Энгус: первый воин

Глава седьмая Ненниус

Словно в полубреду я скакал куда глаза глядят, чувствуя только боль от удара копытом. Но сильнее боли, сильнее опасности меня терзал сжигавший сердце гнев из-за подлого убийства отца. Я глубоко оплакивал его смерть — и не только потому, что он был моим отцом, но и потому, что Морской Волк был героем и воином, человеком-скалой, подлинным защитником правды в этом мире. Защитником перед всеми неправдами мира, перед гневом природы, защитником от злых ветров и неожиданных бурь, защитником от всякого зла, что таилось в людских сердцах. Но теперь его нежность ко мне, его любовь и защита станут лишь воспоминанием, а не реальностью — и что мне с того, что память эта крепка и сильна, когда я остался один?! Совсем один. Один в этом агрессивном жестоком мире, полном ужасных неожиданностей, постоянных войн и убийств. Один в мире, где моей единственной защитой теперь являются лишь мужество и воля к победе.

Ночью, остановившись передохнуть, я все еще продолжал спрашивать себя, каким образом отец, будучи таким пылким человеком, все-таки всегда оставался и таким спокойным воином. Под очистившимся звездным небом я развел костер и думал, что все они, мужественные воины вчерашнего дня, теперь там, на небе. И это они смотрят на меня ясными звездами своих глаз. И отец конечно же является самой яркой звездой в этих бесконечных россыпях небесных созвездий.

Лежа в траве, я вдруг подумал, что, скорее всего, не один оплакиваю гибель Морского Волка. Храбрые воины, всегда сопровождавшие его в походах и сражениях, теперь тоже оплакивают его и наверняка все еще стоит у них в ушах его громкий голос, который умел и приказать, и ободрить, который гремел словно гром в самой гуще любой битвы, который воодушевлял и вселял надежду. Этот голос уверял всех вокруг, что пока они на земле, их охраняет он, Морской Волк, а когда они уйдут той дорогой, по которой уходят храбрецы, их будут охранять сами боги.

И вот, имея единственными своими свидетелями звезды, а единственным другом одиночество, я позволил, наконец, как ребенок, своей боли взорваться неудержимыми рыданиями. И я плакал не только об отце, я вспоминал обо всем плохом, что успел уже сделать в жизни, обо всех задушенных угрызениях совести. Потеря отца и его защиты заставила меня пересмотреть всю жизнь, все битвы, все убеждения, все верования. Плач, рвавшийся из моей груди, почему-то заставил меня еще глубже заглянуть в себя и прийти к выводу, что даже решительный воин порой отступает перед страхами, таящимися у него внутри. Перед страхами, не имеющими ничего общего с теми, с какими он сталкивается в бою. И чем больше я понимал свое нынешнее положение, тем яснее осознавал — хотя это и давалось мне совсем не просто, — что некогда и мой отец испытывал такие же трудности. И продолжая думать об этом, я в конце концов пришел к выводу, что трудности — это всего лишь другая грань величия настоящего воина, что пересмотр всей своей жизни тоже требует не меньше мужества, чем война, и что слезы умывают нашу душу.

Именно с ощущением омытой слезами души я и проснулся на следующее утро в лесу. Тогда я умыл лицо водой из холодного ручья, протекавшего в мягком зеленом мху. Потом обмыл рану и как следует напился, и только тогда смог ощутить прохладу утреннего ветерка, который словно приглашал меня пуститься в новый путь к новой жизни, судя по всему, ожидавшей меня впереди. И это чувство с каждым утренним часом становилось все явственней, особенно по мере того, как я начал вспоминать спокойные беседы, что вела со мной мать. Наконец-то я вынужден был признать, что жизнь заключается не только в боях и походах. Мягкий голос матери повторял мне о самых простых вещах, что нас окружают: о козах, о ручье, о лесе, о снеге в горах, обо всех проявлениях жизни в ее бесконечном разнообразии. И все это бесконечное разнообразие простого и спокойного мира объединяла в единое целое вера в Того, Кто сотворил мир, в Бога-отца, как мать называла его. Это был сильный и добрый Бог… Или все-таки их было двое, поскольку вслед за первым, Богом-отцом, мать всегда упоминала и второго — Господа нашего Иисуса Христа.

Воистину, эта правда казалась слишком невероятной для того, чтобы ее понять, и одновременно слишком простой, чтобы принять. И для понимания, и для принятия этой простой и невероятной истины надо было не столько заставить работать мозг, сколько просто вспомнить нежный и любящий тон, которым мать говорила о Божьем творении. Вспомнить ее рассказы о том, как управляет нами Создатель, как Он защищает нас своей несокрушимой силой, какую человеку невозможно даже представить. Но, несмотря на такую нечеловеческую силу, как говорила мать, Бог не является надменным и злым, а наоборот, Он любит всех как своих детей и становится убежищем для гонимых в минуты печали и боли. И, несомненно, именно эта Его сила помогла матери, когда я сообщил ей о смерти отца, и продолжала помогать потом в принятии того, что в один прекрасный день я принес в ее жизнь.

Итак, я ехал, погруженный в успокаивающие мысли, и ощущал в себе иное мужество — мужество видеть все вещи такими, какие они есть, и принимать их во всей полноте. Я слышал, как беспрестанно капает роса, как стучит неподалеку копытами олень, как поют птицы… Все это, казалось, находится гораздо в большей гармонии с тем Создателем, о котором говорила мать, чем с суровостью Одина и искаженными яростью лицами воинов, тех, с кем я провел так много времени. Быть может, религия матери была просто сильней, чем религия отца? Или, может быть, лишь ее Бог мог освободить меня от агонии, в которой я пребывал прошлой ночью и которая при мыслях об этом Боге вдруг начала постепенно уходить.

Но все же на какое-то время мне пришлось оставить подобные мысли и заняться обыденными вещами. Я знал, что судьба моя лежит где-то в глубине этих густых лесов, знал, что мне не надо ни бояться ее, ни убегать. Так я ехал весь день. Рана все еще кровоточила, и силы мало-помалу оставляли меня. Все поплыло перед глазами, потом появились какие-то темные пятна, и голова моя закружилась так, будто перед этим я целый день пил. И все-таки я старался продвигаться вперед, не обращая внимания на разгорающийся пожар в ране. Она покраснела, стала горячей и пульсирующей. Слабость одолевала меня все больше, и мне во чтобы то ни стало надо было поесть, чтобы силы не оставили меня окончательно.

Я все еще слышал, как поблизости бродят олени, но был слишком изможден, чтобы начать охоту. Вдруг я услышал, как неподалеку какой-то голос пробубнил совершенно непонятные и в то же время явно знакомые слова, имевшие отношение к еде… Яйца… Морские чайки… Большой жирный лосось в лодке… И только спустя несколько минут я с ужасом понял, что произношу эти слова сам, то и дело теряя сознание.

Собрав последние остатки сил, я решил остановиться и прислониться к дереву. В лесу становилось все холоднее, и я решил развести костер. На какое-то время языки его оживили меня. Было так хорошо смотреть на пламя и видеть его силу, могучую силу, которую способна укротить лишь последняя сгоревшая ветка. О, огонь в его природном величии…

Придя в себя, я увидел, что костер погас, и вспомнил о том, что мне только что снилась мать. Она стояла на палубе большого корабля, который плыл почему-то не по волнам, а по голой земле — разумеется, такое могло присниться только в бредовом сне. Мать была, как всегда, красива и величественна, одета в синее платье, что впору носить королеве, и серые ее глаза смотрели, как обычно, холодно и спокойно. Рядом с ней стояли два огромных воина, которые явно ее охраняли, а стоявшая между ними мать одной рукой поднимала крест, а другой сжимала рукоять вложенного в ножны меча. Где-то раздавался презрительный хохот медведя, но его самого не было видно. И мне каким-то образом стало ясно, что медведя останавливал страх не перед великанами, но перед мечом. Две змеи проползли в сторону матери, но медведь убил их обеих и подкинул высоко в воздух, громко рыча.

Я так и не смог разгадать значения своего сна и снова решил продолжить путь. Отдохнув еще немного, я пошел поискать пищи, которая появилась достаточно быстро благодаря моим острым стрелам. Мне действительно надо было подкрепиться, ибо что-то внутри меня говорило: силы мне скоро понадобятся. Я чувствовал, что мне снова придется сражаться, проявив все умение владеть боевым топором. Мысль о сражении опять заставила меня вспомнить об отце, и я вновь заплакал.

— О, демоны Асгарда! — рыдал я, ужасаясь тому, что, кажется, стал трусом, одним из тех, кто плачет по любому поводу, как старая баба. Мне же теперь, наоборот, просто необходимо стать воином, каким я был еще так недавно. Но каким воином? Чьим воином?

Да, под руководством отца я действительно был воином, но сейчас, один, я стал не кем иным, как своевольным обманщиком. Хорошо еще, что густой лес скрывает мой позор. Но я не должен прятаться, и именно здесь, в одиночестве, без всякой поддержки я, наконец, проверю свое мужество, свою мужскую суть. Я не должен разочаровать отца. И я закричал в синее небо над головой:

— Отец! Я должен быть воином! Помоги же мне, отец! — Но только эхо ответило мне в далеком лесу.

— Один! Один! — закричал я тогда, как делают все воины, призывая мужество, и почувствовал, как сила возвращается ко мне.

Становилось все холоднее, меня начала бить дрожь, зубы выбивали отчаянную дробь. Моя рана выглядела как огромное гноище, желтое, с запекшейся кровью… Даже пища, которую я проглотил и которая поначалу придала мне сил, теперь стала бунтовать в желудке, который после долгого голодания не мог принимать ее. Смерть уже караулила меня, как распутная девка, и, пытливо заглядывая в глаза, приглашала сдаться. Не бороться… Освободиться… Или это была одна из дев-валькирий, о которых так много говорили мои боевые товарищи?

Когда я открыл глаза, то увидел, что надо мной склоняется вовсе не женщина, которую я видел в горячке, а старик. Он был похож на одного из тех святых, которых мы во множестве убивали по приказу этого труса короля Айвара. Но лицо человека, совершенно спокойное, не выражало никакого презрения ко мне. Он провел по моему лбу влажной тряпицей. Я скосил глаза и обнаружил, что лежу на кровати, а рядом находится что-то, похожее на чашу с бульоном. Приглядевшись внимательнее, я увидел за спиной старика еще одного монаха, высокого и молодого, примерно моего возраста. В руках он держал миску с водой.

— Эфрон, посмотри, может, он все же поест немного? — спросил старик. — Если он поест, то дело пойдет быстрее.

— Но он выглядит как норманнский разбойник! — возразил Эфрон, неуверенный, что его акт милосердия будет принят как должно.

— Эфрон, во всех наших поступках присутствует Божий промысел. И так должно быть и с этим умирающим, — возразил ему старик, с едва уловимым раздражением в голосе.

— Но какая логика в том, чтобы заботиться о явном нашем враге? — не сдавался Эфрон.

Однако, не теряя терпения, старый монах ответил:

— Мой дорогой Эфрон, есть вещи, которые тебе, как новообращенному, еще предстоит усвоить. Я уже говорил тебе, это подобно битве. Когда ты в битве со своим врагом разрушаешь его гордыню, ты тем самым еще и совершаешь акт милосердия по отношению к нему. Тем не менее нужно сознавать, что сами мы при этом тоже не должны становиться жертвами соблазна, таящегося в гордости и мести. Когда мы побеждаем, побеждаем во имя Бога. А когда смиряем перед Господом наше тщеславие, то мы побеждаем свою суетность, которая воистину есть наш величайший враг. И на этом наш долг заканчивается. Далее мы должны любить своих врагов, не только потому, что в каком-то смысле они точно такие же, как и мы, люди, но и потому, что в них мы научаемся видеть всю бесполезность гордыни — чувства, от которого необходимо избавляться, если мы хотим служить Господу должным образом. И противник является нам для того, чтобы еще раз напомнить, что самый величайший наш враг находится внутри нас, причем в виде слабостей, которым ни в коем случае не следует подчиняться. Такова вера Господа нашего.

— Благодарю Бога, что попал в ученики именно к вам, — ответил Эфрон с обожанием и покорностью, говорившей, что он знает старого монаха уже давно.

И так они выхаживали меня день за днем.

Когда монах-кенобит[11], которого, как я впоследствии узнал, звали Ненниус, брал с большой грубо отесанной деревянной полки книгу, это превращалось в настоящий ритуал. И ритуал этот, как положено, повторялся день изо дня одинаково: он прикрывал глаза, глубоко вдыхал и выдыхал три раза подряд, а потом, так и не открывая глаз, шарил пальцами по полке, всегда точно выбирая нужную ему книгу или манускрипт. Ритуал этот служил как бы актом уважения и благодарности к старинным писаниям святых, вдохновленных Богом.

Иногда я пытался помочь ему, но он всегда останавливал меня словами:

— Не надо, Энгус, не вмешивайся, ты недостаточно высок. Я сам достану книги.

Он был гораздо ниже меня, но ту весомость, которая звучала в этих словах, я смог до конца понять только после более продолжительного общения. Я говорю сейчас о величии его души, о мудрости, которая превращала его в гиганта, стоящего предо мной с божественной гармонией в лице и учащего меня жизни. И в тот момент, когда он брал с полки очередной манускрипт, готовясь его прочесть, я выглядел перед ним всего лишь как жалкий подмастерье перед учителем.

— Что я должен сделать, чтобы получить такую же благодать, господин аббат? — спросил я однажды старика. Ведь до сих пор я еще ничего не сделал для христианских монастырей. Впрочем, скорее, наоборот, я только и делал, что нападал на них и грабил, несмотря на серьезное недовольство этим моего отца, Морского Волка. И все чаще мне приходили в связи с этим на ум рассказы, которые я слышал от старого скальда Браги, о том, какие несчастья свалились в земле франков на норманнов, похитивших священные реликвии из христианских монастырей.

— Я был одним из ваших врагов, преподобный отец, и стыжусь принимать от вас такую заботу. Вы спасли меня от бесславной смерти, и я никогда не забуду этого. Я молю вас лишь об одном — позвольте мне защищать вас!

— Дорогой Энгус, порой то, что ты делаешь, не имеет никакого значения, ибо Бог видит глубже в душах Своих детей. Важно лишь твое намерение, искренняя вера, стремление к добродетели, — ответил монах, глядя на меня жестко, но с видимым состраданием.

И пока аббат медленно перелистывал книгу, я задумался о его словах и о том, к чему именно призывали они меня. Сражаться лицом к лицу с яростными воинами было гораздо легче, чем заглядывать в глубь самого себя и пересматривать все ценности, как приходилось теперь делать мне. Я был вынужден не только восстанавливать свое тело, которое мало-помалу все-таки выздоравливало, но главное — мне надо было как следует узнать свою душу. Мне необходимо было найти в ней то, во что я действительно верю, и выбрать между тем, что всегда было важно для меня, и новыми принципами, которые мне открылись. Именно об этом и говорил мне Ненниус.

— Чтобы обладать добродетелями, сын мой, надо сначала познать их, и мой труд заключается в том, чтобы научить тебя этому. Вот видишь, я выбрал писание святого Гилдаса, слова которого напоены духовной силой. Позже, когда ум твой и сердце будут готовы, я прочту их тебе.

Полный любопытства, я хотел было просить его прочитать эти строки теперь же, раз они полны такой мудрости. Однако отчасти из-за того, что был еще слишком слаб, отчасти из-за уважения к монаху, не стал этого делать, предоставив старику возможность открыть мне тайну в нужное время.

Дни шли за днями, лились непрекращающиеся дожди, столь характерные в это время года для здешних мест. Я был счастлив, что тело мое, наконец, стало оживать, и что силы постепенно возвращались ко мне. Именно поэтому, а еще в благодарность за то, что сделали, помимо привычных продуктов, используемых при выпечке хлебов, варке овсянки и изготовлении отличнейшей сметаны, было еще что-то, не дававшее мне сначала покоя. И только потом я понял: лучшей приправой служила царящая там радость, словно внушенная свыше, совершенно непоколебимая и непрестанная. И тогда эти старики, несмотря на свой преклонный возраст, стали для меня такими близкими друзьями, словно я с детства рос с ними в нашей деревушке в Кайте. Это были большие дети, с которыми я сам опять становился ребенком. С самого раннего утра до рассвета я, все еще лишь выздоравливающий, слышал, как раздаются молитвы заутрени, и чувствовал всю прелесть их мелодий. Вечерами же, подкрепляясь, монахи питались лишь овощами и кусками копченой домашней птицы. Кстати, именно эта пища очень способствовала моему выздоровлению.

Вместе с питанием, оживлявшем мое тело, монахи лечили и мою душу. Я стал понемногу участвовать в их службах, и в то же время аббат Ненниус начал давать мне уроки, на которых говорил мне о ничтожестве всего преходящего в этом мире по сравнению с важностью того, что он называл вечными ценностями. Я находил все эти разговоры весьма странными и не мог понять, почему ценности, за которые всю жизнь боролся мой отец, не имели значения. Об этом я и спросил однажды у Ненниуса.

— Почему же материальные вещи не имеют для ваших монахов никакой ценности, если именно ваш Бог дал их им?

— Материальные вещи не имеют большой ценности, — ответил монах, — именно потому, что приходят от Господа в виде милости. А излишняя привязанность к ним может стать одной из форм рабства.

Слушая эти речи, я немедленно вспомнил жадность убийц отца и то наслаждение, которое они получали, отбирая собственность у других. Я припомнил глупые споры о драгоценных браслетах — цели суетного желания женщин. Вспомнил убийства из-за драгоценностей, в которых немалую роль всегда играл эль.

— Я хочу рассказать тебе об учении тех святых, что жили в пустыне, Энгус, — продолжал между тем монах уже несколько мягче. — Святой человек по имени Антоний отказался от временных благ, чтобы окружить себя миром небес, и поэтому роздал всю свою собственность бедным и удалился в пустыню. И вот тогда один из его юных учеников, вроде тебя, Энгус, задал ему подобный вопрос. Святой попросил юношу привязать к своему телу несколько кусочков сырого мяса и удалиться в пустыню на два дня. Когда два этих дня прошли, юноша вернулся, изможденный и исцарапанный. «Учитель! — простонал он, едва дыша. — На меня нападали самые ужасные звери, стервятники кружили над моей головой, а когда я, измученный, наконец, заснул, двое из них кинулись на меня и стали рвать железными когтями. Еще чудо, что я сумел от них отбиться и остался в живых». Именно это и происходит со всеми нами, когда мы слишком привязываемся к вещам материальным, сын мой.

— Но, прошу вас, объясните мне это подробней, преподобный отец, — попросил я, ибо услышанная история произвела на меня сильное впечатление, но понять ее тайный смысл я пока не мог.

— Сын мой, ты подобен лошади, а тебе нужно быть подобным верблюду — животному, которое живет в далеких странах, таких, как Константинополь.

— И на что же похоже это животное?

— Оно противоположно лошади, которая просто ест и испражняется. Верблюд пережевывает свою пищу долгое время и так же медленно переваривает ее. Потом он глотает тщательно пережеванную пищу, однако еще через некоторое время пища вновь возвращается в пасть животному, и оно начинает снова пережевывать ее, вытягивая оттуда все хорошее, что только там есть.

— Но какое это имеет отношение ко мне, преподобный отец?

— Ты, подобно верблюду, должен научиться переваривать все, что я говорю тебе, маленькими порциями. По кусочку в час! — Он с важностью поднял палец и решительно покинул меня.

Лежа в постели, я предался долгим размышлениям, глядя, как за окном падают и падают струи дождя. Постепенно я заснул и проснулся от страха, вызванного странным сном, повторившимся несколько раз за эту длинную ночь. В этом ужасном сне я видел, как огромный красный змей выблевывал маленьких зеленых змеек сначала на дерево, которое казалось бесконечным, а потом и на весь лес. Эти маленькие пресмыкающиеся превратились вдруг в людей, которые пели чудовищные гимны, пробуждавшие то и дело засыпавшего красного аспида, и он снова начинал выблевывать еще больше зеленых змеек, которые превращались в людей, — и так до бесконечности. Но вот все эти вышедшие из змеек люди перестали быть просто людьми, но стали норманнскими воинами, похожими на мой народ и на народ моего отца. В гневе и ярости они обрушились на все живое вокруг и сожгли все, уничтожая даже женщин и детей, а заодно сравняв с землей и монастыри, похожие на тот, в котором сейчас находился я. Но потом все началось сначала, продолжаясь до безумия.

Задумавшись о сне, я пришел к выводу, что он, скорее всего, означает некое наказание тем, кто помогал разрушать города и монастыри. Но помимо ужаса, который этот сон возбудил во мне, я был еще потрясен и воспоминанием об отце. Я вспомнил значение норманнского слова Мидгард — «остров-мир», и Змея Мидгарда — Йормунгарда, «мировая змея». И еще вспомнил я, что Йормунгард выблевал Игддрасиль, огромное древо в центре Мидгарда, поскольку не мог пошатнуть его корни в подземном мире. Так рассказывал мне старый Браги — о, пусть отдыхает он с миром в чертогах Валгаллы!

Следующий день прошел спокойно и мирно, наполненный простыми вещами, которые так ценятся в повседневной жизни. Например, нужно было набрать свежей воды из ближайшего источника и в ведрах отнести ее в монастырь. А ночью мне снова приснился тот же сон, и он был так же страшен. Я решился рассказать о нем монаху, который, хотя и выслушал меня внимательно, ограничился только благословением, но не дал никаких толкований увиденного.

И теперь ужасный сон стал преследовать меня до рассвета каждую ночь. Вся разница заключалась лишь в том, что в последнее время я начал слышать еще и какой-то рев, беспокоивший огромного красного змея. Рев этот становился все громче и громче, и наконец перед змеем возникло огромнейшее животное на четырех колоссальных лапах. Оно было одето в густой мех цвета золота, который колыхался при каждом движении, словно это был не мех, а языки пламени. Зверь был огромен, лапы его заканчивались мощными когтями, и он ревел на змея, как гром, он угрожал, недвусмысленно приказывая тому убраться прочь. И, кроме того, у зверя был длинный меч.

На следующий день я снова рассказал монаху сон с новыми подробностями. И только тогда он сказал, наконец, несколько слов.

— Змей — это враг Божий, — серьезным и печальным голосом объяснил он. — Этот змей на весь мир выблевывает миллионы язычников, чтобы те поработили истинных детей Божиих.

— Но почему тогда вы не сказали мне этого раньше? — удивился я.

— Я ничего не говорил тебе, потому что враг Божий не интересует меня. А теперь отвечаю тебе лишь потому, что Божественная Справедливость в виде льва, храброго и мужественного животного, живущего в африканских пустынях, наконец явилась тебе во сне, — и это значит для тебя очень много. — Я удивился еще больше. — Лев олицетворяет собой мужество и твердость веры, поскольку это животное любит Сам Господь. Его сила и мужество символизируют силу и волю Бога. И ты, чтобы противостоять постоянным нападениям змея и его порождений на земле, должен стать таким, как это животное, Энгус, — твердым в Божьем слове и несокрушимым в вере.

Заутреня принесла мне облегчение. Было так радостно видеть рождение нового дня при звуках прекрасных гимнов. Подпадая под их обаяние все больше, я чувствовал желание отплатить монастырю за все то добро, что он дал мне в лице монаха, его веры, его заботы.

Каждый день урок Ненниуса длился чуть дольше предыдущего, он учил меня все настойчивей, но так, чтобы не смущать мой ум сразу, чтобы я имел возможность обдумать все его слова, «подобно верблюду, а не лошади», как говорил старик.

Скоро ненастная осень незаметно перешла в зиму и все вокруг укрыла белым покрывалом, укутала тяжелыми снежными коврами. Стужа сковала ручьи, развесила на крышах ледяные украшения, заставила затопить очаги и то и дело потирать рука об руку, а изо рта выпускать облака белого пара. Я совсем выздоровел и мог уже выполнять самые тяжелые работы, например, искать в лесу и приносить дрова для печей, ловить лососей и даже охотиться. Однажды ко мне пришел Ненниус и сказал:

— Даже тот, кто молится вполне сознательно, должен научиться распознавать время, когда он находится в особом духовном состоянии и когда в его сердце говорит Сам Господь, — и тогда он должен прервать все свои дела и прислушаться к тому, что внушает ему Бог, и услышать Его слова. Ибо не прислушиваться к своему Богу есть то же, что оставить Его, вынудить Его говорить впустую и свести Его с небес на землю.

Ненниус порой произносил странные вещи. Он ничего не объяснял мне, а говорил словно в воздух. Но я уже видел, как другие монахи особенно прислушивались именно к таким его речам. И с каждым днем я начинал все лучше понимать эти таинственные слова. Создавалось впечатление, что голос его начинал звучать во мне каким-то эхом, рождая внутри такую правду, которую трудно было облечь словами даже много позже. Могу лишь сказать, что правда эта была больше меня самого, больше, чем я мог выразить своим ничтожным знанием.

Когда я провел в монастыре уже достаточно времени, Ненниус спросил, не хочу ли я креститься, и, благодарный за все, я согласился немедленно. Тогда старик сказал, что сам станет моим крестным отцом. Я попросил его объяснить, что это значит, и он рассказал, что с этой минуты мы с ним будем неразрывно связаны, сильнее чем плотью и кровью. Но связь эта простирается еще дальше, это небесная связь. И я был потрясен такой честью, оказанной мне.

Но сначала надо было как следует подготовить меня. Ненниус начал открывать мне такие вещи, о которых, даже живя в монастыре, я не имел и понятия. Тут, кстати, он упомянул и одного воина, который стал дукс белориум (военным вождем) и королем и защищал саксов в Британии. И этого короля Ненниус собирался как-то связать с моим сном. Он начал говорить, полуприкрыв глаза, словно вспоминая нечто, спрятанное в далеких глубинах его памяти:

— Слушай же, Энгус. Когда-то остров Британия являл собой лишь выдающиеся в море мысы и бесчисленные замки, построенные из камня, а обитатели его были представителями четырех различных народов: скоттов, пиктов, саксов и древних бретонцев. Имя это происходит от имени Брута, римского сенатора.

— А я родился в одной из деревень Кайта, недалеко от Турсо, на севере страны скоттов, и мой дед, отец моей матери, говорил, что происходим мы от двух народов, которых вы упомянули: пиктов и скоттов… Но племя моего отца — норманны, — вдруг сказал я монаху, чувствуя, что при воспоминании о прошлом меня начинают душить гнев и ненависть.

— В тебе, как я вижу, сильное сочетание воинских кровей, мой сын, — с легкой иронией остановил меня аббат. — Пикты заняли Оркнейские острова, откуда распространились на многие земли и покорили всю левую сторону Британии, где оставались долгое время, заняв треть острова. Много позже из Испании в Ирландию прибыли скотты, а потом какое-то время главенствующее положение занимали бретонцы, и власть их простиралась от моря до моря.

Я внимательно слушал эту историю, поскольку вообще очень любил сказания о своих предках. Заметив мой неподдельный интерес, старик продолжил:

— Бретонцы появились в Британии в третьем веке нашей эры, а в четвертом скотты захватили Ирландию. И поскольку первые не были приучены к постоянным войнам, не умели по-настоящему защищаться, они постоянно подвергались жестоким нападениям скоттов с запада и пиктов с севера.

— Вы хотите сказать, что они никогда и не пытались обороняться?

— Пытались, но ярость пиктов и скоттов не знала себе равных. К тому же здесь надо напомнить и о том, что в Британии было время, когда ею правил очень сильный и могущественный народ — римляне, о которых ты конечно же немало слышал.

— Я знаю, что власть этого народа держалась на железной дисциплине их армий, и слышал некоторые истории о них.

— Когда-то римлянам подчинялось полмира, и именно они завоевали Британию полностью. Тогда, чтобы защитить свои провинции от постоянных набегов местных варваров, они построили стену, разделившую бретонцев, скоттов и пиктов, которая тянулась через весь остров от моря до моря, имея в длину сто тридцать три мили. На языке бретонцев она называлась Гвал.

Я был потрясен такими размерами.

— Да ведь это почти бесконечность! — воскликнул я.

— Да, почти, — согласился аббат. — А если уж говорить точнее, то человеку, например, чтобы покрыть такое расстояние, пришлось бы идти целую неделю день и ночь, не останавливаясь. — Показав мне расстояние на таком простом примере, Ненниус вернулся к своей истории. — После долгих лет господства и борьбы римскому владычеству в Британии пришел конец. В то время правил тиран Вортигерн, и именно в его правление жители были особо измучены нападениями скоттов и пиктов. Поэтому, когда из Германии приплыли три корабля…

— Что такое — Германия? — опять перебил я старика.

— Это земля, что лежит по ту сторону моря, рядом с королевством франков. Это большая страна, где существует множество королевств и множество народов, и все они крайне воинственны. И вот всего три их судна покорили весь остров и создали королевства англов и саксов.

— Но я не знаю ничего об этом, преподобный отец! — воскликнул я. — Я думал, они всегда жили тут!

— Они живут здесь всего лишь три столетия, сын мой. Первыми прибыли сюда два вождя Хорса и Хенгист, два брата, сыновья Вихггилса, которые считали себя потомками Бодана, их бога войны. — Тут я вдруг подумал о том, что считаться, например, прямыми потомками Одина не только невозможно, но и смешно, но ничего не сказал об этом Ненниусу. — Вортигерн, король бретонцев, приветствовал их как друзей и даже отдал им остров Танет. В обмен же попросил помочь ему в обороне страны от скоттов и пиктов.

— И эта помощь действительно помогла тирану? — уточнил я, ибо мне было приятно вновь слышать рассказы о сражениях.

— Увы, совсем нет. Но уж если ты хочешь знать все в подробностях, то послушай, что пишет на этот счет святой Гилдас. — Тут монах открыл книгу, которую уже давно держал в руках, и начал читать. — «И вот гордый тиран Вортигерн, король бретонцев, и его советники оказались настолько слепы, что поверили, будто саксы защитят их страну, и упросили злобных и безжалостных врагов остаться меж них, дабы предотвратить набеги с севера. А саксы были народом, ненавидящим Господа Бога и людей, поэтому звать их на помощь было все равно, что звать волка охранять стадо овец. Ничего более ужасного и более пагубного для нашей страны нельзя было и придумать. Какая тьма должна была окутать их разум, какая жестокая тьма! Сначала по приглашению несчастного короля саксы высадились на восточном побережье острова и сразу же вцепились в эту землю железными когтями. Казалось, они это сделали для ее защиты, однако, как скоро выяснилось, цель их была совершенно противоположной. Их родина, видя такие успехи своих сыновей, послала еще более мощный отряд проклятых волков, которые и присоединились к первым выродкам рода человеческого». — Тут монах прервал чтение и вновь обратился ко мне: — Как видишь, святой Гилдас пишет здесь о том духовном неблагополучии, которое царило в христианском королевстве бретонцев в те времена. Ведь они своими руками отдали страну хищникам на растерзание.

— Это, наверное, действительно была их роковая ошибка, — подхватил я. — Они оказались слишком беспечными.

— Да, Энгус, беспечными и ленивыми! — объявил Ненниус. — Итак, те немногие бретонцы, которые решили оказать сопротивление, были загнаны в горы и перебиты там окончательно. Остальные же, терзаемые голодом, пришли и сдались сами, чтобы навеки стать рабами вместо того, чтобы быть убитыми. Но Господь не оставил тех, кто сохранил себе жизнь и последовал за Ним, давшим им силы и доблесть Своей милостью.

В этот момент к нам заглянул Эфрон. Он принес питье, приготовленное из ячменя, листьев мяты и меда. Этот напиток сначала бродил, потом варился, потом остужался, и теперь имел приятный кисло-сладкий привкус. Мы стали пить, и я думал о том, что в компании этих религиозных людей всегда приятен даже самый простой ежедневный ритуал поглощения питья и пищи. И я, всегда так рвавшийся к приключениям, по сути дела таковыми не являвшимися, вдруг ощутил себя совершенно счастливым среди монахов, среди этих простых и добрых людей. Правда, сам Ненниус чаще бывал серьезен и строг, но повсюду, где он появлялся, распространялся мир и спокойствие.

— Благодарю тебя, Эфрон, я действительно хотел пить, а ведь даже не знал этого, — поблагодарил я брата, и аббат продолжил свою историю.

— И вот саксы, которые были тогда язычниками, захватили все вокруг и вторглись глубоко в пределы страны. Но среди тех, кто помогал королю бретонцев сражаться с саксами, был один военачальник, сражавшийся особенно яростно и гневно. Звали его Артур. Говорили, что силой своей доблести он даже мог бы объединить всех бретонцев королевства в борьбе против саксов.

Как я уже говорил, меня всегда интересовали истории войн, и теперь мне очень хотелось услышать продолжение истории об Артуре, который, видно, был действительно настоящим воином. И Ненниус продолжил:

— Первая битва Артура произошла в устье реки Глейн. И победа его поразила равно как самих бретонцев, так и саксов, поскольку первые уже потеряли почти все свои земли, а последние уверовали, что они и есть подлинные хозяева острова. Потом состоялись и другие битвы. Восьмая из них произошла у крепости Гуинбон, где Артур нес на своих плечах образ Божьей Матери, от одного вида которой язычники пустились в бегство.

К этому времени я уже немного знал о Божьей Матери, поскольку о ней мне не раз рассказывала моя мать, — это была земная мать Иисуса, Сына христианского Бога и одновременно Сына Человеческого. Видя, что интерес мой с каждой минутой подогревается все больше, Ненниус стал рассказывать дальше:

— И силой Господа нашего саксы понесли огромные потери. Двенадцатая битва Артура произошла у Маунт Бадоне, где от атаки Артура за день пало девятьсот шестьдесят человек, — и это все являлось заслугой Артура, за которым стояла сила Божьих ангелов и самого Господа. Словом, он выигрывал все сражения, в которых участвовал.

Слушая об этих подвигах, я сидел не шелохнувшись, глаза мои сверкали, и старик, прочитав мои мысли, сказал:

— Но только не думай, сын мой, что Христов воин создан лишь из оружия и мужества…

Я неожиданно вспомнил Браги… и не смог удержаться от легкого смешка, который точно так же слегка рассердил монаха, как некогда сердил старого скальда. Сурово посмотрев на меня, старик произнес:

— Я собираюсь учить тебя добродетелям, сын мой, ибо только из добродетели родятся ревнители веры и защитники слабых. Семь добродетелей суть плод жизни нашего Господа и милости Его.

Оставив в сторону шутки, я постарался весь погрузиться в рассказ аббата, ибо знал, что мне надо еще многому научиться у этого святого человека. И он начал рассказывать мне о вере:

— Энгус, сын мой, вера есть тот столп, на котором ты можешь возвести всю свою жизнь! И каждый шаг твой должен быть основан только на вере. Если ты будешь верить только в себя, будешь непригоден ни к чему, ибо тебя самого не будет совсем. Есть только Бог. Тот, Кто создал все вокруг, и Тот, Который направляет твои стопы, идущие только Его милостью. — Голос Ненниуса крепчал и скоро уже звучал как гром, глаза метали искры, словно, произнося эти речи, он сам обретал силу Бога. Лицо его стало почти страшным, и слова отдавались в моей душе громким эхом. — Сам ты не способен ни на что, Энгус, ты можешь иметь дело лишь со злом. Но если у тебя есть вера, ты будешь с Господом, и Он поставит тебя выше твоих человеческих слабостей. Ты будешь защитником Бога — но, к несчастью, очень мало людей готовы отказаться от своего «я» во имя Божией правды. Однако именно эти немногие и спасают мир, Энгус. А этот мир нуждается в спасении, ибо гордыня, которая мешает вере, скрыта глубоко в человеческом сердце. Имей же веру, Энгус, верь в Бога, и Он откроет тебе Свое величие. И тогда ты станешь больше походить на того человека, которого задумал Господь, сын мой, и дела твои эхом отдадутся в сердцах тех, кто окружает тебя, ибо в тебе узрят они подобие Божие…

— Но я не понимаю… Как может Бог быть один — как сумел Он один создать все вокруг: солнце, луну, море, свет и гром небесный?

— Сын мой, верой человек достигает того, чего никогда не может достичь пониманием. Вера — это защитница надежды, благоразумия, справедливости, чистоты, силы духа и умеренности. И существует еще на свете дьявол с семью смертными грехами, которые хотят не дать вере воплотиться в добродетелях. И поскольку дьявол хочет разрушить добродетели и веру, он соблазняет человека тем, что создает в уме его сомнения, такие, например, какие есть у тебя. И эти сомнения суть плоды разума, но их не бывает у людей, которые живут в Боге и для Бога.

— Но для чего Господь создал все это? Зачем? И зачем существует вера? — не унимался я.

— Любезный сын мой, Богу незачем было бы создавать мир для полезности, но как добросердечному и богатому королю должно являть свою доброту и власть, так и Господу надо было создать мир, чтобы являть через него Свою милость, величие и совершенство.

— Но, отец, как же все-таки Он мог сотворить все? Ни Он, никакой другой бог не обладают подобной силой. Но даже если Он все это и создал, сила Его должна была истощиться от такого великого деяния! Это должно было произойти уже давно, потому что откуда Он возьмет неиссякаемую силу продолжать постоянно создавать все, что нас окружает?

Я понимал, что такими словами вынуждаю учителя говорить о том, о чем он, вероятно, не хотел со мной говорить, но все услышанное о Боге казалось мне полным безумием. Это сильно отличалось даже от того, что рассказывала мне о христианском Боге мать.

— Энгус, в самом начале был Бог, и само начало было лишь неким скрытым состоянием Бога. Владыка мира, начало всего, Он был один перед тем, как сотворить все на земле. Он обладает властью над видимым и невидимым, поддерживает все Своим Словом, через которое исходит Его воля, и без воли Его ничего не исчезает и не падает в бездну. Таким образом происходит первое рождение Отца.

— Он создал самого себя?! Нет, я не могу этого понять и, вероятно, никогда не смогу!

Все услышанное крутилось в моем мозгу, словно ураган, и не находило себе опоры.

— Он есть начало мира, но Он производит Себя не через разделение, а через порождение. Воистину, все, что разделяемо, становится отделенным от первичного, но когда нечто производится через участие, то не создает ни отсутствия, ни ослабления той формы, из которой оно выросло. Это подобно тому, как из одного факела можно получить множество огней, не уменьшая при этом силу его пламени. Вот я говорю с тобою сейчас, и хотя мои слова передаются тебе и создают в твоей голове определенные идеи, я ведь не чувствую, что слов у меня от этого стало меньше. Звучанием моего голоса я намереваюсь привести в порядок неоформленную материю внутри тебя, материал, который не безначален, подобно Богу, но сотворен Им, являющимся творцом всех вещей.

Дни плавно скользили мимо, но не внутри меня, ибо уроки Ненниуса, такие простые и в то же время такие глубокие, создали в моей душе бурю. И каждый раз, когда слова старого монаха звучали в моей душе, я испытывал совершенно разные чувства, и мысли мои уходили все дальше…

Обучение продолжалось все долгие зимние утренние часы. Мои уши уже привыкли внимать словам Ненниуса, и, садясь лицом к лесной часовне, я уже знал, что скоро спокойствие, принесенное ветром, шорохами, птицами, будет снова нарушено его огненными словами… С этим надо было что-то делать. Эти пылкие уроки христианства, так отличавшиеся от простых и любовных речей матери на эту тему, вызывали во мне странные чувства.

Ненниус появлялся неизменно. Он подходил, немного подволакивая ноги, осматривался по сторонам и утирал рукой рот, поскольку только что закончилась трапеза, где он всегда ел овсянку.

— Сегодня я собираюсь говорить с тобой о другой добродетели, сын мой… О надежде. Надежда — это мать, которая нежит нас в своих объятиях, — именно поэтому Божья Матерь помогает нам, главным образом, тем, что подает надежду. О какой же надежде я говорю? Это надежда матери. — Теперь старик спокойно глядел на верхушки деревьев, словно погрузившись в какие-то приятные воспоминания. Он даже слабо улыбался. — Замечал ли ты, Энгус, как ведут себя земные матери? Как они беспокоятся о своих сыновьях? — Я немедленно вспомнил мать… Мама… Как она там? Как деревня? Неужели ее снова кто-нибудь завоевал? И, может быть, какие-то злодеи предали наше селенье огню и мечу? — Энгус? — Голос Ненниуса оторвал меня от ужасной картины, уже вставшей перед глазами, и освободил меня от страха. — Замечал ли ты, как они заботятся о воспитании, о здоровье? И как счастливы бывают, когда видят, что все у нас хорошо, все в порядке с нашими братьями и сестрами? Как делят они с нами наши беды и наши радости — и счастье их тогда не сравнимо ни с чем. — Не прерывая его, я только согласно кивнул. — Да, мой дорогой Энгус, надежда, которую дети вызывают у матерей, совершенна. Стоит лишь младенцу немного ушибиться или пораниться, мать бежит позаботиться о нем, и с какой нежностью она это делает! Так и Господь относится к нашим падениям, сын мой. На то и существует надежда, когда в любом падении Господь утешает нас с такой нежностью, которая и сравниться не может с нежностью всех земных матерей, потому что их любовь к нам тоже порождена Им. Всегда имей надежду, Энгус! Если ты упал, то постарайся подняться и смотри не на землю, а в небеса. Смотри в небеса, Энгус, и будь чист. Похоть превращает нас в рабов желаний, делая недосягаемым настоящий рай. И когда похоть затмевает для тебя видение Бога, Дух напрасно стучится в запертые ворота. Ворота, запертые тобой, самого себя заключившего в оковы. — Слегка задохнувшись, старик перевел дыхание, посмотрел на меня бесстрастными глазами и продолжил. — Первый завет Бога заключается в том, чтобы любить Его больше всех остальных людей и вещей, и на этом надо основывать свою бдительность, Энгус. Это должно быть первым намерением каждого человека. Я называю эту первую заповедь «истинным намерением», поскольку в нет заключается наша главная склонность. Для этого мы созданы. Прошлой ночью, лежа в постели, я думал о том, что мир пребывает в таком мучительном борении именно из-за своей оторванности от истинного намерения. В мире нет понимания из-за отсутствия стремления помнить и понимать. И поэтому в нынешнем мире так мало тех, кто не поддается его страстям и кто в своих поступках руководствуется только любовью к Богу. Все это пугает меня чрезвычайно, Энгус. И я страдаю от того, что пришедшие в этот мир мужчины и женщины, которых Бог заставляет меня любить, сами страдают от собственного же отрицания Бога. Именно поэтому я и пишу книги, чтобы люди могли узнать свое первоначальное намерение, чтобы сила этого знания пробудила в них желание любить и служить Богу. Вот почему я пишу, Энгус, — я пишу для того, чтобы всем открыть важность добродетели.

Несмотря на видимое спокойствие Ненниуса, было заметно, что эта тема очень близка и дорога ему. Даже голос его изменился. В нем теперь явственно можно было прочесть, как глубоко и сильно желание монаха передать всем ту истину, в которую он верит. И мне самому не оставалось ничего более, кроме как признать, что слова старого аббата глубоко затронули мое сердце, и много раз во время его речей я ощущал, что становлюсь иным, а его слова являются частью того материала, из которого и складывается моя новая сущность.

Ненниус помолчал немного и заговорил снова:

— Энгус, надежда существует только через намерение больше всего на свете любить Бога. Она исходит из Божьей справедливости, милосердия и сострадания. И она соотносится со всеми остальными добродетелями. Таким образом, сын мой, если ты грешник и испытываешь отчаяние по поводу всех совершенных тобой мерзостей, ты совращен, побежден, и невольно сражаешься против силы духа, справедливости и благожелательности. Поэтому ты должен, объединясь с силой Духа, обрести силу в сердце своем на все время, пока благожелательность не приведет тебя к тому, чтобы любить милосердие Божие и бояться только Его справедливого гнева.

После этих слов, скорее напоминавших не урок, а приказ, Ненниус неожиданно успокоился и удалился. Все оставалось по-прежнему: мирная церковь, монахи со своими простыми занятиями, птицы, ласковый ветер, который посвистывал и потрескивал в ветвях, далекие крутые горы, — но все это теперь казалось словно окутанным словами Ненниуса. Причем окутаны были не только вся окружающая меня природа, но и я сам. Я как будто остался переполненным его мудростью. Порой в такие мгновения мое решение остаться с этим великим Богом начинало пугать меня. Ведь еще совсем недавно все эти мысли были так чужды мне, а теперь я живу с ними в гармонии. Меня смущало и то, что я, насильник и воин, которому неведома ни одна из христианских добродетелей, стремлюсь быть принят в братство таких прекрасных, таких совершенных людей.

На следующее утро меня разбудил тревожный перезвон колоколов. Это начиналась особая церемония панихиды.

— Короля Эдмунда больше нет! — кричали вокруг монахи. — Самый славный король в восточной Англии жестоко убит разбойниками-язычниками! Англия пала!

Я видел, что монахи опечалены, словно дети, которые потеряли близкого родственника. Церемония оказалась длинной и очень грустной, и поскольку я, не зная этого короля, не разделял чувств остальных, то пошел прогуляться в лесах вокруг монастыря. Потом мы все вместе позавтракали, но даже и во время трапезы все молились об умершем короле.

Ко мне подошел Ненниус, и я увидел, что глаза его заплаканы.

— Вот и еще одна колоссальная потеря для христиан на этом благословенном острове. И произошло это в 870 году от рождества Господа нашего. Король Эдмунд, король восточных англов… Злобные язычники превратили в пустыню королевство восточных англов… Господи, кто же защитит теперь нас от этих варваров? — прошептал он и положил руку себе на лоб. Я видел, как он удручен. Затем рука его упала и безжизненно повисла вдоль тела.

Потом он рассказал мне, что король отказался выплатить завоевателям тяжелую дань, которой можно было купить мир, и тогда язычники напали на него с нечеловеческой яростью и разрушили все вокруг. Эдмунд, благородный король, известный своей верой и справедливостью, нашел не подобающую его положению смерть. Язычники превратили его тело в мишень и пустили в него тучи стрел. Говорили еще, что вскоре появился черный волк, и как только голова короля была отделена от тела, схватил ее и убежал. Это привело язычников в некоторое замешательство.

Я же думал, что они просто устроили несчастному Эдмунду «кровавого орла». Если это были Хальфдан и Айвар, то они уж не упустили возможности так поиздеваться над беззащитным пленником. Но я ничего не рассказал монаху, поскольку не хотел расстраивать его еще больше.

Мы шли какое-то время в молчании. День воистину был очень печален. Даже ветер, казалось, рыдал и оплакивал короля, шелестя ветвями.

— Тебе нужно узнать еще немало важных вещей, Энгус, и я, несмотря ни на что, не должен останавливаться в твоем обучении, — вдруг торжественно произнес аббат.

— Благодарю вас за то терпение, которое так нужно вам для этих наставлений, добрый аббат. С тех пор, как я оказался в вашей обители, я не вижу вокруг ничего, кроме любви и преданности. А я делаю так мало, чтобы отблагодарить вас.

Не обратив внимания на мои слова, Ненниус вновь заговорил о своем:

— Сегодня я собираюсь поведать тебе о добродетели, которая является нашей матерью. Она мудра настолько, что всегда сама знает, где и когда ее применить. Я говорю о доброте. Доброта всегда должна быть нашим первым намерением по отношению к другим людям. Как часто, попадая в беду, мы нуждаемся в доброте со стороны других! А ведь она состоит и в том, чтобы дать кров и пищу путешествующему и нуждающемуся, и в том, чтобы вылечить больного, перевязать раны, но в то же время и в том, чтобы быть непримиримым, хотя и мягким, к неверующим. Нет числа ее формам, и тебе еще предстоит это узнать, Энгус. Доброта порой является нам и в виде неописуемой внутренней радости!

Пожалуй, никто лучше меня не мог оценить важности этой добродетели. Если я сейчас был жив и слушал спокойные молитвы своего учителя, то этому был обязан именно доброте и только доброте — его личной доброте и доброте всех остальных монахов обители. Именно она вернула меня к физической жизни и теперь открывала двери моему духовному возрождению.

— Но, сын мой, — обратился ко мне Ненниус, — доброта существует только как истинное намерение человека любить Бога, себя и своих близких. И в ее победе ты исправишь свои ошибки и преумножишь свои добродетели. Сын мой, знай, что доброта и по отношению к тебе была проявлена лишь как намерение любить Бога. И ты, полюбив своих товарищей, тоже обретаешь любовь, справедливость, чистоту и надежду. Справедливость — ибо, когда ты практикуешь доброту, тебе даются товарищи; надежду — ибо, совершая благожелательное, ты вознаграждаешься; чистоту — потому что ты знаешь, что заслужил славу. И ты веришь в надежду — потому что она дана тебе заслуженно.

— Значит, и у грешника есть возможность быть принятым Богом? — спросил я, думая о своем собственном положении.

— Не смущай грешника грехом, — ответил Ненниус. — Люби и помогай грешнику, ненавидь и отрекайся от греха, ибо Господь любит Своих детей отцовской любовью и желает подлинной красоты их душам. Трудности мира смягчаются в милости Божией, так что никто не потеряет себя даже во грехе. Противоположностью же доброте, Энгус, является скаредность — королева бедных и голодающих. В том, чтобы быть богатым, нет радости, ибо богатый будет видеть вокруг лишь нищету, и некуда ему спрятаться от печали, окружающей его, даже если он покроет себя броней роскоши и наслаждений.

Тут мы сели передохнуть. И тогда в первый раз я увидел, как молится старый аббат. И хотя я не знал слов молитв, мне казалось, что я молюсь вместе с ним в своем молчании и уважении. Я вспомнил вдруг старого Браги, который тоже был очень добрым и хорошим человеком, но теперь я потихоньку начал понимать разницу между тем, кого называют язычниками и неязычниками. Все, что я слышал, пока монахи выхаживали меня, научило меня видеть глубину и серьезность тех святых людей, которых мы убивали в таких количествах. Сколько таких Ненниусов мы уничтожили, сколько перестало существовать мыслей и слов, которые могли бы обогатить и улучшить человеческий мир! Из-за презренного серебра и золота мы уничтожали мудрость человеческую, которая теперь уже не сможет действовать во благо жизни и царства Божия. В ярости нашей воли мы погубили целый мир. И вина за это лежит и на мне, который, зная о злой воле таких людей, как Айвар и Хальфдан, не положил конец их злодеяниям. Правда, как бы я мог это сделать?

После молитв я удалился к себе в келью и заснул крепким сном. Мне снилось, что я иду под парусом в далекие страны. Я был ярлом, унаследовавшим после Айвара власть над всей его могучей империей, и продолжал пускаться в опасные предприятия, чтобы еще более увеличить свои территории. И эти желания были готовы поглотить меня. Я пересекал моря, стоя на носу собственного драккара, и это очень радовало мое сердце. Но, когда я проснулся, то обрадовался еще больше, обнаружив себя не среди давно не виденных мною людей-воинов, а среди монахов. Люди, действующие лишь по злой воле, движимые лишь ненавистью и жадностью, бесчестят своих товарищей…

Я потянулся, и мне в ноздри ударил благоухающий на весь монастырь приятный запах пирога со сливами и черникой, который так хорошо готовил брат Эфрон. Этот огромный круглый пирог всем очень нравился. Да и как он мог не нравиться — столь восхитительный и вкусный! Эфрон сказал, что это его подарок нам и что ему очень нравится готовить. И еще он заявил, что сам напишет рецепт, чтобы каждый, при желании, мог испечь такой пирог и снова порадовать всех. И еще он сказал, что испек этот пирог по какому-то вдохновению. В ответ на эти слова Ненниус рассмеялся, словно ребенок.

— Великое вдохновение, Эфрон! Божественное! — смеялся он, поглощая пирог с явным удовольствием.

Соблазнительный запах лакомства произвел маленькое чудо: он заставил подняться с постели брата Грегориуса. Тот со смаком съел свою порцию и обратился к Эфрону со следующими словами:

— Брат Эфрон! Да будет благословен твой пирог!

И все же, несмотря на энтузиазм, было видно, что брат Грегориус очень смущен своей слабостью. Он не мог даже подниматься к заутрене. Однако Ненниус относился к этому весьма мягко, ибо Грегориус умел так писать манускрипты и рисовать книги, как ни один другой монах. И делал он это все ночи напролет. Ненниус говорил: «Я прощаю брату Грегориусу его нарушения строгой монастырской дисциплины, прежде всего потому, что, возможно, Бог создал его ночью, как создает, например, волков. А кто я такой, чтобы вмешиваться в Божественное творение?» — спрашивал себя при этом аббат. Таков был Ненниус, человек необычайной доброты, которая была мудрее формальностей, и необычайного ума, способного брать от каждого самое лучшее из всего, что только тот мог предложить.

Днем он снова позвал меня продолжить учение.

— Пойдем же дальше, Энгус. Сегодня мы поговорим о добродетели, которая называется благоразумием. Благоразумие — это четвертая наша добродетель. Благоразумие должно распоряжаться тобой даже в сражении, поскольку тебе предстоит сражаться не только с самим собой, но и с этими разбойниками-язычниками за то, чтобы они окончательно не уничтожили христианство. Благоразумие необходимо даже в моменты крайнего упорства, а когда ты побеждаешь, оно нужно, чтобы стать настоящим победителем. Раздор и разлад — чувства, противоположные этой добродетели, и именно они и ослабили королевство бретонцев, постоянно враждовавших между собою, всегда соперничавших во всем. В свое время ты узнаешь об этом больше, Энгус; я расскажу тебе об ошибках бретонского народа более подробно, как и о том, из-за каких именно ошибок он стал столь легкой добычей для врага.

— Но, преподобный отец, не странно ли говорить о благоразумии в отношении воина? — спросил я. — Всю свою жизнь я собирался быть отважным воином, не позволяя страху мешать ни одному моему движению. А теперь вы говорите мне о каком-то благоразумии!

— Сын мой, благоразумие существует только через намерение человека, который знает, как исполнять добродетели и противостоять греху через любовь и знание Господа, требующего от нас любить себя и своих близких. Такое благоразумие много раз подвергается в человеке соблазну, но когда он исходит из подлинного намерения, оно помогает, а когда из ложного — то порождает невежество и безумие.

— Но если невежество противоположно благоразумию, то можно ли считать благоразумие формой мудрости?

— Мой возлюбленный сын, благоразумие и мудрость суть почти одно и то же.

Я почувствовал, что уже совсем ничего не понимаю, но старик спокойно продолжил:

— Энгус, благоразумие есть добродетель, которая требует воли, освященной пониманием и судимой справедливостью. Надежда же, доброта, сила духа и умеренность хранят благоразумие в своем намерении, чтобы выбирать наибольшее добро и отвергать наибольшее зло. А уж делать это можно и в беседе, и в тишине, и в молитве, и в работе.

Но тут он заметил, что я совсем запутался, и решил на этом пока прекратить урок.

— Ты устал, и тебе лучше отдохнуть, сын мой, — посоветовал он, улыбаясь. И, видя эту улыбку, я понял, что именно с этого момента он и стал моим настоящим учителем. Я был счастлив нашей дружбой, равно как и той щедростью и вниманием, которые он дарил мне.

В тот же день я поговорил о старом аббате с Эфроном. Он был моего возраста, и мы давно уже стали добрыми друзьями. Дружба наша началась и поддерживалась во многом нашей любовью к Ненниусу. Эфрон рассказал мне, что был сиротой, которого Ненниус нашел и вырастил. Я же поведал ему о смерти моего отца, о том, каким храбрым и благородным человеком он был и каким был отличным воином. В ответ Эфрон велел мне молиться и в молитвах просить Божью Матерь заступиться за меня перед Богом, и тогда моя боль пройдет. Но я не знал, как молиться, особенно Божьей Матери, о которой и слышал-то еще так мало. Он объяснил мне, что она является как бы главой всех ангелов на небе, а потом сообщил уже и вовсе что-то неслыханное. Оказывается, это они с Ненниусом нашли меня раненого и без сознания в лесу. Я лежал под деревом, а неподалеку стояли трое норманнов, хорошо вооруженных. Увидев двух монахов, норманны рванулись, чтобы убить их, но вдруг остановились… Остановились и в страхе смешались… Казалось, будто они увидели перед собой что-то страшное. Сам же он видел огромную светящуюся фигуру.

— Огромный ангел простирал над нами свой меч, угрожающе направленный в сторону норманнов. В любом другом случае они запросто убили бы нас, но, увидев эту торжественную фигуру, в страхе убежали. И я, который никогда в жизни не мог подумать, что удостоюсь собственными глазами узреть ангела, с тех пор благодарю Бога каждый день за то, что оказался тогда с Ненниусом, поскольку ангел явился, конечно, только благодаря его заслугам. Да, это была гигантская, полная света фигура, с суровым спокойствием в очах и с огненным мечом в руках. Я не забуду этого видения до конца моих дней. Вера моя сильно возросла с того момента.

Потом Эфрон мне признался, что до сих пор так никогда и не обсуждал с Ненниусом произошедшее, поскольку сам старик не любит об этом разговаривать.

Но вот пришло время, когда Ненниус заговорил со мной о силе духа. В тот раз мы снова встретились в условленном месте и пошли гулять. В последнее время я чувствовал в его уроках острую необходимость, ибо уже привык получать от него мудрость, вещь такую редкую и даваемую мне с такой щедростью. Это было похоже на никогда не пустеющий кубок, из которого можно пить вечно, вне зависимости от того, насколько сильная жажда тебя мучает. И я вовсю пользовался такой возможностью, поскольку понимал, что во второй раз она мне не представится. Ненниус начал тихо, почти ласково, но горячая убежденность при этом так и сквозила в каждом его слове.

— Стойкость духа есть простое сопротивление ловушкам, расставляемым врагом Господа нашего и всего человечества. Ты должен иметь упорство и никогда не терять сердца, ибо не важно, как велика наша миссия, главное — мы должны обладать силой духа, чтобы идти до конца. Силой духа и упорством.

Эти его слова вызвали во мне гораздо больше чувств, чем, возможно, подозревал Ненниус, поскольку я всегда думал о том, что именно должен делать, и о том, насколько это возможно. Поэтому я совсем затаил дыхание, боясь пропустить хотя бы слово.

— Сын мой, сила духа существует постольку, поскольку воля связана в человеческом сердце и смирена справедливостью, добротой, благоразумием и надеждой так, чтобы человек сердцем мог противостоять злу, насилию и обману. Эти грехи соблазняют силу духа настолько, что порождают чувство безнадежности, несправедливости, равнодушие и озлобленность, а вместе с последними входят в человеческую душу гордыня, трусость, ложь, гнев, злоба и ревность.

— Но ведь в конце концов добродетель побеждает? — осмелился спросить я.

— Энгус, добродетели осиливают грехи только в тех, кто обладает силой духа, а при ее отсутствии все происходит наоборот: грехи побеждают добродетели. Вспомни, как соблазняют тебя против силы духа угрозы, гнев, бедность, злая воля, богатство, красота женщин, светские соблазны и даже честь и другие тонкие вещи, которые сильны только при наличии веры и твердой воли.

— Значит, сила духа есть оружие, которым мы сопротивляемся злу в этом мире?

— Любезный сын мой, если ты хочешь подчинить себя силе духа, ты должен быть свободен от всех грехов и не разговаривать до тех пор, пока не поймешь цель, о которой хочешь говорить. И не ходить никуда, пока справедливость вместе с благоразумием не позволят тебе идти и поступать так, как они велят. И если сила духа будет с тобой, ты всегда победишь и себя, и своих врагов и будешь презирать обман, гордыню, подлость и дурные дела.

— Но что противостоит силе духа? — спросил я, заинтересованный этим вопросом и как ученик, и как воин.

— Силе духа противостоит лень — оружие, часто применяемое против наших целей. Лень может привести тебя в уныние и пресечь твой духовный рост. Также силе духа может мешать страх перед тем, что думают о тебе другие, которым смешны и нелепы твои желания. Но твои желания — это желания Господа, вне зависимости, малы они или велики. И страх перед этим может привести к тому, что ты начнешь сдаваться врагам стойкости. Сражаться же надо все время. Поэтому не обращай внимания на своих духовных врагов, Энгус; действуй всегда совместно с силой духа, с мужеством льва.

Я немедленно вспомнил свой сон. Лев… Только сейчас я заметил, что в своих уроках Ненниус потихоньку и как бы незаметно приготовляет меня к чему-то очень серьезному. У меня даже начало складываться странное впечатление, что о моем появлении в этой обители ему было известно уже давным-давно. Может быть, он тоже обладал тем странным даром, которым владели женщины народа моего отца, — ведь они знали о смерти любого воина еще до того, как начиналась битва. Конечно, аббат обладал каким-то даром, ибо только я подумал о сне, как он вдруг остановился и пылко сказал:

— Вспомни свой сон, Энгус! Меч и лев! Тебе должно быть уже все ясно, сын мой! Но сначала ты должен закалиться, как закаляется сталь для меча!

Эти слова произвели на меня огромное впечатление, но он тут же быстро ушел, не обращая внимания на удивление, отчетливо написанное у меня на лице. Я думал об этом сне весь день. В чем тут заключалась тайна? Как истолковал он мой сон?

Ненниус же провел весь тот день в написании истории Британского острова, и в этом ему помогали много других монахов и послушников, которые терпеливо украшали манускрипт потрясающими по красоте и разнообразию рисунками. Как приятно было мне видеть их преданность и замечательные плоды их усилий!

Тогда я впервые услышал и разговоры о людях, что угрожали острову, — это был народ моего отца, то есть и мой народ, поскольку я тоже был наполовину норманном. Разговор шел между двумя старыми монахами.

— Это было бы слишком просто, — сказал один из них.

— Что? Обратить язычников?

— Да! — с восторгом ответил первый.

— Но как, когда дух их смущен, и когда они совершили столько злодейств и жестокостей, опустошив все вокруг и все вокруг предав огню?

— Но вспомни, как святой Колумба обратил пиктов. Ведь тогда не было народа более злобного! И в таком случае — какая разница, брат Вилиперто?

— Какая разница?! Не знаю, не знаю, но эти разбойники уничтожили все королевство, и теперь нет даже короля, который мог бы противостоять им. Все мы прокляты! Они дальше всех отстоят от Бога, брат. Несомненно, куда легче обратить собак, диких медведей, муравьев или рыб. Давай построим подводную церковь, чтобы могли молиться рыбы, да еще одну в лесу, чтобы исповедовать птиц и крестить диких кабанов!? И не забудь крошечную часовенку для насекомых! Хотя это и люди, брат… Я не верю в возможность их обращения.

Разговор двух монахов едва не рассмешил меня, но, зная Айвара и Хальфдана и ту ненависть, которую они питали ко всем островитянам, я все-таки вынужден был принять сторону брата Вилиперто.

Ночью я увидел, как брат Грегориус работает над манускриптом вместе с Ненниусом и еще двумя монахами. Я попросил их рассказать, о чем они пишут именно сейчас, и они показали мне часть манускрипта. Я снова поразился тонкой работе и мастерству исполненных рисунков.

Монахи показали мне те картинки, которые на самом деле не иллюстрировали текст, а, по точному определению брата Грегориуса, словно освещали его изнутри. Все это происходило в келье, называемой скрипториумом, — специальной комнате при библиотеке, где монахи переписывали книги, а художники рисовали к ним картинки. Сам акт передачи письменными словами мудрости, имевшейся в сердцах этих священников, как и простое выведение слов, буква за буквой, являлись тяжелым трудом. А брат Грегориус еще и настаивал на том, что главное — не просто красивые иллюстрации, а то, чтобы они создавали исходящий из текстов свет. И это действительно было так. Для него склоняться над этими святыми пергаментами и наслаждаться их содержанием было настоящей работой сердца или «работой сердцем», как любил повторять он. При этом брат Грегориус подробно объяснял, что он вкладывает в это понятие. Еще один монах пояснил мне, что перья для этих работ специально умягчаются в горячем песке и вырезаются вручную. Я в который раз поразился их усердию и преданности работе.

И пока брат Грегориус исполнял свой труд, Ненниус воспользовался моментом и поведал мне о справедливости:

— Сын мой, справедливость существует через намерение создать равенство между самыми большими и самыми маленькими, между самыми маленькими и еще меньшими. Ты должен любить и нести справедливость в себе, стремясь познать себя и любить то, ради чего существуешь. Будь усерден в своем труде, добивайся цели всем сердцем. Будь великодушен в победе и мужествен в поражении. Если ты не прав и соблазнен злом, проси о справедливости твоих братьев, равно как и о надежде, доброте, чистоте, стойкости и воздержании. Помни, что, будучи несправедливым, ты приобретаешь равнодушие и безумие, ибо, любя зло, ты пропадаешь для любви Господа. И если кто-нибудь горд и зол, Божия справедливость не желает, чтобы такой человек, возлюбленный зла, имел надежду или иную добродетель, или красоту души. Ищи же Божественной справедливости, сражайся за нее и будь просто Божьим человеком, ибо вот твоя цель, Энгус, как и цель всех остальных людей на земле. У справедливости много врагов, один из них — зависть, из которой произрастают алчность, насилие и война. Вспомни меч из своего сна «тот, что приносит справедливость»! — И снова я поразился тому, что он помнит о моем сне. — Меч ничего не будет стоить, Энгус, если у тебя не будет чистого сердца.

— Но откуда вы так много знаете о моем сне, преподобный отец? — отважился спросить я. — Кто дал вам власть проникать в человеческое сердце?

Но, не ответив на мой вопрос прямо, аббат снова заговорил:

— Твой сон может являться пророчеством о твоем будущем, юноша. Я знаю о некоем мече, который ждет настоящего воина, обладающего семью добродетелями. И добродетели эти он должен хранить так, как настоящий воин хранит свой меч. И этот меч придет к тебе, Энгус, если ты и есть тот самый воин. Именно поэтому я и учу тебя и готовлю твою душу.

Я глубоко задумался над словами Ненниуса. Одна часть моего существа ликовала и пела, другая — была напугана тем, каким мистическим образом открылся мой истинный путь. Меня, словно буря корабль, раздирали всевозможные противоречия.

— Но если так суждено, то расскажите же мне и о седьмой добродетели, — наконец попросил я, совершенно потрясенный признанием Ненниуса и тайной моего сна. Казалось, какая-то иррациональная воля вселилась в мою душу для того, чтобы я победил своих врагов Айвара и Хальфдана.

— Седьмая же добродетель есть воздержание, защищающее нас от мирового зла и собственной суетности. Воздержание несет мир в твою душу. Тот мир, когда душа твоя знает время, в которое говорит с ней Господь. А когда в тебе говорит Бог, то и дела твои приносят мир всем и везде, куда бы ты ни пошел. Воздержание дано человеку потому, что все можно использовать как в больших, так и в малых количествах, и опасность таится в обоих случаях. Человек должен воздерживаться в еде, в беседе, в одежде, в прогулках, в размышлениях, в желаниях, в понимании — и тогда во всем будет царствовать гармония.

— Но что же делать, если я не могу достичь этой добродетели?

— Если ты соблазняем против воздержания, надо искать поддержки в других добродетелях. Доброта вынуждает нас любить воздержание больше удовольствий, благоразумие показывает, как опасно отсутствие воздержания, а сила духа укрепляет волю путем смирения и умеренности.

— И вы считаете, что я и вправду могу быть одарен такой милостью и достичь всех семи добродетелей, преподобный отец?

— Энгус, мы все обладаем этими добродетелями и должны только укреплять их, ибо они наш замок, наша защита и опора. Но помни: соблазн всегда будет находить в тебе самое слабое место — или твою самую неразвитую добродетель. Никогда не забывай о них, ибо как только ты отвлечешься и забудешь хотя бы одну из них, враг начнет атаку в этом направлении. Поэтому храни и люби все добродетели, стой на страже своих самых ценных сокровищ, ибо человеческое сердце требует усилий и жертв во имя все большей любви и доблести. Храни же дарованную тебе милость, Энгус, чтобы никто и никогда не ворвался в твой замок. Дай отпор любому нападению, и ты станешь героем и победителем.

— Но если говорить честно, преподобный отец, то до сих пор я прожил свою жизнь скорее с грехами, чем с добродетелями. Разве грех не естествен для человека? Разве можно совсем убрать его из сердца и жизни?

— Энгус, все возможно для тех, кто живет в Боге. Есть семь смертных грехов, тех, что отталкивают человека от Божьей милости и которых теперь ты не должен терпеть в своем сердце. Конечно же, если в один прекрасный день ты все же хочешь исполнить свое предназначение.

И он снова заговорил о моем высоком предназначении, словно моя жизнь уже давно была кем-то расписана и определена. Сам же я весьма сомневался, что, во-первых, смогу исполнить это пока неизвестное мне дело, а во-вторых, дело это все более приобретало очертания какой-то непосильной работы.

— Первый грех — обжорство, и он состоит в том, чтобы есть без разбора, без всякого воздержания. Сын мой, запомни, что питаться и пить надо лишь для того, чтобы поддерживать жизнь, а обжорство делает это лишь для самого себя. Когда ты ешь и пьешь в соответствии со справедливостью, но вдруг порой почувствуешь желание поесть или выпить более необходимого, Господь посылает ангела, дабы охранить тебя советами справедливости, благоразумия, силы духа, и призывает тебя к сдержанности и воздержанию.

Чтобы понять, что такое обжорство, мне, конечно, не потребовалось даже примеров. Стоило только вспомнить своих бывших товарищей, когда они возвращались после какого-нибудь налета или захвата деревни. Они были прекрасным воплощением и всех остальных грехов, о которых собирался рассказать Ненниус, что он и сделал.

— Однажды ко мне пришел король и сказал, что очень несчастлив, поскольку слишком тучен и жена больше не хочет спать с ним в одной постели. Он просто смотрел, как рушится его королевство, будучи не в силах собраться и изменить опасное положение. Я объяснил ему, что обжорство опасно не только само по себе, оно имеет и далеко идущие дурные последствия. Они заключаются в стремлении копить богатства ради того, чтобы есть все больше и лучше. Итак, король много ел, потом стал есть и пить неумеренно, потом стал копить богатства, что в свою очередь заставило его воровать, обманывать и совершать другие дурные поступки. И вот этот несчастный человек стал тратить все силы своей души лишь на то, чтобы есть, становился ленивым, сонным и больным. И наконец окончательно разрушил себя. Вот почему грех — это оковы, рабство, которое в конце концов, убивает человека.

Что ж, это описание весьма подходило для большинства моих былых товарищей.

Было уже поздно, и мы отправились спать. И, засыпая, я подумал о том, что, должно быть, все это время носил какую-то мистическую броню против тех невидимых, но опасных ловушек, которые поглотили так много народа и сделали их игрушками своих прихотей. И все, что они делали, становилось бесполезным и дурным. Мне же была дана светлая невидимая броня, которая весьма пригодится и в будущем. Ведь я тоже могу попасть в подобную ловушку и потерять все мужество честного и порядочного человека.

Наутро Ненниус пришел ко мне поговорить о похоти.

— Любезный сын мой, обжорство, гордыня, зависть и несправедливость неотделимы от похоти. И если ты будешь совращаем похотью, вспомни о воздержании, которое противостоит обжорству; о смирении, которое противостоит гордыне, о преданности, которая противостоит зависти, и о справедливости, которая противостоит несправедливости. Также вспомни и о том, что жадность вовсе не противоположность расточительности, ибо быть щедрым — значит быть добрым, справедливым и стойким.

Честно говоря, не думал, что когда-нибудь испытывал настоящее чувство жадности, — я просто привык добиваться в бою того, чего хотел. Однако я продолжал внимательно слушать Ненниуса.

— Сын мой, заклинаю тебя не становиться жадным, ибо это тот грех, который порождает в сдавшихся ему чудовищные страсти. Накопление богатств никогда не удовлетворяет, но таит в себе множество опасностей. Именно поэтому жадный человек бежит от честности и надежды. Леность заставляет его желать зла другим, зависть терзает его из-за того, что он не все может получить. Таким образом, жадность никогда не предложит тебе ни лекарства, ни освобождения твоему сознанию.

Задумавшись о последних словах, я постарался честно и до конца пересмотреть свою жизнь и сделал это с радостью, поскольку действительно хотел по-иному взглянуть на некоторые очень беспокоившие меня вещи. На то, что я видел во время битв и не мог забыть… Сражения… Враги… Друзья тех, кто предал честь и мужество моего отца. И я не мог ничего противопоставить тем ужасным вещам. Я не мог ничем оправдать яростное безумие Айвара и Хальфдана, не мог забыть зла, причиненного норманнами. Память об этом была еще слишком свежа во мне. К тому же у меня имелось много причин не забывать об этом.

Научив меня всем добродетелям, Ненниус решил показать мне их обратные стороны, чтобы сделать грехи как можно более безопасными. Поэтому на следующий день он явился говорить о гордыне.

— Сын мой, гордыня — это действие против смирения. А поскольку смирение существует через намерение человека постоянно помнить о том, что он появился в ходе акта творения из ничего и потому ничтожен перед Господом, вечным, первоначальным и совершенным, то гордыня в человеке есть противоположность смирению. И человек с помощью добра, справедливости, благоразумия и силы духа должен бороться на стороне смирения против гордыни, чтобы всегда помнить о том, что он явился ниоткуда и обязан любить и почитать Господа.

Все сказанное старым аббатом о смирении оказалось для меня совершенной новостью. Еще никто и никогда не советовал мне смиряться, хотя отец, конечно, не говоря об этом вслух, иногда выказывал признаки этого чувства. Однако больше всего среди окружавших меня ранее людей я видел именно гордыню. И вдруг в добродетелях, о которых рассказывал мне старик, я увидел зеркало, в котором различил многие грани жизни отца своего, Морского Волка. Может быть, именно поэтому непримиримость между ним и Айваром была столь сильной и неодолимой… Между тем Ненниус продолжал:

— Энгус, ты можешь быть соблазняем гордыней богатства, дружбы, силы, красоты, науки, храбрости и множества другого. Но ты всегда ищи при этом благоразумия и стойкости, которые приведут тебя к справедливости. И справедливость покажет, что в тебе существуют две цели: вторая будет жаждать богатства, чести, дружбы, силы, красоты, науки и храбрости, но первая приведет тебя к Богу, Который создал тебя из ничего и Который умер за тебя, унизив Себя и став в смерти самым последним человеком.

— Но откуда у Бога столько смирения, преподобный отец? Став человеком, Бог смирил Себя и Свою высшую природу, а такого не сделал бы ни один норманнский бог, даже обманщик Локи. Как же христианский Бог мог принять такие условия, преподобный отец?

— Это Бог любви, сын мой… — ответил Ненниус с выражением бесконечной доброты на лице и взглядом, который наполнил меня теплыми водами необычайной доброты. И я понял, что этот человек любит меня, как мать любит свое дитя. И поэтому мне достаточно просто видеть его и понимать всю правду, таящуюся в его словах… Я чувствовал, как весь пропитываюсь этим чувством, и с этого момента мне стало окончательно ясно, что теперь я не могу не стать другим человеком.

— Отец мой! — воскликнул я. — Сравнительно с вашей добротой зло человеческое есть воистину бесконечный позор! И пора человеку прекратить уничтожать самого себя, если он может обладать такой силой и такими добродетелями! Ваш Бог действительно заслужил самой чистой, самой искренней преданности! И все могло бы быть настолько проще…

— Да, сын мой, но зло и несправедливость человека происходят в большей мере из-за его лености, чем сами по себе. Ну, а пока пора отдохнуть, сын мой.

И скоро я увидел другой сон, уже совершенно таинственный и наполненный ужасными событиями. Такими ужасами часто бывают наполнены сны, когда ночь отпускает на волю все наше безумие, которое мы сдерживаем днем.

В этом сне явились мне властные короли в роскошных одеждах, в изумительно украшенных коронах, в богатом и разнообразном вооружении. Над их головами рядом с коронами вращались разноцветные светящиеся кресты. Эти кресты меняли цвета и сияли, как звезды. Но вдруг каждый из королей превратился в какое-нибудь животное, и они начали пожирать друг друга самым кровожадным образом, словно волки, которые делят добычу. Те, кто еще секунду назад были благородными правителями, перестали говорить по-человечески, а лишь рычали, как звери. Они превратились в яростный клубок, шум стоял ужасный, и крепкие зубы рвали кусок за куском всякую плоть, возникавшую на пути их пасти.

Я проснулся, ничего не понимая. Сердце гулко стучало. Увиденное произвело на меня сильное впечатление. И наутро я, все еще взбудораженный воспоминанием об этом странном сне, нашел Эфрона, которому уже привык поверять все свои тайны. Я рассказал ему сон, и он, подумав, ответил:

— Ах, Энгус, поскольку сон твой удивителен, это дело Ненниуса. Только он может дать твоему сну какое-то объяснение, если оно вообще существует. Лично я вообще сомневаюсь, что сны имеют какое-то объяснение. Скорее всего, это просто бред и ничего больше. Но… послушай, что я скажу: если этот сон действительно тебя очень беспокоит, лучше рассказать о нем настоятелю.

— Спасибо тебе, Эфрон. Именно это я и собирался сделать.

После полудня я пошел искать Ненниуса и обнаружил его молящимся. Я подождал, пока аббат закончит молиться, и поспешил пересказать ему свой сон. Выслушав его до конца, он немного подумал, словно ища разгадку тайны, и, наконец, сказал мне следующее:

— Сны не всегда объяснимы, Энгус. И не надо, чтобы ты любой сон воспринимал так болезненно. Это все-таки не реальность, хотя порой во снах нам даются предупреждения и вдохновение от наших ангелов-хранителей.

Я был весьма разочарован, поскольку ожидал некоего облегчения от той бури, которую поднял у меня в душе этот сон. Но я привык уважать мнение мудрого старика.

Остаток дня я провел в лесу, вырубая большой деревянный крест, который намеревался подарить своим монастырским друзьям. Я позволил себе с головой уйти в дело, полезное и одновременно приятное, а сам начал думать о том, как трудно будет мне, несмотря на всю решимость, оставить эти места, такие спокойные и такие богатые мыслями и чувствами — места, где я наконец понял, как жить в мире.

Но уже перед самым сном ко мне снова пришел Ненниус.

— Вставай, сын мой, и выслушай, что я пришел рассказать тебе о твоем сне. Думаю, что ты видел нечто простое, но очень и очень важное и, может быть, напрямую связанное с той миссией, которая возложена на тебя и твоих последователей. Ты говоришь, что видел в этом сне королей, верно?

— Да, преподобный отец… — ответил я, и образы сна снова встали передо мной, как живые.

— И эти короли сильно отличались друг от друга? — пытал меня Ненниус, глядя куда-то вверх, словно изучал сцены на каком-то невидимом полотне.

— Да-да, они были совсем разные.

— И над каждым из них сиял крест?

— Да…

— И они носили короны?

— Да, носили.

— Сияющие кресты… Короны… И эти кресты были прекрасны? Я имею в виду, они испускали сильное сияние?

— Да, они были прекрасны, и у каждого был свой особый цвет.

— Сын мой, кресты над коронами суть добродетели! Различные добродетели, которыми обладал каждый из королей, и добродетели эти были выше их монархической власти, выше их величия, выше всего в мире. У каждого короля была какая-то одна добродетель, а их могущество проистекало от соединения всех.

— Да-да, я понял, — прошептал я, как всегда пораженный способностью аббата открывать столько тайного смысла в, казалось бы, на первый взгляд, странном сне.

— Но, увы, у каждого была только одна добродетель, ибо крест у каждого над головой был тоже только один…

— Я понял и это…

— Так теперь ты видишь, какова важность всех добродетелей, Энгус?

— Но почему они неожиданно обратились в зверей и стали отчаянно грызть друг друга?

— О, Энгус, короли эти представляют собой христианские королевства. И поскольку каждое из них не обладает всеми добродетелями, они становятся легкой добычей для зла и зависти, которые вынуждают их пасть, превращаясь в разъяренных животных, потерявших свое величие и ставших чудовищными тварями. А битва их являет собой войны между христианскими королями, ибо при отсутствии добродетелей красота и могущество превращаются в разрушение и гибель. — Аббат заглянул мне в глаза и продолжил. — Помни все это крепко, сын мой, ибо дело твое требует силы, чтобы бороться. А до тех пор ты еще не раз увидишь, как многие королевства низвергаются в бесчестье и позоре.

Объяснения Ненниуса стали для меня подобны удару грома по голове — ведь то, о чем он говорил мне, было правдой. У сна оказался простой и ясный смысл. Но тут наступило время ночной молитвы, и я пошел молиться вместе с братьями.

Так день за днем я узнавал все больше и больше нового. И не только во время служб, но и в другое время, проведенное с монахами, я постоянно открывал для себя новый смысл в самых простых вещах. А благодаря урокам Ненниуса, я и вообще стал видеть жизнь совершенно по-другому. По сравнению с нынешним взглядом, мое прошлое видение казалось мне теперь окутанным каким-то густым туманом. Сейчас же мне подарили зрение орла. Я мог посмотреть на короля и по его поведению представить себе сразу всю его судьбу, ту судьбу, которую он создал себе своими деяниями. И это видение людей и их судеб давалось мне не благодаря рунам или какой-то магии. Более того, все эти ритуалы казались мне теперь ничтожно мелкими и смешными играми, посредством которых несчастные слепцы пытаются найти то, чем уже и так обладают. Или пытаются возместить то, что возместить невозможно.

Мне казалось, что Ненниус уже закончил обучать меня всему, что я должен был знать. Конечно же учиться у него я мог бесконечно, и всей жизни моей не хватило бы, чтобы впитать всю мудрость этого старика. Но, как он сам однажды сказал, что мне пока достаточно знать о добродетелях, которыми я должен руководствоваться и которые помогут мне в борьбе со грехом. «Именно они станут оружием в твоем деле», — сказал он, велев мне крепко подумать об этом. На следующее утро я был крещен и, несмотря на кажущуюся простоту обряда, почувствовал, что с того дня обрел новые силы, необходимые для противостояния ожидавшему меня впереди. Я больше не ощущал себя одиноким, боль от потери отца заметно смягчилась. Теперь меня вдохновляли другие герои и другие ценности.

Готовя лошадь к дальнему походу, я чувствовал, как слезы неудержимо струятся по моим щекам, но это были слезы чистой благодарности за нежность и внимание, полученные в обители. Нежность, которая навеки осталась в глубине моей души, и те перемены, которые произошли со мной здесь, будут навсегда самым драгоценным наследием моей жизни, сокровищем, остающемся со мной, куда бы я ни направился.

Пришел брат Эфрон, с которым я подружился и которому доверял, и принес с собой именно то, чего я втайне желал: завернутый в простую холстину пирог — это было для него выражением самой большой щедрости и самого большого уважения ко мне.

Подошел и Ненниус, которого теперь я любил как отца.

— Энгус, — обратился он ко мне, словно давая последний урок, — а знаешь ли ты, что человек больше всего соблазняем ленью и отрицанием? Знаешь ли, что даже человек простой, усердный и любящий добро может однажды поддаться им и не вынести их соблазна? Будь всегда бдителен, сын мой.

И подарив мне этот последний добрый совет, старик крепко обнял меня. Старый монах Ненниус, мой друг, мой отец, мой учитель… По лицу моему лились слезы, и я долго не отпускал его. Тогда он поцеловал меня в лоб и сказал:

— Да хранит тебя Бог, сын мой.

И по его морщинистому лицу тоже побежали слезы.

Затем я вскочил на коня, и Эфрон дал мне несколько манускриптов, которые я должен был передать принцессам Гвента. Проехав несколько шагов, я обернулся, чтобы в последний раз сказать своим друзьям «прости». И та картина, что предстала моему взору, навсегда запечатлелась в памяти: тихая, мирная обитель и с любовью глядящие на меня люди, которые помогли мне стать другим. Помогли обрести моей голове новое сознание, а сердцу — новую веру.