Дочь Шамана

Глава 18

...Установился штиль. Воздух был неподвижным и почти горячим, даром что мороз на улице стоял минимум градусов двадцать пять, но солнце ярко светило с безупречно синего неба и отражалось от прозрачного бирюзово-синего льда. Ковальский в многослойном своем костюме чувствовал себя, как на сковородке, потел и мучился. Сорьонен в ободранной куртке и вышитых бисером унтах будто бы и не замечал жары.

- Молодец, умеешь, - похвалил он скупо, но сердечно.

Полосой то место, куда они совершили посадку, конечно, назвать было сложно, но попасть в этот сравнительно ровный участок льда было все равно намного проще, чем в палубу авианосца. Нынешний полигон, отведенный мысленно Ковальским для посадки, хотя бы не перемещался...

Но на этом, правда, все радости и заканчивались.

До места крушения идти было не меньше километра пешком через торосы, а еще пока садились, совершенно ясно стало – живых они не найдут. И трупов, скорее всего, тоже.

- Мишки будут? – спросил Ковальский.

- Возможно. Но они там наверное уже сытые, - утешил доктор. – Они пропастину предпочитают, если хочешь знать.

- Значит, задерет, а потом будет ждать, пока завоняю, - вздохнул командир. – В таком-то климате долго придется.

Сорьнен нехорошо хмыкнул.

О том, что в самолете почему-то никого не оказалось из взятых с собой бойцов, Ковальский думать отказывался. Просто не мог. Потому что ничего хорошего там быть не могло – либо как-то умудрились в последний момент высадиться, пока командир разбирался с незнакомой машиной, либо сразу не было их на борту, либо... ну не попрыгали же они все с парашютами, в конце-то концов?! И ведь не сами, надоумил или поспособствовал же кто-то! Уж не Сорьонен ли собственной персоной, решивший, что один старый вредный доктор и молодой глупый командир будут меньшей потерей для армии, чем они же плюс десяток бойцов?

В общем, мысли были одна другой хуже, и думать себе их Ковальский запретил до самого возвращения на базу. Потому что иначе совсем плохо выходило. Сейчас же надо было доделать то, что начали – поднять хотя бы самописцы, ну и может, останки и личные вещи ученых для передачи родственникам.

Правда, таскать трупы по торосняку в таком случае придется им с доктором вдвоем.

- А оружие у тебя есть? – спросил командир просто.

- Найдется, - кивнул Сорьонен. – Не переживай.

Уставом в общении между ними давно и не пахло, и Ковальский почти этого устыдился, но по-другому почему-то не мог. Чем дальше, тем более знакомым и даже родным становился ему несносный доктор, и это пугало уже гораздо сильнее, чем полярные мишки, торосы и трупы вместе взятые.

Ощущал себя командир не то луковицей, не то капустным кочаном, с которого слой за слоем сдирают кожу, а потом и мясо, а под ними кто-то совсем голый и незнакомый. И от прежнего Максима Ковальского остается все меньше и меньше.

Интересно, с доктором то же самое, или он с самого начала таким был?

Спросить бы, но не до этого теперь.

- Вижу обломки, - подал голос Сорьонен. – Почти пришли.

- Это хорошо, - одобрил вконец упарившийся в комбезе командир, предпочитавший не думать о том, что еще придется идти обратно. И лететь тоже.

Возле самолета сидел абориген.

Ковальский о народах крайнего севера знал только одно – вблизи вверенной ему части никто из них не живет и никогда не жил. Эти места уже слишком суровы, чтобы гонять по ним стада оленей, и всяческие эскимосы редко забредали так далеко в процессе охоты и рыбалки. И тем не менее, прямо на торосе восседал кто-то в оленьей шубе с большим пушистым капюшоном. Когда подошли ближе, стало видно, что на ногах у него такая же вышитая обувь, как у доктора. Доктор таращился на эскимоса во все глаза и периодически снимал очки, протирал их, но потом снова видел ту же картину.

- Что тебя так удивляет? – пыхтя, уточнил Ковальский.

- Все, - лаконично отозвался доктор. – Судя по одежде, это саам.

- И что?

- Их тут вообще быть не должно. По определению.

- Но взялся же откуда-то, - протянул командир, немало такими этнографическими познаниями удивленный.

- Сейчас спросим.

- Ты говоришь на их языке?

- Я финн, вообще-то, - сварливо напомнил Сорьонен. – А если это настоящий саам, он тоже в некотором роде финн. Хоть и монголоидный.

Саам невозмутимо наблюдал, как они продираются к нему через ставшие особенно непроходимыми торосы. Ковальский спотыкался и едва не падал раза четыре, один раз все-таки свалился и ушиб колено об острую льдину, и еще несколько раз был пойман доктором заранее. Сам медик пер через ледяные глыбы с упорством сохатого и кажется, совсем от этого не уставал. Командир даже задумался, а что он вообще знает о финнах кроме сауны и пресловутых анекдотов о медлительности и тугодумии. Ни медлительным, ни тупым Сорьонен уж точно не был, зато философски относился к холоду и полярной ночи, умел пить и под настроение даже мог показаться веселым. А еще в Арктике чувствовал себя, очевидно, как дома, чему Ковальский, происходивший с Волги, особенно завидовал в нынешних условиях.

Между тем доктор громко поздоровался с саамом, очевидно, по-фински.

Саам замахал в ответ рукой в меховой вышитой варежке и откликнулся на чистейшем русском:

- Заждался вас совсем! Где ходите?

Перед самыми уже обломками Ковальский опять упал, да так неудачно, что кажется, подвернул лодыжку. Теперь наступать на левую ногу не хотелось совсем, но виду он не подавал, и все-таки доволок себя до места. Эскимос спокойно их дождался, а потом скатился с глыбы, на которой до этого восседал языческим идолом, и принялся жать руки.

- Долго же я вас ждал! Замерз совсем! – причитал он.

- Ну, как уж смогли, - неловко отозвался командир. – Спасибо скажите, что вообще долетели.

Эскимос фыркнул:

- Ты, Маруся, вечно краски сгущаешь!

- Маруся? – опешил Ковальский. – Какая еще Маруся?

Объяснять ему никто ничего не собирался. Сорьонен во всяком случае его как-то уже так называл, но соглашаться на подобное обращение командир все-таки не собирался. Впрочем, стерпел – важнее было, куда подевались французские ученые, ну или то, что от них теперь осталось.

- Потом, - подтвердил его мысли доктор. – Мэй, что тут было?

- Я их не ждал, - не стирая с лица радостной улыбки, отозвался эскимос.

Оказывается, звали его Мэй. Интересно, это было имя или фамилия?

- А они взяли и прилетели. Только шаманов среди них не было, сам видишь. Поэтому дорогу найти не смогли.

- И что с ними стало? – заинтересовался Ковальский.

- Ну как, что? Где-то по дороге потерялись, - так, словно это совершенно будничное явление, с легким раздражением пояснил Мэй, - Самолет прилетел, а они нет. А самолеты сами приземляться не могут. Вернее могут, но только так, - и он широким жестом обвел обломки, демонстрируя результат неконтролируемой посадки.

- То есть тел тут нет и не было, - подытожил доктор. – А я тебе, товарищ командир, говорил.

- Если бы ты мне так это объяснил, я бы точно не поверил, - себе под нос отозвался Ковальский. – Давай хоть самописец возьмем.

- Это можно, - хмыкнул Мэй. – Вот он.

И протянул Ковальскому искомую коробку, обгорелую и побитую, но скорее всего, вполне пригодную к расшифровке. Неглупый, но все-таки довольно формализованный мозг командира наотрез отказывался воспринимать эскимоса или кто уж он там, знающего, что такое бортовой самописец. Впрочем, смог же он как-то объяснить причины катастрофы, да так, что несмотря на очевидный абсурд ситуации, Максим сразу поверил.

- Так зачем ты нас звал? - вдруг спросил Сорьонен, совершенно не заинтересовавшись самописцем. – Мог ведь сам прийти.

- У тебя там в больнице место нездоровое, - скривился Мэй. – Не могу туда зайти. И тысяча тысяч шаманов не могут. Плохое место.

- Это точно, - поддакнул Ковальский, которого и самого, в чем бы он никогда перед бойцами не признался, больница тоже пугала до одури.

- Пойдемте, чаю попьем, - предложил эскимос. – Я тут недалеко палатку поставил. Истомился вас ждать!