Фонд последней надежды

Глава 26. ЖЖ. Записки записного краеведа. 9 января

«…Вчера писать не мог… Моё возвращение в Крестьянский дом было ужасным…

…Сизые лучи фонарей скользят по наледи на асфальте… Я медленно иду в свой временный дом… В душе — мрачная болезненная яма… Колет в левом боку в такт каждому шагу… Дышать становится всё труднее, и я останавливаюсь, замираю, как покрытый илом и песком древний сом на отмели — открывая и закрывая рот, едва расправляя свои жалкие старые жабры… Улица — знакомая и незнакомая — качается в дыму и звёздной пыли… Прохожих нет… Да… Зоркий — лицемерная сволочь, застёгнутая на все пуговицы, мучает, мучает воспоминаниями, тоской, невыразимой печалью потерь…

Мама, худая, нервная, с бездонными печальными глазами… Бранит за сгоревший чайник (зачитался „Мифами Древней Греции“)… Беременная Анечка выбивает ковёр во дворе… Сын Ванечка, смешной, хохластый, принёс первую двойку и безутешно рыдает под кроватью… Дядя Серёжа, мой несостоявшийся отчим, подбрасывает меня на руках — к облакам… Я — маленький, гордый, ликующий, ору во всю мочь… Футбольный мяч летит мне прямо в лицо — четыре выбитых зуба накануне первого сентября… Дочка Танечка знакомит нас со своим будущим мужем… Анечка закручивает банки с огурцами… Листья дикого дачного винограда, пронизанного бессмертным азиатским солнцем, гладят руки и плечи… Струи фонтанов… Крыша старого дома в пригороде… Развалины казачьей крепости… Пушки в парке… Голуби у Собора…

На глаза набегают слезы, действительность распадается на радужные кусочки, что из них — сейчас, а что — прошлое?..

Я в бессилии припадаю к могучему стволу… Шершавая кора колет кончики пальцев… Я успокаиваюсь… Мучительная икота сердца спадает…

Собравшись с силами, снова иду.

Поворот… Ещё поворот… Впереди, совсем близко — проспект, залитый светом фар… Ну, Ростик, ещё немного… Там отлежишься… Валокордину хлебнёшь… Ничего… Давай… Давай…

Светофор. Медленно обхожу ворчащие автомобильные рыла… До стеклянных дверей остаётся всего ничего. Но шаги мои замедляются… И не одышка, не тахикардия, не артрит тому виной… Что-то тяжкое, тёмное, безглазое облаком наползает на меня из гостиницы… Течёт, как мазут, по мёрзлому асфальту… Дышит смертью… Неотвратимое. Как судьба.

Я… Знаю, точно знаю, что мне туда нельзя… Я разворачиваюсь, бегу мимо фасада Крестьянского дома… Обратно, к проспекту… Переночевать можно и у Алексея, одноклассника… Не выгонит же… Отговорюсь сердечным приступом… А завтра утром — в самолёт…

Ледяная стрела впивается в позвоночник. Я резко останавливаюсь. Волосы на затылке становятся дыбом: я нелепо шарю взглядом вокруг, помимо воли задираю подбородок и вижу сияющую золотом в ночи фигурку крестьянки в нише… Голова статуи медленно поворачивается, её пустые круглые глаза упираются прямо мне в переносицу… Я чувствую этот взгляд физически — как будто тяжёлый камень ложится на лоб, продавливает его, и толстая черепная кость трещит…

Дрожа всем телом, вновь вглядываюсь в статую… Она неподвижна. Я делаю несколько неверных шагов в сторону проспекта, не отрывая глаз от крестьянки… Сомнений нет! Золочёный идол поворачивает голову вслед за мной!

Сердце трепещет в груди… Изо рта помимо воли вырывается тонкий стон… Колени слабеют…

— Офигел, дед?! — взрывается громовой голос, и меня немилосердно пихают в бок. — Чё под ноги бросаешься?

Раздаётся визгливый подростковый хохот, и мимо меня проносится стайка тинейджеров, обдавая сладкими запахами пива и анаши…»

Поздним вечером прошлого дня Олег провожал Иванова в аэропорт. Московский профи остался, в целом, доволен приёмом и гонораром. Уже перед самой посадкой в зал ожидания ворвался запыхавшийся Артём, извлёк из пакета национальный бархатный халат с золотым позументом и треугольную шапку с отворотами, расшитыми речными жемчугами. Бережно накинув на широкие плечи москвича мойдодыровский дар, Артём в самых изысканных выражениях выразил ему признательность и глубокую благодарность от имени руководства Фонда и лично Балтабая Модадыровича. Иванов надменно кивнул. Так он и исчез в переходах аэропорта, похожий на экзотического Наполеона в кичливой треуголке, делающего ноги из степей Средней Азии.

Олег проводил его глазами, повернулся к Артёму и вдруг сказал:

— А что, Артём, может, пойдём треснем — по-нашему, по-бразильски?

И они упились текилы в аэропортовском баре до совершенно свинячьего состояния. Выйдя, обнимались, с содроганием вспомнил Олег, пели про девушку с Ипанемы и «Куба — любовь моя!» Олег взахлёб цитировал дона Хуана из любимой в детстве книжки Карлоса Кастанеды, Артём, подмигивая, намекал на братские поцелуи и хлопал по карману, где у него хранились аккуратно свёрнутые косячки в специальном винтажном портсигаре… Ужасный вечер ужасного дня закончился в девичьей светёлке Артёма, жившего вместе с престарелыми родителями.

Под утро Олег проснулся в его узкой кроватке на «подушке здоровья», набитой шуршащими гречневыми зёрнами — в брюках и галстуке на голое тело. Артём, по-щенячьи постанывая, спал на гостевой раскладушке.

Олег смутно помнил, как он рассказывал Артёму об Асе, а после Артём рассказывал ему о каком-то Сандро Ваграфовиче… Потом оба плакали. Потом очень много смеялись, так что несколько раз к ним заглядывала негодующая мама Артёмки, величавая дама, в прошлом — скульптор-монументалист.

Господи… Докатился… Что же дальше-то делать?.. Куда идти? Поеду в «Луч Востока», решил Олег. Посижу в зале до начала занятий. И к Ростиславу Андреевичу, если он не съехал, конечно (Олег быстро отогнал эту тревожную мысль). Потолкую с ним обо всём этом безобразии. Потом обязательно найду Асю. Может быть, тогда всё это кончится?..

Мгновенно родившийся план, несмотря на очевидные логические изъяны (чем, собственно, мог помочь ему «чудный старикан» — разве что посочувствовать), очень Олега воодушевил. Он оделся и бесшумно выбрался из Артёмовой квартиры.

Тихое утро. Ася лежит на своём диванчике, смотрит в окно. Болит щека и, кажется, затекла шея. Ветка за окном кивает ей, как родной — пойдём со мной, в мой мёртвый зимний мир… Пойдём, Ася. Станешь жучком или белкой, или ещё проще — пожухлым прошлогодним листиком. Да не тем, который добрый художник рисует на холсте, мечтая вылечить больную девушку, а коричневым, мокрым, одним из миллиардов, липнущих к безымянным подошвам, а потом распадающихся на волокна и мёртвые клетки… Удобрение. Вот — хорошее слово для неё. Даже не прислуга. Просто — удобрение для настоящей жизни настоящих людей. Гениальных писателей. Кризисных менеджеров. Лихих координаторов, начинающих прозаиков и талантливых поэтов. Выживших из ума маститых онкологов. Уродов-сантехников. И прочих весёлых ребят.

В груди заворочался ржавый гвоздь. Покурить бы. Но для этого надо вставать. Потом обязательно понадобится пойти в ванную. Умываться. Смотреть в зеркало на свою овечью физиономию с распухшей голубоватой щекой. Завтрак готовить — а как же. Кто ещё приготовит завтрак для весёлых ребят? Помоет посуду и почистит унитаз? И — на работу, конечно.

Пока лежится — лежи. И не вспоминай.

Но не вспоминать было невозможно. Снова и снова перед носом мелькала владова холёная рука с фамильным перстнем. Снова голова взрывалась от удара. Снова слышался довольный гогот владовых ребяток…

Кто-то осторожно вошёл, присел на диванчик.

— Ася! Асенька, родная, ты спишь?

Муж тронул её за плечо. Ася с тихим стоном села.

— Сплю… Уйди.

— Возьми, — Влад протянул ей пакетик со льдом. — Приложи, Ася.

Какой уж теперь лёд, это сразу надо было. Но она взяла мокрый пакет, прижала к скуле.

— Ну что, полегче? — заботливо спросил Влад. — Ты не представляешь, как мне жаль… Зачем, зачем только ты повела себя так? Тем более — на глазах у моих ребяток? Я ведь педагог, я должен быть всегда на высоте, понимаешь, Ася? Как же я научу их правде искусства, если буду унижен и растоптан близким человеком? А ты — близкий мне человек, Асенька… Между нами было всякое. Но я за эти годы привязался к тебе. Выстроил между нами мост. Облагородил тебя, воспитал, как… Как Пигмалион. Ты дорога мне, Ася. Ты — моя жена.

Ася хрипло засмеялась.

Влад, не обращая внимания, продолжал, заворожённый, видимо, правдой искусства:

— Разве я дотронулся бы до тебя хоть пальцем, если бы не ощущал этой кармической близости между нами?.. Никогда, Ася! Я не горжусь собой, поверь, но прошу тебя принять этот… (он пожевал губами, заведя очи горе) печальный случай, как урок. Нет, как Урок — с большой буквы, родная. Урок и тебе, и мне. Мы должны держаться вместе. Ася, сейчас передо мной такие возможности… Раскрываются новые пути… И я предлагаю тебе идти вместе со мной! Мы столько лет страдали — от непонимания, от нужды. Ты вынуждена была убивать себя отвратительной службой… А сейчас, Ася… Сейчас — настаёт моё время, я это чувствую. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива… Поверь!

Ася икала от смеха.

Влад помрачнел.

— Я понимаю, родная, ты обижена. Что ж, подумай хорошенько над своим поведением. И когда ты переступишь через свою мелочную обиду, ты поймёшь и увидишь, что я был прав. Я поступил с тобой жестоко, признаю, но… Видела бы ты себя со стороны! Шлейф любовников, боже… Эти твои похотливые мужланы, избивающие моих деток! А ты, как жалкая кокотка, потворствуешь этому… Мерзость. Мерзость!

Влад постно скривился, вздыхая, задумался о чём-то. Ася с отчаянием сказала:

— Влад, я не стану извиняться. Да, я обычная женщина. Мне двадцать семь, я хочу нормальных отношений, я хочу детей, в конце концов! Я не могу вечно обслуживать тебя. Я уйду, Влад.

— Ася, — Влад ласково улыбнулся, — ты не в себе. Тебя нужно спасать, родная! Пойми, всё то, о чём ты говоришь — не для тебя! Ты можешь быть счастлива, лишь служа кому-то, как рабочий муравей, как бесполая пчёлка на пажитях господних! Ты дослушай! Я не оскорбить тебя хочу, я ведь забочусь о тебе! Асенька, есть женщины — такие, как мать, волевые, сильные, привлекательные, сознающие вполне свою власть. Ты не такова. Я тебя знаю много лет — поверь, ты и вправду не такова. Тот жестокий мир, в который ты рвёшься, прожуёт тебя и выплюнет, и косточек не оставит. Подумай сама — ведь только здесь, в нашем доме, находишь ты покой и тихую радость служения… Ведь я прав? Прав?..

Ася ничего не отвечала, только крепче прижимала к онемевшей скуле лёд. Талые капли, не спеша, текли по её лицу, оставляли мокрые расплывшиеся борозды на мятой блузке. Да. Что-то было в его словах. Муравей, пчела… Нет, пожалуй, слишком красиво. Удобрение. Вот единственно верное слово.

— А что касается нормальных отношений… Ася, я готов на жертву. Если это так важно для тебя.

Влад встал, скинул шёлковый халат, под которым ничего не оказалось, кроме его лепного тела, и замер, протягивая руки к жене. Он не был похож на Пигмалиона, скорее, на одну из его мраморных скульптур, в которую так никому и не удалось вдохнуть живой дух.

— Прекрати… — прошептала Ася, отворачиваясь.

— Значит так, — ледяным тоном сказал Влад, не без облегчения запахиваясь в халат. — Из фонда уволишься завтра же. Не спорь. Побудешь пока здесь, тут найдется много работы — согласись, родная, в последние месяцы ты слишком мало внимания уделяла этому дому. — Влад горестно вздохнул, с расстановкой продолжил: — Но знай — я на тебя не сержусь. Ребятки мои тоже со временем тебя простят. Молодёжь! — Влад ухмыльнулся. — Гордые! Мы и сами такими были… А ты — не дуйся, возьми себя в руки, займись делом. Так всегда говорила мать. Ты помнишь? А когда ты окончательно придёшь в себя, я думаю перевезти вас на дачу. Свежий воздух и простая незатейливая жизнь, как мне кажется, будут благотворны и для тебя, и для неё. Не волнуйся, родная. Ты ещё спасибо мне скажешь — вот увидишь.

Ася медленно выдохнула. Заговорила медленно и гневно, не глядя на него:

— Ах, как славно ты всё придумал! Молодец! Значит, мамашу на дачу, меня к ней — бесплатной сиделкой. А в квартире на денежки Вертолетти открыть литературную школу. Ловко! — она уже кричала. — И конфликта интересов никакого! И бабло на кармане! А главное — слава! Почёт! Респект и уважуха!! Какой же ты…

Влад побурел. Схватил её руку, больно сжал:

— Заткнись, тварь приблудная! Слышишь?! Не уволишься — сдам мать в дурку, так и знай. А тебя выгоню взашей, голодранка!! С чем пришла, с тем и уйдешь!

Влад отшвырнул её руку, встал и, насвистывая, вышел из комнаты.

Какая сволочь. А впрочем, всё равно… Всё равно. Плевать. Пчёлка так пчёлка.

Ася снова легла на кровать. Уставилась в окно. С ветки сорвался ржавый скрученный лист и не спеша спланировал на подоконник.

Она не пришла на работу. Сотовый был отключен, домашний телефон не отвечал. Майра тоже ничего не знала. Тревога точила Олега, как компания оголодавших термитов. Поехать к ней? А как же муж? Пошлейшая ситуация…

Ростислав Андреевич из номера не выходил. Повесил табличку «Не беспокоить».

Наконец, Олег, волнуясь, вошёл в штабной номер. Комната, как комната. Ничего необычного, тем более — страшного. Грязновато. На столе — куча бумаг.

Олег снова и снова набирал её номер. Никто не отвечал. Вокруг бурлила жизнь, ходили люди, болтали о способах писать проекты, мечтали о грантах, считали бабосы, с аппетитом жевали канапе, наливались слабеньким кофеём на кофе-брейках. Но с каждой минутой дневная уютная жизнь будто отодвигалась от Олега.

Что же делать? А когда стемнеет?! Что будет с ним?..

Значит, он, Олег, такой удачливый, такой здравомыслящий, такой молодой и здоровый — и банально сошёл с ума?! Депрессия, психоз, галлюцинации… И всё это — от… несчастной любви?! Нет, нет… Нет!

Сначала надо съездить домой. Какого чёрта! И ничуть не страшно. Просто надо взять себя в руки.

Олег отправился в аэропорт, влез в свой джип, завёл его…

…Очнулся он всё там же, на платной стоянке аэропорта, за рулём жужжащего джипа, примерно через полчаса. Так и сидел здесь всё время. По спине тёк холодный пот. Сердце… Он его слышал. Оно отпускало серии коротких и долгих ударов, и эта азбука Морзе ничего хорошего Олегу не сообщала.

Чувствуя себя стариком, он выключил зажигание, запер машину и, спотыкаясь на каждом шагу, побрёл куда-то.