Фонд последней надежды

Глава 20. ЖЖ. Записки записного краеведа. 5 января

«…Вчерашний день пролетел как на крыльях. Вот что значит общение с молодыми людьми! Я совершенно уверен в том, что нам, старикам, категорически нельзя жить с себе подобными. Мы, как вампиры, чтобы не иссохнуть вконец в своём маразматическом брюзжании, должны регулярно припадать к горячему источнику жизни.

Под впечатлением утренней встречи я даже забыл на время о своей миссии… Весьма сомнительной, правду сказать. Лишь после обеда я навёл справки на ресепшен по поводу злосчастного четвёртого нумера. И что бы вы думали, мне там ответили? Как и следовало ожидать, пан Вацлав в постояльцах Крестьянского дома уже не значился. А его нумер вновь был снят. Этим самым Фондом „Ласт хоуп“. Для нужд библиотечной конференции. На имя… Коршунова Олега Юрьевича! Кель ситуасьон, как говорится.

Что же делать? Я обязан его предупредить. Не прощу себе, если с глупым мальчиком что-нибудь случится. Как она на него смотрит… Разве он ничего не замечает? Да я бы на его месте (и в его возрасте, разумеется) душу бы прозакладывал… Но к делу.

Значит, решено. Сегодня же подкараулю господина координатора и всё ему расскажу об истории гостиницы и о тех странных событиях, свидетелем которых я стал за истёкшие три с половиной недели.

Я готов к тому, что он посчитает меня сумасшедшим. Но если он не дурак — а он явно не дурак! — он может сам проверить и сопоставить факты. А дальше… А дальше пусть решает.

Меня точит чувство вины. Почему, ну почему я не поговорил с поляком по-человечески? Не предупредил? Конечно, я был в растерянности: его нумер вёл себя непредсказуемо, к тому же пан Вацлав выглядел таким… Правильным, спокойным, рассудительным… Человеком, с которым никогда и ничего не происходит. Мог ли я предположить? Мог. А раз промолчал — стало быть, струсил.

На завтрак я заказал омлет с…»

Открытие конференции прошло более-менее гладко. Библиотекарши тихими мышками шныряли по «Лучу Востока», подавленные величием столичного отеля. Одна, молоденькая девчонка, едва говорящая по-русски, после завтрака даже заблудилась — Асе пришлось искать её по писку сотового в складских помещениях. Забилась в подсобку при кухне, дурёха, плакала, размазывая по скуластому личику губную помаду… Ася отвела её в штабной четвёртый номер, умыла, успокоила. Едва поспели к десяти.

В конференц-зале, гулком, холодном (придётся позвонить в Фонд, чтобы привезли обогреватели) были установлены проектор и громадный экран. В центре сцены, рядом с кафедрой, примостилась пластиковая доска с флип-чартами — огромными перекидными листами для лекторских заметок. Писать на самой доске и на листах полагалось специальными фломастерами, которые, естественно, Ася забыла в офисе — всегда что-то мелкое и важное забывалось самым бездарным образом, Ася уже к этому привыкла и не обращала внимания. А вот Коршунов…

— Как так можно, Ася! — прошипел он ей на ухо, пока мышки-библиотекарши, встав в трогательную очередь, регистрировались у Майры, получая взамен папки с атрибуцией. — Вы же взрослый человек! Это безответственно! Безобразие!!

Ася рассердилась. Да сколько можно терпеть?! Язва, что ли, у него разыгралась?

— В обед привезу, — процедила она.

Коршунов всё нависал над ухом, щекотал его своим тёплым дыханием. Мурашки побежали по шее. Ася рассвирепела.

— И отпустите меня, пожалуйста! Терпеть не могу, когда мне в ухо сопят! — громко сказала она и демонстративно вышла из зала.

В дамском туалете, из которого воровато порскнула ей навстречу парочка пропахших табаком библиотекарш, нервно закурила прямо под табличкой «No smoking». Вот кретин.

Когда она вернулась, в зале уже вовсю шла церемония открытия. Выступал заспанный Балтабай Модадырович. Библиотекарши молитвенно внимали. Артёмка с терпеливой улыбкой спаниеля замер в первом ряду, уставившись в переносицу босса. Камилла Джакоповна вдумчиво кивала на каждую мойдодырову сентенцию.

В первом ряду спал высокий гость из министерства образования (желтушного вида одутловатый дядька), читала, особенно не скрываясь, передовицу из «Жолдамта» директриса Национальной библиотеки (круглая, как колобок, свежая, как маргаритка, хитроглазая баба), беспрестанно сморкался московский профи (бритый налысо качок, туго, как сосиска в целлофан, забитый в серый дорогой костюм).

Во втором ряду расположились местные лекторы, неприязненно поглядывавшие на лысину простуженного конкурента, угрюмец Коршунов, измордованная Стальной коровой Майра и чудный старикан Ростислав Андреевич, и в самом деле похожий на грустного дрессированного шимпанзе. Ася, пригибаясь, добежала до кресел, села рядом с ним. Ростислав церемонно кивнул ей, взял в свои веснушчатые лапки её руку, с удовольствием чмокнул. Прошептал:

— Асенька, деточка, у вас усталый вид… Как почивали?

Ася фыркнула, шепнула в ответ:

— Отменно, Ростислав Андреевич… Гран мерси.

Поймала острый взгляд Коршунова, захлопнула рот.

Отвернувшись от него, Ася обратила свой взор к кафедре — и, как оказалось, вовремя. Директор Фонда «Ласт хоуп» именно в этот момент перешёл к патриотическому разделу своей речи. Возведя очи к лепному потолку конференц-зала, украшенному изображением государственного герба, Мойдодыр понёс отсебятину:

— Все мы, граждане нашего, так сказать, благословенного государства, все мы, как один, взволнованы предстоящими в этом году самыми демократическими выборами… Как говорится, судьба нашего отечества, ведомого нашим мудрым, сами понимаете, Великим Буркутчи — нашим дорогим Президентом, вновь — в собственных руках нашего великого народа… Так вот, мы, присутствующие здесь строители демократии, радостно приветствуем зарю, если можно так выразиться, нашей новой национальной эры… И готовы сделать всё для нашего родного государства! — в этом месте Мойдодыр решил снизить пафос и с отеческой улыбкой продолжил: — Сойлемын, друзья мои, все мы, как один, знаем то место, из которого мы родились…

Мойдодыр дал мхатовскую паузу, ласково оглядывая ряды притихших библиотекарш. Пауза была, впрочем, испорчена сдавленным хрюканьем Майры (Джакоповна вонзила в неё злобный взгляд из-под очков). Ася, содрогаясь от смеха, спрятала лицо в ладонях.

Оратор тем временем глотнул минералки и проникновенно закончил:

— И это место называется… Родина!

Хохотали все. Даже запуганные библиотекарши. Лекторы ржали в открытую, директор Нацбиблиотеки тряслась, как желе, прикрывшись «Жолдамтом». Артём бежал из зала, содрогаясь в истерике. Проспавший всё веселье человек из Минобраза очумело оглядывался по сторонам. Москвич с неудовольствием поджимал сухие губёшки. Ростислав Андреевич, икая от смеха, протянул Асе надушенный платочек.

— Родина! — повторял он, — Представляете? А я думал, то местечко совсем… по-другому… Ох! Грехи мои тяжкие!.. Называется… Ах-ха-а-а…

Мойдодыр сконфуженно улыбнулся, поприветствовал аудиторию любимым жестом — сложенными «в домик» ручками — и сошёл с трибуны под гром оваций.

После обеда библиотекарши расползлись по номерам отдохнуть часик перед вечерним тренингом, высокое начальство отбыло, Стальная корова, нещадно шпыняя бедную Майру, засела в штабном номере — что-то писать, звонить куда-то, бессмысленно пережёвывать одно и то же насчёт нерадивых служащих и проклятых сокращений. Олег засиделся за столиком. Аппетита не было. Сегодня он побил все рекорды хамства. Конечно, Мойдодыр облажался круче, но он хотя бы об этом не догадывается.

Кто-то подошёл, вежливо кашлянул. А, глупый старикан…

— Любезнейший Олег Юрьевич! Не уделите ли мне полчасика? Извините, ради бога, но дело важное, не терпящее отлагательств…

Чёрт, институт благородных девиц какой-то.

— Да, пожалуйста, — рассеянно ответил Олег.

— Видите ли, — начал Ростислав, обстоятельно усаживаясь напротив, — я поселился в этом отеле в десятых числах декабря. Таким образом, значительная часть тех ужасных событий, что произошли здесь за этот период, известна мне не понаслышке. Я предварительно оговорюсь, предупреждая ваш вопрос…

Олег и не думал задавать надоедливому пенсионеру какие-то там вопросы. Не слушая, он следил за своей ассистенткой, которая шла… Сюда она шла! Надо срочно сплавить Ростислава, предложить ей пообедать вместе. Завести непринужденный разговор — боже мой, да он, Олег, просто спец по непринужденным беседам! О книгах, например, или о погоде. Что я несу, какая погода… Старикан продолжал что-то шамкать.

— Ростислав… Э-э-э…

— Андреевич, — обиженно подсказал старый пень.

— Да, простите, Ростислав Андреевич, я сейчас немного занят…

И тут подошла она, улыбнулась этому ископаемому, сказала:

— Олег Юрьевич, можно вас на минутку? Нет-нет, Ростислав Андреевич, дорогой, не вставайте, я быстро…

«Дорогой»! Ха.

— Олег Юрьевич, я с Майрой договорилась, она за тётеньками приглядит. Можно я прямо сейчас уйду? Я вам вчера говорила, мне нужно быть дома пораньше.

Да, она действительно говорила. Какая-то литературная вечеринка. Ах, ну да. У нас же муж — великий писатель. Олег скрипнул зубами.

— Ася, не думаю, что это правильное решение. Нам с вами необходимо бюджет подбить…

— Давайте завтра подобьём? Прямо с утра? — смело возразила она.

Ростислав индифферентно сопнул. Соглядатай.

— Уговорили, — уныло сказал Олег.

— Спасибо! — Ася вскочила, и уже уходя, из-за плеча, бросила, — Кстати, Жора только что фломастеры привёз. Чтоб мне в офис не мотаться. Я на доску положу. До свиданья, Олег Юрьевич.

Олег посидел, невидяще глядя в тарелку. Встал, подошёл к окну. Так и есть! Проклятый Непомнящий как раз распахивал перед Асей дверцу своей проклятой таратайки. Эх… Сам виноват. Что тут скажешь.

Олег направился к выходу.

— Олег Юрьевич! Вы про меня не забыли? — раздался въедливый голос старикана.

О, Боже! Помоги мне!

К половине десятого вечера штабной номер опустел. Свалила Стальная корова, ушла вымотанная вконец Майра. Можно было ехать домой. Но не хотелось. Олег устал, голова отяжелела. На душе скребли кошки. Может, поваляться часик-другой? Дома делать нечего. Та же тоска. Номер зарегистрирован на него. Он вообще может тут поселиться. А что, мысль! Уютненько. Тихо. Даже как-то слишком тихо. А, за стеной старикан живёт, он, небось, разобиделся.

Зря я с ним так. Нет, что-то нехорошее со мной происходит в последнее время. Характер испортился чудовищно. На самом деле — милый старичок, права Ася, как всегда. Ничуть не приставучий, не маразматик, просто церемонный. Хотя и наговорил сегодня всякой ерунды… Бред какой-то готический. Смерть вершит свой кровавый приговор в заколдованном номере заштатного отеля. Впечатлительный какой оказался, Ростислав этот Андреевич. Впрочем, когда одной ногой в археологии, два (или три?) несчастья кого угодно могут с ума свести. Завтра подойду, извинюсь.

С Асей надо срочно что-то делать. Уведут же девочку. В санатории пол-офиса к ней клинья подбивало. И этот мерзавец Жорка с его сальной улыбочкой… Ох! Погодите. Я что, ревную?!

Олег вскочил с кровати, походил, роняя пепел на ковёр, резко раздавил окурок в пепельнице. Боже мой, никогда такой напасти с ним не было. А вот — приключилась. Какое гадостное чувство.

У него прямо глаза раскрылись. Он-то, в простоте душевной, полагал, что весь конфликт — в звериной сути человеческой натуры. Осёл! Оказывается, ревность — это боль. Когда всё время делаешь ошибки, и не можешь остановиться. И всё так серо и глухо, и ничего не хочется. Хочется только удержать её — любой ценой, пусть даже упрёками. А когда она всё-таки уходит — воешь, как одинокий пёс на стены…

Олег вздохнул, прилёг на кровать. Необязательные мысли болезненно жужжали в голове. Завтра семинар москвича… Надо будет его выгулять вечером… В бильярд, что ли, свозить? Или в горы? Почему здесь такой холод? Надо бы обогреватель в номер поставить. А она такая красивая сегодня была… Голубая кофточка… С вырезом… И юбочка узкая… Обычно ходит во вдовьих нарядах — ничего и не разглядишь под ними… Да что там разглядывать, он же всё и так помнит… Завтра скажу… Завтра… Зав-тра…

И заснул.

И приснился ему сон — мрачный и тяжкий, как каменная плита на груди у покойника. Олег находился в темноте, безбрежной и вязкой, как болотный ил. Но у этой темноты были границы — он это чувствовал. Во сне он мог думать и рассуждать, и он сразу же рассудил, что тьма эта одновременно и безбрежна, и конечна. Тьма несла его, безропотного, в своей утробе, как беременная женщина. Он не ощущал ни рук, ни ног, но всё его существо пронизывал холод.

Вдруг он почувствовал, нет, почуял, как чует подземный толчок животное, что что-то изменилось. Его тряхнуло, потом началась безумная тряска, и тело завертело, закрутило, как в центрифуге. Он кричал, но не слышал собственного голоса. Тогда он горько заплакал, как в детстве, когда папы нет, а мама уходит на ночное дежурство, а на стенах спальни тревожно мелькают отсветы фар — это едут за ним чёрные машины, ревут, налегают своими жуткими колёсами на асфальт — выходи, Олежка-Сыроежка, мы тебя р-раз-здави-им!!!

С утробным рёвом тьма вместе с барахтающимся в ней Олегом неслась куда-то быстрей и быстрей, он уже не чувствовал ничего, кроме ужаса… И тут всё стихло и замерло. Как в оке тайфуна. Тьма отпустила его, но сама никуда не делась — она окружила его собой, шевелясь и напряжённо порыкивая. Олег парил в рассеянном луче света. А рядом плавал сияющий золотой шарик. Шарик скачком приблизился к Олегу, и он разглядел внутри маленькую кукольную комнатку… Столик… Креслица… Кроватка… Окошко с месяцем… Шарик подскочил ближе, и он увидел на кроватке скрюченную мужскую фигурку…

Тут вал тьмы взорвался такой чудовищной, иррациональной, нечеловеческой злобой, что золотистый шарик под её напором мгновенно лопнул, брызнул осколочками, как солнечными искорками…

И Олег сейчас же понял, что…

…И проснулся. Господи, какой кошмар. Два ночи. Нога затекла. Надо бы раздеться и лечь, как следует. Что-то нехорошее снилось. Что?

В дверь постучали.

Сердце зашлось в бешеном рывке. Кто это?! Ночью?! Кто?!

Облившись холодным потом, он вскочил, прихрамывая, подбежал к двери. Прислушался. Кроме собственного пульса, не услышал ничего. Показалось?

Нервы. Он отдышался, осторожно потянул ручку (в голове кто-то рявкнул басом: «Не смей! Дур-рак!»).

Коридор был тих и пуст. Как в больнице.

Он запер дверь. Принял душ, с трудом подавив желание оставить ванную открытой. Так и до паранойи недалеко.

Улёгся, нашарил пульт от телевизора. Свет, однако, не выключил. Как бы — забыл. Может, водки заказать? Нет, завтра работать. Кофе? Какой, к чёрту, кофе… Заснуть бы.

В четыре Олег решительно выключил телевизор, встал, выкопал на заваленном бумажками столе черновики каких-то планов и миссий и принялся лихорадочно набрасывать что-то на обороте.