Девочка в стекле

ВОТ ТЕБЕ НАВОДКА

Живя с Шеллом, я часто забывал, что страна страдает от глупости тех, кто ввел сухой закон, — у нас в доме алкоголь не переводился, и было это не какое-то мерзкое пойло, вроде того, что подавала Грейс в «Парадайзе». Раз в месяц Шелл с Антонием ехали в доки Хобокена в Нью-Джерси и посещали некоего портового грузчика по имени Галлахер. Они неизменно возвращались с запасом европейского шампанского, вин и крепких напитков. Чтобы отпраздновать удачный спектакль в доме Барнсов, Шелл из какого-то тайника в своей комнате извлек две бутылки французского коньяка. Мы все собрались в Инсектарии, и вечеринка началась.

В тот вечер мой стакан наполнялся с каждым тостом, и меня не ограничили, как обычно, одной порцией. Моя роль в некотором смысле изменилась. Я теперь чувствовал себя не учеником, а полноправным партнером в постановке сеансов, равным Шеллу и Антонию. Я мог объяснить это только присутствием Исабель, необыкновенно красивой в клетчатой накидке Морган. Может, кто и смотрел на меня как на простачка, но в одной руке у меня был стакан с коньяком, а другой я обнимал женщину и ошибочно (как наверняка и многие другие) думал: «Вот они, самые убедительные доказательства того, что ты стал мужчиной в великой Америке».

Мое участие в вечеринке больше не сводилось к тому, что я задавал вопросы, сидел и слушал, — я принялся разглагольствовать, выдвигать собственные идеи насчет нравственной природы мошенничества. Однако все пребывали в хорошем настроении, и когда мои рассуждения затянулись, остальные просто отвернулись от меня и в комнате, независимо от моего монолога, завязались отдельные разговоры. Наконец Антоний сказал:

— Малыш, заткни фонтан.

Я рассмеялся, Исабель тоже. Она поцеловала меня в щеку. Мне казалось, что я сделал крупный шаг в сторону взросления.

Шелл подробно рассказал Исабель и Морган о событиях в доме Барнса — обо всей постановке, о том, как она была разыграна, о нашем приходе, о чемодане, гостях и всем остальном. Хотя Исабель кивала с интересом, я знал, что внутренне она вовсе не одобряет наши трюки. По лицу Морган гуляла прекрасная улыбка: она, казалось, внимала каждому слову Шелла. Когда он перешел к той части, когда доктор Гривс ринулся со своего места на спасение миссис Барнс, а я поставил ему подножку, Антоний сказал:

— У этого типа шило в заднице.

Тут в разговор вступила Вонда:

— Ну да, ты говоришь об этом типе с фотографии.

Шелл, прервав свой рассказ, повернулся к ней.

— Каком типе с фотографии? — спросил он.

— Об этом шуте гороховом, что сидел напротив меня, когда я появилась. Ну этот, с бородкой и в маленьких круглых очках. — Она соединила большие и указательные пальцы и поднесла их к глазам.

— А что за фото?.. — спросил я.

— Да вот это. — Вонда показала себе за плечо большим пальцем. — На том столике в углу. Я на него глянула, когда мы вошли.

Я поднялся и взял фотографию, которую мы унесли из дома Паркса в день его убийства. На обратном пути к кофейному столику, за которым сидела вся компания, я рассматривал снимок, но доктора Гривса на нем не обнаружил.

— Я его тут не вижу, — сказал я.

Вонда потянулась к фотографии.

— Да вот же, сейчас покажу. — Она взяла у меня фотографию, поднесла к свету, несколько мгновений разглядывала ее, потом длинным красным ногтем начала соскребать пятна со стекла. — Что это за дрянь?

— Ты видишь вот этого парня? — сказал Антоний, наклонившись над ней со своего места на диване и показывая пальцем.

— Ну вижу.

— Так вот, эта дрянь — его кровь.

— Боже мой, почему ты мне сразу не сказал? — Вонда вытерла ноготь о салфетку на столе. — Экая гадость.

— Но где же наш добрый доктор? — спросил Шелл.

— Да вот этот маленький засранец, — объяснила Вонда, показывая ногтем, но не прикасаясь к стеклу. — Приделайте ему бородку, нацепите эти дурацкие очки, прибавьте несколько лет, и я готова десятку поставить, что это он.

Шелл, не сводя глаз с человека, на которого показывала Вонда, протянул руку и взял у нее фотографию в рамочке. Он поднес ее к глазам и разглядывал несколько мгновений, потом кивнул:

— Знаешь, я думаю, ты права.

— Я знаю, что права.

— Значит, десятка твоя, — сказал Шелл.

Он передал фотографию мне, и я внимательно посмотрел на того, о ком они говорили. Вонда действительно была права. Но не скажи она об этом, я бы ничего не заметил. На снимке был Гривс: одетый в костюм, как и другие, он стоял в нескольких футах за Парксом, среди примерно десятка человек.

— Дай-ка твой нож, — сказал я Шеллу.

Тот вытащил нож, раскрыл и протянул мне. Я перевернул рамочку и лезвием отогнул маленькие гвоздики, удерживающие фотографию и паспарту за стеклом. Потом я перевернул рамочку, и фотография выпала мне на колени. Передав нож Исабель, я положил забрызганную кровью рамочку и паспарту на стол, взял фотографию и принялся внимательно ее разглядывать.

— Посмотрите сюда, — ткнула пальцем Морган. — На заднюю сторону.

Я перевернул фотографию и на обороте в нижнем левом углу увидел карандашную надпись: «23 декабря 1925». Под ней — название: «Колд-Спринг-Харбор», а дальше стояли буквы «КЕА».

— Колд-Спринг-Харбор — это мы знаем, это городок, — сказал я. — А вот что такое Ка-Е-А?

— С чего ты взял, что это сокращение, а не имя — Кеа? — спросила Морган.

— Может, вы и правы, только буквы тут большие, поэтому я и думаю, что это сокращение. Может быть, название группы или клуба, в котором состояли те, кто снимался.

— Кто-нибудь слышал такое имечко — Кеа? — спросил Антоний.

— Нет, — отозвалась Вонда. — Но имечка Антоний Клеопатра я тоже никогда не слышала.

— Может, это фотография с рождественской вечеринки? — предположила Исабель.

— Звучит правдоподобно, если иметь в виду дату, — сказал Шелл. — Если не ошибаюсь, кое-кто тут держит стаканы с выпивкой.

— И они не позируют как для официальной фотографии, — добавил я, — просто топчутся, а тут появляется кто-то с камерой и говорит: «Улыбнитесь».

— Пожалуй, эта работенка для Червяка, — сказал Шелл. — Завтра утром первым делом позвоню в библиотеку.

— Для Червяка? — переспросила Морган, и разговор принял другое направление — Антоний и Шелл заговорили об удивительной памяти Эммета Брогана и его не менее удивительной способности вызывать раздражение.

Коньяк и вместе с ним разговор все текли и текли, и вскоре, поняв вдруг, что алкоголь ударил мне в голову, я снова удовлетворился своей прежней ролью — сидеть, слушать и наслаждаться этим ощущением так, будто у нас было что-то вроде семейных посиделок. Исабель, которая и сама захмелела, рассказала историю о призраках на серебряном руднике. Я переводил, когда возникала надобность, и поражался реакции Шелла. Я ожидал, что история о настоящих призраках не вызовет у него ничего, кроме скептической усмешки, но он, казалось, слушал с искренним интересом. Когда Исабель закончила, он даже зашел так далеко, что сказал:

— Из своего опыта с призраком Шарлотты Барнс я знаю, что ты должна была чувствовать.

Мы с Антонием, услышав такое, посмотрели друг на друга: уж не случилось ли что-то с боссом из-за нашего расследования?

Потом какое-то время разговор продолжался, но я больше интересовался бабочками, траекторией их полета и быстротечностью их жизни. Наверное, я задремал, потому что проснулся под звук голосов, распевавших дуэтом «Не могу тебе дать ничего, кроме любви».[64] Пели Морган и Антоний. Шелл, держа сигарету в уголке рта, выстукивал в такт по столешнице, Исабель подпевала без слов. Вонда вырубилась, а на носу у нее примостилась оранжевая теопа.

Я даже не помню, как ложился в кровать, но, проснувшись около полудня, обнаружил себя в постели. Исабель уже встала. Чувствуя некоторую слабость, я вылез из кровати и надел халат. Войдя в кухню, я увидел, что все, кроме Шелла, снова в сборе. Только Исабель произнесла «Hola» в знак приветствия. Другие лишь улыбались и кивали, и вид у них был довольно жалкий.

— Кофе? — спросил я.

— Забудь про кофе, малыш. Нужно похмелиться, — сказал Антоний.

Тут я заметил на столе две открытые бутылки шампанского. Я сел, Морган передала мне пустой бокал, а Вонда наполнила его.

— Снимает головную боль, — отрекомендовала она, глядя, как поднимаются пузыри.

Я собирался спросить, куда делся Шелл, когда он собственной персоной вошел в кухню, сел и потянулся к бутылке. Одной рукой он наполнил стакан, а другую поднял, размахивая клочком бумажки.

— Мне только что позвонил Эммет, — сказал он. — Ну и скорость у него. Я связался с ним сегодня в восемь утра. Он сказал, что сокращение КЕА — почти наверняка сокращение, как он считает, — в связи с Колд-Спринг-Харбор обозначает, — тут Шелл снова бросил взгляд на клочок бумажки, — «Канцелярию евгенического архива».

— Это что еще такое? — удивился Антоний.

— Никогда о таком не слышал, — сказал Шелл. — Но Эммет говорит, что евгеника — это изучение наследуемых особенностей, ну как у Дарвина или, точнее, у Менделя. Он уточнит и позвонит попозже.

Днем Шелл, Антоний, Вонда и Морган сели в «корд» и поехали на станцию, чтобы посадить Вонду на поезд, а потом отвезти Морган в магазин — прикупить кое-что из вещей, которых не нашлось в коробках из ее лачуги. Исабель не могла поехать с нами, так как было неясно, кем ее считает полиция — похищенной или подозреваемой в связи с убийством Паркса. Хотя фотографий Исабель у полиции не было, рисковать мы не хотели и решили, что лучше ей пока не выходить.

Мы с ней остались дома — разлеглись на диване в гостиной, болтали, целовались, миловались. Часа в два зазвонил телефон в кабинете, и я пошел брать трубку.

— Томми дома? — спросила трубка голосом Червяка.

— Его нет дома, мистер Броган.

— А как насчет высокого, умного и красивого?

— Антония? Его сейчас тоже нет.

— А с кем я говорю — с малышом свами?

— Да.

— Ну да ладно, малыш, скажу тебе, потому что не знаю, когда еще у меня будет случай позвонить. Слушай меня внимательно. У тебя есть перо и лист бумаги?

Я сел за стол Шелла и взял ручку.

— Я готов, — сказал я.

— Первым делом запиши его имя. Этот парень из Хаттингтона, и недавно он написал статью о КЕА — не слишком лестную. Он там работал когда-то… врач, Манфред Стинтсон. — Червяк дал мне меньше двух секунд, после чего спросил: — Записал?

Я сказал «да», но все еще записывал.

— Так вот, Шелл спрашивал меня о «Канцелярии евгенического архива» в Колд-Спринг-Харбор. У твоего старика нюх на всякое говно, а от этого несет так, что за милю чуешь.

Он помолчал несколько секунд, а когда заговорил снова, голос его звучал возбужденно, даже сердито.

— «Канцелярия евгенического архива», Колд-Спринг-Харбор, основана в тысяча девятьсот десятом году Чарльзом Давенпортом и Гарри Лафлином. Основная цель — изучение наследственности в связи с исследованиями Менделя. Речь шла о скрещивании с целью выведения идеальной расы. Они начали с изучения аномалий, вроде всяких типчиков, что толпятся в средней части Кони-Айленда,[65] — ну, всякие там гиганты, карлики, ребята с шестью пальцами. Потом они занялись близнецами и альбиносами, недоумками, любыми особенностями, которые прослеживались через поколения. Слушай, я могу высказать сто предположений касательно их идеала.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Вот тебе наводка. Все люди, поддерживающие это, происходят из Северной Европы. Мы говорим о белых англосаксах с голубыми глазами. Ты меня понял? И за этим делом стояли и стоят весьма влиятельные фигуры. Первым деньги выделил Э. Г. Гарриман — порядка одиннадцати миллионов долларов. Были там еще и пожертвования от Карнеги и Рокфеллера. Тедди Рузвельт, Вудро Вильсон, Маргарет Сангер, денежные мешки вроде Прескотта Буша.[66] Все они были или остаются ярыми приверженцами этой затеи. И чему же они привержены? Они хотят, по их словам, погасить надвигающуюся волну «слабоумия». Принудительная стерилизация тех, кто не обладает достаточным интеллектом. Раздельное существование рас. Более строгие законы по эмиграции и натурализации, чтобы такие, как ты, а также выходцы из Южной Европы не ухудшали породу основателей великой Америки. Если верить этим ребятам, даже сама Депрессия вызвана людьми, у которых недовольство в крови, недоумками и инертными массами, которые высасывают соки из нашей культуры. И скажи-ка мне, малыш, ты ведь понимаешь, что совершенство субъективно?

Я не понял, хочет ли он на самом деле услышать мой ответ, но когда пауза затянулась, ответил:

— Конечно.

— Кстати, инертность — то самое, что эти доктора могут записать на свой счет. А еще такое понятие, как «музыкальный интеллект». Совсем не субъективное определение, правда? Господи боже мой, да для нормального общества я инертнее некуда. Я уже вижу, что эти ребята хотят меня кастрировать. Ты можешь себе представить, как я буду раздражать людей, если мой голос станет еще тоньше? Эта дрянь повсюду — в школьных учебниках, в церковных проповедях — утверждает, что только лучшие должны вступать в брак с лучшими. И в Конгрессе, где настоящие идиоты выпускают законы для проведения этого плана в жизнь. Благодаря этим вершителям судеб человеческих в двадцати с лишним штатах приняты законы об обязательной стерилизации любого, чей интеллект сочтут недостаточным. Поговаривают даже об эвтаназии. Ты понимаешь, что это значит? Да на хер нужен Ку-клукс-клан, если есть такие ребята? Вот только в этом году прошел международный конгресс по евгенике, и у них есть на тебя планы, мой мальчик. Ты меня слушаешь, малыш? Слушаешь?

— Да-да, слушаю.

— Я тебе выдам маленькое пророчество, рожденное продвинутым разумом Червяка. Слушай внимательно. Тебе это очень сильно не нравится, и ты прав. Мексиканцы, как считают, отравили благородную кровь Америки. Вы, ребята, инертные и вороватые. Тут и говорить нечего. И вот поэтому они хотят собрать вас всех и отправить назад. Вопрос это политический и экономический, но они делают вид, что он медицинский. А возьмем евреев. Сам Генри Форд ополчился против них. Генри — главный расист Америки. У него есть газета в Дирборне, штат Мичиган, так он там опубликовал нечто под названием «Протоколы сионских мудрецов». Суть этого вот в чем: евреев необходимо уничтожить. Форд распространяет эту мерзость и по всей Европе. Немцы, с которыми он ведет бизнес, его просто обожают. И не забудь о том, что в своей автобиографии он пишет: идея конвейера родилась у него после посещения скотобойни. Прибавь к этому деньги и влияние, которыми обладают эти идиоты, их желание очистить человечество от всех, кто думает не так, как они, и на них не похож. Это значит, что впереди нас ждут темные времена, мой юный свами. Так сказал Червяк.

Трубка замолчала. Мысли мои метались не только от бурной обличительной речи Эммета, но и от всего, что из нее вытекало. Странные эмоции переполняли меня, но я был слишком ошарашен, чтобы их понять. Я вернулся в гостиную, сел на диван рядом с Исабель, обнял ее и, крепко прижав к себе, закрыл глаза. И тут я понял, что чувство, которое переполняет меня, словно кусок льда, медленно тающий в груди и распространяющийся по всему организму, называется страхом. Я чувствовал себя беззащитным, словно бабочка, и, как бы крепко я ни прижимал к себе Исабель, мне все время представлялся занесенный надо мной гигантский башмак.