Физрук-10: назад в СССР

Глава 4

Почти у самых ног постояльца висит над ковровой дорожкой белый матовый шар, около метра в диаметре. Просто так висит, без всякой опоры. Философ отчетливо видит округлую полупрозрачную тень, отбрасываемую шаром на разноцветный ворс дорожки.

— Это ты стучал? — озадаченно спрашивает он, словно перед ним сидит пес.— Откуда ты взялся?

Шар молчит. Хотя нет — низкое, едва улавливаемое слухом гудение разливается в полной тишине. Несколько минут Философ тупо смотрит на невесть откуда взявшийся сфероид. И не может отделаться от ощущения, что тот тоже смотрит на него. Так они «переглядываются» минут пять, покуда со стороны лифта не слышатся шаги. Философ колеблется. Что делать? Закрыть дверь и сделать вид, что ни о каком загадочном шаре он и понятия не имеет или все-таки предупредить идущего? Проблему «решает сфероид». Он начинает медленно бледнеть, теряя четкость очертаний, покуда не исчезает вовсе. А может — становится невидимым? Философ осторожно тыкает в пустоту перед собой мыском ботинка. Ничего. Выдохнув, шагает из номера навстречу идущему. Это оказывается всего лишь официант.

Поужинав в одиночестве, Философ места себе не находит. Он даже не открывает новую бутылку коньяку. Слишком многое ему пришлось узнать и увидеть за эти дни и хочется как-то все это осмыслить. Он достает из своего чемодана пишущую машинку, заправляет в ее каретку листок бумаги и начинает печатать. Знание словно само собой вливается в его голову и он спешит изложить его в письменном виде, опасаясь забыть. Он еще не знает, что эти записки станут началом труда, которому он посвятит еще много лет своей и без того затянувшейся жизни. То, что Философ печатает поглощает все его время и силы. Он спит урывками. Иногда звонит в ресторан и просит принести ему ужин, хотя — на часах время для завтрака или обеда. Наконец, у него заканчиваются мысли и он вынимает из каретки последний листок, складывает исписанные ранее в стопку и кладет в картонную папку.

Раздается стук в дверь, вернее, не стук, а шорох, словно кто-то возит по филенке руками.

— Может — это Тельма? — бормочет Философ. — Настоящая…

Подходит к двери. Лампа в комнате начинает мигать, гаснет, затем нехотя загорается и светит вполнакала.

— Кто там?..

— Третьяковский, эй, чертов философ, ты здесь⁈ — раздается за дверью испуганный голос.

Философ поворачивает ключ. В номер вваливается Корабельников в одном халате, всклокоченный и трезвый.

— Слава богу, хоть ты на месте! — бормочет он. — А то я совсем со страху спятил… Слушай, Граф, надо удирать… Пойдем, а? Пойдем отсюда, Третьяковский… Пойдем, не могу больше…

Хватает Философа за рубашку и тянет в коридор.

— Обалдел что ли! — орет тот, отталкивая его руки. — Иди спать, алкаш! Три часа скоро.

— Нельзя спать, — как сомнамбула твердит баснописец. — Из этой проклятой гостиницы надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем… И вообще из города надо удирать. У меня в коттедже машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти.

— Успокойся сначала! — велит Философ.

Он втаскивает Корабельникова в номер, усаживает в кресло, а сам идет в ванную. Поэт вскакивает и увязывается за ним.

— Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, — сообщает он. — Головкина нет, швейцара нет, дежурного администратора нет…

Философ откручивает кран. В трубах раздается ворчание, выливается несколько капель.

— Ты что пить хочешь? — спрашивает Корабельников. — Пойдем, у меня есть целая бутылка минералки. Только быстро!

Философ трясет кран. Выливается еще несколько капель, ворчание в трубах прекращается.

— Да в чем дело? — бурчит он. — Война что ли опять? Оккупация?

— Да какая война! — отмахивается Корабельников. — Драпать надо, пока не поздно, а он — война…

— Почему — драпать? — пытается вникнуть Философ.

— По дороге, — идиотски хихикнув, уточняет поэт.

Философ отодвигает его в сторону и выходит в коридор. Корабельников семенит следом. В коридоре тускло, как красные карлики, светятся плафоны. На лестнице света нет вообще.

— Слушай, давай через черный ход… — предлагает баснописец. — Только бы выйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена… Я как чувствовал, ей-богу… Водочки выпьем и поедем, а то здесь водки не осталось…

Философ возвращается в номер, берет со стола так и непочатую бутылку коньяку и протягивает ее Корабельникову, а сам начинает одеваться. Потом они спускаются вниз к стойке дежурного администратора. В вестибюле тоже темно. Лишь над стойкой тлеет лампочка.

— Пойдем, пойдем… — шепчет поэт. — Туда не надо, там страшно…

Он тянет Философа к выходу. Тот решительно высвобождается и подходит к стойке.

— Послушайте! — обращается он к дежурному. — Что за безобразие тут у вас творится…

Сидящий за стойкой поднимает голову, но это не администратор, это — инсектоморф.

— Это вы, философ?.. — спрашивает он. — Рад вас увидеть напоследок. Прощайте. И не забывайте наш разговор.

— Адьё! Скатертью дорога! — бурчит Философ. — После того, что ваши отпрыски сделали с городом, я видеть вас вовсе не желаю. И вообще, пришел узнать, что делается в гостинице с электричеством и водой⁈

— Мы весьма сожалеем о случившемся, но если бы один из вас не перестрелял Жнецов, ничего бы ни случилось.

— Ничего бы ни случилось, если бы вам не вздумалось откладывать свои яйца прямо под городом.

— Не мы строим гнезда рядом с вашими городами, а вы строите свои города рядом с нашими гнездами. Кстати, гнезда нашего уже нет. Его выжгли кумулятивными зарядами.

— Это было неизбежно, после того, как военные увидели заживо разлагающихся горожан.

— Не будем спорить, — проскрежетал лапками по хитину Инсектоморф. — Теперь все решаем не мы и не вы. Отныне работают законы, которые древнее нас с вами. Вас это касается больше чем нас. И вы это уже поняли. Или скоро поймете. Да, кстати, чуть не забыл…

Он берет со стойки рукопись, которую только что читал, кладет ее в серую картонную папку и протягивает Философу.

— Извините, что взял без спросу, но вы могли бы забыть, а это была бы страшная потеря.

— Что это? — заторможено спрашивает Философ, беря у него папку. — Откуда вы взяли!

— Из вашего номера! — отвечает Инсектоморф. — Прощайте, спасибо за все!

Философ машинально кивает и отходит от стойки.

— Пойдем! — тянет его за рукав Корабельников.

— Да какого черта я должен куда-то уходить⁈ — шипит Философ. — Я должен понять, что здесь творится!

Повернувшись спиной к стойке дежурного администратора, где сидит безучастный к его истерике Инсектоморф, Философ направляется в ресторан. В дверях он останавливается. Зал ресторана, тускло освещенный торшерами, полон. За столиками сидят другие инсектоморфы. Выглядят они совершенно одинаковыми, словно клоны одного существа — того, что за стойкой. Одни читают книги, написанные людьми, другие спят, совсем по-человечески положив головы на согнутые верхние конечности, третьи оцепенело смотрят в пространство. Перед Философым появляется врач.

— Что здесь делаешь? — накидывается на приятеля Голубев. — Немедленно уходи!

— А если мне надо забрать свою рукопись?

— Если она в номере, я ее сейчас принесу…

— Не трудись, — бурчит Философ. — Твой насекомий пациент мне ее уже вернул.

— Тогда тем более уходи!

— Что значит — уходи? Я хочу выпить!

— Тише ты! — шикает на него врач. — Здесь ни капли спиртного.

Философ пальцем показывает на бар, где тускло блестят ряды бутылок.

— Нет, увы… — качает головой врач.

— Но я хочу выпить! — кричит Философ.

Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один — даже те, которые выглядят спящими — поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.

— Черт бы тебя побрал, малохольный! — ругается врач. — Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…

— Мне хочется спать, — стоит на своем Философ. — Я черт знает сколько времени не спал!

— Да, знаю-знаю! — бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. — Ты работал, как сумасшедший. Ты написал «Процесс-2», рукопись, которая перевернет мир, но сейчас делай, что тебя говорят… Жалко, Тельмы нет, она бы подтвердила, что ерепенится теперь некогда и непристойно!

— А где Тельма? — спрашивает Философ. — Разве она не у себя дома, с ребятами?

— Часиков в четыре— пять она подъедет к автостанции.

— А сейчас она где?

— Сейчас она занята… — терпеливо отвечает врач. — Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?

— Ладно, я уйду… — говорит тот, — но я имею право знать, что здесь происходит?

— Имеешь. Выбирай на свой вкус — националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…

— Это же все чушь…

— Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!

— Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец⁈

— Им ничто не угрожает, — отвечает Голубев. — И тебе пока — тоже…

— Если что, ты за них ответишь! Ты — лично! Мне!

— Отвечу! Я за все здесь в ответе. А теперь, философ, ноги в руки и дуй подальше от города. И забери с собой Корабельникова, пока тот не заблевал с перепугу весь вестибюль. Мне надо работать.

Философ выходит в вестибюль. За конторкой уже не видно Инсектоморфа. Из самого темного угла выбрался баснописец. Не обращая на него внимания, Философ идет к лестнице.

— Третьяковский, куда ты? — кричит Корабельников. — Пойдем уже!

— Да не могу же я тащиться под дождем в тапках!

— Ты давно уже в болотниках! — орет на него поэт. — Бросить меня хочешь⁈ Мало того, что вместо коньяка подсунул какую-то мочу, так теперь еще и свинтить пытаешься!

— Дьявол с тобой! Пошли.

Философ хватает баснописца за рукав и тащит его на улицу. И вот они идут в кромешной тьме под дождем. Философ одет основательно, по погоде. В руке у него чемодан. Чужой. Прихватил возле пустого гардероба, чтобы положить в него свою папку с рукописью, вытряхнув барахло прежнего владельца. На поэте старый плащ с чужого плеча, из под которого выглядывают полы халата и белеют голые икры, и — явно чужие ботинки без шнурков. Они идут крадучись, потому что за каждым углом им мерещится засада. Вот только — чья? Баснописец затравленно озирается и старается не отставать от своего спутника.

— Выставили взашей… — бурчит Философ. — И гостиницы нас выгнали. Из города — тоже… А дальше что? Какие такие законы, которые выше нас, могут заставить человека драпать крысиной побежкой из своего жилища? Ну ладно — не своего, съемного, но все равно!

Ответить некому. У Корабельникова скулы сводит от страха. Слышно как стучат его зубы. На улице почти нет света. Редкие фонари освещают только самих себя. Окна домов темны, лишь кое-где сквозь щели в занавесках просачивается красноватый свет. Дождь лупит без передышки, но улицы все же не безлюдны. Слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, надрывается грудной младенец, громыхая, мимо беглецов, проезжает пара тяжелых военных грузовиков. Из бокового проулка выкатывает хуторская телега и скрывается в проулке напротив.

— Все бегут… — жалуется Корабельников. — Все драпают, одни мы тащимся…

— Удивляюсь я тебе, Роман, — откликается Философ. — Ты же «Тигры» жег! Герой Советского Союза…

— Чему тут удивляться, — неожиданно спокойно откликается баснописец. — На фронте легко быть героем. Против тебя такой же солдат, как и ты. Ни от осколка, ни от пули не заговоренный. Хитрость против хитрости, смекалка против смекалки. Горит его танк — радуешься, а видишь обугленную головешку, которая когда-то была бравым воякой, тошно становится. А в тылу все по-другому… Приносишь в редакцию басню про медведя, а они тебе — вы кого это, товарищ автор, имеете в виду? Врешь им про бюрократа, не верят… Не напечатают басню — радуешься. Напечатают — дрожишь. Разворачиваешь каждое утро «Литературку», смотришь раздел критики, видишь свою фамилию, дальше читать страшно. Ведь если какая-нибудь гнида тыловая напишет, что ты украл сюжет то ли у Эзопа, то ли у Крылова, сидишь, ждешь оргвыводы… Так герой превращается в дрожащую тварь… Одно спасение — бухло!

— Ну и бросил бы ты это занятие! — ворчит Философ. — За каким бесом ты в Эзопы подался? Нашел бы себе более спокойную работенку.

— Не могу. Привык уже. Деньги шальные. И не надо вставать ни свет ни заря. Хочешь — бумагу портишь, а не хочешь — водяру жрешь. Опять же поэтесска какая-нибудь подвернется начинающая… Дерешь ее во все щели и в рифму и белым стихом и ямбом и хореем…

— Заткнись, извращенец!

Надрывный механический рев разбивает тишину. От него начинают дрожать стекла в окнах домов, на лужах появляется рябь, с деревьев срывается пожухлая осенняя листва. Философ и Корабельников зажимают уши и непроизвольно бросаются в ближайшую подворотню, при этом Философ роняет чужой чемодан. В подворотне они садятся на корточки, стараясь опустить головы как можно ниже, спрятать их между колен. Несколько мгновений рев сотрясает все вокруг, но затем стихает. Оглушенные, Философ и Корабельников выпрямляются, но не сразу решаются убрать ладони от ушей. Философ приходит в себя первым. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты, закуривает сам и предлагает баснописцу. Тот отрицательно мотает головой.

— Мать вашу за ногу! — почти рыдая, произносит Корабельников. — Чем это они, Граф⁈

— «Сиреной ПВО, не слышишь что ли!..» — перебил я рассказчика. — А тот в ответ: «Какая еще сирена! Разве такие бывают?..»

— Тоже во сне увидел? — уточнил лжеписатель.

— Да, только вместо этого твоего Корабельникова был ты…

— Забавно, но слушай дальше… Хрен их знает, что тут у них бывает… — отвечает Философ. — Хватит ныть, борзописец, пошли лучше мой чемодан поищем.

Они выходят из подворотни и начинают бродить по темной улице, почти наощупь. Неожиданно на пустынной улице появляется первый автомобиль. Его фары ослепляют Философа и поэта, те едва успевают отскочить. За первым автомобилем следует еще несколько. Обгоняя друг друга, опасно подрезая при обгоне, машины несутся, не разбирая дороги. Все это дорогие авто. Одно вдруг притормаживает, отворяется дверца и из нее показывается бледная физиономия Люсьены…

— И она потребовала, чтобы ты поехал с ней и с городским начальством, — подхватил я. — А ты уперся и ни в какую!

— Да, так и было… — кивнул Граф. — Тогда опускаю этот эпизод.

— А дальше были мертвецы? — спросил я. — Или это уже чисто мои кошмары?

— Нет, мертвецов не было… — покачал головой Третьяковский. — Вернее — были, но… Короче, то, что было — оказалось немногим лучше… За машинами начальства покатили легковушки, грузовики, автобусы, мотоциклы и велосипеды с горожанами попроще.

— Что они сказали? — искательно заглядывая в глаза, спрашивает Философа баснописец, имея в виду бежавшее городское начальство.

— Что здесь опасно оставаться, — бурчит тот.

— Пойдем, Графуша, а? — умоляюще произносит Корабельников. — Ну чего мы здесь застряли? Опасно же…

— Пойдем, — соглашается тот. — Как только так сразу… Вот найдем чемодан мой и почапаем.

— Да на кой хрен он тебе сдался, этот чемодан! — истерично воет поэт. — Сам же вытряхнул из него все барахло! Хочешь, я тебе свой подарю? Заграничный!

— Нахрен мне твой заграничный чемодан сдался… — огрызается Философ. — У меня там рукопись, понял!

— Тогда понятно… — сник баснописец. — Так бы сразу и сказал…

Они пытаются отыскать чемодан, воспользовавшись паузой в потоке беженцев на колесах, но вскоре их накрывает звуковая волна, которая слабее рева сирен, но гораздо страшнее оттого, что исходит от несметной толпы. Мужчины, женщины, старики, роняя скарб, затаптывая слабых, несутся по улице. Крики, проклятия, женский визг, мольбы о помощи оглушают почище сирены. Философ и его спутник вновь ныряют в подворотню.

— Что это, Третьяковский? — совсем уж неприлично визжит Корабельников. — О, боже!