тайных знаний перекинул несколько страниц желтоватой крепкой бумаги, выискивая место, где столь неоднозначный труд появился на свет. Как оказалось, в Антверпене, в типографии некоего Хенрика Эльбертса, о котором английский натурфилософ и математик доселе ничего не слышал. Как и об авторе, что не помешало влет определить его несомненно-итальянское происхождение:

«К. Мазарини»

— Один из моих слуг постоянно живет в Нидерландах, где неустанно добывает рукописи и старинные свитки для Публичной либереи в Москве; он счел сей труд интересным и закупил его прямо у хозяина печатни. Очень поучительная книга о разнице меж верой и религией; думаю, она будет тебе полезна.

— Благодарю, Ваше высочество!

Лениво шевельнув пальцами, слепой герцог протянул руку и безукоризненно-точно оторвал крайнюю виноградину на крупной грозди, переправив ее затем в рот. Минуту спустя молодой правитель продолжил:

— Вторая причина в том, что твои знания о мире малы, а зачастую еще и ошибочны, а переучивать тебя, это годы и годы занятий. Впрочем, это можно было бы поправить, ведь в Москве и Вильно строятся университеты…

Дав окрепнуть росткам надежды, августейший слепец безжалостно их растоптал:

— Но первую причину это не отменяет.

Зачерпнув новую горсть солнечного камня, верный прихожанин Англиканской церкви осторожно вопросил:

— Ваше высочество, а если я пожелаю… Принять православие?

— Место профессора математики и возможность иногда говорить со мной — это самое меньшее, на что ты можешь рассчитывать.

Отщипнув еще одну полупрозрачную виноградину, герцог Деметриус задумчиво повертел ее в пальцах и сам задал странный вопрос:

— Джон, а почему ты не хочешь поискать себе наставника поближе? Ты же валлиец по отцу.

— Я-а… Не совсем понимаю Ваше высочество?

Отправив виноградину в рот, несостоявшийся учитель пару минут мучил бедного ученого ожиданием.

— Что же тут непонятного? Попробуй найти знающего друида и попросись к нему в обучение. На Руси есть пословица: где родился, там и пригодился. Раз ты валлиец по крови, ну так и ищи себе наставника на родине? Или в Европе — той же Франции, к примеру.

Помолчав, житель туманного Альбиона осторожно и почтительно напомнил:

— В лесах Англии уже давно нет друидов, Ваше высочество — последних выследили и убили еще при короле Ричарде Львиное Сердце.

— Ну, так уж и всех… Меньше года назад я своими глазами видел двух настоящих чистокровных галлов из какой-то мелкой кельтской деревушки в Арморике. Как там их имена?.. Ах да, Астерикс и Обеликс.

— Арморика… Но так когда-то называлась французская Бретань?!?

— Поверю тебе на слово. Эти галлы сопровождали друида Панорамикса, неплохого алхимика и натурфилософа, который путешествовал по каким-то своим делам… Хм, он утверждал, что вживую видел самого Цезаря и египетскую царицу Клеопатру — представь себе?

Поглядев (если можно было так сказать, с учетом шелковой повязки на глазах) на онемевшего англичанина, Великий герцог вытянул наружу свой древний чудотворный крест, положил на него ладонь и негромко произнес:

— Клянусь, что видел этих кельтов и их друида минувшей зимой.

Повернув руку, показал чистую ладонь.

— Если тебя не устраивают друиды с их любовью к дикой природе, то поищи просто хорошего алхимика. Взять того же Фламеля: канцлер Радзивилл недавно докладывал мне, что этого француза не раз видели на рынках Стамбула — а недавно он был замечен в Праге…

Подумав, правитель Литуании снял цепочку с крестом, небрежно сдвинул в сторону кучу янтаря и уложил наперсный крест прямо на столик, повелев:

— Клянись, что все услышанное от начала беседы и до этого мига останется в тайне!

Потрясенный ученый с трепетом положил ладонь на древнее золото и произнес все необходимые слова. С тихим восторгом почувствовав ответную волну приятного тепла, заполнившего грудь и голову — да так, что даже уши заалели! Что же до герцога Димитриуса, то он совершенно спокойно убрал реликвию и с едва уловимой насмешкой поинтересовался:

— Ну что, прознатчик Джон, есть у тебя еще вопросы? Или прибережешь оставшуюся награду?

Взяв себя в руки, бывший астролог королевы Елизаветы постарался припомнить инструкции его покровителей из Палаты лордов, и с напускной решительностью подхватил еще один застывший кусочек солнца — внутренне молясь, чтобы его не бросили за наглость в темницу:

— Да, Ваше высочество. Если ли прямой путь в Индию через Северный океан?

Непонятно фыркнув, наследник престола Московии согласился:

— Есть. И он почти вдвое короче того, что идет по южным морям.

Поколебавшись, неудавшийся ученик, (но, возможно, будущий профессор математики университета в Вильно) расстался с новым обломком янтаря — с сожалением заглянув в изрядно похудевший кошель:

— Что нужно, чтобы успешно пройти по нему?

Вновь непонятно чему развеселившись, хозяин шатра внезапно цокнул языком и подставил ладонь — на которую тут же безбоязненно перелетела мелкая сорока. Предложив ей невесть откуда взявшийся стручок нечищеного арахиса, герцог подождал, пока довольная гостья упорхнет обратно на поддоспешник — и наконец-то раскрыл и без того вполне очевидное:

— Крепкие корабли и точные карты.

Ох, как же много было у Джона Ди вопросов!!! Если бы он взялся их записать, наверняка получилась небольшая книга: однако желания людей не всегда совпадают с их же возможностями. Увы, это наглядно доказал щегольски одетый молодой лорд, бесцеремонно прервавший столь важную для англичанина аудиенцию. Всего лишь баронет, но при этом троюродный кузен Великого герцога по материнской линии, с совершено непроизносимой для английского языка фамилией — он коротко поклонился и быстрой фразой на татарском языке доложил что-то монарху-ровеснику. Явно удивившись, тот переспросил, и хотя знанием речи диких степняков натурфилософ обременен не был, но слова «маркграф» и «Бранденбург» вполне себе разобрал.

— Ну что же, Джон Ди, мне было приятно с тобой говорить. Передавай добрые пожелания своей королеве — и помни, о чем клялся…

Первый осенний месяц радовал не только Великого князя Литовского, Русского и Жемойтского: в тот самый день, когда Димитрий Иоаннович принимал в гостях курфюрста Иоахима-Гектора Бранденбургского — за шесть сотен верст от великокняжеского походного шатра пришел в себя его тезка, князь-воевода Дмитрий Хворостинин. Открыв глаза, сей достойный муж, помимо воинского звания имевший и немалый чин окольничего Боярской Думы, минут пять просто глядел в потолок. Затем, когда до его сознания дошло, что оный не из привычного дерева, а из чуть провисающей ткани — повел глазами по сторонам, разглядывая жердины каркаса, растягивающие-поддерживающие палатку из плотной грубой парусины. Затем заинтересовался стоящим близ его лежанки столом и развешанными вдоль матерчатой стенки полотняными мешочками, от которых тянуло сушеными травами. Возле входа висели кустики уже пожухлой полыни, благодаря которой не было слышно назойливых насекомых — а еще, благодаря ее терпкому горькому аромату, в голове князя потихоньку пришли в движение мысли и начала просыпаться память. Вот только последним, что отчетливо помнил Дмитрий Иванович — было то, как пушкари в гуляй-городе разворачивали орудия на подобравшуюся с левой стороны холма пешую ханскую гвардию. Сеймены и простые степняки-ополченцы лезли так густо, что он даже грешным делом подумал…

— Ох!

Мысль-воспоминание ускользнуло, словно шустрый карасик в прореху небрежно сплетенной сети: моргнув, князь-воевода перевел взор на щекастую девку, с деловитым видом скользнувшую внуть палатки и направившуюся было к мешочкам с травками — но при виде его открытых глаз резво выскочившую обратно. От этого прежняя вязкая пустота в голове тут же разбавилась легким раздражением — от того, что он слабо понимал, где он и что с ним случилось. И будто бы этого было мало, тут же, напомнило о себе и остальное тело. Для начала, сильно зачесались шея: с нее зуд перекинулся на левый бок, отчего тут же заныло в спине, словно он ее порядком отлежал. Почему-то болели ребра, и никак не получалось вздохнуть полной грудью… И вообще, он практически не чувствовал левой стороны тела!

Пальцы, которые должны были поскрести шею и тем унять донимающий окольничего зуд, наткнулись на странную колодку. Или воротник? В общем, на что-то упругое и непонятное, охватывающее шею со всех сторон и не дающее толком двинуть головой. Грудь была затянута в тугие повязки, мешающие нормально дышать, а попытка самостоятельно привстать закончилась неудачей и новым всплеском раздражения — которое только усилилось, когда намерение покликать хоть кого-нибудь обернулось дерущим горло клекочущим сипом и прорезавшейся жаждой! Однако бог услышал молитвы князя: полог палатки отлетел в сторону, явив доверенного слугу-подручника Томилку, сходу начавшего радостно причитать:

— Наконец-то очнулся князь-батюшка! Уж не чаяли дождаться: ведь третий день пошел, как лежмя лежишь… Эк⁉

Бесцеремонно пихнув взрослого мужчину под ребра, и тем заставив сдвинуться вбок, в освободившийся проход вдвинулась молодая женщина в простой холщевой накидке с красным Крестом-в-круге напротив сердца. Не обращая внимание на встретивший ее требовательный взгляд воеводы Хворостинина, поднесла к его губам малую скляницу с какой-то вонючей гадостью, и практически насильно влила неожиданно-приятное питье с тонким медвяным привкусом. Разглядывая в княжих очах видимое что-то ей одной, молодка уверенным голосом приказала чужому слуге:

— Томилка, сбегай-ка на кухню за жижкой от куриного супчика! Да много не бери, малой чашки хватит.

Верный холоп, поглядев на хозяина, торопливо закивал и убрался прочь: что же до молодой лекарки, то она бесцеремонно пощупала чужого мужа в добром десятке мест и напоследок распорядилась вывалить наружу язык. Довольно цокнув языком, сходила к столу, вернувшись к малой скляницей, из которой вытряхнула пилюлю подозрительного вида, с помощью которой и продолжила измываться над беспомощным Хворостининым. То есть сунула ее в рот и приказала ему — да-да, именно приказала! Медленно рассасывать под языком неведомую лекарскую пакость. Рассердившись на такое обхождение, Дмитрий Иванович хотел было просто выплюнуть пилюлю обратно в ее наглые зенки, однако же помедлил. Ибо легкий сумрак, царивший в палатке, ничуть не скрывал усталый взгляд лекарки и тени под ее глазами, заострившиеся скулы и прочие следы многодневного утомления. Догадаться о причинах, заставивших пригожее женское личико столь явно посереть и подурнеть, опытному воеводе было несложно: так что ничего выплевывать он не стал, а требовательно просипел:

— Мнох-хо раненых?

Мимоходом задвинув под лежак стояшую на проходе нужную бадейку, служительница Аптекарского ровным голосом заверила:

— Нам хватает.

После чего стремительно покинула палатку. Впрочем, довольно быстро на смену ей вернулся слуга, притащивший грубоватую и чуть подкопченую с одного бока деревяную пиалу с едва теплым подсоленым бульоном — который по своему целительному действию легко переплюнул оба принятых до этого лекарства. По крайней мере, Дмитрий Иванович ощутил достаточный прилив сил, чтобы потребовать отчета. Вернее, рассказа о том, как он оказался в таком неприятном и непонятном положении — и главное, почему не чувствует половины тела. И что за чертов хомут посадили на его шею! И вообще!!!

— Так это, князь-батюшка… Как ханские капыкулу[67] начали пробиваться мимо гуляй-города, ты конницу-то подсобрал, тишком из-за холма вывел и ударил им навстречь. Поначалу смял нечистую силу, а потом твоему Огоньку копием в шею вдарили… Он поначалу вскинулся на дыбы, а потом завалился оземь.

— А я⁈

— И ты с ним, князь-батюшко. По всему видать, нога в стремени застряла!.. Послужильцы[68] твои разом поднажали на басурман и тебя отбили, но пока рубились, да из пистолей палили — изрядно по тебе потоптались. Если бы на тебе не было латного доспеха и доброго шелома из тульского уклада… И твоих ближников тоже изрядно попятнало-поранило, но благодарение Господу и святым заступникам — все живы!

Томилко закатил глаза ввысь и благочестиво перекрестился. Повторил вслед за ним крестное знамение и князь — вот только мысли его были о верном боевом товарище, которого он своими руками выкормил-выпоил из тонконогого любопытного сеголетки в злобного и верного гнедого жеребца. Не только товарища, но и близкого друга…

— Пока бились с ханскими нукерами да пятились, сзаду подоспел царевич Иоанн с кованной ратью: всех капыкулу, хана и его сыновей, да знатных мурз десятка полтора — опрокинули и посекли без жалости.

— Что, прямо самого Девлет-Гирея с ханычами? И из мурз никого в полон не взяли, за-ради выкупа⁈ Ты ври, да не завирайся, Томилко!

— Ну, мы люди маленькие, нам с земли мало видно. Однако же тела там в несколько слоев лежали, а труп калги[69] Мехмедки я и вовсе самолично видывал: наш-то царевич ему единым ударом и оружную десницу срубил, и шею до хребтины развалил! На ханыче золоченый юшман был вздет, так он его кровями зна-атно уделал…

— Не брешешь?

— Да ты что, кормилец? Вот те крест святой! И не один я глядеть ходил, а с послужильцами твоими.

Слабо улыбнувшись, первый воевода гуляй-города выдохнул:

— Славно!.. Значит, побили мы крымчаков и ногаев⁉

— Побили, как есть побили бусурман. Слыхал, что Большой полк князя Воротынского еще и янычар турецких втоптал в землицу в превеликом множестве!..

Не сразу рассказчик понял, что сдавленное кряхтение хозяина не от приступа боли, а заместо обычного смеха.

— Ври далее, Томилка.

— Дык чего?.. Как сеча закончилась, потащили мы тебя едва живого к лекарям: сама барышня Дивеева к тебе, кормилец, ручки свои белые приложила, и молитовку особую сотворила…

Заметив едва заметную гримассу на хозяйском лице, подручник осекся и сделал виноватое лицо: отношения князя Хвороститина с царской целительницей Домной свет Пафнутьевной были довольно сложными. В том смысле, что Дмитрий Иванович тщательно следил, чтобы она нигде и никогда не пересекалась с его женой и сыновьями. Дочку Авдотью он вообще выдал замуж в Елец, и сам лишний раз старался не попадаться на глаза барышне Дивеевой. Чтобы не напоминать ей о днях, когда она служила у него в доме простой комнатной девкой — и немало претерпела от дурной глупости его домочадцев.

— Ну, чего замолк⁈

— Когда ты и на второй день в себя не пришел, ходил до нее с просьбишкой, чтобы она по старой памяти глянула тебя, кормилец. Я ведь к ней завсегда хорошо…

— Что-о?!? Ах ты непуть глупая! Дубина стоеросовая!!!

Под ругань все больше оживающего князь-воеводы кусок парусины на входе отдернулся, и внутрь заглянул улыбающийся царевич Федор, появление которого избавило слугу от хозяйского гнева.

— Вижу, Дмитрий Иванович, что идешь на поправку.

Кто-то, невидимый из глубин палатки, коротко ржанул и недостаточно тихо добавил:

— И слышим тоже, ага!

Усмехнувшись, младший сын Великого государя Руссии отступил в сторону, позволяя дюжим служкам Аптекарского приказа бережно переместить героя битвы при Молодях из повозки с его лежака на длинный стол, моментально очищенный от всего, что прежде на нем стояло.

— Что же, давай поглядим…

Будучи не в состоянии особо шевелиться и крутить головой, славный воевода только и мог, что хмуро уставиться на уже знакомую наглую лекарку — которую в этот раз сопровождала совсем юная девка с котелком теплой воды и корзинкой чистых тряпиц. Меж тем, юный царевич плавно провел ладонями несколько раз вдоль тела князя, в этот момент как никогда остро ощущающего себя закутанным в пеленки младеней. После продолжительного молчания он, надолго задержавший руки возле шеи и головы болезного, довольно хмыкнул и разрешающе кивнул служкам, утянувшим Хворостинина обратно на лежак. Усевшись за освободившийся стол, отрок царских кровей по-простому обратился к лекарке:

— Немила, ортез и утягивающие повязки с ребер можно снять.

Против ожидания, та утруждаться освобождением княжеской шеи от непонятной штуковины не стала, передоверив это своей подручнице. Хотя, может даже и ученице — в служилых чинах и званиях молодого лекарского приказа бородатый «младенчик» разбирался слабовато.

— Кхе-кха! Федор Иванович, сделай милость, скажи: я жить-то буду?

Охотно улыбнувшись немудреной шутке, царевич так же добро пошутил в ответ:

— Нет, князь, убили тебя. Сейчас вот передохнем немного, да понесем обмывать да отпевать…

В тело воеводы начала возвращаться чувствительность, вместе с уже знакомым чесоточным зудом и тупой ноющей болью — так что праздное веселье уступило место серьезному интересу:

— А что со мной?

— Трещина в бедре, средний силы ушиб колена, растяжение запястья и сильный ушиб плеча — это все с левой стороны. Сотрясение головы, небольшое повреждение шеи, ну и ссадин разных десятка два.

Расшнуровав и стянув затейливую колодку из дерева и кожи, девка начала сноровисто обтирать шею и плечи тридцатипятилетнего окольничего теплой водой с отчетливым запахом ромашки. Что же до царевича Федора, то он, поглядев на лекарские хлопоты, подал какой-то непонятный знак одному из воинов своей невеликой свиты, на боку которого висела большая плоская сума — и уже через несколько минут принял от него свой рисовальный планшет. Вытянув из узкого карманчика чертилку с загодя отточенным грифелем, синеглазый художник примерился-приценился к своему почти добровольному натурщику:

— Ах да: на плече, колене и бедре у тебя гипсовые лубки — дней через десять их снимут…

Начиная понемногу привыкать к бесцеремонности служек Аптекарского приказа, князь молча терпел, пока его избавляли от большей части повязок, натирали какой-то мазью и бережно облекали его голое тело в свежие портки и распашную рубаху. Потом в израненного, а верней сказать — изрядно поломанного и побитого воеводу влили очередное лечебное питье, и лишь после этого оставили в покое, устроив на лежаке со всем возможным в его состоянии удобством. Все это время царевич увлеченно рисовал, уйдя в это занятие с головой и не ображая внимания на заглядвающего через плечо дружка Горяина: впрочем, младший Скуратов-Бельский не просто стоял над душой, но старался быть полезным, регулярно подсовывая новые чертилки и подтачивая поясным ножом сточенные грифели. А незадолго до завершения внезапно вышел и немного пошептался с постельничими стражами — в результате чего на столе появилась свежая пшеничная лепешка, короткая стопка деревянных пиал и два толстостенных кувшина, один из которых распространял вокруг себя одуряюще-вкусный запах свежесваренной шурпы. Потянув носом князь-воевода без труда определил, что готовили ее на конине, и невольно помрачнел, вспомнив о павшем в бою верном друге.

— Досталось тебе, Дмитрий Иванович.

Вынырнув из мыслей, Хворостинин увидел перед собой пиалу с жидким куриным супчиком, машинально подхватив ее в правую ладонь. Пробно отхлебнул, ощущая как пошло тепло по всему телу — и предельно серьезно ответил на искреннее сочувствие царевича:

— Такая уж доля у воинского люда, умирать и убивать за-ради веры, царя и Отечества.

Аккуратно разламывая свежеиспеченный хлебец, юный царевич мягко поправил зрелого мужчину:

— Правильнее будет говорить: ради Отечества, царя и веры.

Помолчав, не самый родовитый и влиятельный из воевод Русского царства с негромкой признательностью пообещал:

— Я запомню.

Некоторое время в палатке стояла тишина, разбавляемая звуками небольшой трапезы: понемногу отхлебывая свой супчик, Хворостинин обратил внимание на признаки усталости на юном лице царевича. Вновь задумался, и стоило сыну Великого государя отставить опустевшую пиалу на стол, поинтересовался:

— Не подскажешь ли, Федор Иоаннович, сколь велики наши потери?

— Больше чем хотелось бы, но меньше, чем могло бы быть… Чуть более пяти тысяч упокоилось навеки, и вдвое от того ранено.

Медленно перекрестившись, князь жадно полюбопытствовал:

— А как у крымчаков?

— Тысяч с десять выжило.

Видя неподдельное удивление прихворавшего военачальника, царевич понимающе кивнул:

— Не опамятовал еще до конца? Ты же был на заседании Думы Боярской, когда расписывалось, где и кому с войсками стоять, и как бить Хана Крымского.

Поглядев на растерянного окольничего, синеглазый недоросль все тем же мягким голосом начал делиться известными ему подробностями:

— Больше всего потерь у Большого полка князя Воротынского и полка Правой руки князя Одоевского, что пересекли путь крымской орде: затем в твоем гуляй-городе — под тысячу стрельцов погибло. Еще убитых добавилось, когда полк Левой руки князья Хованского ударил и погнал степняков к Молодям.

Сжав пиалу в здоровой руке, Хворостинин предположил:

— А там их, зажатых меж малых лесных засек и моим гуляй-городом, раскатали кованой ратью?

Как-то странно-оценивающе поглядев на голову собеседника, царевич Федор вдруг поднялся со своего места и пересел на лежак, положив ладони на мужские виски.

— Хм, в порядке…

Отсаживаясь обратно, юный целитель продолжил немудреное повествование.

— Нет, Дмитрий Иванович, тяжелая конница была потом. Прежде на крымчаках опробовали пушкарские новины: полевую артиллерию и чугунную картечь.

Выразительно поморщившись, четырнадцатилетний художник невольно скосил глаза на сумку-чехол из-под своего рисовального планшета, где в особой укладке покоилось полсотни зарисовок, портретов и набросков будущих картин.

— Я и раньше знал, что война хорошо смотриться только издали, теперь же и вовсе понял, что это не мое. То, что осталось от войска крымского, уже который день по ямам растаскивают и закапывают…

Со скрытой усмешкой подумав, что это младшему сыну царя вольно выбирать, чем они хотят заниматься, а у иных их жизненная стезя предопределена с самой колыбели — князь-воевода чуть подтолкнул синеглазого рассказчика в интересующем его направлении:

— Мне слуга поведал, что Девлет-Гирея убили, и сынов его, и даже многих знатных мурз и беков?

Потягивая травяной взвар из кружки, доставленной все тем же Горяином, царевич напомнил:

— Так ты же сам не дал им в степи утечь. Хотя их там окольничий Адашев дожидался, со служилыми казаками.

Покрутив головой — ну, насколько это позволяла ноющая шея, служилый рюрикович вдохнул легкий парок от поданного ему питья и осторожно заметил:

— Жаль.

Поглядев на него поверх стакана яркими синими глазами, царевич Федор с легкой улыбкой развеял сомнения князя:

— Добычи хватит всем, и на всех, Дмитрий Иванович: за батюшкой служба верная и подвиги ратные не пропадут. Тем паче, ты и у Мити на хорошем счету: у него на тебя большие виды…

Позабыв про боль и неудобства, тезка государя-наследника всем своим видом изобразил один большой вопрос. В Москве захудалого рюриковича постоянно оттирали на вторые-третьи места более знатные князья-воеводы, а вот в Вильно под рукой Димитрия Иоанновича умному человеку было где себя проявить — и тем самым продвинуть свой род повыше, попутно его обогатив. Однако делиться столь желанными подробностями царевич Федор не стал, переменив тему разговора.

— Сейчас немного отдохнешь, и тебя перенесут в повозку: два дня в пути, и будешь дома. Горяин, где там роспись лечебных процедур для Дмитрия Ивановича?

Пока младший Скуратов-Бельский рылся в своей шитой серебром сумке-планшетке, возле палатки появилась румяная от быстрой ходьбы девица-красавица в приказном платье с крестом-в-круге. Остановившись возле входа, она совместила короткий поклон с быстрой речью:

— Федор Иоаннович, очень просит подойти Викентий Жанович!

Не торопясь вставать с лавки, юнец царских кровей недовольно проворчал:

— Что там у Венсена случилось такого срочного? Опять кто-то из его учеников напортачил?

— Говорит: рану плохо вычистили, воспаление пошло! Домна Пафнутьевна уже легла отдыхать, а пациент уж больно плох, жаром так и пышет!..

Без особой охоты, но и не мешкая — младший сын Великого государя, царя и Великого князя всея Руссии покинул временное прибежище воеводы Хворостинина, успев на прощание пообещать новый осмотр со своим участием, но уже в Москве. Следом из видимости исчезло и его сопровождение: однако на смену им появились дюжие служки Аптекарского приказа, кои, не размениваясь на мелочи, подхватили и потащили наружу князя сразу вместе с его лежаком — оказавшимся еще и удобными носилками. За время короткого путешествия, Дмитрий Иванович наконец-то получил возможность оглядеться по сторонам — правда, поначалу его взгляд натыкался лишь на серо-зеленые длинные палатки, число которых казалось ему воистину бесконечным. Однако это впечатление было обманчивым: вскоре его своеобразный паланкин вынесли к горе свеженапиленных чурбаков; пара минут, и открылся новый вид — на длинный ряд чудных походных кухонь Аптечного приказа, вокруг которых деловито суетился небольшой отрядец кашеваров. От многообразия сытных и вкусных запахов у голодного князь-воеводы тут же началось неустроение в животе: однако бессердечные служки даже не подумали притормозить, направляясь к двум десяткам пароконных фургонов, которых явно готовили к скорому отправлению в Москву. Поначалу его лежак тащили в середину обоза, но когда до него оставалось не более полста шагов, направление резко поменялось на третью от начала повозку — близ которой, положив руку на обод высокого колеса, стоял приказной служка начальственного вида. Чувствовать себя чем-то вроде куля с зерном, который таскают туда-сюда по своему разумению чужие люди, было неприятно, но наведению должного порядка помешала внезапная сонливость: возможно, сказалось одно из лекарств, что в него влили с начала пробуждения — а может и тот согревающий отвар, что так хорошо пился в обществе царевича Федора. Веки потяжелели, и казалось, он всего лишь моргнул чуть дольше обычного… А когда опять открыл глаза, то сразу же ощутил всем телом, что находится в движении. Сквозь поднятые пологи фургона приятно задувал теплый ветерок ранней осени, а саженях в двадцати неспешно плыла лесная опушка малой засеки, изрядно поредевшая стараниями сначала крымчаков, надеявшихся пробиться через рукотворные буреломы — а затем и русских воев, которые после победы эти же самые завалы разбирали и пилили себе на дрова. Сознание словно плавало в чем-то теплом и мягком, так что Дмитрий Иванович просто стал бездумно смотреть на проплывающий мимо однообразный пейзаж: возможно, он бы вновь задремал, однако лес внезапно сменился видом на далекий холм, и в разуме словно бы что-то тихо щелкнуло. Словно сами собой возникли воспоминания о том, как он подгонял своих ратников быстрее затаскивать на далекую возвышенность тяжелые повозки гуляй-города: а потом, оставив часть стрельцов выставлять и крепить на телегах толстые щиты с прорезями бойниц, погнал всех остальных на работы. Одних рыть неглубокие канавки и ямки на расстоянии перестрела от стен растущего укрепления — готовя тем самым неприятный сюрприз для крымчаков, больших любителей устроить карусель конных лучников с непрерывным дождем из легких камышовых стрел. Других усиливать гуляй-город рвом и валом; ну а пушкарям и приказывать не понадобилось — сами как кроты вгрызлись в землицу, спешно отрывая-устраивая пороховые погреба. Меж тем, память расщедрилась еще на несколько воспоминаний: сначала о том, как он несправедливо наорал на подручного воеводу, люди которого никак не могли найти крышки загодя устроенных тайных колодцев, как оказалось слишком хорошо укрытых от чужих взглядов. Затем, как служилые дворяне, скинув с себя новомодные кирасы и поддоспешники, ровно простые мужики таскали из близкого леса ошкуренные бревна — благодаря которым обычный гуляй-город вскоре начал превращаться в крепкий орешек. С высоким тыном на особо опасных местах, рвом, и двумя башенками для наблюдения и стрельбы! Всплыла в голове и длинная цепочка больших костров, при свете которых стрельцы всю ночь и половину следующего дня исступленно грызли стальными лопатами и кайлами неподатливую землю, перегораживая проход мимо холма сразу двумя линиями широких и глубоких канав. То-то радости было после пушкарям — невозбранно палить каменным дробом и ядрами в удобно скучившихся перед ними степняков! Столько басурман там навалили, что они сами по себе стали еще одним препятствием для нечестивого воинства Девлет-Гирея… Однако, что не удалось крымчакам, легко получилось у их победителей: ныне на холме из всех укреплений остались лишь куски изрядно потрепанного тына, и одинокая башенка — которую как раз усердно разбирали обратно на бревна. Тела и лошадиные туши куда-то убрали, старательно накопанные ямы и канавы засыпали, расчистив широкий путь: и теперь по нему двигалась живая река поместной конницы, шум которой сливался в один тяжкий низкий гул. Долг ведь платежом красен: и нынешней осенью об этом предстояло вспомнить степнякам Большой и Малой ногайской орды…

— Что там, Томилко: спит князь-батюшка?

— Спит, сердешный!

Услышав низкий голос старшего над своими послужильцами, Хворостинин хотел было перевернуться на другой бок и поговорить с одним из спасителей, но его тело имело свое мнение на сей счет. В том смысле, что ему и так хорошо лежалось, и сменять покой на движение было откровенно лениво! Да еще ко всему разум подкинул идейку послушать разговор ближника и подручного слуги: вдруг при спящем хозяине нечаянно сболтнут что-нибудь интересное?

— Экая силища в Дикое поле идет! Как думаешь, Трофим Андреич, осилим ногаев?

— Сомневаешься?

— Да бог с тобой… И-эк⁉

Вместе с резким щелчком кнута фургон дернулся и заметно ускорился, вслед за остальными повозками втягиваясь-встраиваясь в попутный поток, составленный из какого-то несуразно большого числа пустых фургонов и крестьянских телег. Пронырливый Томилко тут же со знанием дела заметил:

— Это они от старого Ельца возвращаются. Я краем уха слыхивал, что царь и Великий государь Иоанн Васильевич повелел устроить вдоль всего Пояса Богородицы большие порубежные крепости на месте некогда разоренных крымчаками городков. Поди, сейчас посошная рать[70] вовсю лопатами и пешнями воюет, чтобы стены до первых снегов поднять…

— Доболтаешься ты когда-нибудь, Томил, язык подрежут.

— Да об этом только ленивый не слыхивал!

— Вот так и говори, когда тебя к катам на дознание потянут.

Запыхтев от возмущения, подручный княжий холоп тут же и увял, ибо фургон добрался до перепаханного многими тысячами копыт поля, на котором расстреляли, потоптали и порубили превеликое множество крымчаков, ногаев — и всех тех, кто словно шакалы присоединился к войску покойного ныне Девлет-Гирея в его большом походе на Москву. Шли за полоном и богатой добычей, при удаче рассчитывая получить себе и землю: с первым не получилось, второго не добыли, но с третьим у степняков все сладилось и никто не ушел обделенным. Когда князь-воевода Хворостинин вел свое войско занимать указанное место, он обратил внимание на череду здоровенных ямищ, отрытых никак не меньше пяти лет назад. Длинные и глубокие, с оплывшими от дождей и снега покатыми стенками, поросшими травой — они послужили хорошей преградой, усилив малые засеки-буреломы. И пригодились затем еще раз, став местом последнего упокоения незваных гостей, которые таким образом все же приобрели для себя немного русской землицы.

— Томилко, давай-ка пологи опускай обратно, а то от пыли дорожной скоро перхать начнем. Давай-давай, шевелись!

Прикрыв глаза и слушая начавшуюся возню вдоль бортов фургона, князь Хворостинин внезапно подумал, что так расчетливо воевать ему, пожалуй, нравится. В три дня остановить, загнать в ловушку и с малыми потерями истребить почти стотысячное войско крымского хана — да еще полгода назад он бы просто не поверил, что подобное вообще возможно! Впрочем, Великому государю и царевичам их вера и не требовалась. До каждого из воевод предельно подробно и доходчиво довели, что и когда им надобно делать; к каждому приставили постельничих стражников, чтобы не допустить небрежения приказами, или самовольного их толкования. Так что когда настало время, все русские и союзные рати, гарнизоны и воинские обозы, и даже отряды ополчения-посохи внезапно уподобились фигуркам любимой игры царской Семьи. Ровно как в тех же тавлеях, полки Русского царства перемещались по назначенному им полю, сначала останавливая, затем оттесняя-окружая, и наконец — гоня крымчаков в назначенное им место, где тех и растоптали, уложив пострелянные-порубленные «фигурки» в загодя отрытые могильники. Уверенная, долгожданная, такая сладкая победа!!! Еще бы самому Хворостинину при этом не поддаваться азартному желанию взять знатный и богатый полон — и не наскакивать под самое завершение битвы откровенно малыми силами на озверевших капыкулу… Мда. Все же хорошо, что царевич Иоанн тогда успел!.. Глубоко вздохнув от одолевшей его вдруг досады и тяжелых мыслей, князь-воевода чуть покривился от ноющей ломоты в ребрах и начал молиться вслух:

— Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое; победы православному христианству над супротивным даруя…

Чуть помедлив и быстро переглянувшись, ближник и слуга подхватили-поддержали хозяйский почин: правда завершение молитвы их немного удивило, ибо вместо соблюдения канона Дмитрий Иванович вдруг замолчал, затем размашисто перекретился и выдохнул:

— Спасибо те, Боже, что он успел!