Государь

Глава 9

С началом июля жизнь в Кремле заметно оживилась: во-первых, вскоре должен был отъехать на смотр Засечных линий и порубежных полков царевич Иоанн Иоаннович — а так как его должна была сопровождать соответствующая свита из княжичей и бояричей, то в воротные башни то и дело въежали вторые-третьи сыновья многих уважаемых семейств и родов Русского царства. Чтобы помелькать несколько раз перед царственным ровесником и успеть поместничать, если кого из них невзначай обошел на повороте какой-нибудь худородный недоросль, нагло занявший чужое место близ второго наследника Московского престола. Попутно можно было походить с деловым видом близ Теремного дворца и Грановитой палаты, помолиться в Успенском соборе, поглазеть на стеклянные стены и крышу царского Зимнего сада — в общем, себя как следует всем показать, и на других свысока поглядеть!

Вторая причина для суеты приказных людишек была еще весомее первой: прошлой осенью Великий государь возжелал навестить Кирилло-Белозерскую обитель, но сначала помешали дела правления, потом несчастье с сынами… Однако же весной Иоанн Васильевич вновь вернулся к идее посетить святые места: и вот теперь слуги верные усердно приуготавливали все необходимое, чтобы путь любимого повелителя был гладок и не омрачен разного рода досадными помехами и негораздами. Каждый божий день из Москвы скакали гонцы с наказами и распоряжениями, тщательно проверялись мосты и дороги, загодя собрали и выслали вперед сразу несколько больших обозов с различными припасами — и конечно же, готовили к царским смотрам полки дворянской и поместной конницы. Не дай бог, Иоанн Васильевич углядит какой непорядок или небрежение долгом: после такого даже самый родовитый воевода может в каменоломни отправиться на год-другой, «повоевать» с неподатливым камнем молотом, зубилом и кайлом!

— Федька, иди-ка сюда.

Перестав примерять к плечу новенькое ружье с кремневым замком, боярич Федор Захарьев-Юрьев быстро подошел к облаченному в вороненый кавалерийский доспех четвероюродному брату.

— Глянь-ка наплечники сзади: не слишком свободно прилегают?

Готовился к проверке укреплений и крепостей Большой засечной черты и царевич Иван: к примеру, в этот дождливый денек вместе со своим дружком-ближником с самого утра засел на верхнем поверхе трехэтажной Оружейной палаты. Где сначала лично принимал простенькие бехтерцы, наборы поручей-оплечей и шлемы для новых постельничих сторожей с красной кожей и нездешними лицами — заодно оценивая воинскую справу прямо на ее новых хозяевах. Большая часть ирокезов уже плыла через океан обратно в родные леса, чтобы рассказать вождям и шаманам Союза пяти племен обо всем увиденном и услышанном; меньшая же пожелала поучиться тому, как воюют на другом континенте, и, может быть, самим добыть в предстоящих боях великую славу и богатую добычу. И конечно, драгоценный опыт, дабы по-праву возглавить сотню соплеменников, что прибудут в следующем году на Русь!

— М-м?.. Лишнего зазора нет. Ты же сам говорил, что доспех обновили с малой поправкой на вырост?

Брякнув снятым шлемом о дерево узкого стола, на котором в строгом порядке лежало оружие и запасной бехтерец царевича, семнадцатилетний воитель прошелся вдоль окон залы, помахивая руками и скручивая корпус влево-вправо. Потом выхватил из оружейной стойки массивную саблю-килич, крутнул ее раз, другой, третий — так, что турецкий клинок истаял в воздухе от скорости, рассыпаясь на отдельные блики отточенной стали. Остановив руку на середине секущего маха, еще немного поводил плечами и торсом, затем вбросил саблю обратно и неуверенно протянул:

— Нет, ну так-то оно конечно…

Позаботившись о будущих подданных, Ваня не забыл и про себя: несмотря на недавнюю тяжелую хворобу, молодое тело быстро восстанавливало былые стати — и даже более того, он еще немного подрос, почти догнав шириной плеч старшего брата. Так что пришлось мастерам Оружейной палаты заняться спешной переделкой составной кирасы и изготовлением новых наручей, ибо старые стали вдруг тесны. Еще заменой части пластин левого налядвенника[41] доспеха: во время дела при Ахуже до него на последних мгновениях своей жизни дотянулся копьем ловкий сеймен[42], попавшийся Черному царевичу под горячую руку и зажатый в ней тяжелый палаш. Тогда набедренник поправили прямо в походной кузне, по возвращении в Москву борозду от копийного железка дополнительно заполировали и заворонили — и все равно, при недавней примерке выяснилось, что он ощущается на теле как-то неправильно. Давит, чуть скашивает, и вообще…

— Дай-ка мне «гусарку»!

Одним слитным движением запрыгнув в укрепленное на деревянном «коне» отличное черкесское седло, синеглазый воитель поерзал, прислушиваясь к ощущениям. Затем принял от дружка оружие и малость попластовал воздух, оценивая свободу движений. Сменив гусарскую саблю на любимый кирасирский палаш, без труда повторил десяток секущих и колющих ударов: и хотя прямой клинок считался тяжелым, но летал он вокруг всадника ничуть не медленнее давешней узорчатой сабли. К слову, тоже любимой: у Ивана было большое сердце, в котором без труда находилось место еще и для кавказской шашки, а так же парочки толедских «испанок» в виде длинной шпаги и широкой даги. Правда, иногда он изменял булатным красавицам на охотах, развлекаясь там с рогатиной, тугим составным луком с охотничьими срезнями, или вообще колесцовыми ружьями и пистолями. Но после всех этих забав он все равно возвращался обратно к верным подругам, в качестве извинений самолично обихаживая их стальные тела точильным камнем, отборным льняным маслом и чистой тряпицей.

— Х-ха!

Прянув вперед-вниз в глубоком выпаде, царевич отдал палаш ближнику и немного поерзал в седле, крутя облитым сталью корпусом в уклонениях от от всех ударов и тычков, которые только приходили в его голову. Наконец, он чуточку грузно спрыгнул со своего «скакуна», невольно припав на пострадавшую на зимней охоте ногу; но тут же выпрямился и довольно констатировал:

— Вроде бы оно и хорошо. Надо бы мастеров наградить…

Договорить Ивану не дала резко распахнувшаяся массивная дверь, предварившая появление младшего брата. Причем Федор был нехарактерно злым, прямо от порога заявив:

— С-сучье племя! Правильно мне маэстро Челлини говорит: за каждую оплошку с них надобно крепкой палкой взыскивать!!!

В освободившийся дверной проем быстро заглянула пара постельничих стражей, аккуратно притворивших расписанную красками дверь: что же до четырнадцатилетнего царевича, то он, дойдя до края стола, ухватил один из лежащих там метательных ножей и остервенело швырнул стальную «рыбку» в большую колоду, сбитую из подтесанных в квадрат торцов бревен.

— Проверяю сегодня готовность седьмой водонапорной башни!

Второй нож, сверкнув в солнечном луче, вошел по рукоять возле первого.

— И узнаю!

Третий воткнулся наособицу, войдя в дерево чуть наискось.

— Что этот… Дерьмоед косорукий своровал как бы не треть железных прутьев и вязальной проволоки!!! И не просто покрал, а еще и умудрился тишком продать купцу из Любека! Мало того, что мне о том не донесли, так еще и залили бетоном днище накопительной цистерны как есть, с негодным «скелетом»!..

Не глядя ухватив то, что легло в руку, Федор отправил в колоду топорик-клевец, вошедший в сухое дерево на всю длину стального «клюва». За ним улетел очередной нож: правда, вошел он не острием, а рукоятью — что не помешало увесистой железке прочно укорениться рядом с обухом топорика.

— И ученики, к этому дерьмоеду приставленные, тоже хороши! Ни один с чертежами не сверился, все в рот Маттейке глядели… Межеумки тупоголовые!

Как вскрылся обман, Ивану объяснять нужды не было: наверняка итальянский зодчий чрезмерно нервничал, чем и привлек к себе внимание брата. Немного удивляло, что Федя принял все так близко к сердцу, потому как царевичи давно уже привыкли, что им регулярно лгут в лицо и вечно доискиваются милостей и корыстных выгод…

— Теперь бетон ломать, кирпичную кладку разбирать, наново ладить опалубку и новый «скелет». Как раз к первому снегу новую цистерну и зальют!

Ищуще скребнув пальцами вдоль опустевшей его стараниями столешни, Федор развернулся и в сердцах ударил по ней основанием ладони, заставив жалобно хрустнуть и просесть вниз одну из толстых досок.

— Блудоум миланский!!!

Опасливо наблюдающий буйство еще одного четвероюродного брата, боярич Захарьин-Юрьев уловил властный жест старшего царевича и поспешно вышел прочь — сразу же по выходу из малой залы вернув шапку на голову и облегченно перекрестившись. Оставшись вдвоем, Иван сел на стол возле насупленного братца и подхватил в руку один из метательных ножей, избежавших внимания Федора. Минут пять они просто молчали: младшенький постепенно успокаивался, выплеснув эмоции в бросках и финальном ударе, а старший брат просто сочувственно молчал и терпеливо ждал, играясь с коротким клинком. Наконец, когда один царевич легонько толкнул другого плечом, в малой зале неохотно зазвучали тихие слова:

— Утром… Не успел толком проснуться, прибегает Франка, и объявляет, что непраздна от меня!.. Прямо как пыльным мешком по голове заехали: пока с мыслями собрался, она мне протараторила, что любит… Ну, и все такое. Потом поревела малость: я ее, конечно, успокоил, но…

Спрыгнув на пол, Ваня ненадолго замер перед нахохлившимся братцем с закрытыми глазами, после чего облегченно констатировал:

— Печать на месте. М-м, Франка твоя, это ведь дочка итальянского зодчего Себастьяна Кессера? Коему батюшка поручил Публичную либерею отстроить?

— Она самая. Вань, я весь день как в тумане, не знаю, что и думать…

Издав короткий и необидный смешок, старший возрастом брат заметил:

— Тут не думать надо было, а сразу приказать подружке бежать к Домне на обследование. Или самому спросить: а точно ли от тебя дитя понесла?

Глядя на розовеющего ушами и острыми скулами младшенького, Иван поневоле вспомнил свою первую любушку, с которой миловался днями-ночами напролет — и добродушно растрепал непокорные темные вихры братца. Порозовев еще сильнее, Федор чуточку опасливо уточнил:

— А если все же от меня? Помнишь, нам Митя говорил, что если страсть плотская достаточно сильна, то печать может…

В расписную дверь малой залы несколько раз бухнули кулаком, и сразу после этого бесцеремонно распахнули: вдвинувшись в проем, знакомый царевичам десятник постельничего приказа Бориска Годунов на мгновение замешкался, а затем отвесил низкий поклон ровно в середку меж братьями и торопливо объяснил свою наглую бесцеремонность:

— Долгих лет тебе, Иван Иванович; и тебе, Федор Иванович! Великий государь призывает вас к себе в Кабинет.

Вскинувшись, средний царевич тут же поинтересовался:

— Что, тревожные вести от Порубежной стражи?!?

Вновь поклонившись, один из царских подручников порадовал братьев добрыми вестями:

— Прибыла скорая повозка из Вильно, а с ней и почтовый ларец с вестями от государя Димитрия Ивановича.

Посветлев лицами, царевичи перебросились несколькими быстрыми фразами на испанском, после чего Ваня при помощи десятника Годунова быстро избавился от надежной тяжести кавалерийского доспеха и стянул толстый вязаный поддоспешник. Торопливо освежившись в загодя приготовленой бадейке с душистой водой, братья покинули приятную прохладу Оружейной палаты, лишь ненадолго задержавшись на высоком крыльце, пока Иван накидывал поверх рубахи легкую летнюю ферязь.

— Ах, да: что ты решил с этим… Как там его? Блудоумом из Милана?.. Мне его в каменоломни засунуть, или сразу под кнут?

Один из воинов свиты тут же начал расстегивать сумку-планшет с готовыми грамотками-записками для разных приказов и отдельных важных столоначалий: однако Федор, медленно шагающий бок о бок с прихрамывающим Ваней, смог его удивить:

— Я его в сердцах плетью отходил…

— Сам⁈

Постукивающий наконечником трости по мокрым после недавнего дождя каменным плитам, семнадцатилетний рюрикович царских кровей мимоходом глянул на троицу постельничих стражей братца, заставив тех виновато потупиться.

— А после куда определил?

— Да в Тимофеевскую башню приказал, к ученикам лекарей. Веры ему более нет, а так — хотя бы хирургам и зубодерам с него польза выйдет…

Усмехнувшись, Иван понимающе кивнул: не в первый раз иноземные мастера обманывались юностью и дружелюбной вежливостью его младшего брата. Федя не особо интересовался устроением отдельных зданий-элементов застройки — но очень, очень не любил, когда кто-то намеренно искажал или портил его общие градоустроительные замыслы. Вспоминая, как много сил и времени потратил младшенький, чтобы все хорошо продумать и подробно расписать; и сколько раз ему приходилось переделывать свои планы и макеты из-за очередных полезных (или вынужденных) дополнений… Собственно, на его бумагах и многочисленных набросках будущей Москвы сначала неоднократно отметилась вся Семья, затем оставили свой след доверенные ближники батюшки — а после них на тех же росписях «потоптались» еще и наиболее влиятельные чины Боярской Думы. Так же оказались полезными замечания наиболее толковых иноземных и русских зодчих; прислушивались и к предложениям иных дельных людишек. К примеру, почтенный возрастом и богатый опытом мэтр Бенвенутто Челлини смог предложить своему ученику немало полезных и интересных идей. Сначала касательно больших мозаичных панно на стенах Гостиного двора и Публичной Либереи, а затем и насчет различного украшательства московских улиц и скверов. Архитектором пожилой флорентиец не был, но повидал на своем веку более чем достаточно, проведя немало времени в Риме и Венеции, Мантуе, Ферраро и Сиене, Париже и Фонтенбло — и щедро делился своими воспоминаниями о тамошних жемчужинах каменного зодчества, подкрепляя рассказы подробными рисунками и набросками италийских красот. Так же мэтр как никто другой знал своих соотечественников, отчего и присоветовал подкреплять их исполнительность и усердие увесистым стимулом, то бишь крепкой палкой…

Гр-р!!!

Дружно поглядев вверх, царевичи невольно ускорили шаг: с запада на Москву накатывали темные тучи, внутри которых то и дело посверкивали отблески грозовых зарниц — а отдельные редкие вестники грядущего дождя уже начали шлепать по гранитным плитам внутреннего кремлевского двора. Последний десяток шагов до парадного крылечка Теремного дворца им все равно пришлось пробежать, спасаясь от резко хлынувшего ливня: хляби небесные разверзлись столь широко и обильно, что перед обернувшимися братьями встала натуральная стена воды, сотканная из крупных частых капель. Весело переговариваясь и прислушиваясь к рокоту близкого грома, они уже без прежней спешки добрались до родительских покоев и зашли в Кабинет — где их, уже настроившихся на тихий и приятный семейный вечер, ожидал непонятный сюрприз в виде трех смутно знакомых епископов, двух архиепископов и митрополита Московского и всея Руси Филиппа. Помимо них, за длинным приставным столом сидел царский ближник и духовник, архимандрит Чудовой обители отец Афанасий: ну и возле дальнего окна обнаружилась Домна, расположившаяся на лавке близ почтового ящика с наборным замком — и как раз вытянувшая из его распахнутой стальной утробы пухлую стопочку основательно исписанных листов, увязанных розовой льняной тесемкой.

— А вот и сыны мои пожаловали!

Внешне Иоанн Васильевич наличию высокопоставленного духовенства в своем Кабинете был вроде как рад, однако его дети и царская целительница без труда различали совсем иные эмоции. Лишь немного притихшие, покуда царевичи чинно желали здравствовать церковным иерархам — и принимали ответное благословление от владыки Филиппа.

— Кхм. М-да… С твоего позволения, Великий государь, я продолжу.

Проследив взглядом за тем, как братья рассаживаются по обе стороны от своего батюшки, казанский архиепископ Герман благочестиво перекрестился на иконы в красном углу Кабинета и вернулся к укорам его хозяина:

— … не дело это, когда царь православный подает столь дурной пример, занимаясь богопротивным звездочетием! Сказано не раз на Освященных соборах, что астрология есть занятие бесовское…

— Прости, владыко Герман, что вступаю в твои речи: но когда это батюшка занимался астрологией⁈

Замерев от искреннего удивления в голосе среднего царевича, архиепископ досадливо пожевал губами и непроизвольно скользнул глазами по нескольким семейным картинам, вделанным в янтарные стены Кабинета. После чего нехотя просветил Ивана:

— Всяк в Москве, и многие за ее пределами ведают: Великий государь частенько навещает Звездочетью башню, что воздвигли его повелением на Воробьевых горах, и проводит там целые ночи…

Многозначительно оборвав фразу, священноначальник всем своим видом намекнул на те самые астрологические непотребства, которыми наверняка занимался там царь и все его подручные звездочеты.

— Ты пытаешься судить о том, владыко, в чем не разумеешь. Башня та с древнейших времен зовется обсерваторией, и отстроена для того, чтобы выверять по небесной механике выделанные в царских мануфактурах часы и навигационные приборы. Которыми приказ Большой казны очень прибыльно торгует с русскими и иноземными торговыми гостями — и к слову, часть прибытка отходит и на нужды Церкви. Наука о небесной механике и движении звезд опять же, со времен древних греков называется астрономией, где «астра» есть звезда, а «номос» есть закон.

Напоказ огладив свой наперсный крест, царевич с ощутимым холодком в голосе поинтересовался:

— Скажи, владыко, а знаешь ли ты, по какой печальной причине понадобилась нам обсерватория?

Нахмурившися Герман нехотя качнул головой, покрытой черным клобуком с нашитыми крестами — и невольно перекрестился на ближайшее окно, за которым в буйстве небесных стихий вновь полыхнула молния.

— Разве не помнишь ты, как Церкви при покойном митрополите Макарии пришлось просить помощи у католиков, для точного расчета Пасхалий на следующие пятьдесят лет? Заодно у папежников и добрые астрологические таблицы купили, чтобы впредь так не позориться.

Пока священство дружно темнело ликами и недовольно супилось, настроение Великого государя понемногу начало выправляться: он даже позволил себе намек на язвительную улыбку, что не ускользнуло от внимания архипастыря Московского и вся Руси. Владыко Филипп, в отличие от других гостей в клобуках, лицо держал ровно-доброжелательное, но про себя все равно каждый раз страдальчески морщился при упоминании предшественника; еще он постоянно глядел на царя, тщась понять его замыслы и отношение к неоднозначным высказываниям среднего сына. Однако сорокалетний правитель выказывал один лишь отстраненный интерес, и едва ли не скуку — да и вообще, там, где отче Филипп учился правильно понимать людей и проникать в движения душ человеческих, Иоанн Васильевич запросто мог бы служить старшим наставником. Уж больно хороши были его учителя: вспомнить хотя бы недоброй памяти князей Шуйских, преподавших юному Великому князю и его младшему брату Юрию массу весьма доходчивых уроков — с попутным голодом, холодом и пренебрежительными оскорблениями…

— Так же Макарий сказывал, что до него митрополиты сами проводили пасхалические расчеты, пользуясь математическим и астрономическим трактатом «Кирика диакона и доместика новгородского Антоньева монастыря учение, им же ведати человеку числа всех лет». Труд сей был писан четыре века назад, и покуда не устарел, все было хорошо и благостно… И да, владыко, не объяснишь ли ты мне скудоумному, почему сей трактат не запретили, как тот же «Шестокрыл» — ведь разница меж ними невелика?

— Потому как книга сия колдовская, и приговор о ней принял во времена оны еще архиепископ Новгородский Геннадий. Разве не сказывал тебе об этом инок Леванид, царевич?

Вместо ожидаемо замявшегося с ответом казанского владыки слово взял крепкий телом старец — архиерей Савватий, епископ Коломенский и Каширский. Который хоть и выглядел сурово-непреклонным, но вместо ожидаемого недовольства испытывал лишь задумчивый интерес: впрочем, застарелая неприязнь у него тоже чувствовалась. Вот только обращена оная была исключительно на архиепископа Германа, митрополита Филиппа и на соседствующего с ним Сергия, епископа Рязанского: все они были убежденными «иосифлянами»[43], в то время как сам Савватий негласно принадлежал к «нестяжателям»[44]. Тихая распря меж двумя этими внутренними течениями в Православной церкви началась еще во время правления Великого князя Московского Иоанна Великого, зародившись в спорах между Иосифом Волоцким[45], отстаивающим право монастырей на владение земельными угодьями и иным имуществом; и Нилом Сорским[46], который выступал против монастырских вотчин и нарочного накопления мирских богатств. Тогда, в итоге, верх одержали «иосифляне», и при следующем Великом князе Василии Строителе внутрицерковный спор несколько поутих, уйдя из публичных диспутов в тишину монашеских келий и трапезные залы отдельных монастырей. То же самое продолжилось и при Иоанне Васильевиче, однако лет семь назад царь начал негласно и осторожно поддерживать «нестяжателей», окончательно разочаровавшись в последователях преподобного Иосифа, которые из верной опоры трона понемногу превращались в пудовые гири на царских ногах. Так что поводы тревожиться у митрополита Московского и всея Руси Филиппа определенно были — как и неуверенность в том, для каких именно целей Великий государь и его сын-соправитель желают собрать Освященный собор всех иерархов русской Церкви. А ну как пойдет разговор о монастырских землевладениях, и испомещении на оных младших сыновей русской знати и государевых служилых дворян? Даже слушать такое будет неприятно, а уж отвечать царю отказом и вовсе… Тревожно и неудобно.

— В таких подробностях не сказывал, владыко: но я сам не поленился найти нужные записи в семейной либерее. К слову, прими благодарность мою и низкий поклон за инока Спасо-Евфимиевой обители.

Бывший в недавнем прошлом архимандритом этого монастыря, епископ Савватий довольно улыбнулся и едва заметно кивнул.

— Что же до «Шестокрыла», то рекомый архиепископ Геннадий, ознакомившись с таблицами, сам же и указал, что «бо взято от острономии, яко капля от моря». Запрет же наложил, возмутившись самой возможностью для мирян самостоятельно высчитывать различные небесные явления, и использовать эти знания для астрологических прогнозов. Ну так и трактат «Кирика диакона и доместика…», буде такое желание, легко можно примерить к астрологии: однако им Церковь пользовалась четыре века подряд, и ничего еретического в нем не усматривала! Что же получается, владыко Герман: ты в чужом глазу соринку выискиваешь, а в своем бревна не замечаешь⁈

Пока оторопевший архиепископ Казанский открывал рот для достойной отповеди, хозяин Кабинета легонько прихлопнул десницей по столу и предупреждающе попенял сыну:

— Ваньша!

Тот сразу же извинился:

— Прости, если молвил что по недомыслию, батюшка. Однако же, терпеть наветы на тебя я не намерен!

Видя, что еще немного, и все неминуемо скатится в откровенную свару царевича и Германа, в разговор вступил сам митрополит:

— То не наветы, а тревога о Великом государе, защитнике и попечителе всех душ православных. На него смотрит простой народ, люд служивый и князья-бояре; с отца твоего все его подданные берут пример в житии мирском. И ежели сам царь порой наезжает в башню смотреть на звезды, то у многих к тому занятию тако же возникает интерес.

— Не вижу ничего дурного в том, чтобы любоваться звездным небом. Оно дано нам Творцом неба и земли, и красотой своей пробуждает в душах самые лучшие чувства… Сам-то, владыко, когда в последний раз поднимал лицо к небесам? Или ты все больше делами земными озабочен? Я тут недавно проводил суд Аптекарского приказа, так каждая вторая обитель или уложения Судебника нарушает, или вообще, позабыла про заповеди Божии. Мирян пытают, деньги в рост дают, судии в глаза лгут, вольных пахарей в кабальное холопство загоняют… Не оттого ли иные люди начали говорить о том, что епископы и иные меньшие чины Церкви нашей пренебрегают долгом пастырским, и отринули обеты свои, данные Господу нашему Спаси…

— Ваньша!

Перестав давить на иерархов через со-чувствие, Иван демонстративно выпустил из ладони свой наперсный крест и более спокойно продолжил:

— Прости, батюшка. Однако же брат мой Димитрий в каждом письме из Вильны спрашивает: когда же ему ждать печатных псалтырей и прочих книг богослужебных? Днями и ночами молится в храмах, вершит множество богоугодных дел, всемерно укрепляя веру нашу в Литве — и питает большую надежду на скорую помощь от русского клира. Коий отчего-то помогать не спешит… Как и съезжаться на Освященный собор. Может, я чего-то не понимаю по молодости лет и скудости умишка своего? Так ты бы объяснил мне, отче Филипп, а я с твоих слов непременно отпишу брату, как радеет братия Христианская за веру истинную?

Гневно сверкнув немного выцветшими от старости глазами, разменявший седьмой десяток лет митрополит тем же спокойным тоном ответил:

— Государь Димитрий Иванович разумник известный, и без меня хорошо знает, что любая спешка при исправлении даже самого малого требника многие беды сулит — ибо в писаниях даже крохотная буквица порой таит множество смыслов.

Оба начальствующих епископа и один «простой» епископ Сергий тут же согласно закивали; а вот владыко Савватий, епископ Рязанский и Муромский Феодосий и архимандрит Афанасий просто наложили на себя крестные знамения. Первый из-за недоброжелательного отношения к митрополиту; второй, хотя и был «иосифлянином», но умеренным и очень лояльным Великому государю. Про царского духовника и игумена Чудовой обители даже и говорить не приходилось: после кончины архипастыря Макария именно его поначалу и прочили в предстоятели Русской церкви, и только крайнее нежелание самого Афанасия избавило его от самого главного клобука на Руси.

— Да неужто, владыко? Я вот не раз слышал жалобы на то, что в рукописных богослужебных книгах полно ошибок и неточностей — отчего проистекает разное неустроение в церковном служении и мирской жизни. Странно получается: более всего в наведении порядка должна быть заинтересована Церковь — однако же, я зрю совсем иное… Может, все дело в том, что изрядное число священнослужителей со времен Иосифа Волоцкого крепко держится того, что простым людишкам самим читать Апостолов и Евангелие — есть грех?

Несмотря на всю свою выдержку, митрополит едва заметно дернулся и с нарастающим подозрением оглядел среднего царевича, начав подозревать его в симпатиях к учению Нила Сорского.

— И вновь повторю тебе, чадо неразумное: в таких делах спешка послужит лишь на руку Врагу рода человеческого! Пока не прибудет последний из приглашенных игуменов и епископов, Освященный собор не начнется, ибо…

Моргнув, владыко Филипп повел головой в сторону столика у дальнего окна, где целительница Дивеева чем-то тихо хрустела. Недолго, впрочем: отложив в сторонку ручную мельничку, она принялась разжигать сразу две спиртовых горелки, явно собираясь варить какое-то из своих снадобий.

— То будет против всех обычаев и правил. А тебе бы, царевич, не слушать клеветников, измышляющих разные нелепицы, а чаще вспоминать про молитвы и помнить о смирении, приличествующем любому христианину.

— Клеветников? Лет несколько тому назад читывал я труды Иосифа Волоцкого. Среди прочего, он утверждал, что… Как там было писано? «Власть духовная выше светской власти, и церкви необходимо поклонятися паче, нежели государю». Удивительно, что он не предложил вдобавок и туфлю целовать митрополитам Московским, яко Папе римскому…

Как ни сильна была выдержка и смирение Филиппа, но такое пробрало и его:

— Преподобный позже изменил свое мнение! На церковном соборе было провозглашено, что не повиноваться мирскому правителю есть грех великий, и служить ему надобно как Господу, а не как человеку!..

— Мнение он изменил после того как прадедушка выказал ему свое недовольство…

Словно подтверждая истинность этого утверждения, янтарные панно на стенах царского Кабинета на мгновение полыхнули, отражая свет обманчиво-близкой молнии: следом дрогнули от гулкого удара грома большие полотнища оконного стекла, притянув к себе опасливые взгляды священноначальников. Тут бы уже и закруглить опасный спор, но все испортил владыко Герман, непреклонным тоном заявивший:

— Ты слишком юн, царевич, чтобы толковать духовные писания!

Смерив архиепископа Казанского долгим взглядом, Иван тихо заметил:

— В детстве я частенько одолевал авву Макария своими глупыми вопросами. О чудесах Божиих, о разных притчах из Ветхого завета, многом ином — и ни единого разу он мне не отказал в ответе. Став отроком, я повинился перед покойным митрополитом за то, что досаждал ему и неразумно отвлекал от разных важных дел: владыко же молвил мне в ответ, что долг священства как раз в том и состоит, чтобы всегда и везде нести в мир свет веры и учить любви к Господу. Он был истинным вероучителем, и смерть его большая потеря для всех истинно верующих… Ты же, Герман, просто один из управителей Церкви, и к тому же упертый дурак — умный бы просто молчал, помятуя о многих негораздах и неустроениях в казанской епархии.

— И вновь говорю: не тебе, царевич, в духовных делах указы… Кх-х-кх?..

Поперхнувшись рвущимися с губ словами, иерарх незаметно схватился за живот, в котором начало опасно бурчать, и против воли прикипел взглядом к наперсному кресту своего обидчика и хулителя — который тот напоказ поглаживал.

— Три дня тебе, чтобы представить список клеветавших на батюшку. Иначе сам начну дознание, и тогда уж, не взыщи… Пока еще владыко Казанский.

Тихо сидевший и рисовавший что-то в карманном блокноте младший царевич отвлекся от своего занятия и внимательно поглядел на опального архиепископа, чему-то улыбнувшись самыми кончиками губ. Затем повел носом: варево в двух медных кувшинчиках понемногу начало исходить вкусным ароматом хорошего кофе, отвлекая гостей царского Кабинета от очень важной беседы.

— Ваньша!

С первым же звуком своего имени разжав хватку воли на чужом Узоре, семнадцатилетний сын обернулся к отцу — который хоть и хмурил брови в показном недовольстве, но это не мешало ему наслаждаться перекошенным ликом Германа:

— Батюшка, дозволь помочь Домне с письмами?

— И то дело: ступай, сыне.

Упомянутая целительница как раз закончила разливать свежесваренный напиток по четырем фарфоровым кубкам, добавив в две посудинки свежие сливки и сахар. В третью она всыпала и размешала порцию душистой корицы, в последнюю же влив десяток капель янтарно-маслянистой жидкости, в которой любой урожденный гасконец опознал бы отменный арманьяк — и с легкой улыбкой протянула подошедшему Ивану первый и последний кубки, который тот и передал младшему брату и отцу. Что же до гостей Кабинета, то им такие излишества не полагались: впрочем, чернецы и не роптали, будучи в изрядно растрепанных чувствах — из-за того, что увидели и услышали с момента появления царских сыновей. Изумление и огорчение, сомнения и опаска: но более всего в их душах было праведного гнева и тревоги из-за откровенно наглых и не по чину дерзких речей среднего царевича. Ведь Великий государь даже и не думал одергивать сыновца, тем самым неявно подтверждая смутные подозрения сидевшего за столом священноначалия. Какие именно? С началом весны молодой Иоанн начал присутствовать на каждом важном заседании Боярской думы, где порой держал смысленые речи перед думными чинами; волей Великого государя его распоряжения принимались к исполнению во всех московских приказах — уравняв в этом царевича со старшим братом-наследником. Под руку Иоанна собирали отдельную тысячу безземельных служилых дворян; его поставили главным распорядителем во время приема посольства цесарцев — а затем Ивану уже самому доверили принимать малое посольство каких-то краснорожих иноверцев. Помимо прочего, он начал отъезжать в Александрову слободу по неким важным делам царской Семьи так же часто, как до него это делал государь Московский Димитрий Иоаннович… И еще одно «лыко в ту же строку»: молодой царевич уже два года как вошел в полные лета, а любящий отец по сию пору не назначил ему подходящий удел для наследственного кормления. Однако Иван не роптал, не выказывал даже и малейшего недовольства, и вообще выглядел полностью довольным жизнью!.. По отдельности все это смотрелось еще терпимо, но все вместе понемногу подводило церковных иерархов к поистине тревожной мысли о том, что Великий государь потихоньку готовит среднего сына к… Самостоятельному правлению, взамен ослепшего происками врагов первенца? Этот ошеломляющий вывод буквально распирал епископов и митрополита, так что после ухода семнадцатилетнего возмутителя их спокойствия за столом еще несколько минут царило молчание — священство чуточку растерянно переглядывалось, ведя таким образом молчаливый диалог. Что до самовластного правителя Русии, то он тревогами своих гостей откровенно пренебрегал: наслаждаясь вкусным кофе с арманьяком, царь с большим интересом наблюдал за тем, как из-под рук талантливого Федюни выходит маленький портрет-зарисовка Леонида, архиепископа Новгородского и Псковского. Получалось не только очень похоже, но и смешно — ибо юный художник весьма точно уловил метания церковного нейтрала, который отчаянно не желал хоть как-то портить отношения ни с другими иерархами, ни со светской властью.

— Гхм-гм…

Посмаковав на языке очередной мелкий глоточек превосходно согревающего и умеренно бодрящего напитка, Великий государь обратил внимание на архимандрита Афанасия — который под понукающим взором митрополита и его сторонников неохотно достал из глубин своей рясы книгу в обложке из зеленого сафьяна. Положив ее перед собой, настоятель Чудова монастыря осторожно покосился на Иоанна Васильевича, и нейтральным тоном пояснил:

— Вот, на прошлой седьмице подкинули в обитель…

Половина сидящих за столом церковников тут же уставилась на царя — коий упорно не желал проявлять хоть какую-то заинтересованность в разговоре со священноначалием. Пришлось архипастырю Филиппу добавить подробностей, смешав их с печальной укоризной:

— Книжица сия писана рукой твоей целительницы… Тайными письменами преотвратного вида.

Энергично закивав, епископ Сергий тут же добавил свое авторитетное заключение:

— Как есть богопротивная каббала!

Не смолчал и владыко Герман:

— Или вовсе чертокнижие!.. Кого держишь близ сердца своего, Великий государь? Уже и слухи дурные пошли о том, что больно много власти над тобой забрала эта Дивеева.

Огладив ухоженную бороду и изобразив на лице «как же вы меня утомили!», самовластный правитель отставил в сторону еще не опустевший кубок и лениво пошевелил пальцами — сподвигая архимадрита встать и с легким поклоном вручить ему сафьяновое доказательство грехопадения.

— Слухи, говоришь?

Сорокалетний царь был известен не только любовью к чтению разных книжных трудов, но и осторожностью — посему на его столе легко нашлась специальная костяная лопаточка, с помощью которой полагалось вскрывать и читать разные послания. Переворачивать страницы она тоже годилась: шелестя плотной дорогой бумагой, хозяин Московского Кремля меж делом допил свой кубок и все тем же обманчиво-рассеянным тоном уточнил у архиепископа Казанского:

— А их, часом, не те же людишки распускают, кои во мне любовь к астрологии углядели?

«Не заметив» быстрых переглядываний части своих гостей, Иоанн Васильевич ненадолго задержал взгляд на одной из схем в виде расчерченного на доли круга — разглядывая вполне понятные ему значки из Менделеевой таблицы первоэлементов. К слову, имя-отчество составителя этой таблицы было точь-в точь как у старшего сына, отчего любящий родитель и запомнил этого великого алхимика древности…

— Нет, Великий государь.

— Н-да? Будешь грамотку для Ваньши составлять, не сочти за труд — впиши и этих… Излишне языкатых.

— Как можно⁈ Тайна исповеди священна!!!

Подняв голову от заполненных красивым почерком Домны страниц, правитель Северо-Восточной Руси окинул казанского иерарха странно-насмешливым взглядом. Затем молча подвинул рукопись к младшенькому Федору — благо тот как раз закончил портрет архиепископа Леонида и с искренним огорчением разглядывал темную гущу на дне своей посудинки из тонкого костяного фарфора.

— Сыно, прочесть осилишь?

— Да, батюшка.

— Скажи тогда честным отцам, что это за книга, и о чем в ней писано.

— М-м?.. По виду это обычный рабочий дневник… Да вот и его порядковый номер в титлах выведен: одиннадцатый, прямо под знаком «только для глаз царской Семьи».

Скользнув глазами по оглавлению, написанному хозяйкой на одной из разновидностей санскрита, юный царевич высказался конкретнее:

— Содержит размышления и труды Домнушки в составлении новых лечебных отваров.

Задумчиво проведя иссохшей ладонью по окладистой и абсолютно седой бороде, епископ Савватий чуть наклонился вперед и полюбопытствовал:

— А ей это зачем, отроче? Для какой-такой надобности? Она ведь и без того… Справляется.

— Домна одна, владыко, а хворобых на Руси много: вот чтобы обычные лечцы и лекарки могли применять в своих трудах действенные снадобья, она и…

Раздраженно дернув головой, Рязанский епископ в полный голос заметил:

— Все болезни посылает нам Бог за грехи людские, и не дело роптать на промысел Божий! И наипаче — идти ему наперекор!!!

Размеренно проглядывая одну страницу за другой, царевич Федор негромко напомнил отцу:

— Авва Макарий говорил, что все болести настылает Лукавый на погибель рода людского… А еще, что знахари и травники помогают людям побороть хвори, и потому стоят на стороне Света.

Хоть и тихо он говорил, но нынешний архипастырь его услышал, почувствовав едва ли не изжогу от очередного напоминания о предшественнике. Кое-что расслышал и владыко Казанский, тут же недовольно поджав губы, и всем своим видом выказывая неодобрение и несогласие с речами покойного митрополита. Но вступать в полемику с младшим царевичем не стал, еще не отойдя толком от внезапного бунта кишок в собственной утробе. Вместо этого Герман довольно осторожно укорил Великого государя:

— Целительница твоя в Аптекарском приказе такие порядки завела, что девки молодые и незамужние разными непотребствами занимаются; а то и вовсе надолго уезжают по ее наказам, заготавливать сено лечебное. Да службу исполняют вместе со служителями приказными из недорослей и молодых парней, пребывая под присмотром всего лишь десятских своих — оттого возможен блуд всяческий, и поругание веры! Да и самого тебя, царя православного, каждую субботу добрых полдня в бане тешит…

Запнувшись на половине фразы, архиепископ все же решил свернуть с обсуждения царских привычек на более безопасную тему. Не так, чтобы прям уж совсем, но там хотя бы надежные видаки-свидетели имелись:

— А еще слухи ходят по Москве, что Дивеева сбила с пути истинного царевну Евдокию, приохотив ее к зельеделию!

От дальнего оконца совсем некстати донесся смешок царевича Ивана, невольно смазавший обличительную речь казанского иерарха. Впрочем, и без того оная не произвела ожидаемого впечатления на боголюбивого царя, начисто проигнорировавшего слова о дочери и всего лишь заметившего в ответ:

— Каждый подданный имеет право послужить трону, и всяк может принести пользу, будучи правильно применен. Сыно, мы ждем…

Ускорившись, Федор в быстром темпе долистал оставшиеся страницы и доложил батюшке:

— По большей части записи — о попытках Домны подобрать верный набор трав для лечения Чумы, известной как Оспа; еще часть занята рецептами молочного шоколада, и в конце должны были быть размышления об изменениях, кои желательно внести в состав выделываемого стекла и фарфора для улучшения свойств алхимической посуды…

Благожелательно кивавший на каждое второе слово сына, Иоанн Васильевич разом утратил прежнее спокойствие и резковато вопросил:

— Что значит — были⁈ А ну-ка, укажи!

Послушно развернув рабочий дневник к отцу, царевич показал место на развороте, откуда безжалостно выдрали не меньше десятка страниц.

— Каждая страница размечена своей цифирью — и ежели выдрать часть листов, то это сразу же…

— Дай сюда!!!

Подхватив дневник, хозяин Кабинета быстро ушел к Домне и среднему сыну, бросив вставших вслед за ним гостей на младшенького. Священноначальники же, постояв немного, расселись обратно и за неимением Великого государя завели разговор с Федором — причем и в этом случае митрополит Московский и всея Руси предпочел отмалчиваться, ибо его отношения с царевичем в последнее время были далеки от благостных. Владыко Филипп несколько раз проявлял большую настойчивость, стремясь донести до юного зодчего неразумность кое-каких градоустроительных новин — и наоборот, крайнюю нужду Москвы в тех же дополнительных богадельнях, новом женском монастыре и странноприимных домах для паломников. Не помешало бы отстроить новые добротные церкви из светлого кирпича вместо порушенных малых и ветхих деревянных храмов… Да и помимо этого были у митрополита кое-какие мысли о том, как должен выглядеть русский Третий Рим: однако младший царевич мало того что пропускал все архипастырские наставления и пожелания мимо ушей, так еще и не желал хлопотать перед старшим братом-государем и царственным родителем об столь необходимых Церкви изменениях в Великом каменном устроении.

— Скажи, царевич: а откуда ты сию тайнопись ведаешь?

Кинув мимолетный взгляд на рисованного архиепископа Леонида, четырнадцатилетний художник чуть подумал, но все же пояснил своему невольному натурщику:

— Это не тайнопись, а грамота одного из далеких народов.

Покивав (и помыслив про себя, что хрен редьки не слаще, и все одно сходу такое не прочесть), владыко мягко уточнил:

— И те буквицы и странная цифирь, что писаны в разных рисунках — тоже?

— Нет, это уже язык Высокой алхимии.

Пока архиепископ Новгородский и Псковский соображал, чтобы еще интересного выспросить у синеглазого отрока, в разговор с грацией медведя вступил владыко Сергий:

— А ты откуда его знаешь⁈ Тоже этому делу выучен?

Покосившись в сторону отца и брата, бросивших его на поживу надоедливым чернецам, Федор легонько пожал плечами:

— Знание десятка лечебных отваров еще никому не повредило.

— На Бога надо полагаться, а не в сомнительных делах усердствовать!.. Все мы в руце Его, и лишь Он отмеривает, сколько и кому жить! И тебе бы, отрок, от этом крепко помнить и в храмы заходить почаще. Глядя на тебя, недоросли из хороших семей сворачивают с пути прямого, начинают иноземные языки учить и иных знаний алкать; другие же вовсе себя розмыслами видят — и через то в вере православной слабеют!

Дернув головой так, что клобук на ней немного съехал на лоб и закрыл глаза, епископ Сергий вынужденно замолчал — однако увещевания его пастырские не пропали даром, зацепив кое-что в царевиче.

— А скажи-ка мне владыко: когда отравили бабушку мою Елену, это ведь Господь так отмерил? Потому-то и церковь никого из виновных анафеме не предала — хотя те особо и не скрывались⁉ А с матушкой моей, и сестрами? Не рука ли попа Селиверста подливала им…

— Федька!!!

Вернувшийся к гостям так же стремительно, как и прежде их покинул, Иоанн Васильевич для начала отослал порядком разозлившегося младшенького вслед за средним сыном к Домне. Затем, усевшись во главе стола и положив унизанные перстнями пальцы на зеленый сафьян книжной обложки, недобро улыбнулся:

— Труд сей пропал еще прошлой осенью: та же, кого Домна заподозрила в покраже, теперь послушница в одном из тверских монастырей.

Дав иерархам переварить новость, царь продолжил:

— Ежели по вине церкви тайна русского стекла и фарфора утечет в соседние державы, то в возмещения убытка великого для казны государьской… Нет, не мне, многогрешному и окаянному, требовать что-то от вас, предводителей полков Христовых! Но вот ежели не представят мне ВСЕХ виновных и покраденые страницы из сей книжицы, то созову я по осени Земской собор, да и поведаю выборным обо всем, что открылось мне ныне. А там уж пусть они и приговорят всем миром — кто прав, а кто… Козлище поганое, в чужой огород рыло сунувшее.

Не на такой исход рассчитывали иерархи, собираясь на разговор к Великому государю: желали прощупать его и вызнать, чем дышит и о чем думает; немного устыдить разными винами и негораздами, чтобы на Освященном соборе царь был скромнее в желаниях и речах. Получилось… Не очень хорошо, и теперь уже управителям Церкви следовало спешно разгребать то, что свалилось на их покрытые клобуками головы.

— Ступайте себе с Богом!

Несмотря на ясный посыл, митрополит Филипп так и остался сидеть за столом: не дожидаясь, пока остальное священноначалие покинет Кабинет, его хозяин с нескрываемой насмешкой поинтересовался у главы Русской поместной церкви:

— Что, отче? Уже измыслил, как будешь объяснять мирянам, почему им должно смиренно принять все прежние подати, кои с них сняла казна из-за доброй торговлишки зеркалами, фарфором и стеклом?..

Проигнорировав неудобный вопрос, митрополит дождался второго: когда служитель царских покоев осторожно притворил толстую створку резной двери за последним из иерархов, Иоанн Васильевич спокойно (легкая усмешка в глазах была не в счет) поинтересовался:

— Ну что, Филипп, оно того стоило?

— О чем ты, Великий государь?

— Ну как же: сынов моих порядком разозлил, хулу на меня — мне же в вину и ставил, да еще и на целительницу мою напраслину возводил. Вот только ради чего все эти труды?

Вздохнув, архипастырь наконец-то поделился тем, что его тревожило последние три седьмицы:

— Скажи, Великий государь, для чего ты приучаешь царевича Иоанна к делам правления? И знаешь ли ты, что государь Димитрий Иоаннович митрополита Литовского начал прилюдно величать пастырем всея Руси?

Сдвинув книгу раздора меж Троном и Церковью на край своего массивного стола, сорокалетний правитель весьма неласково поинтересовался:

— Что тебе, чернецу, интерес до наших царских забот? Или ты забыл о нашем уговоре, что власть духовная и мирская не вступаются в дела друг друга?

— Я для Христа чернец. А для тебя, благочестивого царя, по твоему же царскому изволению, а более того — по заповеди Христовой, отец и учитель! И мы вместе с тобой должны иметь попечение о православии, как Божии слуги.

Однако Иоанн Васильевич забот митрополита и его шагов к примирению понимать не пожелал:

— Оно и видно, какое попечение о вере имеют твои епископы и архимандриты: а уж доносов на беззакония иных игуменов столько, что они в сундуках не помещаются! Наведи уже порядок в Церкви, отче Филипп, и проводи скорее Освященный собор — тогда вновь вернется меж нами мир и согласие. Теперь же ступай себе с Богом и моими добрыми пожеланиями, и дай мне, наконец, провести остаток вечера с семьей…