Физрук-10: назад в СССР

Глава 18

— И что же ты выбрал? — спросил я.

— Издеваешься? — хмыкнул Граф. — Как видишь, сижу перед тобой, живой и здоровый… Хотя вполне допускаю, что похож на идиота…

— Похож, — кивнул я.

— Ну что ж, значит, слушай исповедь идиота дальше… Да, я сказал, что согласен и профессор продолжал.

— Тогда рад сообщить вам, — сказал он, — что по штатному расписанию вы включены в группу информационной перестройки массового сознания. Главная ваша задача — обрисовать концепцию, применительно к задачам нашего института. В конце концов, я же не открыл вам ничего такого, чего нельзя было бы извлечь из ваших лекций, или, по крайней мере, не следовало бы из ваших идей.

— А вот это уже любимая вами ложь! — уже без всякого азарта сообщил я. — Наглая и беспардонная!

— Зачем столько пафоса! — поморщился Переведенский. — Вы же умница, ясная голова и прекрасно понимаете, что все, о чем мы тут с вами говорили, легко вывести из вашей концепции, стоит лишь слегка задействовать воображение. Кстати, совсем забыл сказать, что в реализации этого проекта также заинтересован и ваш брат — Миний Евграфович Третьяковский, и я его понимаю. В случае удачи его ждет большое будущее.

— Это каким же образом⁈

— А вот представьте. Он уже сейчас является секретарем Союза Писателей СССР. А что такое литература? Это часть пропаганды. И как пропаганда, литература перестанет быть ремеслом, и превратится в науку. Одну из важнейших и почетнейших. Вы поможете своему брату стать первопроходцем в этой области.

— Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, — насмешливо процитировал я, окончательно успокаиваясь.

Какой смысл губить себя, когда имеешь дело с умалишенными. Не противоречить и поддакивать.

— Как это вы точно подметили! — обрадовался мой собеседник. — Сон золотой! Конечно, мы начнем с переустройства нашего общества, но это лишь начало. Наша цель коммунизм, а это означает счастье всего человечества, которое устало бодрствовать. Пропишем ему жизненно необходимый, приятный и общественно-полезный сон. Ведь спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего лишнего. Давайте вместе оградим род людской от бремени ненужных забот.

— А как быть с первой частью этого стишка? — с последней каплей яда осведомился я. — Насчет святой правды!

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился профессор и толстые пальцы его сжали, замаскированный под авторучку излучатель.

— Забудьте! — отмахнулся я. — Согласен, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над философским обоснованием этой затеи.

— Я рад, что мы поняли друг друга! — обрадовался Переведенский. — Ступайте в комнату, устраивайтесь, познакомьтесь с коллегами. Скоро ужин. А перед сном прочитайте в последнем номере «Вопросов философии» новую статью товарища Сталина — это поможет вам правильно политически определиться. Завтра с утра мы с вами встретимся и наметим фронт работ.

Профессор поднялся во весь свой невеликий рост, выкатив брюхо и протянув мне пухлую ладонь для товарищеского рукопожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, озирался в поисках своей кепки, которая, как выяснилось, перекочевала на письменный стол научного руководителя тюремного НИИ.

— Всего хорошего, товарищ Третьяковский! — бодро напутствовал меня Переведенский. — Надеюсь, вы понимаете, что все сказанное в этом кабинете должно остаться строго между нами.

— А как же, я еще не сошел с ума, чтобы трепать о том, что мне говорил опер… Пардон — товарищ профессор, — сказал я.

В коридоре меня поджидал все тот же старший лейтенант. И все-таки, оказавшись за пределами кабинета, я, как ни парадоксально это звучит, сумел вздохнуть свободно. О том, что происходило дальше, рассказывать не стоит. Тюрьма есть тюрьма. Хотя в шарашке было все же посвободнее, нежели в обыкновенной крытке. И спали мы не нарах, а в койках. Носили не зэковскую робу, а синие комбинезоны. Пайка была посытнее. За успешно выполненные задания начальства полагалась прибавка. Можно было даже гулять во дворе, хотя и под неусыпным взором охраны. С воли приходили передачи. Брательник старался. Моя сожительница, понятно, забыла о моем существовании сразу, как только меня вывели из ее квартиры. Были еще бабы из вольнонаемных. Их тянуло на интеллигентных зэков.

Однако есть пара эпизодов, о которых упомянуть стоит. Однажды меня вызвали к оперу. Дверь, ведущая в его кабинет, находилась почему-то в конце коридора, в торцевой стене. Мне иногда казалось, что за нею ничего нет, кроме промозглой подмосковной погоды, и что стоит лишь шагнуть через порог, как немедленно сверзишься с высоты третьего этажа, который, с поправкой на причудливость архитектуры модернового здания шараги, вполне можно считать за четвертый. Поэтому, входя, я в каждый раз с опаской смотрел себе под ноги.

У майора Ефремова тоже была секретарша, которая сидела в приемной. Будучи вольняшкой, она не брезговала моим мужским вниманием, тем более, что и звали-то ее Лидой, как мою первую незабвенную жену. И обычно, входя в приемную Ефремова, я успевал шлепнуть Лидочку пониже спины, чтобы не забывала. На этот раз приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете неяркого весеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, я потянул на себя высокую начальственную дверь.

— Вызывали, гражданин майор?

Высокий, сутулый человек у окна не обернулся, но я все равно узнал его. Это был не Анатолий Михайлович Ефремов, старший оперуполномоченный «НИИ-300», в котором я на тот момент отсиживал уже четвертый год, стараясь не столько принести пользу советской науке, сколько не навредить советскому же народу — это был Кукольник. Мне не нужно было видеть его лица, я и так знал, что оно напоминает пресловутую эрмитажную погребальную маску. Ефремов по гэбэшным меркам был либералом, дозволял зэкам обращаться к нему по имени и отчеству, а вот Кукольнику следовало отрекомендоваться по форме.

— Заключенный Третьяковский, статья пятьдесят восьмая пункт семь, по вашему приказанию прибыл, гражданин майор!

— Уже — подполковник, — поправил меня Кукольник, который был в штатском. — Давненько мы с вами не виделись.

— Прошу прощения, гражданин подполковник! — рявкнул я, оставаясь в дверях.

— Ладно, без чинов — откликнулся тот. — Да вы заходите, Третьяковский, не стойте столбом, разговор у нас будет серьезным.

Ответа от меня не требовалось, и притворив дверь, я вышел на середину кабинета и замер, вытянув руки по швам.

— Садитесь! — приказал чекист.

Я сел в самое дальнее от окна кресло. Глубокое, кожаное, располагающее к разговору по душам, которые так любят вести со стукачами граждане в штатском. А в том, что Кукольнику понадобились неофициальные сведения о работе нашего «НИИ-300», я не сомневался.

— Так-то лучше, — проговорил подполковник, не отходя от окна и не поворачиваясь к мне своим потусторонним лицом.

Я вдруг ощутил острое желание его ударить. Запустить в этот тускло блестящий, будто лакированный затылок тяжелым графином с водой, что стоял на столе всего в двух шагах, но само собой я не шелохнулся. Не так уж велики были мои заслуги перед проектом, чтобы мне могли простить нападение на подполковника МГБ. Тут уж точно вышла бы мне вышка. Поэтому я сидел и молчал. Заключенному не полагалось задавать вопросы. Он мог только отвечать. От нечего делать, я тоже стал посматривать в окно. Я видел старую ветлу, с которой срывались нашлепки мокрого снега и нахохлившуюся ворону, что сидела на ветке. Начался март, но до настоящего весеннего тепла было еще далеко. Кукольник молчал и от этого мне становилось все тревожнее.

— Как идут дела в институте? — наконец спросил он.

— За весь институт я ответить не могу, — осторожно начал я. — А моя группа занимается плановыми расчетами.

— Ой ли, Третьяковский. Думаешь, я не знаю, что Переведенский сделал тебя своим негласным замом? Вечно вы, жиды, хитрите, выкручиваетесь, за дураков нас, русских, держите…

— Вы же знаете, гражданин подполковник, что я русский дворянин.

— Смелый, гляжу, стал… Думаешь, теперь можно?

— Никак нет, гражданин подполковник!

— Ладно, не журись. Времена, конечно, меняются… Возникают новые обстоятельства… Появляются новые неотложные дела…

Я никак не мог сообразить, куда он клонит? И что значит — теперь можно? Что стряслось? Читать газеты и слушать радио нам не полагалось. Конечно, новости с воли до нас доходили, но как правило, с большим опозданием. Единственное, что я пока понял, Кукольника не слишком интересуют сейчас институтские дела. Его явно что-то мучает, но выложить это перед зэком он считает ниже своего гэбэшного достоинства.

— Ну чего молчишь? — пробурчал он.

— Я жду, когда вы уточните, что именно в работе института интересует вас, гражданин подполковник?

— Я же сказал — без чинов! — рявкнул тот.

Он наконец отлип от подоконника и, потоптавшись, словно, в нерешительности, сел в кресло рядом со мною. Теперь его мерзкая личина, с узкими, словно нарисованными бровями, черными дырчатыми глазами под ними и узкогубым синим ртом, белела в полуметре от моего, отчего еще больше напоминала погребальную маску.

— Хочешь сказать, что тебе ничего неизвестно? — еле слышным шепотом спросил Кукольник.

— Что именно? — также шепотом спросил я.

— Хозяин умер…

Я хотел было подняться, но меня словно пригвоздили к креслу. Сказать, что меня ошеломила эта новость, значит, ничего не сказать. Умер Сталин. Сейчас, столько лет спустя, трудно, наверное, понять, что для нас значил кремлевский горец. И для тех, кто его обожал и для тех, кто ненавидел. Во всяком случае для меня, тогдашнего зэка, появился лучик надежды. Может, амнистию объявят или срок скостят. И то и другое неплохо. К тому же меня больше в тот момент интересовало, с чего вдруг чекист поделился со мною этим ошеломляющим известием? Очередная проверка на вшивость? И как я должен отреагировать? Пустить слезу? Как говорил один из столь нелюбимых гражданином начальником евреев — не дождетесь!

— Вот ведь, на первый взгляд, был ничем не примечательный человек, — пустился вдруг в рассуждения Кукольник. — Жил у себя в Гори и горя не знал… — подполковник хохотнул собственному каламбуру. — А позвала Революция, и стал он вождем, как минимум, половины мира… Значит — возможно?..

До этого момента я слушал гражданина начальника довольно рассеянно, а в этот миг напряг слух. Мне показалось, что Кукольник сейчас скажет, наконец, зачем я ему понадобился на самом деле, но тот вдруг заткнулся. Испугался, что в присутствии вшивого зэка позволил себе сболтнуть лишнее? Тогда плохи мои дела. Карцер — это лучшее, что меня ожидает. Вытащит ТТ и пристрелит, а потом скажет, что заключенный напал на него. Черт бы тебя побрал, с твоими откровениями.

— Впрочем, вам, Третьяковский, совсем не обязательно знать, что именно возможно…— продолжал нашептывать он. — Ваша задача, установить с ним контакт. Может, даже подружиться… или нет, мы поступим несколько иначе… Вы должны будете познакомить его с женщиной!

— С кем установить контакт? — переспросил я ошеломленно, решив, что гэбэшник свихнулся и на всякий случай уточнил: — С какой еще женщиной?

— Да вот хотя бы с секретаршей вашего опера, Лидой! — словно и впрямь свихнувшись, бормотал Кукольник. — А⁈ Самая подходящая кандидатура. Комсомолка, красавица, танцует прекрасно, поет…

— Товарищ Кукольник, — попытался вразумить его я. — Уточните, пожалуйста, о ком вы говорите?

А на самом деле кулаки у меня сжимались. Сволочь. Лиду ему подавай… Хук правой, прямо в гладкую изуродованную щеку, так чтобы сразу сломать нижнюю челюсть, а левой в солнечное сплетение. Раздавить гадину… Я мысленно посмаковал эту соблазнительную картину, но не шевельнул даже мускулом, потому что перед глазами тут же встала другая картина. Позора и унижения. Они умели и любили унижать, тем более — сильных. С прошлой нашей встречи с гражданином начальником у меня и так иногда непроизвольно начинало подергиваться левое нижнее веко. Нет, эту систему нельзя было сокрушить силой. Только знанием.

— Ах да… — кивнул он и добавил: — Есть один человек в Москве. Он мне позарез нужен, но таких как я… Короче, на пушечный выстрел не подпускает… А ты его породы… Ну а если с красивой девушкой подкатишь, тогда тем более…

— Каким образом я смогу это сделать? — спросил я. — Вы меня к нему под конвоем доставите?

— Об этом не беспокойтесь, я все уладил, — сказал Кукольник. — Вот предписание о вашей совместной командировке в столицу. Лида его уже напечатала, а Ефремов завизировал.

И он протянул мне документ, но я не смог прочесть в нем ни строчки. Влажная пелена застилала мои глаза. Господи, да какой зэк не мечтает покинуть даже самую комфортную тюрьму, хотя бы на время и не под конвоем! Внутренне я возликовал, но виду не подал. Вдруг это какая-то хитровыдуманная чекистская проверка? Провокация. И все же я спросил:

— Я что-то должен узнать у этого человека?

— Да, кое-какие детали, касательно темы вашего института, — громко произнес подполковник, покрутив пальцами возле ушей, хотя я и так уже догадался, что он опасается прослушки.

— Все сделаю, как прикажете, гражданин подполковник государственной безопасности,— с подобострастием откликнулся я.

— Идите к завхозу, он выдаст вам гражданскую одежду и обувь. После чего явитесь дежурному офицеру.

Все еще не веря своему счастью, я отправился в каптерку, где наш завхоз и впрямь выдал мне цивильный костюм, сорочку, ботинки, пальто и каракулевую шапку. Я переоделся там же, оставив зэковское обмундирование. И в таком виде спустился в вестибюль, где меня ждал не только дежурный офицер, но и Лида, одетая как в театр. Рядом с ней ошивался и Кукольник. Девушка старалась делать вид, что ее не воротит от его физиономии, но улыбка у нее была слишком уж натянутой. Я протянул предписание дежурному офицеру, тот ознакомился с ним и произнес:

— Заключенный Третьяковский, вы передаетесь в распоряжение подполковника государственной безопасности Кукольника сроком на одни сутки. Завтра, ровно в пятнадцать ноль ноль, вы должны будете доложить о своем возвращении дежурному офицеру. Опоздание будет расцениваться как попытка побега. Повторите!

Я повторил сказанное, он вернул мне предписание и мы вышли во двор. До последнего мгновения я не верил своему счастью. Даже, когда мы вышли за ворота и сели в знакомый «Опель» — не верил. Сейчас меня окликнет часовой, сделает предупредительный выстрел в воздух и тут же, не дожидаясь моей реакции, — на поражение. Ничего этого не случилось. Кукольник распахнул дверцу перед Лидочкой и когда она забралась в салон, велел мне последовать за ней. А сам сел за руль. Это тоже было необычно, но я уже устал удивляться. Решил махнуть на все рукой и наслаждаться мгновением. «Опель» катил по заснеженной дороге. Погода хоть и не баловала, но на воле и она казалась прекрасной. А дальше — будь что будет! За всеми этими, необыкновенными для зэка, событиями, я совсем забыл о том, что произошло в этот мартовский день. И вспомнил только, когда увидел красные флаги с черными траурными лентами, развешенные на столбах и углах домов. По столичным улицам шли плачущие люди. И сидящая рядом со мною Лидочка вдруг зарыдала.