Факторизация человечности

22

На следующий день Хизер завтракала одна. Несмотря на то, что она устала, как собака, ночью она спала плохо, а сны её снились почти такие же причудливые, как то, что она видела внутри конструкта.

И вот теперь, за завтраком, её разум, наконец, вернулся к более приземлённым вещам. Обеденный стол, выглядевший большим, когда они сидели за ним вчетвером, сейчас казался просто гигантским.

Хизер ела яичницу-болтунью и тост.

Они с Кайлом постоянно разговаривали за завтраком — о факультетских интригах, сокращениях финансирования, трудных студентах, о своих исследованиях.

И, конечно же, о детях.

Но Мэри умерла. А Бекки с ними не разговаривает.

Тишина оглушала.

Наверное, ей стоит позвонить Кайлу — пригласить его сегодня вечером на ужин.

Но нет… нет, так не пойдёт. Попытки продолжить вежливое общение будут притворством. Хизер знала это, и не сомневалась, что Кайл тоже знает. Неважно, о чём они говорят — думать он будет только об обвинениях, и она тоже будет думать лишь о них.

Хизер вонзила вилку в яичницу. Она сердилась — в этом у неё не было сомнений. Но на кого? На Кайла? Если он виновен, она будет более чем сердита — она будет в ярости, захочет прикончить предателя. А если он не виноват, то её ярость обратится против Бекки и её психоаналитика.

Очевидно, Лидия Гурджиефф манипулировала ситуацией. Но в самом ли деле она подсадила Бекки ложные воспоминания? Конечно, в случае с Хизер её предположения никак не могли оказаться правдой…

И всё же…

И всё же, так многое казалось похоже на правду. Не мелкие детали, разумеется, но общая концепция.

Хизер чувствовала пустоту внутри. Часть её была мертва — и так было всё время, сколько она себя помнила.

И, кроме того, то, что приёмы Лидии Гурджиефф подводили пациента к нужному ей выводу, совершенно не значило, что жизнь дочерей Хизер была свободна от сексуальных домогательств. Она снова подумала о гневе Рона Голдмана, и это вызвало новые воспоминания о процессе Симпсона; то, что копы пытались Симпсона подставить, вовсе не означало, что тот не совершал убийства.

Поднеся ко рту тост, она внезапно осознала, что её гнев не был обусловлен.

Она злилась на Бекки независимо от того, был виновен Кайл или нет. Бекки перевернула их жизнь вверх дном.

Это была ужасная мысль — но неведение действительно было счастьем.

Хизер почувствовала, что стремительно теряет аппетит. Чёрт возьми, что с ними случилось? Что случилось с ней?

Она отложила вилку и взяла тарелку. Потом пошла на кухню и вывалила свой завтрак в мусорное ведро под раковиной.

Хизер пришла на работу на час позже. Войдя в офис, она обнаружила, что сценические лампы выключены — вернее, их вилки выдернуты из розеток, потому что выключателей у них не было.

Проклятые уборщицы. Кто бы мог подумать, что они работают после полуночи?

Конструкт лежал в руинах; без поддержки поля структурной целостности его панели отпали друг от друга.

Не было возможности определить, распался он, когда уборщицы ещё были в офисе, или позже. Сердце Хизер взволнованно заколотилось.

Она бросила сумку на ковёр и кинулась к груде панелей. Из одной из панелей вывалилось полдесятка плашек, когда она ударилась о пол. Слава богу, Пол предусмотрительно их пронумеровал; ей удалось быстро поставить их на место. Потом она снова собрала конструкт. Он снова развалился — было трудно одной удерживать панели. Но в конце концов у неё получилось. Она осторожно перешла на другой край офиса, чтобы сотрясение от её шагов не разрушило собранное снова. Она воткнула вилки светильников обратно в розетки и услышала, как бесперебойник её настольного компьютера протестующее пискнул при этом. А потом она с облегчением и удивлением наблюдала, как конструкт на глазах обретает твёрдость, а все его углы становятся прямыми.

Хизер взглянула на часы. В два было запланировано факультетское собрание — и сейчас, летом, когда большая часть преподавателей в отпусках, её отсутствие будет особенно заметно.

Ей не терпелось продолжить исследования. Она взяла фломастер и написала для уборщиц две записки с требованием не отключать лампы. Одну записку она прилепила к стойке одной из ламп (достаточно низко, чтобы исключить возможность возгорания), вторую — рядом с розеткой, в которую обе лампы были включены.

Однако, хотя лампы были включены всего ничего, в офисе уже становилось жарко; Хизер успела вспотеть. Она заперла дверь и, немного стесняясь, сняла с себя блузку и брюки, оставшись в одном нижнем белье. После этого она убрала боковой куб и втиснулась внутрь конструкта. Она воспользовалась рукояткой с присоской, чтобы поставить боковой куб на место, дождалась, пока глаза привыкнут к полутьме, протянула руку и коснулась стартовой кнопки.

Сердце бешено колотилось; это было точно так же волнующе и пугающе, как и вчера.

Однако она с облегчением увидела, что её догадки оказались верны: она оказалась в том же месте, на котором остановилась в прошлый раз: паря рядом с изгибающейся поверхностью, разбитой на шестиугольники. Конечно, она не могла знать, истинная это форма или порождение её собственного разума.

Несмотря на необычность, всё это выглядело слишком реальным, чтобы быть простым результатом пьезоэлектрических разрядов, взбалтывающих её мозг. И всё же, будучи психологом, Хизер знала, что галлюцинации могут быть очень реалистичными — на самом деле, даже гиперреалистичными, заставляя реальный мир казаться мутным и невыразительным.

Она посмотрела на шестиугольники, каждый из которых был, вероятно, метров двух в поперечнике. Она могла вспомнить единственное явление природы, состоящее из плотно упакованных шестиугольников — пчелиные соты.

Хотя нет, постойте-ка. Другой образ пришёл ей на ум. Дорога Гигантов в Северной Ирландии — огромное поле, сложенное шестигранными базальтовыми колоннами.

Пчёлы или лава? В любом случае, это порядок из хаоса — и этот составленный из гексагональных структур регулярный узор был наиболее упорядоченной штукой из всего, что она до сих пор здесь видела.

Шестиугольники не покрывали всю внутреннюю поверхность сферы — имелись обширные участки, где их не было видно. Тем не менее, даже если они покрывают лишь часть поверхности, то их тут, должно быть, миллионы, если не миллиарды.

Перспектива снова сместилась. Словно неккеров куб, то, что она видела, сложилось в новую конфигурацию, вчерашнюю: две сферы, одна так близко, что можно дотянуться рукой, вторая неимоверно далеко. Фоном для всего этого служил вихрь, который, как она поняла лишь сейчас, состоял из смеси всё тех же цветов, что и шестиугольники. Она расфокусировала взгляд и снова его сфокусировала. Изображение громадной стены, разбитой на гексагоны, появилось вновь.

Если шестиугольники и вихрь на самом деле одно и то же, только видимое в различных наборах размерностей, то, получается, что бо́льшая часть энергии сконцентрирована в гексагонах. Но что тогда представляет собой каждый гексагон?

На её глазах один из гексагонов вдруг потемнел и стал чернее, чем всё, что она видела до сих пор. Похоже, он вообще перестал отражать свет. Поначалу она подумала было, что его вообще не стало, но вскоре глаза адаптировались к виду его идеально чёрной поверхности; он по-прежнему был на своём месте.

Хизер оглянулась в поисках других таких же гексагонов. Очень скоро она заметила ещё один, затем ещё. Но почернели они только что, или всегда были чёрными, она не могла сказать.

Тем не менее, то, что гексагоны меняют цвет, натолкнуло её на мысль о пикселях. Однако же, когда она пролетала над ними на большой высоте, она не видела никакого изображения. Она досадливо оттопырила губы.

Тем временем она продолжала парить над полями гексагонов, иногда пролетая пустые участки, где вообще не было ни цветных, ни чёрных — лишь пустота.

На краю одной из таких областей — похожей на лужу ртути, подумалось ей — Хизер заметила, как формируется новый гексагон. Вначале он был точкой, а затем расширился, соприкоснувшись тремя сторонами с соседями, а другими тремя — с серебристой бездной.

Что же такое эти гексагоны?

Она видела, как они рождаются.

И видела, как умирают.

И сколько их тут всего?

Рождаются.

Умирают.

Рождаются.

Умирают.

В голове возникла безумная мысль — возможно, более подходящая юнгианскому психологу, чем среднестатистическому Джо, но всё равно безумная.

Этого не может быть.

И всё же…

Если она права, то её совершенно точно известно, сколько тут гексагонов.

Их число конечно — в этом она была уверена. Это не одна из Кайловых невычислимых задач типа бесконечного числа плиток, покрывающих бесконечную плоскость.

Нет, их можно подсчитать.

Её сердце одновременно трепетало и било молотом.

Это была вспышка интуиции, но она нутром чуяла, что права. Их должно быть где-то — она задумалась, припоминая число. Семь миллиардов четыреста миллионов.

Плюс-минус.

Более или менее.

Семь миллиардов четыреста миллионов.

Численность населения планеты Земля.

Конкретизация юнгианской мысли; реальность, а не метафора.

Коллективное бессознательное.

Коллективное сознательное.

Надразум.

Она почувствовала, как её пронзает всплеск энергии. Всё идеально складывалось. Да, то, что она видела, было биологической системой, но относилось к биологии того типа, с которым она никогда ещё не сталкивалась, и имело такие масштабы, которые она и вообразить не могла.

Где-то глубоко внутри она всегда знала, что конструкт никуда её не уносит. Она по-прежнему в своём офисе на втором этаже Сид-Смит-Холла.

Всё, что она делает — смотрит сквозь искривлённые линзы, микроскоп Мёбиуса, топологический телескоп.

Гиперскоп.

И этот гиперскоп позволяет ей видеть четырёхмерную реальность, окружающую её обыденный мир, реальность, о существовании которой она подозревала не более, чем Квадрат — герой «Флатландии» Эббота — осознавал существование окружающего его трёхмерного мира.

Юнговская метафора подразумевала это много лет назад, хотя старина Карл никогда не думал, что она может иметь некий физический смысл. Однако если коллективное бессознательное — это в самом деле больше, чем метафора, то оно должно выглядеть именно так: на первый взгляд разрозненные части человечества, соединяющиеся друг с другом на некоем высшем уровне.

Невероятно.

Если она права…

Если она права, то центавряне прислали информацию не о своём инопланетном мире. Скорее, они дали человечеству зеркало, чтобы оно смогло, наконец, увидеть себя.

И Хизер сейчас рассматривала крупным планом фрагмент этого зеркала — несколько тысяч человеческих душ, прижатых друг к другу.

Хизер повернулась вокруг себя, оглядывая внутреннюю поверхность гигантской чаши. Она не могла различить отдельные гексагоны на расстоянии — но она видела, что цветные точки составляли лишь крошечную часть от общего их числа. Вероятно, пять или десять процентов.

Пять или десять процентов…

Много лет назад она читала, что общее число когда-либо существовавших людей — включая и хабилисов, и эректусов, и неандерталенсисов, и сапиенсов — составляет около ста миллиардов.

Пять или десять процентов.

Семь миллиардов человек живут на Земле сейчас.

И девяносто три миллиарда, плюс-минус, когда-то родились на Земле и умерли.

Надразум не сокращает, не переиспользует, не перерабатывает. Нет, он продолжает поддерживать все прошлые гексагоны, тёмные и чистые, нетронутые и неизменные.

И тут её осенило.

Невероятно…

Но именно так и должно быть.

Её бросило в жар, закружилась голова.

Она нашла то, что хотела.

С тех пор, как сознание современного типа появилось впервые миллионы лет назад, около ста миллиардов его отростков — около ста миллиардов человек — родились и умерли на планете Земля.

И они по-прежнему были представлены здесь, каждый в своём гексагоне.

А что есть человек как не сумма его воспоминаний? Что ещё настолько же ценное может содержать гексагон? Зачем сохранять старые гексагоны, если не…

От одной мысли об этом голова шла кругом.

К кому обратиться первым? Если она может прикоснуться к разуму лишь одного человека, то кто им станет?

Христос?

Или Эйнштейн?

Сократ?

Или Клеопатра?

Стивен Хокинг?

Или Мари Кюри?

Или — она, разумеется, подавляла эту мысль — её мёртвая дочь, Мэри?

Или даже мёртвый отец Хизер?

Кто? С кого начать?

На глазах у Хизер световая дуга соединила один из цветных гексагонов с одним из тёмных. Значит, есть способ пользоваться этим гигантским коммутатором для соединения живого разума с архивной версией мёртвого.

Возникают ли эти дуги самопроизвольно? Можно ли объяснить ими случаи, когда людям кажется, что они уже жили раньше другой жизнью? Хизер никогда не верила в рассказы о прошлых жизнях, но свищ в этой… в этом психопространстве, соединяющий мёртвый разум с активным, вполне может быть интерпретирован как воспоминание о прошлой жизни активным разумом, понятия не имеющим, что происходит.

Пока она раздумывала, дуга исчезла; что бы это ни был за контакт и какова бы ни была его цель, время его истекло, и он завершился.

Пассивный гексагон за это время ни разу не осветился, оставаясь мёртвым в течение всего времени контакта. Хизер видела наилучшее представление, которое мог составить её разум о четырёхмерном мире — обиталище надразума, однако, как и говорилось в тех статьях из Сети, которые она читала, четвёртым измерением не было время; оно не позволяло живым и мёртвым взаимодействовать.

Хизер снова развернулась лицом к громадному подсолнуху активных гексагонов.

Один из них — один из семи миллиардов — был ею, трёхмерным сечением её четырёхмерного отростка надразума.

Но какой именно? Близко она от него или далеко? Наверняка связи более сложны, чем может изобразить это представление. Наверняка, как и в случае с нейронами в человеческом мозгу, соединения многоуровневые. Это был всего лишь один способ — причём сильно упрощённый — смотреть на гештальт человеческого сознания.

Но если она где-то там — а она должна там быть — то…

Нет, не Христос.

Не Эйнштейн.

Не бедняжка Мэри.

И не её отец.

Нет, первый разум, которого Хизер хочет коснуться, всё ещё жив, всё ещё активен, всё ещё обладает чувствами и восприятием.

Она всё-таки нашла его.

Внешнее хранилище.

Бэкап.

Архив.

Один из этих гексагонов представляет собой Кайла.

Если она сможет его отыскать, если сможет получить к нему доступ, она сможет узнать.

Так или иначе, она, наконец, узнает всё.