День середины лета

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ПУТИ И ПЕРЕКРЕСТКИ. ДИКОВИННЫЕ ИЛЛ'ЫНЫ ЗНАКОМСТВА

Жрица сбежала, слишком резво, внезапно. Илан не мог ее винить: Гильдмастер в такой ярости — зрелище… небывалое… Лорд-наследник сейчас и сам бы сбежал…

Но под страхом уже расцветала досада: ведь так надеялся все разузнать, и немедленно!..

Да что такого-то наставник увидел в девчонке?..

Долгий миг напряженно и тихо было в комнатушке.

Напряжен и молчалив был Ледяной Дьявол…

И смотрел он — неподвижно, неотрывно — не на юношу, ему за спину. Туда, где скрылась их гостья…

Смотрел так, словно самого Первого Бога увидел…

Нет, с лицом он совладал, но вот с глазами!..

И зубы стиснуты, и сжаты кулаки до белых костяшек…

— А у тебя кровь… на руке… — присвистнул Илан изумленно.

И Огнезор разжал-таки пальцы! Безразличным взглядом скользнул по темно-красной струйке, змеящейся из-под острой кромки перстня… В дрожащей улыбке растянул губы… Нехорошей очень улыбке… Безумной…

И вдруг словно отмер — рука с силой врезалась в беленую стену, сбивая штукатурку, размазывая кровь… И другая, и снова…

А гневный, дикий рык на части разорвал горло:

— ДА КЕМ ОНА СЕБЯ ВОЗОМНИЛА, СУМАСШЕДШАЯ ДРЯНЬ?! ПРОКЛЯТОЙ СВЕТЛОЙ БОГИНЕЙ?!.. КАК ПОСМЕЛА?!

Илан потрясенно отшатнулся.

— Это… ты о ком? — уточнил осторожно. Так мягко и тихо, будто разговаривал со взбешенным зверем.

Никогда прежде не видел он наставника в такой ярости, да и вряд ли хотел увидеть снова! Нет, знал, конечно, юноша о безумии одаренных, вдоволь успел уж насмотреться… Одна только Паучиха-Мила с ее бесхитростной, почти наивной жестокостью, какая бывает лишь у детей, любящих отрывать насекомым лапки, чего стоила! А еще и Славу с ее ужасной, неуемной гордыней и бесконтрольными вспышками гнева можно вспомнить… И Злату, болезненно подозрительную, не верящую никому и ничему… И Сребноглава, алчного до восхвалений, способного убить из-за насмешки… И помешанного на протоколе Мечеслова… Весь цвет Гильдии, каждый одаренный, которого Илан знал, был так или иначе ненормален!

Но Огнезор… Огнезор, на его памяти, всегда держал себя в руках! Непреклонный и расчетливый… Истинный Ледяной Дьявол!

И вот теперь… Теперь и он свихнулся!..

Что делать, дьяволы возьми?! Что с ним, с ТАКИМ, делать?!

— МИЛА! БУДЬ! ОНА! ПРОКЛЯТА! — теперь Гильдмастер стену колотил уже руками и ногами, в искрошенный кирпич вбивая с кровью каждое слово. — ОНА! РЕШИЛА! ЧТО! ЕЙ! ВСЕ! ПОЗВОЛЕНО?! ВСЕ! ИЛАН?! ВСЕ?..

Он выдохся, срывая голос этим воплем.

Дверь сзади дернули, встревожено загомонили подмастерья в коридоре…

— Все вон!.. — не оборачиваясь, бросил лорд-наследник. Пусть ужас пробирал до самых пят, но помощники здесь только сделают хуже…

Илан выжидал, пока за дверью утихнут.

Огнезор же тяжело дышал, уткнувшись в стену лбом.

Кровь капала на пол, пятная сапоги и одежду…

И выглядело это… зловеще.

Зато приступ ярости, похоже, исчерпался. Или нет?

Заговорить решился юноша отнюдь не сразу.

— Кхм… Людей своих переполошил, стену испортил… — дрожащим голосом отчитывал грозу Империи, будто ребенка. — Паучиха, конечно, тот еще подарочек, но Илл'а-то здесь при чем? Напугал ни в чем не повинную девушку…

Хоть сомневался Илан, что сумеет до безумца достучаться — болтал, что на язык придет. Но гнев Гильдмастера внезапно истощился. Совсем.

К нему вернулся разум.

— Как ты сказал? "Илл'а"? — шепот был растерянным и слабым. — Илл'а… Вот даже как… — мужчина медленно осел на пол, не понимая, куда девать разбитые, отчаянно трясущиеся руки. — На древнеахарском "илл'а" значит "последний снег между весной и летом"… — улыбнулся блеклой, вымученной улыбкой. — Она даже назвала ее Снежинкой…

Тяжелое молчание опять накрыло комнату. Предположения, догадки гудели в голове у Илана роем настырных ос. Но он пока держал язык за зубами, боясь разбить и без того хрупкую корочку спокойствия наставника.

Видно было, как отчаянно тот пытается взять себя в руки. И юноша не смел ему мешать.

— Знаешь, а я ведь думал, Мила больше не сможет удивить меня… — надломленно проговорил Огнезор. — После всех ее криков в Совете… Мол, они поклоняться мне должны, с алтарем, молебнами и прочей храмовой дребеденью… — уголок его губ нервно дернулся, пополз вверх в кривой, пугающей усмешке.

Он судорожно, словно захлебываясь, потянул воздух — и вдруг смехом, диким, безумным смехом вытолкнул его из груди.

— Но ЭТО, Илу, даже для нее… ЭТО СЛИШКОМ!.. Что мне делать, дьяволы возьми?! Что мне со всем этим делать?!..

— Я не знаю, Огнезор, — жалко выдавил Илан, выставляя перед собой ладони, спиной вжимаясь в запертую дверь. — Но… мы с тобою здесь — а девушка, Илл'а, сбежала… Одна… и напугана… Расстроена всей этой историей… Ты ведь не хочешь ей беды? За нами ведь всегда беда идет следом… И за ней теперь, выходит, тоже…

Он замолчал, сам осознав вдруг смысл своих слов.

— Вот дьяволы! — ругнулся в запоздалой досаде.

— Дьяволы… — с последним смешком поддакнул Гильдмастер. И оборвал себя, внезапно успокоившись.

— Потому и нельзя было приводить ее к нам, — произнес устало и, к счастью, совершенно разумно.

— Прости, — искренне покаялся Илан. Он робко отлепился от двери, сел возле наставника, прямо на пол. — Я как-то не подумал… — неловко сжал его плечо в попытке ободрить.

— Моя проклятая жизнь будто по кругу идет!.. — затравленно пробормотал мужчина. — Очень надеюсь, что нынешнее… помешательство… не будет стоить жизни ей… Опять…

И резко встал, уже холодный да пугающе спокойный. Ледяной Дьявол, каким привык его видеть Илан…

— Жди здесь и не смей высовываться! — шагнув к двери, приказал не терпящим возражений тоном.

— А… ты куда? Вот так?… В таком виде?..

Но задавать вопросы уже было некому.

— За ней, куда же еще… — буркнул Огнезор, отвечая то ли себе, то ли оставшемуся в комнате Илану.

Сказать это было проще, чем сделать. Беглецу столь легко затеряться в Краме! Особенно же, если гончая еще не решила, хочет ли вообще свою жертву настигнуть…

— Жрица?.. — коротко спросил Гильдмастер у своих караульных.

— Туда убежала, — указал один из ребят направо, и выпучил глаза, заметив сохнущую кровь и сбитые костяшки. — Прикажешь… догнать?

— Я сам…

Шел он поначалу неуверенно, будто во сне, — да и казалось все, сейчас творящееся, сном… Но на первом же перекрестье застыл.

Надо было подумать…

Он умылся в бочке с дождевой водой на чьем-то брошенном подворье, морщась, остудил саднящие руки. Заставил, словно пес, себя встряхнуться, сбросить цепенящую одурь и, наконец, как следует пораскинуть мозгами.

Одного взгляда на ту девочку хватило Огнезору, чтобы сложилась в уме картинка — сразу, вся целиком, как и прежде бывало с его "прозрениями", суеверными дураками окрещенными чудом. Вспомнился виноватый страх Паучихи, и ярость Славы, и странные слова Гутора, и даже зов неизвестного Плетельщика… И подумалось вдруг со злостью, что, выходит, каждый вокруг ЗНАЛ, так или иначе, — и лишь он сам, тот, кого касалось дело более прочих, трусливо не хотел ничего видеть, неосознанно, но точно, уклоняясь от возможных потрясений. Однако не было еще в мире случая, чтоб от неприятностей вот так легко спрятаться удавалось, всего лишь закрыв глаза да заткнув уши… А что нежданное воскрешение сулит им всем, прежде всего, неприятности, Огнезор был твердо уверен. Да и привык он, в общем-то, всегда и отовсюду ждать подвоха…

Нет, конечно, и прежде попадались мастеру девицы, лицом похожие… Взять хоть Лаину племянницу, дочь Шаны, к примеру. Видал Огнезор ее год назад, когда навещал ахаров, охранные метки Гильдии на долине обновлять. К четырнадцати годам выросла барышня копией тетушки — глаза только карие, в отцовский род, да нрав поспокойнее, не такой дурной и беспечный… Однако же ничто при встрече с юной ахаркой в его нутре не дрогнуло — лишь тоскливее на миг стало, чем обычно. Одаренным ведь не столько видеть человека важно, сколько чувствовать. Будь хоть трижды ахарская девчонка с давно умершею схожа — НЕ ОНА это была, и все тут!..

Теперь же… словно каждый нерв наружу вытянули… Нить старой связи враз воспряла, налилась жизнью и силой, почувствовав, наконец, не пустоту по ту сторону, но тепло. Живое тепло ТОЙ САМОЙ, единственно нужной души.

Огнезор едва-едва успел закрыться. Ни к чему сейчас это было! Неправильно!

Хоть и держать себя взаперти оказалось тяжело неимоверно…

Но стоило Милиной воспитаннице из виду пропасть — как все само собою схлынуло. Не чувствовал он ее больше! Совсем! А уж это грозилось с ума свести по-настоящему! И с шага теперь заставляла сбиваться тревожная, заполошная мысль: вдруг все это ему лишь привиделось, вдруг свихнулся он таки, а, может, и давно уже?.. И сидит ныне где-нибудь в казематах глубоко под Общим Домом, куда прятала Гильдия всех отработавших свое, бесполезных теперь безумцев… А Крам, и Илан, и… Снежинка — только плод его больных фантазий…

Что ж, даже если так, — он не отступит.

Азарт и ярость поднимались в душе, помогая задавить окончательно робкую надежду и радость от того что может быть — только МОЖЕТ БЫТЬ — это и есть нежданное чудо…

Но чересчур уж хорошо Гильдмастер знал, что дармовых чудес не бывает. И что злой умысел столь часто переплетен в жизни с обычной глупостью, что отличить их друг от друга порой невозможно. Вот и гадай теперь, сглупила в своей жажде облагодетельствовать высокий мастер Мила, преданная Гильдмастерова "адептка" — или подспудно навредить пыталась? И одно лишь выяснение этого, даже без всяких романических бредней, столь недостойных ни его, Огнезора, звания, ни далеко уже не юношеского возраста, — само по себе хорошая причина, чтобы настигнуть-таки беглянку…

Однако, что бы от него сейчас девушку ни прятало, держалось оно вполне надежно, без намека на малую трещинку. Уж здесь-то Мила на славу постаралась! Ее бы успехи в амулетном деле — да на благо Гильдии! А то защиты вот для подмастерьев не допросишься… Кто они, мол, такие, чтобы охрану САМОЙ Паучихи иметь? На том и весь разговор…

Дрянь сумасшедшая!

Так зол на кого-то из своих Огнезор, наверное, со дня Лаиной смерти не был!

И это плохо. Хуже некуда!

Это последнее, что он может сейчас себе позволить!

Мила еще слишком полезна Гильдии — совсем, как и Слава когда-то…

А значит — ненависть умрет в нем, не родившись. Он просто сотрет ее, как стирают память вновь посвященным ученикам.

Немного самовнушения — и очень много внутренних сил, чтобы не потеряться в самом себе, не сойти с ума окончательно… Эх, если бы и ту, другую, одержимость можно было вот так, одним крепким усилием вычеркнуть! Но слишком поздно уже для этого… Чересчур глубоко проросла, не вырвешь, идиотом не оставшись…

А его разум и без того еще за все спросит…

Когда-нибудь.

Благо, не сегодня…

Сегодня же, сейчас необходимо от всего отрешиться. Пробить защиту Паучихи непросто даже Гильдмастеру! Но он все еще может позвать. Ухватить едва уловимую ниточку только-только возродившейся связи — и потянуть на себя, подтолкнуть, потребовать…

— Сними же его, сними… — прислушиваясь к улицам вокруг, напряженно уговаривал Огнезор.

Минуту, другую, пятую…

А потом чувство знакомого присутствия нахлынуло, сбивая с ног. Внезапно близкое и, вопреки всему, — долгожданное.

Мужчина бросился за ним, готовый сорваться на бег. Улица за углом, проулок налево, убогий дворик летней храмовой едальни для увечных и нищих…

Он замер за живой оградой из шиповника, три шага не дойдя до калитки.

Его — теперь уже его! — беглянка-жрица сидела за большим общим столом, среди отребья, сочувственно и чересчур усердно внимая спившемуся оборванцу-вояке. Обрюзгшему, побитому войной и слишком рано постаревшему — но все равно без труда Огнезором узнанному.

Это был Крес, тот самый Крес — заклятый друг их Таркхемского ученичества!

Гильдмастер не видел его почти тридцать лет! И судьбы их теперь столь далеки были друг от друга, что шансы пересечься им казались ничтожными… Но вот же он, здесь! Пьяно признается Снежинке в любви…

Воистину, неумелые Плетельщицы вокруг себя безумие творят! И, похоже, нынче прошлое Огнезора всерьез надумало смешаться с настоящим! К добру или к беде — решить способно только время.

А времени-то как раз ни у кого из них толком не было…

Поначалу, немного опомнившись да слезы зло утерев, решила Илл'а возвращаться в гостиницу. Пусть убогая и грязная — но хоть какое-то знакомое место, где можно отдохнуть и все осмыслить. В покое, даже временном, она нуждалась отчаянно: вовсе не хотелось снова впасть в истерику или, того хуже, на поводу пойти у первых встречных мерзавцев…

Но ей не суждено было туда дойти, что, может быть, оказалось и к лучшему. Илл'у словно вдруг кольнуло в груди, заставив замереть на месте и вскрикнуть. Она дернула мешающий шнурок из-под ворота, уставилась в недоумении на храмовый амулет из дешевого серебра. Крошечные лики Светлых Богинь-покровительниц тускло поблескивали на солнце. Слева — старшая, Богиня Души, взирающая на мир вокруг с грустной и чуть загадочной улыбкой. Справа — младшая, Богиня Плоти, пухлощекая и веселая, самим видом своим сулящая все радости бренной жизни. А между ними — средняя сестра, Богиня Разума и Судьбы, самая таинственная из троих и коварная. Ибо равно держит она в своих ладонях и слепой рок — и свободу воли; и темные инстинкты, ведущие смертных по дороге жизни — и холодный рассудок, не признающий страстей и слабостей… Единственная из Богинь, чье лицо сокрыто маской — столь похожей на личину темных мастеров, что не одному уж храмовому праведнику жутко становилось от ее вида…

Наверное, впервые по-настоящему приметила на себе девушка эту безделицу. Смутно ей помнилось, что подарила амулет наставница — давным-давно, Илл'е не было тогда и двенадцати. И, кажется, не снимался он с тех пор ни разу — словно забывала о нем хозяйка, стоило только потерять из виду…

— Хитро, Алим… Очень хитро!.. — процедила лекарка, досадуя на свою самоуверенную глупость.

А ведь могла и раньше "ошейник" обнаружить! Амулеты такие, глаз от себя отводящие, для защиты малым детям, беспомощным старикам и скотине домашней вешают — но Илл'а-то не младенец, не старец, не тварь безмозглая! Хотя… в последнем теперь уж есть сомнения… А считалось, что взрослого человека в своем уме подобная штука дурачить долго не сможет! Ан нет! Не тогда, когда амулет сама Паучиха делала…

Знать бы еще, что, кроме отвода глаз, здесь наморочено…

В порыве злости сдернула девушка "ошейник" и швырнула в придорожную пыль. На миг повело ее, словно темный мешок солнечным днем с головы стащили — а затем вдруг стало легче дышать, и мир вокруг враз четче сделался и ярче, и даже сил как будто прибавилось…

А за первым же углом, по левую руку, нашлось и место, где она могла отдохнуть. Пусть убогое совсем и неказистое — зато светлое, проникнутое искренним теплом. Даже удивительно набрести на такое в Краме!

Здесь сонно и сладко гудели над ранними цветами шиповника пчелы, грело послеполуденное солнце, свободное от привычной городу сумрачной тесноты серых стен под широкими козырьками крыш. Тепло, по-домашнему пахло сдобой, притоптанной травой и нагретой жарким днем смолистой поленницей, а оттого, казалось, — и близким летом, настоящим, горячим и щедрым, какое заглянет в здешние, скупые на зной, края еще не скоро.

У калитки сыто вылизывалась полосатая кошка. На подворье, густо поросшем мелким полевым цветом, квохтали куры, ловко снуя меж столбами двух вкопанных в землю столов и кривыми ножками-пеньками четырех скамей — неумело и неладно скроенных, зато простых и уютных, так и приглашающих присесть, отдохнуть да подкрепиться… Похоже, не добрались еще в здешнюю едальню для убогих вертлявые крамские крысы, всякое пристанище норовящие превратить в притон. Да и жадные "попечители" не прибрали пока к рукам мирное местечко, иначе, вместо сытной похлебки, кормился бы местный люд вязнущими на зубах проповедями о добродетели…

Людей, кстати, было всего пятеро. Четверка безликих и мрачных оборванцев, ссутулившихся над мисками, поглощающих простую храмовую пищу неаккуратно и жадно, — да кругленькая, суетливая жрица, заботливая и теплая — такую так и хочется называть "матушкой".

Она-то и приметила новую гостью первой. Махнула Илл'е рукой: проходи, мол, садись к столу. Вручила кружку с травяным отваром да серую, но мягкую, только из печи, булку, пахнущую на диво вкусно. И лишь затем окинула девушку долгим, изучающим взглядом — от растрепанной косы до прорех и пятен на изрядно потасканном вчерашними бедами храмовом балахоне.

— Никак, из обители сбежала? — проворчала беззлобно, даже весело. — На Южный? Несчастных переселенцев спасать?..

Бывшая послушница не нашлась, что сказать, — лишь покивала с покаянным видом, старательно пряча улыбку.

— Сама такой была в малолетстве, — объяснила жрица свою догадливость. — Приключений хотелось, геройства… Знатно я тогда помытарствовала, пока не поняла, что за подвигами-то на край света плыть не обязательно… И здесь найдется, кого спасать, — она со вздохом посмотрела на Илл'ыных сотрапезников, отошла, захлопотала над ними, заохала.

Покосившуюся скамью напротив занимала угрюмая девица в ношеном крестьянском платье — молоденькая совсем, не старше самой Илл'ы. И казалась, вроде, испуганной да хрупкой — на жриц, однако, поглядывала хмуро, с каким-то обреченным, злым вызовом. Сейчас, без белил на щеках да кроваво прорисованного рта, она совсем не походила на себя вчерашнюю, печально знакомую Илл'е по "Морячку". Но флер недавней, излеченной уже, болезни до сих пор неприятно щекотал чутье…

Ну, значит, хоть кому-то от Илл'ыных похождений, в конце концов, вышел прок! Однако — поймала себя лекарка на неприятной мысли — особой радости от своего благого участия в судьбе непутевой соседки по столу она не испытывает. Подумаешь, взыграло в шлюхе благоразумие! И искреннее участие к вздорной девице со стороны их хлебосольной хозяйки для нее, Илл'ы, хоть и понятно (Богини же учат состраданию!), но все-таки глубоко чуждо.

Что ж, видать и жрицы-спасительницы не выйдет из беглой послушницы! Маловато в ней для этого милосердия — да чересчур много досады на чужую, неоправданную глупость…

"Дурак остается в дураках", — так, помнится, учил когда-то… кто? Странный человечек с балаганной кличкой вместо имени… Кудесник… Ему и монетку-лицензию она (та, прежняя, почему-то по рукам и ногам скрученная, связанная) отдавала. Да не нынешнюю монетку, медную, но другую — серебряную, еще более бесчестно добытую. И даже хорошо, что, как в точности добытую, Илл'а сейчас не припомнит… Он же, тот человечек, одобрительно прицыкнул тогда, но все же отхлестал по щекам перчаткой ("по-благородному, и чтобы неповадно больше своевольничать было") — да лицензию вернул, тем самым признавая ее, пигалицы малолетней, право среди "недураков" быть… Хотя и сам, кажется, спустя годы, успешно в дураках остался. Все они, больно умные, к такому концу приходили…

Память после снятия "ошейника" слушалась не в пример лучше — но, судя по тем картинкам, что норовила она Илл'е подбросить, радоваться сему факту вряд ли стоило. Недоброй, видать, та, прежняя, жизнь была! О такой совсем забыть было бы проще и правильней!..

Однако ж не суждено, наверное. Во всем и везде знакомое чудится… Даже в бывшем вояке за соседним столом — однооком, оборванном, хуже Илл'ыного храмового балахона жизнью потрепанном… Вон, как смотрит пристально! Разглядывает с самого ее появления, единственным уцелевшим глазом в лицо впивается!..

Илл'а еще и булку дожевать не успела, как оборванец вдруг решился, поднялся. Тяжело, неловко шагнул-качнулся ей навстречу, раскидывая руки, то ли равновесие держа, то ли придушить желая в объятиях…

— Ведьма! Правду говорили, что ты ведьма, Лая!.. — не то гневно, не то радостно заревел Илл'е над ухом, щедро обдавая сивушным запахом. — Ни на день не постарела, стерва!.. А я дивился еще, отчего мне всю душу вымотала!..

— Ты ошибся, вряд ли мы знакомы, — глянула на него девушка с неодолимым любопытством.

Оттого, небось, и слова ее прозвучали с сомнением — даже сама себе не поверила, что уж о грозном пьянице говорить!

Одноглазый пуще прежнего загремел-заругался, однако злости — настоящей злости — в нем не было. Это ясно и Илл'а видела, и матушка-жрица, на помощь сестре по Храму вовсе не спешащая. Зато тоски оказалось вдоволь — застарелой, пьяной и горькой…

— А я ведь тебя, тварь такую, с малолетства любил!.. Занозой сидела… Да все нос воротила, ведьма!..

Брови девушки вскинулись, теперь уж совсем в изумлении. Всяких признаний в любви она себе по глупости девичьей когда-то напридумывала — но вот такого вообразить не могла!

— И сейчас, гляжу, воротишь! — неверно растолковал одноглазый выражение ее лица. — Все злишься, небось, за тот случай… Что прижали тебя с ребятами… Так отбилась же! Чего злишься?..

Но вслушиваться в гневный полупьяный хрип Илл'е стало вдруг совсем не интересно. Ибо чутьем своим, напрягшейся спиною, всем зазвеневшим, как струна, телом ощутила девушка — ОН рядом.

Стоит вот здесь, за плечом.

Тоже слушает…

Раздраженно, с удивленной брезгливостью.

Илл'а сжалась, не зная, что дальше. Желая и страшась обернуться…

— Ты ошибся, Крес, — сухой, властный голос заставил бывшего вояку захлебнуться бранными словами. — Лая мертва, уже давным-давно.

"А как же я тогда? — растерянно подумалось Илл'е. — Кто же я тогда, по-твоему?.."

— И да, она не злилась, — добавил тот же голос без тени жалости. — Она тебя просто забыла…

Одноглазый сник, словно побитый пес. В сорванном горле захрипело пьяное рыдание.

— Пойдем, — не попросил, приказал высокородный лорд Таргел. — Оставаться здесь после вчерашнего отнюдь не безопасно.

Спорить было бессмысленно. Девушка безмолвно встала.

Суетливая матушка-жрица преградила путь. Она хмурилась, поглядывала с неодобрением на Илл'ыного высокомерного спутника — но говорить отчего-то не решалась.

— Опознала и теперь не выпустишь? — сухо вопросил мужчина.

— Здесь каждый вправе прийти и уйти, — покачала женщина головою. — Коль уж не против воли да без злого умысла…

— Твоя юная сестра со мной в безопасности, — пообещал он вполне искренне. — Куда в большей, чем на здешних улицах…

— Что ж, так — значит так… — смирилась жрица, отступая в сторону.

Илл'а благодарно ей кивнула на прощание.

— Пойдем! — повторил Таргел, подозрительно осмотрев пустой переулок. И вдруг схватил нетерпеливо Илл'ыну ладонь.

Нечаянное прикосновение просто сотрясло девушку.

Кипятком прострелило вены, нервы натянулись — все до единого…

Еще хуже, чем при первой встрече!

ТА связь опять брала свое…

Мужчина отдернулся, столь же пораженный. Не сдержал ругательства.

— Иди… следом… — проговорил через силу, внезапно охрипший, отчего Илл'е даже голос его показался странно знакомым.

Сжимая в кулаки дрожащие руки, она покорно поплелась позади.

— Это было очень жестоко, — рискнула заговорить, когда молчание уже казалось нестерпимым. — Твои слова тому несчастному оборванцу…

— Может, он заслужил жестокости? — неприязненно отозвался ее спутник. — Откуда тебе-то знать, храмовая девочка?..

Горькая усмешка так и просилась Илл'е на уста.

— Ты зато все знаешь, господин лорд, — пробормотала она тихо, сама не понимая, хочет ли, чтобы он услышал. — И о нем… И обо мне, могу поспорить…

— Вот только говорить об этом не буду, — отрезал Таргел, вмиг пресекая все вопросы.

Что ж, их общение не сложилось с самого начала.

Остаток пути до знакомого дома Илл'а потерянно молчала.