Государь

Эпилог

Чем ближе был день открытия турнира, тем многолюднее становились улицы и окрестности стольного града Великого княжества Литовского. В середине первого осеннего месяца прибыл полк рейтар, начавший обживать казармы в новеньком военном городке; через десять дней заселилась в кирпичные хоромы и тысяча молодых стрельцов — тем самым замкнув своеобразное кольцо вокруг Вильно. В том смысле, что помимо новоприбывших рядом со столицей на равном удалении друг от друга были расквартированы три полка великокняжеского Кварцяного войска, и такое «колечко» с заставами на всех дорогах очень благотворно сказалось на благонравном поведении шляхты. Которой прибыло столько, что возле города выросло сразу семь крупных палаточных городков: большая часть их пестрого населения была из азартных зевак, которых манило само редкое зрелище, дух большого праздника и реальная возможность хорошенько угоститься за счет какого-нибудь щедрого пана. Вторыми по численности насельцами были те, кто желал попытать переменчивого счастья в воинских играх — соблазнившись большими денежными призами и земельными пожалованиями. Среди скоплений временных жилищ моментально появились фургоны торговцев вином и пивом, крикливые лоточники с разнообразной выпечкой — и конечно же шлюхи. Последние в глаза те не лезли, ибо подобное было чревато, но любой имеющий толику лишнего серебра мог без проблем найти себе веселую подругу на ночь…

В пригородах Вильно тоже происходило подобное, но с соблюдением всех приличий: в преддверии осени великокняжеская казна отстроила за городской стеной десятка три вместительных постоялых дворов, напоминавших нарядные трехэтажные терема — так вот их прибывающее панство и забило до отказа. В самом городе вообще не осталось ни единого жилого угла, который не сдали бы втридорога предприимчивые горожане, вовсю пользующиеся удачным моментом и конкуренцией среди гостей, приехавших — кто на Вальный сейм, кто на турнир после оного. Или вовсе на Осенний бал, куда стремилась попасть вся литовская магнатерия: верней сказать, протащить в Большой дворец своих сыновей и дочек. Не одним же Радзивиллам подводить своих девиц к неженатому Великому князю?!? Порой Вильно напоминала своеобразный мешок из крепкой, но все же потрескивающей материи, которую во все стороны распирала гонористая шляхта: к счастью коренных виленцев городская стража бдила как никогда, не стесняясь пускать в ход дубинки и кулаки. Ну или наводить на злостных нарушителей дворцовых сторожей в вороненых бехтерцах — а так как слухи об их вежливых манерах уже достаточно широко разошлись по Литве, то даже самые упертые забияки сразу же утихали и послушно шли на правеж к великокняжескому судье…

Еще, помимо зевак и претендентов на призы и славу, а так же съехавшегося на Сейм и последующие развлечения ясновельможного панства, город наполняли литовские помещики, прибывшие за Жалованными грамотами на свои владения. Они степенно расхаживали по улицам и вокруг Большого дворца, с раннего утра толпились сразу в нескольких канцеляриях, заглядывали во все лавки — и бурчали, при каждом удобном случае бурчали о непомерной алчности обнаглевших чернильных душ! Ведь как получалось? Великокняжескому землемеру за размежевание с соседями, и составление точного чертежа поместья — заплати. Поветовому старосте[72], за справку об отсутствии земельных тяжб с соседями: опять же подношение занеси да покланяйся!.. В канцелярии подскарбия Воловича, за бумажку об отсутствии недоимок по налогам малый сбор оплати: а затем еще и за выписки из великокняжеского архива о новом владении, и из Бархатной книги родов шляхетских — по десятку талеров за каждую грамотку отдай! И ежели хочешь получить у маршалков Великого канцлера красиво оформленный свиток на дорогом веленевом пергаменте, да с подложкой из багряной замши — так и на это надобно тряхнуть мошной. А как же не потратиться, коли остальные счастливцы этак невзначай похваляются своей Жалованной грамотой, и смотрят на тебя, как на дерь… Кхм, как на какого-то безземельного нищеброда?.. Одна радость: после этаких-то мытарств и сплошного разорения, поместье наконец-то становилось родовой вотчиной!.. Достойный повод, чтобы спрыснуть его толикой доброго заморского вина, или кубком-другим хорошего стоялого меда: ну а там уже развязывались не только языки, но и завязки кошелей, делая выручку хозяевам городских лавок и приличных кабаков.

Но и это были не все желающие непременно попасть в Вильно на время Сейма и турнира: еще до завершения Большого смотра шляхты среди благородного сословия пронеслась весть о разгроме Хана Крымского, богопротивного Девлет-Герая — и о большом ответном походе русских ратей на обе ногайские орды. А так как с Диким полем соседствовали не только московиты, но и благородные литвины, в рядах последних тут же начались разговоры. О военной удаче вообще, и о том, что неплохо было бы поддержать столь добрый почин собратьев по вере — в частности. Собраться-снарядиться за грядущую зиму, да по свежей весенней травке отправится в степь, дабы хорошенько пограбить… Гм, помочь единоверцам в их извечной борьбе с крымскими набегами. Опять же, у многих перед глазами был наглядный пример шляхтичей, неплохо поправивших свои дела за время усмирения Ливонии: настолько, что их соседей и знакомцев пробирала откровенная зависть! В общем, сразу в семи поветах прошли стихийные собрания-сеймики, на которых благородное панство составило прошение к великому гетману литовскому Ходкевичу — чтобы тот походотайствовал перед государем за его очень верных, но немного обедневших подданных. А так как главный воевода Литвы и сам подумывал об организации большого карательного похода на ногайцев, то «глас народа» оказался очень кстати.

Когда Великий князь вернулся в Вильно, то у Григория Ходкевича уже была наготове прочувствованная речь для Вального сейма: с одобрения правителя он зачитал ее в первый же день собрания, подняв вопрос об усмирении распоясавшихся донельзя степняков — и получил горячую поддержку почти всех депутатов. После длившихся до вечера споров Сейм постановил оставить Кварцяное войско на прикрытии границы с поляками, а следующий Большой смотр шляхты назначить на раннюю весну. Причем для пущего удобства, сразу на границе с Диким полем, куда «конно и оружно» должны были прибыть все, желающие как следует осмотреться среди ногайских кочевий… Не остался в стороне и молодой правитель: утвердив сеймовый приговор, Димитрий Иоаннович обещал не опаляться гневом на тех магнатов, кто соберет малое войско — и поздней осенью и зимой на свой страх и риск самовольно сходить в гости к степнякам. Более того, венценосец повелел подскарбию Воловичу составить и огласить перечень интересующей казну добычи — и даже с твердыми ценами и указанием приграничных городков, где будет устроен своеобразный торг! После такого милостивого и щедрого жеста в сторону благородного сословия Литвы, сеймовые паны настолько преисполнились верноподданнической любовью, что даже оглашенный на исходе второго дня Сейма великокняжеский Указ о репрессалиях в отношении католической церкви не вызвал у них заметных возражений. Против конфискаций и принудительного труда в каменоломнях на пользу всего Великого княжества Литовского высказалось всего полтора десятка депутатов-католиков — впрочем, даже они нехотя и сквозь зубы признавали вину отдельных монастырей, приходов и иерархов. Ибо оглашение указа предваряли отчеты гетмана Ходкевича и канцлера Радзивилла о приведении к покорности ливонских баронов, а после них были оглашены-зачитаны избранные места из допросных листов как самого Гохарда Кеттлера, так и некоторых его ближайших пособников. Личная переписка бунтовщиков, целый сундук допросных листов разной баронской мелочи, заемные грамотки от ростовщиков и договоры с наемниками-ландскнехтами… Все это мог свободно брать и читать любой сеймовый пан. Более того, особо недоверчивым депутатам был предложен личный разговор с последним ландмейстером Тевтонского ордена! Но это не заинтересовало даже каноника Виленского, сидевшего насупленым сычем и старательно запоминавшего всех тех, кто открыто злорадствовал и голосовал против интересов Римской курии. В том числе и за приговор «каменоломни бессрочно» самому Кеттлеру и всем тем, кто поддержал его подлый бунт против трона Литвы — делами, изменными словами или даже просто звонкой монетой. И к слову: сам государь ничуть не злорадствовал над проигравшим епископом. Скорее сочувствовал, и даже намекнул Валериану на верный путь по спасению части мятежников от изнурительных работ: сначала напомнив Протасевичу его же слова о неких щедрых прихожанах, а затем переведя разговор на еще не завершенную обитель Святой Анастасии. Вернейсказать, на ее настоятельницу, матушку-игуменью Александру, способную правильно распорядится пожертвованиями на разные богоугодные дела…

В общем, на осеннем Вальном Сейме каждый его участник обрел что-то полезное. Одни депутаты вдоволь потешили чувство собственной значимости, поучаствовав в делах правления; другие обзавелись полезными связями и новыми знакомствами. Члены Пан-Рады в очередной раз убедились, что Димитий Иоаннович не собирается отодвигать их от реальной власти — скорее наоборот, видит в радных панах верную опору своего трона, и прислушивается к почтительным советам умудренных жизнью государственных мужей. Даже епископ Вильно смог утишить гнев Великого князя, и сгладить большинство неприятных последствий для католического клира Литвы. Единственно, в чём Его преосвященство оказался бессилен, это неизбежные слухи и сплетни: мало кто из поветовых избранников поленился ознакомиться с допросными листами проклятого Кеттлера — а уж там хватало отборной грязи!.. Но правильно говорят, что не было бы счастья, да несчастье помогло: вернее, невоздержанные на язык дочери великого канцлера Литовского, устроившие безобразную свару прямо во внутреннем дворике Большого Дворца. С чего старшая из сестер Радзивиллов решила, что уже имеет право распоряжаться в резиденции Великих князей Литовских, было непонятно — но это именно Анна-Магдалина подошла к прогуливавшейся с подругами девице Бутурлиной, и сходу начала выговаривать за ее якобы распутное поведение. За растерявшуюся Марию вступилась княжна Мстиславская, на помощь старшей сестре пришла София-Агнешка Радзивилл… Может, все бы и обошлось только словами, но появление девицы Ходкевич послужило искрой, упавшей на рассыпанный порох: бурление эмоций прорвалось в откровенные оскорбления, и в итоге девицы благородной крови уподобились базарным торговкам, устроив самую настоящую драчку с воплями и тасканием за волосы. Разняла их прибежавшая на ор и визги-писки боярыня-пестунья — а окончательно успокоила появившаяся следом с парой мордашей барышня Гуреева, вид которой остудил девичьи головы лучше нескольких ведер холодной ключевой воды. Казалось бы, на этом все и закончилось — но в запале сестры Радзивилл наговорили много такого, что… Одним словом, будь они другого пола, их бы неизбежно ждало множество вызовов на двобой и неизбежный судный поединок: дочки великого канцлера за неполный десяток минут умудрились пройтись ядовитыми язычками по князю Старицкому, соблазнившемуся какой-то худородной Бутурлиной — несмотря на то, что рядом есть более достойные его внимания девушки! По гетману Ходевичу, повторив в его отношении все то, что обычно говорил их отец о своем политическом противнике. Ну и по роду Мстиславских в целом, не одобрив брак княжны-Гедиминовны с каким-то там касимовским царьком-татарином. А так как все это случилось не где-нибудь, а в великокняжеском дворце, то свидетелей более чем хватало — так что волна слухов и веселых пересказов затмила и Указ о репрессалиях, и грядущее открытие воинских игр. Хуже того: если сам государь Димиттрий Иоаннович над произошедшим только посмеялся, то вот царевна Евдокия опалилась на дочек великого канцлера всерьез и надолго. Настолько, что даже в день открытия воинских состязаний она, увидев брата, первым же делом напомнила ему о девицах Радзивилл:

— Митя, ты так и не сказал мне, как их накажешь⁉

— Доброе утро, сестра.

Надув коралловые губки, дева царской крови оглядела стоящую с серьезными лицами свиту брата и протянула ему затянутую в перчатку руку:

— Оно могло быть еще лучше…

— Довольно, сестра: они и сами себя неплохо наказали. Пока все мы будем наслаждаться состязаниями, Анна и Агнешка сидят дома и страдают от синяков и царапин…

Вообще-то, Машенька Бутурлина, Настя Мстиславская и Софья Ходкевич тоже не остались целыми после общения с двумя взрослыми кобылами. Вот только их царственная госпожа умела исцелять, и поэтому все три девицы сияли свежими и абсолютно целыми личиками, спокойно устроившись в одном из открытых экипажей — а вот их противниц целить было некому. Вернее, их почтенный отец пока еще не догадался подойти с просьбой к барышне Гуреевой, которая тоже могла быстро убрать все следы бурных девичьих разговоров. Неохотно, и ОЧЕНЬ обременительно даже для известного своим богатством ясновельможного пана — но могла, да.

— Хм? Они страдают от своей дурости, а не от должного наказания!

Придержав сестру, пока она устраивалась в дамском седле белой кобылки ахалтекинской породы, Великий князь изобразил лицом и телом что-то вроде — «ну когда же она успокоится!». Судя по эмоциональному отклику от свиты, для которой он собственно и старался, его актерские таланты нашли своих ценителей: впрочем, и Дуня вот уже второй день подряд неплохо изображала приступы холодного гнева, немало озаботив этим свитских девиц.

— Держись крепче.

Красивая, но куда важнее — смирная и спокойная ахалтекинка по имени Льдинка переступила точеными ногами, без труда неся на себе зарумянившуюся от удовольствия хозяйку. Следом опустевшим помостом воспользовалась личная ученица государя, которой подвели игривую вороную кобылку: ну и наконец, сам молодой властитель легко запрыгнул с земли в седло своего венгерского жеребца — подав пример свите и дворцовым стражам. Блистающая праздничными нарядами и полированными доспехами кавалькальда медленно двинулась из Большого дворца, разом заполнив одну из улиц стольного града: и надо сказать, что вид двух красивых наездниц притягивал внимание немногим меньше, нежели сам повелитель в своем огненно-алом великокняжеском корзне. Не приходилось сомневаться, что в этот день патриархальные устои Литвы получили очередной незаметный, но довольно сильный удар: если уж верховая езда дозволена самой сестре государя, то вполне можно и другим смелым панночкам… Доля общего внимания доставалась и девицам из свиты Евдокии, которые напряженно трудились ради этого дня: каждой из них пошили три платья по их же собственным рисункам, и девушки были полны решимости выиграть необъявленное, но довольно свирепое соревнование, наградой в котором было простое колечко из темного янтаря. Все из себя невзрачное и хрупкое, но с выточенной по внутреннему ободку молитовкой — а по внешней поверхности с вязью из имени-отчества целительницы царских кровей. Редкостная по нынешним временам вещица, за которую иные хворобые были готовы платить монетами по весу — причем не колечка, а того, кто им по праву владел.

— Сколько народу набилось…

Подъезжая к турнирному городку, Дуня достаточно освоилась в седле для того, чтобы начать рассматривать окружающие ее виды: и хотя из-за двух живых стен из воинов Черной тысячи многое ускользало, но оставшегося было вполне довольно, чтобы потешить девичье любопытство и любознательность. Девушка не раз читала про древнеримский Колизей, и находила устроенную близ Вильно арену во многом похожей на место развлечения и досуга древних квиритов: разве что в Вечном городе все было устроенно из тесанного камня и кирпича, а в Литве использовали необработанные булыжники, известь и много крепкого дерева. Получилось не так величественно, как в Риме, но тоже неплохо: ряды скамей были заполнены зеваками сразу нескольких сословий, причем в некоторых местах большинство составляла отнюдь не шляхта. Дело было в том, что все места для зрителей были платными, и чем ближе они находились к великокняжеской ложе, тем больше монет требовалось отвалить одному из скарбников, продающих раскрашенные бирки с номерами — которые были выжжены прямо на строганых плахах сидений. И посему, помимо богатых магнатов и титулованного ясновельможного панства, лучшие места достались и крупным негоциантам — гордым не предками, но толстою мошной.

— Немало, да. Но знала бы ты, какая драчка идет за места на Осеннем балу! Меня уже несколько раз просили дозволить поединок чести.

— Да? И… Что?

— Да ничего. Сами же не захотели утвердить Дуэльный кодекс на нынешнем Сейме: раз попросили время до следующего собрания, так и пусть терпят. А до того времени за любое бряцанье саблями — милости просим на каменоломни, или платить откуп. Подскарбий Волович на меня скоро молиться начнет…

Прыснув от смеха, синеглазая красавица в рубиновом венце тут же вернула себе прежний величественный вид — начав разглядывать торговцев-лоточников, что вольно разгуливали в проходах меж зрительскими рядами. Будучи причастной к организации воинских игр, Дуня знала, что с позволения и прямого указания брата главный казначей Литвы продал трем крупным купцам право на торговлю во время турнира. Помимо того, организовал прием ставок на результат отдельных боев-состязаний, гарантировав честные выплаты: ну а для пресечения различных кривотолков и домыслов, великокняжеские глашатаи три дня подряд орали на всех площадях про то, что одна часть собранных монет пойдет на награды победителям. Другую часть передадут в обитель святой Анастасии: на устройство сиротских приютов, лечебниц и прочие богоугодные дела. Идея участвовать закладных спорах во благо сирых и убогих, для шляхты была непривычной, но явного отвращения не вызывала — даже наоборот, как-то воодушевляла…

— А что там за история с тем польским паном? Салтыков несет какую-то ерунду о том, что ты принял вызов этого наглеца?

Сняв с седел сначала сестру, а затем и ученицу, Димитрий позволил им довести себя до задрапированного отрезом парчи креслица и милостиво махнул взревевшей при виде любимого повелителя арене. Позади в строгом порядке рассаживались его ближники и самые важные чины Пан-Рады, меж рядов бегали лоточники, опустошая запасы снеди и напитков; а у четырех будок со скарбниками, принимающими ставки, началась откровенная толчея.

— Отчего же ерунду? Ян Фирлей конечно худороден и нагл, но довольно забавен. И весьма уверен в своих силах: мы уговорились, что ежели он следующей весной сам устроит новый турнир в Вильно, да не хуже нынешнего, то я удостою его небольшим дружеским поединком.

Пока царевна переглядывалась с черноволосой подругой в изумрудной диадеме, к Великому князю Литовскому приблизился довольный гетман Ходкевич. Неторопливо, чтобы не нервировать постельничью стражу, склонился и доложил — успев мимоходом улыбнуться сидящему с кислой миной великому канцлеру литовскому:

— Можно начинать, государь!

Благосклонно кивнув, правитель поднялся на ноги и подошел к барьеру, отделяющему ложу от остальной арены: увидев это и услышав густой рев труб, зрители начали понемногу затихать. Дождавшись тишины, Великий князь Литовский, Русский и Жемойтский негромко провозгласил:

— Сим открываю состязания воинов земли Литовской!

Выждав пяток секунд, четверка горластых бирючей проревела его слова, разнеся их по всей арене. Выждав немного, статный молодой мужчина с белой повязкой на глазах улыбнулся, вызвав тем слабый шум, прокатившийся по рядам. И зычно провозгласил — да так, что не понадобились и крикуны-помогальщики:

— Пусть. Победит. Сильнейший!!!

23.11.2024 г.