Два Дьюрана [СИ]

10

Не помню, чтобы я так долго с кем-нибудь говорила обо всем на свете! Разве только со старым братом-хранителем в обители, когда помогала ему разбирать сундуки с книгами — их привезли невесть откуда, страницы покоробились от влаги, были изъедены плесенью и жучками, кое-где пестрели подпалинами, будто тома выхватывали из костра… Иные были написаны на незнакомых языках, в них скрывались поразительные рисунки, совсем не такие, какими украшали манускрипты в нашей обители, и каждая такая книга таила в себе удивительный мир — совершенно чужой, но невероятно интересный и притягательный…

Эдан Дан-Дьюран сам был такой книгой на неизвестном языке, с вырванными страницами, взрезанной чьим-то ножом, опаленной пожаром, и мне разве что удалось подсмотреть кое-какие картинки из его жизни, и то… Не уверена, что правильно истолковала их.

Он увлеченно говорил о южном походе, в который отправился, решив, что дома обойдутся и без него, и собрав отряд — всех, даже крестьян, которые умели держать хоть какое оружие, пускай не меч, а цеп. Боевой цеп я видела…

Говорил о жаркой пустыне — и не скажешь, что ласковое море в дневном переходе, — о ее коварных обитателях, миражах и смерчах, древних белых городах и поразительной красоты закатах… И о том, как тосковал по дому, по старому Дьюрану, по отцу и брату.

А уже под утро, когда догорели свечи, а за окном затеплился рассвет, Эдан обронил несколько слов о своей первой и единственной любви. О смуглой чернокосой Реноре, которая бросила ему цветок, когда отряд входил в город, распахнувший ворота, словно женщина объятия… За это сдавшихся без боя покарали свои же, дождавшись, когда чужаки уйдут дальше на юг: вернувшись, Эдан нашел только пепелище.

И каким-то чудом — год спустя! — увидел Ренору в порту, в рабском ошейнике, и отобрал ее у хозяина силой — тот не желал продавать красавицу ни за какие деньги.

— У нее скоро дочь родилась, — добавил он, — а куда с ней в походе?

— Так она… ну… — наверно, я покраснела, потому что Эдан улыбнулся:

— Отцом Ринна называла меня, а остальное значения не имеет. Всё одно пришлось возвращаться. Я, знаешь ли, изрядно накуролесил, повел себя недостойно брата-предводителя.

Речь точно шла не о его женитьбе: он ведь не давал обета безбрачия, этого почти никто не делает. Значит…

— Ты что, убил того человека? Который не хотел продавать тебе Ренору?

— Я хотел ее выкрасть, но не удалось уйти тихо, так что… — он вздохнул, — пришлось прорываться с боем. Дело замяли, меня даже не лишили звания, но…

— Отправили на покой?

— Да. Я и сам не желал больше подвигов, а золота, — он усмехнулся, — золота я там взял немало, на две жизни хватит, а покажется мало — добуду еще. Только вот жизнь за деньги не выкупишь.

Я молчала, не зная, что сказать. Вряд ли Эдан искал утешения — разве я могла дать ему это?

— Все-таки я был счастлив, — добавил он наконец. — И тогда, в бесконечных походах, и потом, в Маленьком Дьюране. Пускай всего несколько лет, но…

— И ты не держишь зла на тетю Мальсенту?

— За что? Винить я могу только себя — за то, что не отказал брату и приютил его семью. А могу и не винить: зараза точно так же могла проникнуть в Дан-Дьюран с письмом от Грегора, от Жианны, от кого угодно. Поди знай, за что хватался гонец по дороге. А вот поджоги, — Эдан поднял на меня тяжелый взгляд, — я ей не прощу. Я не сказал, но прежде, чем я очнулся и взял дело в свои руки, несколько небольших селений все-таки успели спалить. Знаешь, что меня протрезвило?

— И что же?

— Запах, — негромко ответил он. — Ветер был в сторону Дан-Дьюрана. Я слишком хорошо знаю этот запах и ни с чем его не перепутаю. Я же брат-предводитель.

Я невольно сглотнула и только понадеялась, что…

— Живьем я людей никогда не сжигал, — сказал Эдан, словно услышав мои мысли, — а вот тела — приходилось. Не закапывать же их сотнями… А не уберешь — начнется мор. На жаре трупы быстро разлагаются, а падальщики всё сожрать не могут.

— Откуда в пустыне дрова, чтобы жечь?.. — зачем-то спросила я.

— Там есть горючее подземное масло, не слыхала? Добавить в него кое-что — оно даже в воде займется. Городок Реноры так и сожгли. Со всеми, кого не забрали работорговцы.

Снова воцарилось тягостное молчание.

— Я никогда об этом не рассказывал, — сказал наконец Эдан. — Моим людям — нет нужды, они были со мной и видели это своими глазами. Реноре — тем более. Чужакам…

— Если бы ты поведал о таком брату или моему отцу, а тем более женщинам, то тебя бы вовсе в чудовище превратили, — сказала я. — Правильно делал, что молчал.

— Спасибо, не говоришь — нужно было съездить в обитель.

— Будто ты сам этого не знаешь. Но тебе было не до того, верно? А теперь уже и смысла нет.

Эдан кивнул, потом произнес:

— Чувство такое, будто вскрыл старую рану, мучившую столько лет, и выпустил гной. Жаль только, он выплеснулся на тебя.

Я ничего не ответила, только понадеялась: может, эта рана зарубцуется? Шрам останется на всю жизнь, он будет давать знать о себе, как же иначе? Но хотя бы перестанет доставлять ежеминутную невыносимую боль…

Нельзя столько времени держать в себе подобное, так нас учили. И что сталось бы с Эданом, не окажись на его пути маленькая сестра, как он меня называл по старинке. Теперь мы именовались послушницами — нас учили слушать и слышать… Вот и пригодилась моя наука.

Я думала о том, как быть теперь с этим знанием, стоит ли попытаться примирить Альрика с Эданом, — не разглашая откровений последнего, конечно же! — как совладать с будущей свекровью. Что говорить родителям — они наверняка удивятся, когда обнаружат, что я не обхожу Эдана десятой дорогой…

За этими мыслями я не заметила, как уснула, а проснулась от того, что мне трудно было дышать.

Тяжестью, придавившей меня к постели, оказался Эдан. Похоже, он задремал, склонился мне на колени, да так и уснул беспробудным сном. Я даже не могла дотянуться до кувшина с водой, чтобы если не облить его как следует, так хоть брызнуть водой в лицо. Не слишком-то и хотелось — пускай спит, а что ноги у меня затекли, не беда.

Сейчас, во сне Эдан казался моложе, чем при свете дня, но погладить его по щеке, как Альрика, не тянуло — щетина казалась жесткой даже на ощупь. Разве только потрогать кончиком пальца…

Он, впрочем, проснулся, стоило мне пошевелиться, приподнялся на локте и тут же спросил:

— Что за крики?

— Какие… — я прислушалась. — Правда, голосит кто-то. Надо пойти разузнать. Или служанка прибежит… Ой!..

— Ты же сказала, что я могу выпрыгнуть в окно, — Эдан встряхнул головой, чтобы окончательно проснуться, и улыбнулся.

— Уже рассвело, заметят!

— Тогда спрячусь за занавесью, а потом выскользну. Будто первый раз…

И тут в дверь отчаянно заколотили.

— Госпожа, госпожа Вьенна! — голосила служанка. — Беда! Ох, какая беда! Отопри скорее, матушка зовет!

Мы с Эданом переглянулись. Что за беда, о чем она?..

— Сейчас, обожди! — недовольным тоном отозвалась я и снова взглянула на Эдана.

— Иди к матери, — велел он, потом вдруг наклонился ко мне, коснулся губами щеки, шепотом произнес: — Спасибо тебе за эту ночь.

— Непристойно звучит, — не сдержалась я, не торопясь отстраниться. Почему-то сделалось жарко, даже щеки запылали. От Эдана, что ли, веяло таким теплом?

— Я с тебя еще и платье сниму, сама долго будешь возиться, — добавил он и немедленно сделал это, а затем скрылся за занавесью.

Сапоги было видно, но я бросила туда смятое покрывало. Сойдет!

И правда, служанке оказалось не до этого: она ворвалась в комнату, стоило мне отпереть дверь, и запричитала:

— Идем скорее, госпожа!

— Не могу же я выйти раздетой, — сказала я, обхватив себя руками — ведь в одной рубашке должно быть холодно. Мне, правда, было жарко. И когда это, интересно, Эдан так наловчился раздевать женщин? — Подай платье, вон оно…