Фонд последней надежды

Глава 29. ЖЖ. Записки записного краеведа. 11 января

«…Я начал сборы. Сходил за сувенирами, попрощался со своей любимой железной ланью в скверике. Вскоре в мой номер позвонила Ася.

Мы встретились с нею в баре отеля. Она спрашивала, я отвечал. Я рассказал ей историю про мальчика Володю, сына небогатой зоркинской вдовы. Довольно-таки скучного молодого человека с близорукими мечтательными глазами.

Мальчик влюбился в неподходящую девочку. Такое бывает сплошь и рядом, подростки всегда набивают шишки, готовясь к подлостям взрослой жизни. И лишь единицам не везёт. Потому что они влюбляются по-настоящему — в свой самый первый раз, как в последний.

Мила Свистовская не была злой. Папина дочка, провинциалка, которой декадентский Санкт-Петербург совершенно вскружил голову. Она экзальтированно бредила поэзией, сама начала писать стихи, мечтала о безумной страсти, как все девицы… Может быть, мельком видела Блока или Гумилёва. Конечно, никакого блестящего петербургского любовника у неё не было. Просто барышне нравилось манипулировать глупыми мальчишками. Знаете, все эти старые как мир штучки: чтение стихов, луна, фальшивые клятвы, пытка безразличием, внезапная страсть, холодные улыбки, игра на фортепьяно в четыре руки, намёки на сумасшедший роман со столичной знаменитостью, и снова — стихи, тёмные, дурманящие… Гимназисты, младшие офицеры и купцы третьей гильдии ловили каждое слово испорченной девчонки. Как было устоять бедному Володе?

Это штамп, романтический штамп — полагать, что жертвы взывают к возмездию. У меня есть теория на этот счёт. Теория эта, впрочем, не описывает деятельность тиранов, маньяков, педофилов и комендантов концлагерей… Мда-а… Обычная человеческая душа редко может вместить в себя ужас убийства себе подобного. Вполне возможно, что обезумелые души убийц так и носятся в своем карманном интимном аду — по замкнутому кругу ненависти…

Я давно наблюдаю жизнь, людей, много езжу по разным странам. И я убеждён: есть, есть в этом мире опасные повороты, гибельные маршруты, нехорошие квартиры. Здесь, в Крестьянском доме, нам пришлось столкнуться, быть может, с худшим проявлением израненной, ненавидящей всё живое, смертельно опасной души. Души-убийцы.

Я тоже вначале ошибся. Хотя можно было догадаться — ведь в Крестьянском доме гибли исключительно мужчины, причём в возрасте… Ревность!

Интересно было бы взглянуть на статистику смертей и несчастных случаев советских времён, когда гостиница была, по сути, одним большим общежитием. Хотя, погодите-ка… Ведь в Зорком умер артист Горелов… Ну, конечно! Это была, как сейчас говорят, звезда тогдашнего кинематографа. Играл бравых красных комиссаров и лётчиков. Скоропостижно скончался в эвакуации. Седовласый красавец с трубкой… А жил, вне всякого сомнения, в Крестьянском доме.

— Как грустно, — прошептала девочка. — Столько лет мучить себя и других. Этот гимназист… Он вернётся?

— Думаю, нет… — вздохнул я. — Мне кажется, ему надо было, чтобы его загадку кто-то разгадал. Волею судеб, этим человеком оказался я. Володя Штайн получил, наконец, покой…

Мы в молчании пили свой кофе. Ася сказала:

— Покой… да, я помню. Когда я была маленькой, у меня каждый день было это счастье. А когда мама… когда она ушла… Ушёл и покой, только усталость осталась. Но это же не замена, да? Покою? Последние годы прокручиваются в памяти, как чёрно-белый немой фильм. Очень скучный. Наверное, я специально себя загоняла, как лошадь, чтобы… не вспоминать. И не думать. Сейчас мне кажется, что я и не жила. Бредила. Как будто свернула не туда, доверилась совершенно чужому человеку…

Она нервно крутила на пальце свое скромное обручальное колечко… Нда-а…

— Не уверен, детка, что понимаю. Скажите, эти слова имеют какое-то отношение к вашей разбитой щеке? Или вы ушиблись там… в четвёртом нумере?

Она, заалев, опустила глаза.

— Н-нет… В смысле, не в номере… Я…

— Это ведь не Олег Юрьевич? — с тревогой спросил я. В сердце кольнуло.

— Нет, что вы! — с жаром воскликнула она. — Олег, он… Он хороший! Он никогда!..

Я погладил её руку:

— Простите, простите великодушно… Асенька, душенька, я уже старик. Не скрою, иногда мне тоже казалось, что я свернул не туда. Что живу не с тем человеком, что слишком слаб и наивен… Да что там, в молодости я считал себя самым настоящим ничтожеством. Но в глубине души я был совершенно уверен в своём выборе. Ответ знаете только вы. А вы, Ася, — разумная, добрая, совестливая девочка. Это значит, что у вас есть все шансы ответить верно. Понимаете?

— Понимаю… — улыбнулась она.

Какая чудесная улыбка. Счастливец, этот Коршунов…»

В кабинете Мойдодыра за круглым директорским столом сидели Балтабай-ага в полосатом костюме при белой «бабочке», Корнелия в вечернем муаровом туалете, главбух Инна Федоровна в стразах и брюликах, Камилла Джакоповна в своеобычном сталинском френче и Мадлен Генриховна в бирюзовом мини. Завхоз Амбцибовицкий внёс жостовский поднос с конфетами и чайник.

Добродушно-серьёзный Рипли, в ковбойке и джинсах, сразу же взял быка за рога.

— Друзья мои! Вот вам чёткие указания мистера VV, которые я теперь буду исполнять. Первое — через месяц этот дочерний Фонд будет закрыт. Второе — я лично проведу интервью со всеми работниками, во избежание инцидентов и шума в прессе. Разумеется, всем положена солидная компенсация. План закрытия таков. Выплата оставшихся траншей по заключенным договорам одновременно, затем — закрытие всех программ, покрытие коммунальных и прочих долгов, уничтожение документации. Затем — увольнение коллектива с раздачей наилучших рекомендаций. Вопросы? — он немигающим взглядом уставился на Балтабая Модадыровича.

— Да-да… — директор нервно потёр руки. — Новые вызовы, понимаете ли, как бы это сказать, одним словом… На передний рубеж, дорогой ты мой человек, выдвигает меня сам, как говорится, Президент, личная просьба, личная! Вчера мне звонили, представьте себе, из Президентского совета. Меня назначают директором Национального музея искусств… — Мойдодыр вспотел, покраснел, потянул «бабочку» за крыло и вдруг закричал: — И нам ли не знать, как вы понимаете, всю важность этого назначения! Сделаю всё, что смогу! С чистой, кристально чистой совестью ухожу! Бескорыстно служил! И я настаиваю на особом бонусе для руководящего состава! Да-да! Подчёркиваю! А не то, что эти ваши, понимаете ли, разговорчики о компенсации! И я лично позвоню мистеру Вертиго Вертолетти. А если понадобится — и самому Президенту! Дело, сами понимаете, не в деньгах! Это просто оскорбительно, унизительно для человеческого достоинства! Имейте в виду, я подам в Гаагский суд! Штурманга люлям!

Над столом повисла неприятная пауза. Корнелия изучала безукоризненный маникюр, Рипли неторопливо крутил в чёрных лапищах чашку, Олег глядел в окно.

Мадлен Генриховна всхлипнула.

— Как же так… Столько лет… А… Почему же?..

— Мистер Вертолетти дословно сказал следующее, — отчеканил Рипли, отставив чашку: — Буркутстан — богатая страна, которая вполне может позаботиться о себе сама.

— Я считаю недопустимым… — гневно начала Камилла Джакоповна.

— Обсуждения не будет, — отрубил Рипли. — Уважаемый керметти Балтабай Модадырович! Бонус для руководства в размере десятимесячной зарплаты будет вам выдан завтра. Мистер Вертолетти через меня передаёт вам огромную личную благодарность и наилучшие пожелания.

Мойдодыр, поджав губы, отвернулся. Ручки его крепко обхватили любимую чашку с сердцем. Рипли продолжил:

— С сегодняшнего дня я временно принимаю на себя обязанности директора. Ждите указаний через секретаря. Всем спасибо!

Бывшее руководство бывшего Фонда, переглядываясь, полезло из-за стола. А Рипли вдруг дурашливо улыбнулся и с удовольствием произнёс:

— Коршунов! А вас я попрошу остаться.

Мойдодыр обидчиво выпятил нижнюю губу, но встал и вместе со всеми покинул кабинет.

Посерьёзнев, Рипли сказал:

— Олег, твоя помощь была неоценима. Вертолетти ждёт тебя в своем офисе послезавтра.

Он протянул ему чёрную ручищу с зажатым в ней конвертом.

— Это подарок от шефа. Билет до Нью-Йорка и бонус.

Олег сунул конверт в карман. Замявшись, сказал:

— В принципе, я ожидал… Но правда — почему так скоро?

Рипли достал раблезианскую сигару, любовно оглядел её и ловко обрезал кончик.

— Между нами… У меня нет полномочий разглашать, но ты, Олег, мой друг. Здесь будет… Как это сказать? За-ва-ру-шка. Предположительно — в конце лета. Наши политтехнологи даже придумали название — «Яблочная революция». Тебе нравится?.. О, ты ведь так поэтично описал эти яблоки в своём отчёте… «Андорр», кажется? Как это говорили… В том фильме… Тебе бы, начальник, романы сочинять…

И Рипли расхохотался, с наслаждением раскуривая сигару.

Олег криво улыбнулся. Ну да. Можно было догадаться.

— Олег, я голоден, как чёрт. Ланч?

Вернувшись в Фонд, Ася до обеда разбиралась с бумажками. Олега не было. В обед выпила кофе с булкой в ланчевне. Он не приехал. Звонить ему она по-прежнему робела. Вернулась в кабинет, достала косметичку, требовательно заглянула в зеркальце пудреницы.

Синяк она, конечно, замазала — к счастью, из фондовских никто не заметил. Гулька косилась, конечно, а так — обошлось.

В Фонде все как-то странно шушукаются. Какой-то эмиссар из Штатов приехал. Что они там удумали? Опять сокращения?

А ей-то что теперь делать?

Ася вздохнула, набрала гулькин номер.

— Карапетова, слушай, у меня к тебе просьба… Пустишь переночевать? Да. Да. Вечером расскажу. Да вечером же. И не болтай, пожалуйста. Ну пожалуйста. Спасибо. Целу…

И ахнула. Олег подошёл сзади, сильно обнял. Трубка упала на стол…

— Приехали.

Он выключил зажигание, обогнул машину, протянул ей руку. Рука у него твёрдая и тёплая.

Короткая прогулка до подъезда, два пролёета, стальная дверь, чуть скрежеща, отворяется…

— Проходи. Давай куртку.

Квартира — холостяцкая студия. Коротенькая прихожая плавно перетекает в обширную гостиную с кожаным диваном, домашним кинотеатром, высокой кухонной стойкой, условно отделяющей кусочек пространства с микроволновкой, вытяжкой и холодильником. На подоконнике — три лимонных дерева в причудливых горшках, сквозь чахлую листву проглядывают пупырчатые попки плодов. На стенах — крупнозернистые фотки Бруклинского моста в разных ракурсах.

Безлико, функционально, строго. Метросексуально.

Ася машинально пошла к дивану, но в последний момент свернула и влезла на высокий стул у стойки.

Он открыл стеклянно звякнувший шкафчик.

— Будешь кофе? Или чего-нибудь покрепче?

Она кивнула, глядя в сторону.

Он вынул сумку из её рук, взял за плечи.

— Аська! Долго мне с самим собой разговаривать?

Она послушно встала, положила ладони ему на грудь.

Пахло от него дорогим табаком. И мёдом.

Кровь бросилась ей в лицо, шумной волной промчалась вниз. Какие синие, какие сапфировые у него глаза.

Рот у него такой горячий, будто температура — за сорок. Как странно, что всё это по-настоящему, по-взрослому. Или она снова бредит в своей постылой постели, под бормотанье телевизора и низкий хохот свекрови за стенкой?..

Кожа дивана холодит голую кожу. Его голая кожа так близко.

Он поднимает голову:

— Боишься?

— Да, — серьёзно говорит Ася.

Чужое, боль, нет, не надо, еще немного, нет, подожди, боже, пожалуйста, скорее же, скорее, ты как, потерплю, конечно, я понимаю, повернись, вот так, лучше — да? Да.

Он замирает, с тоской заглядывая ей в глаза. Лицо у него сосредоточенное, хмурое. Опять над атомным чемоданчиком закоротило… Она молчит. И вдруг, сквозь страх, тяжесть, чуждость, пробивается умиротворение. И она шепчет с улыбкой:

— Не бойся…

И всё случается так просто, как и должно быть. Немного боли.

И покой.

Бедняжка. Измучил её совсем. А ведь ей и так прошлой ночью досталось. Чёртов синяк вспух, налился лиловым. Может, наплевать на всё, пойти врезать этому козлу?

— Аська… Можно, я ему всё же врежу, а? Ей-богу, мне не по себе.

— Не надо, — она отворачивается. Вздыхает.

Олег гладит её плечи. Целует волосы. Нежность, как тошнота, переливается под ложечкой.

— Ася… Мне надо тебе сказать… Одну вещь. Только ты не сердись…

— Нет. Я сама тебе расскажу, — вдруг говорит она.

И рассказывает. Всё-всё. Про детство. Про школу. Про мальчика Тимура, который носил ей портфель и говорил, какие красивые у неё глаза. Про маму. Про филфак. Про отчима…

Выслушав про отчима, Олег молча встал, хлопнул водки и закурил у окна. Руки тряслись.

А она всё говорила. Про Влада. Про свекровь. Про деменцию. Про свою глупую любовь. Про бесплодные восемь лет, которые она подарила этим упырям. Про него, Олега. Как она его боялась сначала. Про санаторий… Про «Луч Востока»…

Нет, вот про это не хочу. Объелся уже всей этой мистики провинциальной. Выше крыши.

Он закрыл окно, прилёг с ней рядом, обнял. У неё такой родной запах. Неужели всё и вправду записано где-то на генетических скрижалях?.. Бред.

Ася, наконец, замолчала.

— Ася. Я должен сказать тебе…

Она так странно на него смотрит. Чего она ждет?..

Господи, как всё это не вовремя, как не нужно сейчас. А так удачно складывалось — Вертолетти, биржа, проект, деньги, Машка, женитьба, грин-кард… А что на другой чаше? Взгляд, запах, улыбка? Неуместная откровенность с едва знакомым мужиком? Пресловутая девичья честь?!

Каждое слово выдавливается, как скользкая гадина.

— Я должен уехать… Завтра. Вертолетти назначил мне встречу… Я… Я больше не работаю в «Ласт хоуп».

Она выдохнула воздух, прижала руки к горлу. Резко села.

— Как? Почему?

— Я и вправду был кризисным менеджером, — сквозь зубы процедил Олег. — Я готовил отчёт для VV… Фонд закрывают через месяц. Наверное, из-за меня.

Он чувствовал себя грандиозным подлецом.

Ася снова легла, прижалась к нему.

— И… И что?

— Ася… Ты не сердишься?

Он целует её. Преувеличенно бодро тараторит:

— Слушай, Аська, а пошли в ванную? Ты любишь джакузи? По-моему, абсолютно все девушки любят джакузи. А? Аська, это как раз то, что доктор про…

— Мне пора, — прерывает она.

То есть как?

— Ты разве не останешься? То есть… Ты что, вернёшься — к нему?!

Дурак суетливый. Дух переведи, добавь солидности. Будь мужчиной!

— Ася. Останься, пожалуйста. Мне утром на самолёт. Я думал, ты захочешь меня проводить…

Еще лучше, заныл, как Паниковский… Я старый, меня девушки не любят…

— Я Гуле обещала, что у неё переночую.

Голос ровный. Даже равнодушный.

— И провожать я тебя не пойду, прости. Ты ведь, кажется, к невесте едешь.

Олегу показалось, что он с разбегу врезался в столб.

Она поднялась, оделась. Училка училкой — белый верх, чёрный низ. Волосы снова собраны в хвост, и этот рыженький тощий хвост категорично раскачивается в такт её шагам. Тик-так. По-ка. До-стал. От-стань.

— Ася. Погоди, я тебя отвезу.

— Не надо, лежи, — хвост резок и строг. — Я на такси.

— Ася. Да что с тобой?

Она выворачивается из его рук — лицо бледное, решительное.

— Олег… Хорошо. Поехали.

Он быстро одевается. Едут молча.

Да что происходит-то?!

— Ася. Я вернусь. Правда. Я… Просто я так долго ждал этой встречи… Мне нужно, понимаешь…

Она посмотрела отчуждённо.

— Ты что, Олег? Конечно, поезжай. Разве я против? Всё, пока.

Вытащила свою дурацкую крокодиловую сумку. У подъезда споткнулась, быстро вбежала внутрь.

Олег выматерился и резко ударил по газам.

…Он бездумно гонял по Зоркому, проклятой жопе мира, отключив телефон, мозг, сердце и все внутренности. Приехал домой, покидал вещи в самсонит, выпил водки и камнем завалился на проклятый диван. И, засыпая, чувствовал, как смыкаются над ним холодные своды его холостяцкой норы.