День середины лета

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОБЕГ. ГОРОД, ОБЪЯТЫЙ СКОРБЬЮ

Весь день просидела Илл'а, забившись в нишу за трехликой статуей Светлых Богинь в большом молитвенном зале. Ее тело затекло, желудок урчал от голода, а список наказаний, наверняка, успел стать вчетверо длиннее… Но сейчас это мало заботило девушку.

Ей надо было подумать.

Не суматошно метаться по келье, хватаясь за все подряд, не отстраненно сидеть на занятиях, пропуская мимо ушей слова сестер-наставниц, — но неспешно и осторожно попробовать разобраться, что к чему. В тишине, одиночестве и покое… Понять, что за видения посещают ее вот уже несколько лет. И как это связано со словами женщины в темном. И кто тот человек, чье имя незнакомка выплюнула Илл'е в лицо с таким видом, словно всем вокруг оно должно быть известно, словно одно упоминание о нем все объясняло и расставляло по местам…

Все же как несправедлив закон, не дающий послушницам до восемнадцати лет узнать хоть что-нибудь важное о мире за храмовыми стенами! Запрещено читать светские книги, запрещено выходить в город, запрещено общаться с людьми "из вне", не считая кратких бесед с жаждущими исцеления больными да еще более кратких встреч с нареченным или кровной родней (для тех, конечно, кому посчастливилось их иметь). Дюжина разных запретов ограждали Илл'ыну жизнь от "мирской суеты" — и теперь, уже второй раз за последние дни, столкнувшись с нею лицом к лицу, юная лекарка чувствовала себя несмышленым младенцем. И это чувство бесило как никогда!

Ее товарки любили собирать слухи, любили слушать праздную болтовню пациентов и старших жриц. Их родичи раз за разом приносили ворох новостей и диковинных сплетен, к которым Илл'а не питала любопытства.

Ей казалось, что ее это все не касается. У нее всегда была лишь наставница — а потому жизнь виделась связанной только с Храмом. Прочее не имело значения.

Теперь Илл'а безумно жалела о своей глупости.

Насколько все стало бы проще, пожелай Алим этим утром хоть что-то, хоть чуточку объяснить! Но проклятая жрица исчезла из Храма сразу вслед за своей странной гостьей, совсем не торопясь облегчить воспитаннице участь. И столь явное пренебрежение Илл'ыными бедами казалось теперь юной лекарке красноречивее любых, даже самых жестоких, слов.

Она осталась одна — и помощи просить было не у кого.

А жрецы и жрицы все бродили благолепными тенями по молитвенному залу в колыхании остро пахнущего травами свечного пламени. Иногда зал пустел, погружаясь в тишину и темень — но вскоре уже вновь шелестели шаги по гладким каменным плитам, послушницы тянули напев у алтаря, седые старушки — храмовые долгожительницы — деловито бормотали славословия…

Илл'у никто не замечал — она умела, когда нужно, быть незаметной и тихой. Но, к несчастью, знала, что прятаться вечно у нее не выйдет. А еще — отчаянно нуждалась коль не в совете — так в подсказке. В ответе, хотя бы одном-единственном…

И поздним вечером девушка увидела, наконец, того, кто мог бы ей этот ответ дать…

Высушенный седовласый старик в поблекшей зеленой мантии тихонько опустился на колени перед алтарем и беззвучно зашевелил губами, пока вся прочая храмовая братия спешила выскользнуть из сумрачного зала из уважения к почтенному жрецу и его одинокой молитве.

Выждав несколько долгих минут, Илл'а осторожно выбралась из своего убежища.

— Отец-настоятель, — несмело позвала она, ежась от скребущего шороха под храмовыми сводами, вызванного ее голосом.

Старик оторвался от молитвы без тени недоумения или досады. Блеклые глаза при виде Илл'ыной робости загорелись поощрением и мягкой улыбкой.

— Илл'а, девочка? Почему не спится в столь поздний час нашей светлой фее?

Ее не называли так с самого детства, и в другое время послушница, наверное, смутилась бы. Но сейчас ей было слишком тягостно и тревожно.

— Что беспокоит тебя, девочка? — заглянув ей в глаза, нахмурился настоятель. — Ты смущена и подавлена. Тебя кто-то обидел?

— Обидел?.. Может быть… — она замялась, понимая, что совсем не знает, как спросить о том, о чем хотела. Как объяснить свой странный интерес отцу Гутору?

— Я… подслушала кое-что… — созналась, наконец, почти откровенно. Врать под теплым взглядом, видящим тебя насквозь, было задачей сложной. — Говорили об одном человеке… И когда я спросила о нем у Алим, она… — Илл'а заколебалась, боясь совсем разрушить свою и так слишком шаткую историю, — она… накричала на меня… — бросила, в конце концов, наугад, повинуясь внезапному наитию.

Лицо Гутора стало озабоченным.

— Я тревожусь теперь… — воодушевилась его реакцией девушка. — Наверное, нужно просто забыть, раз это не мое дело, но… Должна же я хотя бы узнать, в чем на этот раз провинилась? — слабое чувство совершаемой подлости царапнуло ей сердце, но Илл'а была так зла и обижена на наставницу, что с легкостью наплевала на голос совести. Не всегда же — дьяволы возьми! — быть безгрешной?

— Так, может, хоть ты объяснишь мне, отец? Почему мне нельзя знать о том человеке? Кто он такой — Огнезор?

Глаза старика так и вцепились в послушницу, благостная улыбка окончательно пропала с тонких, высохших губ.

— От кого ты слышала это имя? — с непривычной суровостью потребовал ответа Гутор. — Твоя наставница говорила о нем?

— Нет, нет… — растерялась девушка, чувствуя, что ее маленькая ложь о госпоже жрице была истолкована каким-то превратным и очень нехорошим образом. — Я не… помню. Это кто-то из пришлых упомянул, у Алим я только спросила… Из глупого любопытства… Прошу прощения…

Врать настоятелю получалось плохо, но так велико было сейчас Илл'ыно смятение, что лжи за ним старик, кажется, не почуял.

— Этому "пришлому" повезло, что его услышала ты, а не кто-то из старших жриц, — с тяжелым вздохом проронил он.

— Почему? — переспросила девушка, ощущая, как холодеет все внутри от очень нехорошего предчувствия.

— Видишь ли, девочка, — сочувственно пояснил Гутор, конечно, жалея неразумную послушницу с ее неуместным и опасным любопытством, — подобные имена в стенах Храма называть запрещено. Строго-настрого!.. Это же имя запрещено особенно, ибо принадлежит оно нынешнему Гильдмастеру…

— А-ах! — не смогла сдержать Илл'а пораженного стона. И ей пришлось зажать рот руками, чтобы стон не превратился в крик.

"Тебя сделали для Огнезора, лекарка… — опять зазвенели в ушах едкие слова незнакомки. — Твоя жрица признает лишь одного бога…"

— И вовсе незачем так пугаться! — неправильно понял ее вскрик настоятель. — Тебе, молодой, наивной девочке, это, конечно, простительно. Но все же… Я бы на твоем месте меньше слушал, что плетут по углам суеверные клуши! Не печаль старика, Илл'а! Не заставляй меня думать, что даже ты, одна из лучших наших учениц, подвержена всеобщей злобе и глупости!.. Богини ко всем благостны — и, несомненно, грех считать по-другому!.. — он выглядел теперь почти раздраженным, что было для Гутора так же необычно, как фривольные куплеты для почтенной сестры Харги.

Под таким напором даже Илл'ын страх на миг съежился, потускнел, уступая место изумлению.

— Не верь всему, что кричат фанатики, девочка, — с досадой увещевал настоятель. — Пусть Храм никогда не признает такого прилюдно, но именно нынешнему Гильдмастеру Империя обязана последними десятью годами процветания. А это стоит гораздо большего, чем все сказки о "ледяном дьяволе" и его свите!..

— Но как же тогда Император? — подала голос Илл'а, отчаянно пытаясь не растерять остатки уплывающего здравомыслия.

— Император? — старик невесело улыбнулся. — Ты же, девочка, уже была во Дворце? Значит, видела нашего Императора…

Мгновенной вспышкой пронеслась перед Илл'ыными глазами недавняя страшная картина: ложе в роскошной опочивальне с разлагающимся заживо, полубезумным существом…

Нет! Такого просто не может быть!

Остатки выдержки покидали ее, сменяясь подступающей истерикой.

"Я не торгуюсь в вопросах, что касаются Империи!" — все звучал и звучал в голове чуть охрипший, безжалостный голос.

Ее СДЕЛАЛИ для ЭТОГО человека?!

Правда была еще хуже, чем все домыслы. Уже не слушая отца Гутора, Илл'а тяжело, отчаянно всхлипнула.

— Ну вот, я опять напугал тебя, маленькая фея! — сочувственно покачал настоятель головой. — Мир за этими стенами жесток, и сталкиваться с ним тебе еще слишком рано! Боюсь, наставница была права, не давая воли твоему любопытству… — сухие, жилистые руки потянулись к девушке, предлагая поддержку и утешение. — Позволь хотя бы облегчить твою тревогу и подарить спокойный сон…

Пальцы, грубые и мозолистые от постоянной работы со ступкой да колючими стеблями трав, погладили Илл'ыны волосы; медленно, целительно прошлись по вискам и лбу. Покой разлился по телу, все страшные мысли тут же вылетели из головы, и девушке захотелось немедленно свернуться клубочком, как маленькому котенку, да погрузиться в безмятежный, по-детски крепкий и яркий сон.

— Теперь иди к себе да отдыхай, — успокаивающе проговорил старик.

И, ни о чем уже сегодня не думая, Илл'а тихонько побрела в свою келью.

Но утро сполна вернуло и тревогу, и вчерашний ужас. Подхватившись, девушка заметалась по келье, не в силах заставить себя успокоиться. Слова незнакомки опять вертелись в голове, кровью стучали в ушах, горячей волной дурноты захлестывали желудок и ноги.

Но куда больше страха жгло Илл'у чувство предательства. Предательства от единственного человека, которого она считала родным. От той, что была ей наставником и — чего уж там! — почти матерью…

От святой жрицы, служившей, на самом деле, Гильдии…

Как же так?! Почему же это?! За что?..

Да будь безумная Алим трижды проклята за это!..

Только раз надрывно всхлипнула Илл'а, преисполнившись испуга да горечи, утонув в бессмысленной и совершенно бессильной ярости. Затем лишь гневно кусала губы. Нет, она не станет реветь, как обиженный ребенок! И молча ждать своей участи тоже не станет!

Что-то решительное и злое окончательно проснулось в ней. Послушное, кроткое существо, тайком выплакивающее свои горести в твердую монастырскую подушку, — это вовсе не Илл'а! Это никогда Илл'ой не было! Словно день за днем, всю свою глупую жизнь она пялилась на себя со стороны, притворялась кем-то другим, чуждым ей и глубоко неправильным.

А теперь пришло время пробудиться. Понять, кто она и чего же ей хочется. Научиться самой принимать решения, не играя больше по правилам старших и сильных… В конце концов, могучие мира сего и сами разберутся со своими бедами! Ей же, скромной лекарке, нет дела ни до Дворца, ни до Гильдии. Так пусть все их проклятые игры провалятся к десяти дьяволам!..

Как же велико было в ней искушение опять, как и в детстве, побежать с повинной к отцу Гутору! Как и вчера, испросить у него совета, рассказать все без утайки — и, может быть, искать защиты да помощи!.. Но свежа еще была память о вчерашней встрече с черноглазой незнакомкой. Ничего не стоит темному мастеру проникнуть даже в храмовые стены — теперь Илл'а это точно знала! А значит, каждое ее слово может стать приговором для здесь живущих, каждая минута трусости привести к чьей-то жестокой смерти!

Нет, такого она не допустит!

Сбежать, скрыться так, чтобы даже вездесущая Алим не нашла, — вот, наверное, единственный для нее выход! Суматошная столица, многолюдный Крам, угрюмые Восточные острова, дикие Северные горы, далекий-предалекий Южный — Илл'а может осесть где угодно! Лекари везде нужны, так что голодать ей не придется. И что с того, что об этих землях ничего она толком не ведает? Бедные поселяне, срывающиеся с насиженных мест в поисках лучшей жизни, вряд ли знают о мире больше. Она, Илл'а, хотя бы умеет читать да писать — умения, конечно, бесполезные в лесу против волков и медведей, зато с ними не пропадешь в любом мало-мальски крупном городишке!..

Так, подбадривая да уговаривая себя, лихорадочно перетряхивала Илл'а свои убогие храмовые пожитки, пытаясь отыскать в них хоть что-то полезное для той новой, неизвестной ей совсем жизни, в которой виделось сейчас девушке спасение. Сумка для сбора трав, смена белья, мягкие (совсем не для уличных камней и грязи!) башмаки, пара потертых лекарских балахонов, моток ниток с иглой, деревянный гребень, лента в косе да кусок душистого храмового мыла — вот и весь нехитрый скарб послушницы. Особо и выбирать-то не из чего! Ну, может еще найдется в сундуке да под койкой с полдюжины мешочков и склянок с лично приготовленными Илл'ой зельями… Их, если повезет, можно будет продать болезным горожанам, ленящимся брести в храмовую лавку… Вот только (тут у Илл'ы сердце застыло) купит ли хоть кто-нибудь лекарство у беглой послушницы? Не погонят ли ее прочь из любого, нуждающегося в настоящем целителе, дома? Не вернет ли ее в стены Храма первый же встреченный наряд городской стражи?..

Даже у младших, едва достигших полнолетия, жриц есть особый знак посвящения. И коль не хочет прослыть Илл'а деревенской необученной ведьмой или выгнанной из храма неумехой, нужно ей этот знак раздобыть! И она даже знает, где: у вечной растеряхи сестры Харги. Та его еще лет десять не хватится, а коли хватится — так без лишних вопросов получит от отца Гутора новый. Все давно уже привыкли к ее рассеянности…

Не давая себе времени задуматься, Илл'а направилась к покоям толстухи. Угрюмые, удивительные для этого часа, тишина и безлюдье царили в коридорах Храма. Где-то в Молитвенном Зале протяжно и не ко времени стенал колокол, рассыпая по стенам глухое, царапающее кожу эхо, но девушка была слишком поглощена заботами, чтобы по-настоящему удивиться творящемуся безобразию.

"Может, кто-то знатный службу заказал, — лишь подумала вяло она, — поминальную или свадебную…".

Как никогда, сегодня храмовая жизнь была Илл'е безразлична.

В келье почтенной Харги оказалось пыльно и пусто. Наверняка толстуха голосила сейчас гимны на всполошившей храм внеурочной службе. Девушке это было только на руку. Жреческий знак отыскался быстро — не так уж много вещей держала у себя сестра, а мест их хранения было и того меньше: сундук, шкатулка, ящик в столе да пыльная крохотная ниша за деревянным ликом Светлых Богинь… Из последней и вытащила Илл'а плоский медный кругляш, зеленоватый да покрытый паутиной.

"Не слишком-то это сложно, — усмехнулась сама себе с какой-то новой, не знакомой прежде, горечью. — Сначала обман, теперь воровство… Какой же из грехов ждет меня дальше?.."

Края оттертой монетки тускло блестели в лучах весеннего солнца. Темным росчерком выбитых цифр, будто провалом рта, кривилась серединка, — а Илл'е почему-то чудилось, что вовсе не медь лежит сейчас у нее на ладони, а серебро. Или, может… золото? Та же монета без герба и номинала — лишь с рядом затертых знаков номера да мудреным канцелярским названием "лицензия"… Вот и еще одна странность скромной храмовой девочки! Сколько перевидала Илл'а прежде таких жреческих "монеток" — и, могла бы поклясться, что все они были медными! Ни одной золотой или серебряной!.. Никогда, ни у кого… Так отчего же ей теперь такое видится?.. Новый ли это фокус ее растревоженного потрясениями дара — или еще одна темная тайна? И если тайна — то стоит ли вообще в нее лезть?..

Нет, хватит! — сама на себя рассердилась девушка. Один уж раз долюбопытствовалась…

А Храм все гудел голосами далекой службы — и пока пробиралась Илл'а по лестнице до странно безлюдной кухни за караваем, куском сыра и флягой с фруктовым взваром; и пока торопливо увязывала не влезшие в сумку вещи в неудобный грубоватый узел; и пока переплетала длинную косу да распихивала всякую дребедень по многочисленным карманам балахона… Стонали жалобно колокола, когда бежала девушка по светлым коридорам, спеша незамеченной выйти в сад, к знакомому пролому в стене. В голубое весеннее небо взмывало эхо голосов, когда, пыхтя, протискивалась Илл'а сквозь узкую для ее пузатой сумки и звенящего ценными склянками узелка щель. Дробилось о столичные крыши скорбное пение, когда неслась, испуганно озираясь, беглая послушница по унылому переулку навстречу новой своей жизни и судьбе…

Весь Храм рвался судорожным хриплым звоном, словно подгоняя быстрые Илл'ыны ноги и ее колотящееся сердце, — чтобы вдруг застыть торжественной тишиной, вторящей оглушительному изумлению юной жрицы, вылетевшей из сумрачного переулка на широкую людную улицу.

Неисчислимые, неохватные, бесконечные серые полотнища полоскались на весеннем ветру. Свисали из окон каждого дома, путались в ветвях каждого дерева, узкими серыми лентами обвивались вокруг фонарных столбов да воротных арок, траурными шарфами увивали шеи торжественно-молчаливых, словно чующих неловкость, прохожих…

— Богини, что стряслось-то! — пораженно выдохнула девушка, слишком громко, неуместно и неприлично.

На нее озирались — и тут же отводили глаза. Никто не посмотрел дважды, никто не удостоил словом, будто была она кликушей в зловонном рубище или пьяным ноющим стариком на молодом веселом гулянии…

— Как же это так… — растерянно зашептала Илл'а. — Флаги скорби, везде флаги скорби… Что еще я умудрилась пропустить?..

— Только что из странствий, молодая жрица? — сжалился, наконец, над ней какой-то прохожий. Голос мужичка сипел, глаза были красны да полны искренней пьяной грусти, от бороды и кафтана разило сивухой. — А и не знаешь еще… Такое горе у всех! Такое горе!.. Божественность наша, батюшка-Император нынче преставился…

Заглушая пьяные всхлипы, опять траурно захрипел над столицей колокол…

Еще на рассвете, торжественно и суетливо, провожал Небесный город восвояси заморских гостей. Лицемерно улыбались Взывающие, заверяя имперцев в своей вечной дружбе. Вежливо и холодно скалились лорды, слезливо махали платочками сонные придворные дамы, хмурилась городская стража, опасливо косясь на оцепленный темными мастерами причал. Задумчивым, почти скучающим взглядом сверлил господин Гильдмастер спины поднимающихся по трапу сурового Архаша и немногословного высокомерного Корага… Распустив паруса, весело бежали корабли к горизонту. Сбившиеся в толпу зеваки радостно кричали им вслед. Весеннее солнышко мягко играло в светло-зеленых волнах, обещая приятный, теплый день…

А всего два часа спустя на крыльях печальных воплей герольдов да тихих торжественных шепотков простого люда неслась по столице страшная весть. Император умер! Его Божественность изволил отойти в мир иной…

Народ удивлялся, ахал — и скорбел от души и с готовностью, изрядно подогретой к полудню крепким поминальным питьем, выставленным на улицы бочками. Лорды перешептывались с загадочным видом, азартно и алчно пытаясь угадать, что же предстоит им всем дальше… Гильдийные и храмовые лекари спешно бальзамировали покойного, чтобы сохранить в целости если не расползающееся черной гнилью тело, то хотя бы императорское лицо — дабы было, что предъявить черни. Ведь негоже прятать венценосную особу в склепе, не выставив прежде на всеобщее обозрение! Еще пойдут потом в народе крамольные слухи, не дающие спокойно жить наследникам…

Вот и пытались совершить целители чудо, скрыв ужасающий, жалкий вид того, кого должно было почитать при жизни и после смерти. И, поистине, им это удалось!

Люд скорбел да восхищался, любуясь во время ночной храмовой службы на божественный, будто и не тронутый смертью, лик — а к утру уже пошли столицей разговоры: мол, отметили покойного сами Богини за святость его, и безгрешие, и многие дела добрые для своей страны и народа. Ни Храм, ни лорды развеивать эти слухи не спешили. Да и зачем? Не рассказывать же, в самом деле, черни правду? О том, что был их "святой" правитель одурманенным безумцем, что, будь его воля, отдал бы всю Империю, каждого из своих подданных, за одну лишь каплю заветной отравы?..

Несчастные, пристрастившиеся к настойке черного корня, живут не более десяти лет. Ни один целитель не в силах излечить их полностью.

Император Астриоцеулинус IX прожил почти восемнадцать. Его тело разрушалось, умирало с каждым днем, повинуясь неизбежному. Последние же годы были худшими. Лишь раз в месяц стал показываться своим советникам правитель — мертвецки бледный, с мутным, невидящим взглядом. Лекари под руки вводили его в роскошный кабинет, усаживали в золоченое кресло, то и дело поддерживая целительным касанием, пока кивал он неуверенно и слабо, отвечая на вопросы и лесть приближенных, да беспомощно поглядывал то и дело куда-то в сумрачную глубину оконной ниши, скрытой тяжелыми портьерами. Не всякий мог различить там — в тени, в стороне, но в то же время, слишком близко — серую фигуру в маске. Но сам Император всегда, неизменно его видел — человека за своим плечом, того, без чьего согласия уже не мог сделать ни единого вдоха. Не мог ни жить, ни, что хуже, умереть спокойно… Три последних года его душу держали насильно. Его жизнь отказывались отпускать — и для этого, впервые за несколько сотен лет, Гильдия и Храм работали сообща, проявляя невозможное, немыслимое для них единодушие.

В последний год нередко доносился из-за дверей Императорской опочивальни страшный, нечеловеческий вой, а слугам — даже для уборки — запрещалось приближаться к скрытому балдахином Императорскому ложу. Лекари сами ходили за венценосным больным, следя за каждым его стоном и вдохом. В попытке оттянуть неизбежное, они вливали в него силы, которых хватило бы, чтоб остановить всеимперский мор. Проверяли еду и питье, белье и одежду — даже свечи, каждую свечу в комнате. И все равно время от времени удавалось как-то неизвестным "помощникам" угостить венценосного безумца хоть каплей заветного маслянисто-черного зелья, пуская насмарку целительские труды многих дней. Вовсе не глупы были эти "помощники"! Не торопились они, не вмешивались, выжидали потихоньку в сторонке… Ведь вздумай только кто-нибудь ускорить гибель Императора с помощью привычных всякому придворному ножа или яда — и громкий вой подняли бы храмовые святоши, трезвоня перед чернью о "противном Богиням деянии". А там и Гильдия с радостью своих псов бы спустила… Зачем же так рисковать, если Его Божественность и без того с каждым новым утром просыпается лишь с помощью чуда? Казалось, само время было на их стороне — и все же они просчитались…

Астриоцеулинус IX прожил целых четыре дня после совершеннолетия лорда Илана, своего первого наследника. Правящий Дом не угас и не был смещен с Золотого Трона. В истории же, и в народной памяти остался покойный мудрым, хоть и болезненным не в меру правителем. Об истинной его сути, о последних его годах знали немногие — да и те, кто знал, изо всех сил старались забыть, охотно повторяя печальную сказку о "слабом здоровье" и "великих свершениях". Огромных усилий стоила эта сказка целителям Храма и Гильдии. Покойному же Императору принесла невиданные муки при жизни — да приобщение к лику святых после смерти.