Фонд последней надежды

Глава 28. ЖЖ. Записки записного краеведа. 10 января

«…Проклятый четвёртый нумер плавал в голубом дыму. Люстра по кругу качалась под потолком, роняя лопающиеся стеклянные подвески мне под ноги… Что-то капнуло на руку… Ещё… Знакомый запах бойни. Посреди номера на полу лежала бедная девочка… Она была в глубоком обмороке. Я попытался поднять её. Не смог… Кое-как выволок тело за порог.

Коршунов бился в припадке падучей. Бедняга ничего не соображал, с губ его ползла розовая пена…

И тут сзади послышался такой родной голос…

— Слава!..

Я обернулся.

— Аня?..

Посреди нумера стояла она. Моя милая Аня. В том же гороховом халате, в котором и умерла, и который я своими руками сжёг во дворе нашей дачи… Вместе с памятным костылём.

— Иди ко мне…

Я шагнул раз. И ещё. И ещё… Мозг перестал контролировать тело. В другой Вселенной, невообразимо далеко, клацнула дверь за моей спиной.

Анечка протянула ко мне дрожащую руку. По лицу её струились слезы.

— Почему ты бросил меня, Слава?.. Мне так холодно… Так одиноко…

Волосы встали у меня дыбом.

И в следующий миг исчез свет. Именно так — не выключился, не погас, а исчез. Только расчерченное на четыре квадрата белое окно зависло в душной темноте… Я то ли всхлипнул, то ли закричал… И всё опять вернулось.

Но как!

Я очутился в полутёмной зале — на столе трепетали огоньки свечей, снаружи, за окнами, одетыми в кружевные занавески, посвистывала метель. Слева от меня, у откинутой крышки секретера, сидела на венском стуле девушка, укутанная в пуховый платок поверх белоснежного шелкового пеньюара.

Я не мог шевельнуться, раскрыть рта, только глядел… Девушка что-то нервно писала, затем рвала листочки и жгла обрывки на кофейном блюдце. Вот она потянулась, встала и, шевеля губами, подошла к окну. Светало, снег всё шёл и шёл.

В дверь робко постучали:

— Мила… Милагрос Еремеевна… Это Владимир. Я хочу попрощаться, нынче я уезжаю на фронт… Через час построение…

Девушка зевнула.

— Что ж… Благослови вас бог… А теперь уходите, мне нужно отдохнуть.

Она быстро пошла прямо на меня, резко остановилась в нескольких сантиметрах и пристально уставилась мне в глаза.

В этот момент я догадался, что незримо присутствую в нумере заключённым в зеркало.

Красива ли была Милагрос? Не знаю. Помню только гладко причёсанную голову, узость плеч, муравьиную талию, бледные впалые щеки — и очи. Огромные, чёрные, раскосые, сверкающие, как летнее ночное небо.

— Мила… Пожалуйста…

Широкие брови Милагрос гневно сошлись …

— Ну хорошо. Войдите!

В комнату бочком пробрался долговязый юноша в затасканном мундире гимназиста.

Дальнейшие события понеслись вскачь, как будто киномеханик начал клевать носом в своей будке, и его кинопроектор взбесился…

— Вольдемар, наклоните голову! — Милагрос на миг прижимается губами ко лбу гимназиста. — А теперь — вперёд! Помните, смерть — наша водительница, ей мы служим и поклоняемся, её предвидим во мраке тусклом жизни!..

…Она, подвывая, читает стихи. Оглушённый Владимир вдруг всхлипывает и валится на неё, как сноп…

…Милагрос, стоя на кровати, судорожно сжимает руками ворот пеньюара.

— Вон!!!

— Мила… Ты же сама… Вы же говорили… Любовь и смерть… Я думал… Я намеревался… Ты… Вы… Хотела поехать и там… К нему… И он… Великий Северный Кормчий… Который надругался над твоей любовью… Бросить к его ногам… Золото… А после вонзить… К…кинжал… И…

— Хам, дурак! Вон!! Сейчас сюда придёт мой жених!

…Глаза Владимира наливаются кровью… Плечи ходят ходуном… Он наклоняет голову, потом, жалобно крикнув, делает гигантский прыжок через всю комнату и грубо хватает Милагрос за шею…

…С треском распахивается окно… Метель врывается в комнату… Падает и катится по паркету блюдце, в воздухе крутятся снежинки впермешку с чёрными хлопьями сожжённых стихов… Владимир нашаривает костяной разрезной нож, замахивается…

Я зажмурился. Треск, всхлип, бульканье, тяжёлое дыхание… Я открыл глаза. Владимир стоял спиной ко мне посреди залы, сжимая в руке окровавленный нож…

…И вот он повернулся и, покручивая в воздухе остриём ножа, с которого неторопливо отрывались и падали капли чёрной крови, направился ко мне.

Я задохнулся от смертельного ужаса, я был совершенно парализован! Я мог только наблюдать, как он идёт, чуть косолапя, со своей заискивающей улыбочкой, с лицом в веснушках и кровавых брызгах, с глазами, полными слёз, мальчик-убийца в стареньком, не по росту, гимназическом мундире…

Он подошёл ко мне вплотную, остановился, хихикнул и… подмигнул!

Ледяные клещи сжали моё сердце.

Вольдемар уронил нож, вынул из-за пазухи револьвер, быстро поднёс его к виску и нажал на курок.

…В лицо мне брызнуло горячим… Я зажмурился. Собрав последние силы, рванулся всем телом.

Грохот разбитого стекла, боль от удара об пол — всё смешалось в одну секунду и исчезло, мгновенно смылось с реальности, как дождём смываются со стёкол разводы предыдущего дождя…

Я снова был в четвёртом нумере Крестьянского дома. Стоваттная люстра послушно светила с потолка, пол и потолок сияли чистотой, а на кровати, аккуратно застеленной горничной, сидела она — Милагрос Еремеевна. В руке она сжимала окровавленный нож. Улыбаясь запредельной улыбкой, она встала…

— Умри, проклятый старик… Обольститель!! Это ты виноват… Сдохни… Ты погубил меня навеки…

Я с трудом приподнялся и устало сказал:

— Не надо, Володя… Хватит.

Тень удивления мелькнула на лице призрака, белая фигура подёрнулась маревом…

И в следующий миг передо мной оказался истинный виновник трагедии, гимназист Володя Штайн.

Он рухнул на постель, уронил голову на руки… Я присел рядом. Я не отдавал себе отчёта в том, что передо мною — призрак умершего почти сто лет назад человека.

— Володя… Не надо больше. Милы давно уже нет. И только ты виноват в её смерти.

Сутулая спина мальчика вздрагивала.

— Ты ведь знаешь, давно догадался, что никакого любовника у неё не было. Какой там Северный Кормчий… Жалкое враньё взбалмошной провинциалки. Мила готова была на всё ради секунды славы — пусть даже и в азиатской глуши. А сейчас ты причиняешь боль и страдания другим людям, разве это справедливо?

— А то, что случилось со мной — справедливо?! — не поднимая головы, глухо выкрикнул он. На слове „справедливо“ голос Володи по-мальчишечьи сломался.

— Нет. Конечно, нет. Но нам и не обещали справедливости. Нам обещали только… Любовь.

Он вскочил, воздел трясущиеся руки и завыл:

— О-о-о… Я отомщу-у-у!.. Вы захлебнё-о-отесь в крови-и!!

— Володя, перестаньте, — устало сказал я. — Вы Брюсова, что ли, начитались?.. Вам пора, мой мальчик… Поверьте старику, вам действительно пора.

Володя дёрнул головой, уставясь куда-то поверх моей головы. Я обернулся. Какая-то тень мелькнула у стены… Шелестнул обрывок фортепьянной мелодии… Пахнуло бисквитным теплом…

Володя вдруг опустил руки, заплакал и просто сказал:

— Ма-ма?

Поднялся сантиметров на десять над полом и словно нехотя поплыл к стене. На секунду остановился, нежно провёл по обоям ладонями, вздохнул, и, заведя глаза, с чмоканьем втянулся под разболтанную розетку…

Я сказал:

— Покойся с миром.

И абсолютно неожиданно для себя перекрестился…»

По коридору протопала троица: портье-горничная-охранник. Олег с трудом поднялся.

— Там… Ростислав… В номере… — сказал он чужим голосом суетившейся горничной.

Подскочил бравый охранник:

— Что говорите? Где конкретно? — красноватые его глазки бегали.

— Да там… — Олег слабо махнул рукой в сторону штабного.

Будто по сигналу четвёртый номер распахнулся, и из него неспешной поступью вышел пенсионер немецкого значения.

Все разинули рты.

— Што такое? — величаво спросил Ростислав Андреевич. — По какому слушаю шобрание?

Портье пришёл в себя первым:

— Товарищи, я говорю, какое безобразие! Ночь, я говорю, а вы…

— Звони директору, халдей! — злобно оборвал его Олег. — Или я ментов вызываю.

— В к-каком смысле?.. — выступил осмелевший охранник.

— А в таком! Сколько у вас трупешников на этом номере висит? Завтра всем газетам дам интервью от Фонда «Ласт хоуп», о том, как вы тут постояльцев травите!

Портье побурел и полез за соткой.

Старик склонился над Асей.

— Ашенька, жайдите ко мне… Вам надо ушпокоичься…

Ася по стеночке пошла за стариком. Пока Олег в коридоре ругался с администрацией, она стянула мерзкое пальто, закуталась в плед и неожиданно для себя задремала в кресле у батареи. Сквозь сон она слышала, как кто-то поцеловал её в лоб и накрыл ещё чем-то… …И она оказалась в жарком августе тёткиной дачи. Мама, молодая, весёлая, в лимонном сарафане, обнимала её, от неё пахло клубникой, арбузами, зубной пастой…

Олег укрыл спящую Асю своим плащом. Подобрал из-под кровати пыльные стариковы протезы, пошёл в ванную сполоснуть. Ноги подкашивались. Голова звенела. Но она — Ася! — была рядом. Здесь. И он неуверенно улыбнулся тускло сверкавшему водопроводному крану.

Ростислав застенчиво ему кивнул и быстро сунул протезы в рот.

— Спасибо, мой мальчик. Вы извините, что я так называю вас. Мой сын старше вас лет на десять. И он для меня до сих пор — мальчик. Интуиция подсказывает мне, что бояться больше нечего.

— Ростислав Андреевич… Я ничего не понимаю.

— Я расскажу вам всё. Только давайте говорить шёпотом… Пусть она поспит, голубка.

Утро понедельника началось буднично. Олег уехал очень рано. Ростислав Андреевич разбудил Асю в полдевятого и деликатно ушёл завтракать.

Чудесный старик.

Ася умылась, скрутила волосы в кукиш и хмуро ощупала приткнутое к батарее пальто. Все ещё влажное. Блин! Она расстроилась, но потом увидела посреди комнаты свою сумку с крокодилами, вытащила короткую куртчонку, в которой ездила в незабываемый «Еуежай». Холодновата, конечно, но лучше, чем ничего.

Она натянула куртку, глянула на себя в зеркало ванной и решительно содрала с волос осточертевшую аптекарскую резинку…

В ресторане она подсела к Ростиславу Андреевичу и хмурой Майре, выпила кофе, с аппетитом съела расхваленный стариком омлет с грибами. Улучив момент, когда Майра затрещала по сотке, шепнула:

— Ростислав Андреевич! Я бы хотела с вами поговорить… Но мне сейчас нужно работать. Может быть, я к вам зайду попозже?

— Асенька, душенька, я к вашим услугам… Буду ждать. Я улетаю только утром двенадцатого. В Нью-Йорк, к дочке, хочу встретить с ней и внуками Старый Новый год.

Потом Ася с Майрой сажали грустных библиотекарш в автобус, сдавали номера, подбивали бюджет, расплачивались (Олег выторговал-таки у администрации солидную скидку). А когда Майра ускакала на ковёр к Джакоповне, Ася позвонила Ростиславу Андреевичу.

Ранним утром Олег забрал из аэропорта свой джип. Поехал домой, отмок в ванной, позавтракал, заскочил в ювелирный, в итоге, приехал в Фонд часам к одиннадцати. В отличном настроении. Бодро взбежал на крыльцо, вошёл в приёмную, страстно улыбнулся ойкнувшей дуре-Жибек…

— Олег? — навстречу ему с дивана поднялся здоровенный лысый афроамериканец. — Хай!

Это был Джон Рипли, эмиссар Вертолетти, глава тайной полиции VV.

Олег выдавил приличествующую случаю широкую улыбку. Принесли же его черти именно сегодня!

— Привет, Рипли! То есть, хай! Почему ты не позвонил? Я бы встретил…

Жибек мелодично пропела:

— Миирзаляй, Балтабай-ага ждёт вас! Прошу…

В Фонде слышались отдалённая возня и слабые голоса его обитателей. Звенели телефоны, оформлялись грантовые договоры, распивался дармовой кофе с плюшками, рассказывались свежие и бородатые анекдоты.

Никто ещё не знал того, о чем мгновенно догадался Олег Коршунов, завидев на ресепшен могучую фигуру Рипли. — Фонд «Ласт хоуп» доживает свои последние дни.

Он хлопнул Рипли по каменному плечу и повёл к начальству.