Эльдорадо. Книга 1. Золото и кокаин

Глава десятая Допрос с пристрастием

— Во имя Господа нашего!

Внимательно рассмотрев улики и детали данного дела, мы получили основания подозревать заключенного и установили, что можем назначить ему допрос с пристрастием, а значит, с пытками, которым заключенный будет подвергаться в течение такого времени, которое мы сочтем необходимым, чтобы он сказал нам правду относительно обвинений, выдвинутых против него.

Эти слова произнес Эль Тенебреро, возглавлявший следственную комиссию Трибунала Священной Канцелярии. По правую руку от него сидел тот самый молодой инквизитор, который продемонстрировал мне вчера злополучного дельфина. По левую располагался одышливый толстяк с нездорово — багровым лицом и похожим на сливу носом. Все трое были облачены в черные одежды инквизиторов, только у Эль Тенебреро поверх балахона была надета массивная золотая цепь с огромным распятием.

— В дополнение мы заявляем, — торопливо добавил толстяк, — что если заключенный умрет, получит травмы, пострадает от сильного кровотечения или во время пытки лишится конечности, то это целиком и полностью его вина и ответственность, а не наша, потому что это он отказывается говорить правду![23]

Обыденный тон, которым было произнесено это предупреждение, бросил меня в дрожь. Я знал, во что могут превратить здорового сильного мужчину хитроумные механизмы, применявшиеся инквизиторами для того, чтобы сломить упрямство обвиняемого. А поскольку я поклялся себе ни за что не выдать свою возлюбленную Лауру, знакомства с этими механизмами было не избежать.

— Запишите также, — проговорил молодой инквизитор, — что обвиняемый, Диего Гарсия де Алькорон, был предупрежден о том, в чем его подозревают: в использовании предмета, называемого «дьявольским амулетом» или больса де мандинга, что в глазах святой Церкви приравнивается к колдовству, занятиям черной магией и сношениям с дьяволом.

Секретарь усердно строчил пером в своем темном углу.

— Мы надеемся, — веско произнес Эль Тенебреро, — что пытки, которые мы считаем необходимыми применить к обвиняемому, заставят его покаяться и откроют перед его заблудшей душой путь к спасению.

Возразить я не мог при всем желании — в рот мне был плотно забит вонючий шерстяной кляп. Вообще так не делают, но, когда меня нынче утром вытаскивали из камеры, я сломал одному из тюремщиков руку, а когда остальные все-таки меня скрутили, начал кусаться. Бить меня не стали — видимо, в камеру пыток я должен был попасть целехоньким, — но засунули в рот какую-то жуткую тряпку, о настоящем предназначении которой думать мне не хотелось.

— Палач, — позвал молодой инквизитор, — приступай к делу.

Появился палач — невысокий и довольно щуплый малый с черной маской на лице. Сквозь узкие прорези маски можно было разглядеть мутноватые, болотного цвета глаза.

— Пойдем, — сказал он, беря меня за плечо. Пальцы его больно сжали какую-то косточку, о существовании которой я до сей поры и не подозревал.

Не будь у меня туго стянуты за спиной руки, я уложил бы его одним ударом — такой он был хлипкий, но сейчас мне оставалось только подчиниться. Тем более что на этот раз меня сопровождало не двое, а целых пятеро охранников.

Идти оказалось недалеко. Специальной пыточной камеры в городской тюрьме Саламанки не имелось, поэтому для нужд трибунала наспех оборудовали сарай, в котором обычно хранили разный плотницкий инвентарь. В углу располагалась устрашающего вида дыба, а посередине стояли обычные деревянные козлы и большой глиняный кувшин с водой.

— Куда его, святые отцы? — буднично осведомился палач у шествовавших за нами инквизиторов. Те переглянулись.

— Дыба как-то криво стоит, — вполголоса заметил толстяк. — Как бы не свалилась…

Эль Тенебреро с сомнением осмотрел жуткое сооружение, подергал за веревки и, скорчив недовольную гримасу, отошел.

— Потро, — бросил он палачу.

До меня не сразу дошло, что слово потро — «ложе» — имеет отношение к тем самым деревянным козлам, которые я сначала вообще посчитал оставленными здесь по случайности. И лишь когда палач подтолкнул меня к ним поближе, я понял, что это тоже орудие пытки.

Козлы стояли наклонно, под углом примерно в двадцать градусов. В более высокой их части были явно наспех проделаны два неровных отверстия.

— Положите его, — велел палач тюремщикам.

Меня схватили за ноги и за руки и положили на козлы таким образом, чтобы голова оказалась внизу, а ноги — вверху. Затем я почувствовал, что ноги мои грубо пропихивают в прорезанные в козлах отверстия, так что они повисли в воздухе. Бедра при этом накрепко примотали к козлам широкими кожаными ремнями, наподобие тех, что используют погонщики скота для своих упряжек.

— Теперь держите за плечи, — распорядился палач.

Железные руки прижали меня к доскам. Палач, наклонившись, деловито закрепил у меня на лбу еще один кожаный ремень, лишивший меня возможности вертеть головой. Тонкий, больно врезающийся в тело шнур перехватил горло.

— Обвиняемый готов, святые отцы, — доложил он следователям.

Кто-то откашлялся.

— Сын мой, — торжественно произнес Эль Тенебреро (я легко узнал его по гнусавому голосу), — знай, что мы не хотим видеть ужасные страдания, которые тебя ожидают, и приступаем к этому допросу с пристрастием лишь из желания спасти твою душу. Однако ты все еще можешь избежать их, если покаешься и без утайки признаешься в совершенных тобою преступлениях.

Наступило тяжелое молчание. Потом голос молодого инквизитора произнес:

— Монсеньор, у него кляп во рту.

— Ах да, — спохватился Эль Тенебреро. — Выньте кляп. Возможно, обвиняемый хочет сделать чистосердечное признание.

Его предположение не имело ничего общего с истиной. К этому моменту я уже успел мысленно проститься со своей молодой жизнью и не рассчитывал на прощение, тем более что цена этого прощения была слишком велика. Но это не значит, что я безропотно покорился судьбе: напротив, внутри меня кипел настоящий адский котел злобы и ненависти, которую я жаждал выплеснуть на своих мучителей. Поэтому, когда палач с некоторой опаской вытащил у меня изо рта мокрый от слюны комок шерсти, я немедленно плюнул ему в лицо, стараясь попасть прямо в прорезь маски.

— Ну вот, — обиженно воскликнул палач, отшатываясь, — он еще и плюется!

— Обвиняемый упорствует, — заметил Эль Тенебреро. — Секретарь, запишите это. Палач, приступайте к пытке водой!

Палач опасливо обошел козлы и встал у меня в головах. По его знаку двое дюжих тюремщиков подхватили большой глиняный кувшин и подняли его на вытянутых руках. Внезапно палач стремительным движением схватил меня за нос и крепко сжал пальцы. В глазах у меня потемнело от боли, и очень скоро я начал задыхаться. Однако стоило мне только открыть рот, чтобы сделать спасительный вдох, как палач ловко всунул туда деревянную воронку. Я попытался выплюнуть ее — безуспешно. Палач навалился на меня всем своим весом, и, хотя он был не таким уж тяжелым, сопротивляться ему, будучи спеленатым по рукам и ногам, я не мог.

— Лейте, — распорядился он.

И я почувствовал, как в горло мне хлынула вода.

До того самого дня я очень любил воду. Правда же, нет ничего вкуснее холодной родниковой воды, от которой ломит зубы, — особенно в жаркий и душный летний день. Но вода в глиняном кувшине была какой-то тухлой, теплой и мерзкой на вкус, как будто ее набирали из затянутого тиной пруда вместе с лягушачьей икрой и дохлыми водяными жуками.

Но самое главное — ее было много. Слишком много.

Пальцы, державшие мой нос, разжались, так что я снова мог дышать. Вот только радости мне это не доставляло, потому что первый же вдох, казалось, наполнил водой мои легкие. Вода была везде, она заливала мне глаза, она забила мне ноздри, она хлюпала у меня в груди…

И еще она наполняла мой живот.

Как я уже говорил, я лежал головой вниз, и вода, казалось бы, должна была из меня выливаться. Какая-то ее часть, безусловно, следовала законам природы, но далеко не вся. Позже, когда у меня появилось достаточно времени, чтобы обдумать ее странное поведение, я понял, что причиной тому был слишком сильный напор и узкое горло воронки — таким образом, принцип пытки водой немногим отличался от секрета изготовления фонтанов, известных инженерам и архитекторам. Но в то утро мое сознание было занято совсем другим. Я с ужасом глядел на свой живот, который прямо на глазах раздувался, подобно бычьему пузырю, который мы мальчишками вешали над костром. Довольно скоро он достиг таких размеров, что лопнула поддерживавшая мои панталоны веревка. Я чувствовал, как меня распирает изнутри — напор был такой, что я каждую секунду ожидал услышать треск рвущегося на части желудка.

Внезапно все прекратилось. Поток воды иссяк, воронку вытащили у меня изо рта.

— Обвиняемый, — прогнусавил невидимый Эль Тенебреро, — признаешь ли ты, что дьявольский амулет, изображающий дельфина, хранившийся в мешочке из человеческой кожи, принадлежит тебе?

— Не признаю, — булькнул я.

При этих словах немного воды выплеснулось у меня изо рта, а раздутый живот заколыхался, как вышеупомянутый бычий пузырь под порывом ветра.

— Признаешь ли ты, — вступил в разговор молодой инквизитор, — что ночевал в мавританской комнате гостиницы «Перец и соль» в ночь со среды на четверг?

Отрицать это было глупо, но мне довольно долго не удавалось дать утвердительный ответ, поскольку именно в эту минуту меня начало рвать водой. Инквизиторы терпеливо ждали.

— Признаешь ли ты, — спросил одышливый толстяк, когда я наконец отплевался и откашлялся, — что желал с помощью амулета склонить к плотской связи некую девицу?

— Нет! — крикнул я отчаянно. — Знать не знаю никакого амулета…

— Палач, — вздохнул Эль Тенебреро, — продолжайте.

Пожалуй, я избавлю вас от в высшей степени неаппетитных подробностей. Скажу только, что пытка водой продолжалась до полудня, и за это время я несколько раз терял сознание, хотя ни один из моих внутренних органов, к счастью, так и не лопнул. Затем инквизиторы отправились перекусить, и я получил неожиданную передышку. Палач и охранники обедали тут же, в сарае, — во всяком случае, я слышал громкое чавканье, хотя голову повернуть не мог. Я по-прежнему лежал головой вниз, и вода потихоньку выливалась у меня изо рта.

— Крепкий, — буркнул один из охранников. — Это ж сколько мы в него влили, жуть! У меня руки даже заболели горшок этот держать… А главное, так ни в чем и не признался.

— Признается, — равнодушно сказал палач. — Как трампу применим, так сразу и признается.

— А чего ж сразу не применили? — поинтересовался другой охранник. — Времени сколько потеряли…

— Ты торопишься, что ль, куда-то? — возразил палач. — Деньги тебе так и так платят. Ну и мне тоже. А святым отцам спокойнее, если грешник не сразу сознается. Потому как если сразу начнет вопить — признаюсь, признаюсь! — то, скорее всего, лжет. Это его дьявол так научает, чтобы в чем-нибудь неважном признаться, а самое главное утаить.

— Вот оно как, — с уважением протянул охранник. — Наука целая!

— А ты как думал, — высокомерно сказал палач. — Двадцать лет уже кости ломаю, все хитрости превзошел…

Пытка трампой — то есть капканом — действительно оказалась ужасной. Прежде всего палач продемонстрировал мне ее орудие — длинную колючую веревку и привязанную к ней деревянную палку. Затем он нырнул куда-то под козлы, и я почувствовал, как он обматывает веревку вокруг щиколотки моей левой ноги.

— Обвиняемый, — забубнил толстяк, — признаешь ли ты, что получил дьявольский амулет, изображающий дельфина, в гостинице «Перец и соль»?

Пока я лихорадочно соображал, как лучше ответить на этот коварный вопрос, палач повернул палку и колючая веревка больно впилась мне в кожу. Я почувствовал, как мою ногу затягивает в какую-то узкую щель с острыми краями — что это было, я видеть, разумеется, не мог, но в голове моей ясно возник образ огромных тисков.

— Нет! Не признаю! — крикнул я.

— Второй виток, — приказал Эль Тенебреро.

На этот раз боль была куда острее, а ногу затянуло в предполагаемые тиски еще дальше. Я грязно выругался.

— Сын мой, — ласково произнес молодой инквизитор, — не усугубляй свою вину богохульством.

— Признаешь ли ты, что приобрел дьявольский амулет у какого-либо колдуна, еврея или цыгана? — прогнусавил Эль Тенебреро.

— Нет!

— Третий виток, — распорядился он, как будто и не ожидал иного ответа.

Мне показалось, что веревка режет уже не кожу, а мясо и вот-вот дойдет до кости. Пальцы ноги сдавило так, что я едва сдержал стон.

— Признаешь ли ты, что получил сей дьявольский амулет от человека, которого считал своим другом? — вкрадчиво спросил молодой.

— Нет! — заорал я что было мочи. — Нет, нет и еще раз нет!

— Четвертый виток!

Колючие шипы веревки вонзились в кость. Пальцы дробила на куски неведомая сила. В глазах у меня плескались кровавые волны.

— Признаешь ли ты, что тебе дала этот амулет девушка, с которой ты состоял в незаконной связи? — донеслось откуда-то издалека.

— Идите вы все к дьяволу! — простонал я. — Горите в аду!

— Мы хотим спасти твою душу, — в голосе молодого инквизитора слышалась искренняя печаль. — Неопровержимые улики свидетельствуют против тебя. Покайся, и избежишь адского пламени, которое страшнее любых земных страданий хотя бы потому, что оно вечно!

— Я не знаю, что это за дельфин! — прошептал я. — Я… никогда прежде не сталкивался ни с чем подобным…

— Палач, еще один виток!

Должен сознаться, что на пятом повороте палки, затягивавшей веревку все туже вокруг моей щиколотки, я не выдержал и завопил от боли. Перед глазами стоял густой багровый туман, в ушах ревели адские трубы и оглушительно грохотали огромные барабаны. Но я всю ночь готовился к этому и знал, чего нельзя делать ни в коем случае. Нельзя было признаваться. Нельзя было называть чьих-либо имен. Первое означало костер — потому что признание, даже вырванное под пытками, служило неопровержимым доказательством вины и давало инквизиции право передать обвиняемого в руки гражданского правосудия для так называемого освобождения. Но второе было еще хуже, потому что, как учил меня отец, потерять честь для кабальеро куда страшнее, чем потерять жизнь.

Поэтому я молчал. То есть я орал, ругался, скрежетал зубами и даже пытался петь неприличную матросскую песенку, которой когда-то научил меня брат Луис. Но ни одного имени от меня инквизиторы так и не услышали.

А после шестого витка мир вспыхнул у меня перед глазами и я потерял сознание.

Очнувшись, я почувствовал, что боль, пронзавшая мою левую ногу, стала не такой острой. Скосив глаза, я увидел палача, который, бурча себе что-то под нос, наматывал окровавленную веревку на деревянную палку. Я попытался пошевелить пальцами ноги, и это у меня получилось, хотя ногу как будто раскаленной иглой пронзило.

— Напрасно вы остановили пытку, брат Алонсо, — брюзгливо проговорил Эль Тенебреро. — Еще немного — и он бы нам все рассказал.

— Еще немного — и он бы отдал Богу душу, — мягко возразил хорошо знакомый мне голос. — А мне хочется не только искоренить зло, но и узнать, откуда в Саламанке появилась новая больса де мандинга.

«Стало быть, молодого инквизитора зовут Алонсо», — отметил я про себя.

Позже я не раз удивлялся, каким чудом мне, истерзанному пытками, дрожащему от боли и унижения, удалось расслышать и запомнить этот разговор. Но факт остается фактом — я запомнил его от первого до последнего слова.

— Твое стремление найти источник распространения этой скверны похвально, — в голосе Эль Тенебреро слышалось раздражение, — но порой мне кажется, что ради удовлетворения своего любопытства ты готов закрыть глаза на более серьезные преступления…

— Вы несправедливы, монсеньор, — спокойно возразил брат Алонсо. — Вы же не хуже меня видите, что этот юноша никакой не еретик. Единственное его прегрешение — хотя его тяжесть я не собираюсь оспаривать — заключается в том, что он по глупости воспользовался проклятым амулетом, который дал ему истинный враг нашей Церкви…

— А то, как он тут при нас оскорблял трибунал, его слуг и сам святой престол? — возмущенно закудахтал одышливый толстяк. — Это, по-вашему, не преступление?

Мне показалось, что Алонсо усмехнулся.

— Брат Гомес, — спросил он, — вы же участвовали в допросах епископа Арриаги?

— Разумеется, я ведь был секретарем следственной комиссии!

— Тогда вы должны помнить, какими словами достопочтенный епископ поминал его святейшество папу и его кардиналов. А ведь впоследствии его оправдали. Так что будем снисходительны к словам, которые исторгают из груди грешника потро и трампа.

Эль Тенебреро угрожающе засопел.

— Завтра я намерен добиться от этого щенка признания, — заявил он. — Пусть даже для этого придется вырвать ему все ногти — один за другим. Это и в ваших интересах, брат Алонсо. Ведь когда его увезут в Вальядолид, вам уже не удастся узнать, от кого сей сосуд греха получил проклятого дельфина!

— Почему, кстати, его не забрали до сих пор? — спросил одышливый брат Гомес. — Что за дыра эта Саламанка, даже тюрьмы приличной и то нет!

— Завтра вечером должна прибыть тюремная повозка. Так что, братья, у нас есть всего один день, чтобы установить истину.

— Надеюсь, нам этого хватит, — задумчиво проговорил брат Алонсо. — Я каждую ночь молю Господа, чтобы он позволил мне найти и выжечь каленым железом источник этой мерзости!

— Маррано, — уверенно заявил Эль Тенебреро. — Это их еврейская магия. Тут нет никакой загадки. Нужно сжечь всех иудеев и конверсос[24], и дело с концом.

— Для этого в Испании не хватит деревьев, — улыбнулся брат Алонсо. — И позвольте напомнить вам, монсеньор, что амулет быка, как мы знаем достоверно, уже несколько поколений принадлежит семейству Борджиа, которое уж никак нельзя причислить к еврейскому племени[25].

— Тише! — прервал его Эль Тенебреро. — При посторонних, брат Алонсо!

Он, вероятно, имел в виду палача.

— Вы правы, — смиренно ответил брат Алонсо. — Продолжим беседу на улице.

— Приведите обвиняемого в чувство, — велел брат Гомес. — И пусть лекарь его посмотрит.

Когда инквизиторы вышли из сарая, палач приблизился ко мне и несколько раз ударил меня по ребрам деревянной палкой.

— Очухался, zurullon[26]? — злобно прошипел он. — Знаешь, что я с тобой сделаю? Я засуну тебе эту палку…

— Думаю, брату Алонсо это не слишком понравится, — перебил его чей-то спокойный, уверенный голос. — Он хотел видеть этого бедолагу на завтрашнем допросе живым и по возможности здоровым.

— Как скажете, дон Матео, — пробормотал палач, явно недовольный тем, что ему помешали осуществить задуманное.

— Освободи его, — распорядился невидимый дон Матео. — И принеси теплой воды и чистую тряпицу.

Когда палач развязал ремень, державший мою голову, я повернулся и посмотрел на моего спасителя. Это был полный розовощекий мужчина лет сорока с пышными усами и обширной блестящей лысиной. Он осторожно вытащил мои ноги из отверстий трампы и бережно промыл раны. Левая нога горела, словно пожираемая адским пламенем.

— Кость не повреждена, — констатировал дон Матео, ощупав ногу (я скрипел зубами, изо всех сил стараясь не закричать). — Я сделаю вам повязку с целебной мазью, юноша, и раны затянутся через одну-две недели. Насколько я знаю наших святых отцов, завтра они примутся за вашу правую ногу, и как там обернется дело, предсказать не берусь, но левую вы, считайте, сохранили.

Он порылся в своей котомке и достал из нее глиняный горшочек, запечатанный пчелиным воском. Сломал печать и, зачерпнув деревянной лопаткой какую-то дурно пахнущую смесь, размазал ее по моей ноге.

Я взвыл.

— Спокойней, юноша! — прикрикнул на меня дон Матео. — Если хотите знать, это я должен плакать от горя, а вовсе не вы. Эта мазь, обладающая совершенно чудодейственными свойствами, стоит не меньше двух золотых дублонов за унцию. Думаете, трибунал заплатит мне эти деньги? Дудки! Двадцать реалов в месяц — вот сколько они платят дипломированному медику! Двадцать реалов, при том что мои расходы на лекарства по меньшей мере в три раза больше!

— Мне очень жаль, — прохрипел я. — Если это так дорого… можете не тратить на меня вашу чудо-мазь…

— Бросьте пороть чушь! — рассердился лекарь. — Я, между прочим, давал клятву Гиппократа. Когда выйдете отсюда, пожертвуете некоторую сумму на больницу святого Георгия, и будем считать, что мы в расчете…

— Веселый вы человек, дон Матео, — пробормотал я, — если я и выйду отсюда, то только для того, чтобы принять участие в аутодафе[27].

— Будущего никто не может знать, — философски заметил лекарь. — Я всегда советую своим пациентам надеяться на лучшее. Надежда, как говорили римляне, умирает последней.

Он забинтовал мою ногу и помог мне подняться. Я пошатнулся, ибо стоять на одной ноге было крайне неудобно, но дон Матео вовремя поддержал меня.

— Вам пока лучше пользоваться вот этим, — сказал он, протягивая мне грубо сколоченный костыль, — но уже через два-три дня старайтесь ходить как можно больше, чтобы разрабатывать мышцы. Иначе кровь может застояться и начнется гангрена.

Я поблагодарил доброго лекаря и, опираясь на костыль, заковылял к выходу.

Мое возвращение вызвало у моих соседей по камере бурю восторга.

— Молодец, дон Летрадо! — Эль Торо обнял меня, как брата, и почти донес до моего места у окна. — Я знал, что ты выдержишь!

— Очень больно было? — робко поинтересовался Гнида — тот самый, которому я вчера едва не сломал палец.

— Пустяки, — ответил я сдержанно, — не о чем говорить.

— Тюремщики меж собой шептались, ты шесть витков трампы выдержал, — с уважением сказал лысый хмырь, которого, как я теперь знал, звали Хосе. — Это ж какой характер иметь надо! Ты приляг, приляг, мы тебе тут похлебки с обеда оставили, и хлеба полкраюхи…

Растроганный таким теплым приемом, я заставил себя проглотить несколько ложек похлебки (после пытки водой ни есть, ни тем более пить мне совершенно не хотелось) и, отодвинув миску, оглядел своих соседей по камере.

— Спасибо за еду, сеньоры. Завтра меня ждет еще один допрос, и я не знаю, в каком состоянии вернусь после него. Поэтому всем, кто нуждается в совете юриста, я постараюсь помочь сегодня.

Выполнить это оказалось сложнее, чем пообещать. В камере не было бумаги, и тексты апелляций и жалоб приходилось записывать на рубашках игральных карт. Гусиного пера у моих товарищей тоже не нашлось — вместо него я использовал заточенное острым камешком голубиное. Роль чернил выполняла бурая жижа, которую заключенные получали, давя в миске больших черных жуков, обитавших в щелях тюремных стен. Но, главное, с заходом солнца работу пришлось прекратить, потому что ни свечей, ни фонарей в камере держать не позволялось, а тусклого света крохотной лампадки, имевшейся у Эль Торо, не хватало, чтобы разглядеть в темноте плошку с жучиным соком.

И все же, как ни странно это звучит, в ту ночь я уснул почти счастливым.

А проснулся оттого, что чья-то широкая, пахнущая железом ладонь зажала мне рот.