Дремучие двери. Том I

ПРЕДДВЕРИЕ

— Как это «монархии нет в Замысле»? — спросил изумлённый АГ, прокашлявшись.

— Свидетельствует Первая Книга Царств, глава 10. Внимай, сын тьмы:

«И созвал Самуил народ к Господу в Массифу И сказал сынам Израилевым: так говорит Господь, Бог Израилев: Я вывел Израиля из Египта, и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств, угнетавших вас.

А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над нами. /10, 18–19/

Но я воззову Господа, и пошлёт Он гром и дождь, и вы узнаете и увидите, КАК ВЕЛИК ГРЕХ, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя.

И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день; и пришёл весь народ в большой страх от Господа и Самуила.

И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом, Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили ещё грех, когда просили себе царя. /12, 17/

И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними.

Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам: так поступают они и с тобою.

И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, И сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмёт, и приставит к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его.

И поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмёт, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмёт десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим. От мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы БУДЕТЕ ЕМУ РАБАМИ и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. /8, 11–18/

— Так что лучший вид правления по Замыслу, как понял Иосиф, — прямое подчинение Богу. О чём мы просим в молитве: «Да будет воля Твоя на земле, как на Небе». Но народ грешен и боится Света, чтобы не обличились злые дела его, и потому предпочитает быть рабом у такого же грешного царявампира.

И ещё запомнил Иосиф:

«Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете». /12, 25/

Богу угоден лишь царь, служащий Замыслу — умножению жатвы Господней, а не заставляющий подданных служить СЕБЕ и своим вассалам.

Свидетель Чацкий по этому поводу сказал: «Служить бы рад. Прислуживаться тошно!» — Ладно, кончай митинговать, — проворчал АГ, дымя серой. — Давай моих свидетелей, а то у тебя что-то все революционеры с нимбами…

— Погоди, я по порядку. Надо же разобраться. Свидетель В. А. Жуковский: «Реформация разрушила духовный, доселе нетронутый, авторитет самой церкви, она взбунтовала против её неподсудности демократический ум; дав проверять откровение, она поколебала веру, а с верой и всё святое».

— По этому поводу лишь одно уточнение. «Проверять откровение» — кощунство и грех великий, на этом Толстой и споткнулся. Но свидетель Бердяев вполне справедливо замечает:

«Когда церковь, как объективация и СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ, признаётся святой и социально непогрешимой, то начинается идолотворение и работворение человека».

Потому что в этом случае все грехи и несправедливости священнослужителей в сознании прихожан как бы связываются с Богом. А в «такого Бога» они перестают верить.

Свидетель Константин Леонтьев:

«Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время отрадным и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, детальное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм».

«Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам». /Мф. 11, 25/

Вот уж воистину, — вздохнул AX, — Кончай дымить, сын тьмы, твои пошли… Тут материалы по Первому Интернационалу.

Свидетель Маркс Карл: «Принимая во внимание, что для социалиста вся так называемая история мира означает не что другое, как творчество человека, созидание его рукой, и развитие природы для человека, он, тем, самым, обладает бесспорным доказательством того что и родился он сам из себя…»

— Круто! — захлопал в ладоши АГ, — Значит всякий, кто построил дом и посадил вокруг смородину, может считать, что сам себя родил… Замечательно. А дальше-то, дальше:

«Человек является высшим существом для человека»…

«Коммунисты не проповедуют морали…» «Вследствие мировой войны исчезнут не только реакционные классы и династии, но также и реакционные народы будут стёрты с лица земли. И это будет большой прогресс. Они навсегда будут забыты».

— Вот тебе и Замысел, — хихикнул АГ, — был народ и нету. На помойку его, реакционного!

— А реакционный — это какой?

— Да в Бога верующий, а не в «человекобога». Как свидетель Достоевский сказал в «Бесах»:

«Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Мир заполнит тот, кому имя человекобог». — «Богочеловек?» — переспрашивает Ставрогин. — «Человекобог, — отвечает Кириллов, — В этом разница».

— А в чём, собственно, разница? — пожал плечиками АГ.

— Как между слившейся с Океаном каплей, тоже ставшей Океаном, и каплей дождя на шляпе, которая кричит, что она океан.

Свидетель Михаил Бакунин:

«Дьявол — это сатанинский бунт против Бога, авторитета, бунт, в котором мы видим благородный зачаток всей человеческой эмансипации — революции. Социалисты узнают друг друга по словам: «во имя того, кому причинили несправедливость». Дьявол — первый вольнодумец и спаситель мира: он освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе, сделав его непослушным».

— Ну, что скажешь. Позитив?

— Тоже печальный результат неверной социальной политики церкви плюс дремучее невежество в вопросах христианства. Так что не совсем прав товарищ Бакунин, — вдруг заговорил почему-то АХ голосом одной дамы из Госкино. — И прочие сатанисты не совсем правы. Свобода была дарована запретным древом в раю, которое насадил Сам Творец и предупредил: «Не ешь, смертию умрёшь»… Полная свобода, выбирай. А хозяин твой, Князь тьмы, просто солгал:

«Съешь, не умрёшь, но будешь, как Бог». Мол, не прыгай с десятого этажа, разобьёшься, — экий деспот! А другой, душка-либерал — «Прыгай, ты свободен, полетишь!.». Ну и всмятку.

С тех пор большинство товарищей так и понимает свободу — есть запретный плод, полагая, что он не ядовит. Ну и всмятку. И на кладбище.

— Все там будут, — вставил АГ, — Летай иль ползай. У нас стопроцентная смертность.

— Не придуривайся, сын тьмы. Я о смерти второй и вечной. Я о плевелах.

— Ладно, поправка принята. Тут ещё свидетель Михаил:

«В этой революции нам придётся разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить самые низкие страсти. Наша миссия состоит в том, чтобы разрушать, а не строить. Страсть разрушения — это творческая страсть». — «А он, мятежный, просит бури…», «Буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна…», «Пусть сильнее грянет буря!» Сговорились они, что ли? В затхлом болоте всеобщей духовной погибели это естественная реакция внутреннего компаса — смахнуть разом со стола всю шахматную доску, только не продолжать эту кромешную гибельную игру… Вот и Иоанна наша мечтала о землетрясении, чтоб вся эта «перестройка»…

Иоанна съёжилась у себя меж стульев, затаила дыхание. А АХ продолжал, как ни в чём не бывало:

— Будет ещё буря, ребята, всё будет. Только одни катарсиса хотят, очищения, другие — справедливости, чтоб жить посытней, третьи — золота, крови и баб… А дьявола что будить, товарищ Бакунин — он вообще не спит никогда. Верно, АГ?

— Погоди, тут «наш человек» в чистом виде. Крупный социальный мыслитель Прудон. Между прочим, друг Маркса. Тот самый, который весьма справедливо сказал, что «Всякая собственность — кража». Но в труде «О правосудии и революции в церкви» товарищ Прудон призывает Сатану, то есть хозяина моего, якобы «оклеветанного низкими царями», «править на земле бал». Будто здесь кто-то другой этот бал правит! Вот уж воистину кто-то умный сказал, что величайшее достижение сатаны в том, что он заставил нас забыть о своём существовании! Даже я, щадя чувства оппонента, не дерзну приводить цитату полностью, скажу лишь, что мыслитель этот упрекает Творца в «лицемерии, фальши, тирании, нищете. Борьбе против культуры, свободы, человека. В безумии и трусости». Мыслитель договаривается до того, что «Вопреки Ему мы овладеваем знанием, достигаем благополучия и союзов. Каждый шаг — это победа над Божеством».

«Человечество, слуга царя и священников, будет проклято везде, где человек склонится перед алтарём».

— Да, неплохо поработало ваше ведомство, — вздохнул AX, — Надо же так перевернуть с ног на голову! Я уж не знаю, что за порядки были в церкви, к которой принадлежал мыслитель Прудон, какие бы они ни были, но похоже, что бунтарь вообще ни разу не открывал Писание. Человек плох, слов нет, потому что подчинился твоему хозяину и преступил все заповеди, а Прудон призывает сатану же его исправлять!

— Вот именно! — довольно хихикнул AT, — Таковы они, ваши революционеры.

— Нет уж, разбираться так разбираться… Такая дикая богохульная реакция — прежде всего результат отпадения от Истины церкви западной, если отвлечься от классической бесноватости данного мыслителя, который, не давая себе труда «отделить пшеницу от плевел», валит всё в одну кучу, сам же придумывает себе бога и сам же его ниспровергает… У нас тоже таких «богоборцев» хватало. Но мы здесь с одной-единственной целью — разобраться, ибо судить будет Сама Истина. А твой хозяин — великий путаник, его основное оружие — хитрая подмена понятий и путаница, которыми он прикрывает прямую ложь. На то он и змей, «хитрее всех зверей полевых», /Быт. 3, 2/

Поэтому истинные сатанисты — это те, кто, имея подлинное ведение о Боге, отвергает Его сознательно, как Путь, Истину и Жизнь.

Есть дерзкие богохульцы, которые, не дав себе труда вникнуть, вводят других в соблазн своими лживыми несправедливыми речами. А если, к тому же это напечатано, то веками работает против автора, хотя автор давным-давно покинул землю, как твой Прудон…

— Отдал, значит, Прудона? — прошелестел довольный АГ.

— Или этот… Флоренс. Парижский коммунар:

«Наш враг — это Бог. Ненависть к Богу — начало мудрости». Тоже, держу пари, в Писание не заглядывал… Но мне что, у них свои Ангелы-Хранители, пусть мучаются. Я к тому, сколько галиматьи попадало к нам с Запада, в том числе и к Иосифу. Читать он, надо сказать, любил. Но и размышлять любил…

— Да уж, всяких там Марксов-Энгельсов…

— А вот Энгельса не тронь. У меня тут прекрасное свидетельство имеется из его работы «Шеллинг — философ во Христе или Преображение мирской мудрости в мудрость божественную». Одно название чего стоит, правда?

«Со времён ужасной французской революции совершенно новый дьявольский дух вселился в значительную часть человечества. И безбожие столь бесстыдно и надменно поднимает свою наглую голову, что приходится думать об исполнении в настоящее время пророчеств Писания»…

— Стараемся. Но ты что-то путаешь, опять не ту ленту подклеили.

— Ту, я проверял. «Это уже не равнодушие и холодность к Господу: нет, это открытая, явная вражда. И вместо всяких сект и партий мы имеем теперь только две: христиан и противников Христа… Мы видим среди нас лжепророков, и даны им уста, говорящие гордо и богохульно… Они странствуют по Германии и хотят украдкой всюду проникнуть, проповедуя свои сатанинские учения на рынках и переносят дьявольское знамя из одного города в другой, увлекая за собой бедную молодёжь, чтобы ввергнуть её в глубочайшую бездну ада и смерти».

— Ничего не понимаю. И это — автор «Манифеста», где чёрным по белому:

«Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность».

— Парадокс. Далее там ещё из «Откровения»: «Се гряду скоро. Держи, что имеешь, дабы никто не восхитил венца твоего!» Энгельс, кстати, сделал весьма любопытное пророчество:

«Демократическая, красная, даже коммунистическая чернь никогда не будет любить нас». Информация к размышлению. «Мир любит своё»… Он же сказал: «Всеобъемлющая любовь к людям является абсурдом».

Свидетель Моисей Гесс:

«Красный катехизис для немецкого народа»:

«Что черно? Черно духовенство. Эти богословы — худшие аристократы…

Поп, во-первых, учит князей порабощать людей во славу Божию.

Во-вторых, он учит народ позволять порабощать себя во имя Бога. В-третьих, и главным образом, он обеспечивает себе, с Божьей помощью, привольную жизнь на земле, тогда как людям рекомендуется ждать её на небе»… Заметь, здесь говорится уже не о Писании, а о социальной политике церкви. Думается, эта точка зрения наиболее близка Иосифу.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать ещё раз Писание:

«Главы его судят за подарки и священники его учат за плату, и пророки его предвещают за деньги, а между тем опираются на Господа, говоря: «не среди ли нас Господь? Не постигнет нас беда!» Посему за вас Сион будет распахан как поле, Иерусалим сделается грудою развалин, и гора Дома сего будет лесистым холмом» /Мих. 3, 11–12/

Это пророчество наверняка прочёл Иосиф!

А вот ещё тот же Гесс:

«Бесполезно и безрезультатно поднимать людей к исторической свободе и ДЕЛАТЬ ИХ СОУЧАСТНИКАМИ В ДЕЛЕЖЕ БЛАГ СУЩЕСТВОВАНИЯ, не освободив их от духовного рабства, т. е. религии».

Под «исторической свободой» тут понимается «делёжка благ существования».

— Свидетель Владимир Ульянов /Ленин/. Пожалуй, наиболее характерный случай атеизма сознательного:

«Атеизм является неотъемлемой частью марксизма. Марксизм — это материализм, мы должны бороться с религией, так как это азбука каждого материалиста, а поэтому и марксиста».

Непонятно, но категорично.

Вл. Ленин Горькому:

«Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные идейные костюмы идея боженьки».

— В Бога-то Ильич не верил, а вот в хозяина нашего, кажется… Не то, чтоб верил, но прозревал:

«Государство в наших руках, а действовало ли оно в этот год, в новой экономической политике по-нашему? Нет, этого мы не хотим признать: оно действовало не по-нашему. А как оно действовало? Машина вырывается из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда её направляют, а туда, куда направляет кто-то. Машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит за рулём этой машины».

А на смертном одре вождь-атеист и вовсе говорил замечательные вещи:

«Я сделал большую ошибку. Меня преследует чувство, как будто я потерялся в океане из крови бесчисленных жертв… Но для нас дороги обратно нет. Чтобы спасти Россию, нам нужны такие мужи, как Франциск Ассизский. Десять человек таких, как он, и Русь была бы спасена».

— В связи с этим вспомнилась цитата из Сергия Булгакова /«На пиру богов»/:

«Не понимаете, что между большевиком и Пушкиным больше таинственной, иррациональной, органической связи, нежели между ним и чаадаевствующими ныне от растерянности или немцем треклятым, грабящим по всем правилам военного искусства? Большевиком может оказаться и Дмитрий Карамазов, из которого, если покается, выйдет впоследствии старец Зосима. А из колбасника что выйдет?» Вдали в вечности что-то гулко ухнуло, пронзительно засвистела в свисток тётя Клава.

— Это ещё что? — встревожился АХ.

— Пушка на Сенатской грохнула. Теперь декабристы наверняка Герцена разбудят…

Вспыхнул свет, и Иоанна снова оказалась в детстве.

Солнце льётся откуда-то сверху помещения. Над головой танцкружок разучивает «Бульбу», отчего с потолка срываются и тоже пляшут в солнечном луче пылинки. Таинственно пахнет книгами. Их вокруг десятки, сотни. Солнце, книги и пылинки, пляшущие в солнечном луче.

Выбирай, — сказала библиотекарша Галя, давняя мамина подруга. Как тут выберешь? Стоят на полках неизведанные миры-планеты. В драной авоське потащит Яна домой города и страны, горы, реки и леса, потащит добрых и злых героев и всякие там волшебные лампы, скатерти-самобранки да ковры-самолёты. А потом — с ногами в отцовское кресло, поближе к печке, в свободной руке натёртая солью хлебная корка… Глотать страницу за страницей, заедая чудеса хлебной корочкой. А от печи теплынь — подкинешь полешко, весело запляшут на стене рыжие отблески-петухи. Серебристо синеет разрисованное морозом окошко, гудит печка, и до прихода матери надо бы успеть вместе с Элли и её друзьями добраться до Изумрудного города.

Яна выбирает книги. Пляшут доски на потолке, кружатся пылинки, страницы, имена героев, картинки — одна другой заманчивей, и уже голова кругом.

— Стихи хочешь?

Яна мотает головой. Стихи она не признаёт.

— А ты прочти-ка:

«Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты, Храпит, качая шлем пернатый, И перья в тёмной высоте. Как тени ходят, развеваясь, В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь».

Конечно, бывают на свете стихи — «Уронили мишку на пол», «В лесу родилась ёлочка», «Как много девушек хороших». Стихи — чтоб петь, заучивать наизусть — стихами легче заучивать. Но книжки в стихах — ерунда, это всё штучки взрослых. Вроде как водили их всем классом в театр — так там на сцене не разговаривали, как люди, а пели друг другу, вообще ничего не поймёшь. Никому не понравилось, только ждали, когда можно будет в буфет. Но тут… Яна читает и видит спящую голову, развевающиеся в тёмном небе перья шлема, пустынную степь. И ползут по затылку мурашки, хотя вроде бы пока страшного нет.

И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула…

Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль, с ресниц, с усов С бровей слетела стая сов…

Всё видит Яна, будто кино смотрит. Дрогнувшую степь, вспорхнувших с бровей птиц, слышит чихнувшее вслед за головой эхо, ржанье испуганного коня…

Пушкин, «Поэмы». Ладно беру.

— Но ты ведь не любишь стихов, — улыбается Галя.

— Это не стихи, а поэмы.

«А голова ему вослед, как сумасшедшая, хохочет, Гремит:

«Ай витязь! Ай герой! Куда ты? Тише, тише, стой!

Эй, витязь, шею сломишь даром; не трусь, наездник, и меня

Порадуй хоть одним ударом, пока не заморил коня…»

— Разве так разговаривают? — поддразнивает Галя, — Написал бы просто, — «И сказала голова витязю: куда ты, мол, глупый, прёшь? Шею сломаешь». — Просто и понятно.

Мама была жаворонком, Яна — совой, она поняла это лишь потом, а тогда никак не могла уразуметь, почему мать так мгновенно легко вскакивает в любую рань, даже когда за окном темень и мороз, и печка остыла за ночь, нос-то высунуть из-под одеяла страшно, веки невозможно разлепить, а при мысли, что надо встать, одеться, умыться ледяной водой и бежать в школу, мечтается о кори или коклюше — вот уж она отсыпалась!

А мама в это время невесомо проносится то к печи с охапкой дров, то на кухню, откуда уже аппетитно пахнет жареной с луком картошкой, и успевает сделать несколько гимнастических упражнений, растереть докрасна тело шерстяной рукавичкой, плавающей в тазу с той самой ледяной водой…

Зато вечером…

— Яна, я гашу свет.

— Да ещё и десяти нет!

— Я устала.

И всё. Щелчок, темнота. На самом интересном месте приходится закрыть книжку, а сна ни в одном глазу. Мозг, воображение работают вовсю.

И бессильная злость на маму, с койки которой уже доносится посапывание.

С этой злости всё и начнётся. Ах, ты так? Но я тебя всё равно перехитрю! И долгими зимними ночами Яна будет придумывать то, что не успела прочесть, а потом сверять с подлинником.

Это будят чудесная увлекательная игра.

Потом рамки игры начнут сковывать — её герои всё более дерзко отстаивать свою независимость.

Тогда она станет сочинять собственные истории. Ночью, по дороге в школу и из школы, вечером у печки. Длинные, с продолжением, и короткие, в несколько предложений.

Потом ей понадобятся слушатели. Она будет ходить, окружённая малышнёй, и пичкать их королями, принцессами и ведьмами. Пока Андерсен не научит её, что можно сочинять сказки про самое обычное — про швейную иглу, спичку, посуду.

Аудитория её будет расширяться, но никому Яна не признается, что сама придумывает эти байки. Мол прочла в старой книге без титульного листа, найденной на чердаке. Вот и всё.

И придёт день, когда она решится записывать. Нет, разумеется, не эти пустячки про бездомного щенка Кузю, который попадает в Великое Собачье царство, и не про приключения улетевшего воздушного змея. Нет, она решит написать рассказ о войне. Возьмёт ручку, чернильницу, чистый лист бумаги. И задумается. Пусть её героем будет… ну, к примеру, капитан. Надо придумать фамилию этому капитану. Яна огляделась. Стол, стул, окно, стена. Из стены торчит гвоздь.

— Ма, бывает фамилия «Гвоздев»?

— Бывает. Фамилия как фамилия.

«Капитан Гвоздев услышал взрыв» — напишет Яна, и… Тонкая верёвочка — строчка, а дальше — пустота, пропасть. Страшная белизна листа.

Пустота — в ней.

Яна позорно сбежит, бросив несчастного Гвоздева в печь. Панический страх перед чистотой бумажного листа завязнет в памяти, как осколок этого самого снаряда, взорвавшегося неподалёку от злополучного капитана.

Ещё она вернулась в памятный день 47-го, накануне Первомая, ехала вместе с другими ребятами в маленьком тряском автобусе. Всё в этот день было удивительным — и то, что Яне досталось счастливое место у окна с выбитым стеклом, и ветер из этого окна, пахнущий то лесом, то бензином, и огромная священная площадь, и дети, дети, необычно серьёзные и оробевшие от сознания важности происходящего.

— Р-равняйсь! Смир-рно!

Яна, как во сне, видит зеркальную, будто только что вымытую брусчатку, мавзолей с застывшими часовыми, разукрашенные к празднику трибуны.

— На первый-второй р-рас-считайсь! Первые номера — шаг впер-рёд! Р-раз, два!

И больше не видно зеркальной брусчатки — перед глазами — стриженый затылок Почивалова, заштопанный воротничок его белой рубашки. Яна вытягивает шею, но уже один за другим, будто по линейке, прочерчивают площадь до самых трибун рады белых рубашек, стриженых затылков и косичек с разноцветными бантами. Яна оглядывается — сзади площадь также линуют двигающиеся с Охотного ряда колонны.

Будто кто-то пишет ровные строчки на листе! Ниже, ниже, до самого нынешнего ГУМа.