Дамнат

Эпилог. Охота началась!

Тынгет брела впереди, обхватив себя за плечи и поглядывая на Лив, а чаще на укротитель Бруда на ее руке. Ведьмовской балахон превратился в лохмотья, почти не скрывавший измазанное землей и кровью тело. Ведьма то и дело останавливалась и тщательно покрывала лицо грязью. Грязь подсыхала, падала, и все повторялось.

— Почему ты это делаешь? — спросила Лив, но в ответ Тынгет все сильней замыкалась в себе.

Укротитель Бруда оказался кольцом, мелко исписанным рунами предвечников. Очень старая вещица, которую хозяин никогда не чистил, отчего оно почти почернело. Черное кольцо на грязном огрубевшем пальце. Лив тупо уставилась на свою ладонь. Это рука молодой девушки?

Сам ренегат так и остался там, где умер. У них обоих не было ни сил, ни желания его хоронить.

— Так почему ты скрываешь лицо? — повторила Лив вопрос. Но Тынгет шла, спотыкаясь, точно пьяная, изредка останавливаясь, а потом начиная в свойственной ей манере кружиться в странном и пугающем танце, словно прислушиваясь к чему-то и шепча что-то свое. Срывала растения, нюхала их, выкидывала небрежно, швыряла чуть ли со злобой, рассыпала с нежностью. Она была противоречием, эта странная ведьма. Переплетением противоположностей. И зверем и человеком. И, в то же время, ни тем ни другим.

Лив не знала как к ней относиться. Совсем недавно Тынгет хотела ее убить. Принести в жертву своему безумному божеству. Но это было… так давно. События прошедшей ночи — всего лишь сон, настоящее — тоже сон. Девушка устала, она не замечала ничего вокруг и послушно следовала за ведьмой.

А ведь начало их совместного пути вселяло надежду, как ни странно звучит. Чудом уцелев после обрушения дамнатом храма «небесноокого», Лив, вопреки собственному телу, болевшему от многочисленных порезов и ушибов, пребывала в бездумной эйфории, что ли.

(Хм… Назвать таким возвышенным словом — небесноокий! — кровавого идола, превращавшего людей в безмозглых рабов… Да, у тех, кто создал Тынгет, — а не был ли им сам Рогволод? — было извращенное чувство юмора).

Но эйфория быстро сменилась апатией. Единственный вопрос придавал ей сил: «Кто такая Тынгет? Кто она такая? Кто?» Где ненависть к той, что чуть было не отправила ее на тот свет? Где жажда мести, или хотя бы злорадство? — видишь, ты в таком же дерьме, что и я! Ничего, кроме навязчивого отупляющего любопытства.

«Неужто правда лисица? Лисица…»

Плевать на то, что их ждет. Может, смерть. Может, они сгинут в Ткеме, в краю болот, пропитанных страданием. Главное узнать…

— Скажи, кто ты? Почему ты… — Тынгет обернулась.

— Уже вечер, — сказала ведьма. — Мы идем целый день. Ты устала. Я устала. Сделаем привал. Тем более, что у нас гость.

— Кто? — встрепенулась Лив.

Из путанных зарослей вышел Живорь. Он плакал. Из серых глаз непрерывно текли слезы.

Беркут задумчиво наблюдал за бойней, сложив руки на груди и слегка покачиваясь в такт затухающей где-то глубоко внутри пульсации магии. Половина крепчи Бруда была истреблена, и сейчас их окровавленные тела лежали перед ним, будто бы принесенные ему в жертву овцы.

Позади оседала пыль от разрушенного до основания храма. Странно так называть убогое строение посреди необъятного болота. Но это так свойственно людям: обожествлять то, что достойно лишь презрения. И этот дикий несусветный идол — персонификация их звериной сущности. Только этим люди и отличаются от хищников: они верят, что пожирают друг друга во имя абстрактного спасителя, благословившего их на это.

Беркут отряхнулся и посмотрел на вставших на его сторону воинов.

Тот, кто слева, Димитр, вытирал тряпицей свой массивный двуручник с видом ремесленника, хорошо сделавшего привычную работу. Этот старый вояка, в трофейных, вне всякого сомнения, доспехах, был загадкой. Добровольно, не задумавшись ни на секунду порешил бывших собратьев и сейчас в нем нет и намека на сожаление. Димитр производил впечатление человека, не просто не задающего лишних вопросов, а банально не интересующегося ими. То, как быстро он предал своих же, вызывало некоторые опасения… Хотя, тут и не за кого было сражаться. Шайка оборванцев и неудачников.

Что ж, умелый головорез, привыкший следовать за сильнейшим, нашел такого. Сполна. Оставался вопрос: как Димитр оказался среди подобного отребья? Что его связывало с ренегатом? Надо при случае расспросить его об этом.

Кстати! За всей этой суматохой он, к сожалению, упустил Бруда. Плевать, гад все равно подохнет. Глупец! Умер бы с честью от меча Димитра, например. Умереть от меча — это же почетно? Или нет? Сколько ни изучай людей, не понять.

А вот ведьма с рыжей скорее всего нашли свой конец под обломками. А жаль. Особенно ведьму. Она бы ему пригодилась.

Тот, кто слева, был не так прост. Беркут знал, что его зовут Адриан. Смутные воспоминания всплывали в памяти — в той его ипостаси, что зовется Иваном.

Кажется, Иван замечал Адриана в обществе своей матери, Марии Кровопийцы. Да, стыдно признаться, но Иван порой любовался стройным юнцом, не в меру красивым, похожим больше на хорошенькую девушку. Юнец был дорогой игрушкой, развлекавшей обезумевшую от переизбытка вседозволенности, секса и крови женщину. Беркут хорошо понимал, почему потом Адриан стал охотником на магов. Это было своего рода искупление. После Проклятой Ночи слишком многие осознали, что жили мягко говоря, неправедно. И Великая Охота на магов — не более, чем уход от осознания того, что путь, которым они следовали тысячу лет, привел к невиданной катастрофе.

Сейчас Адриан был пуст — архаичная магия, применявшаяся здесь скорее по наитию, вычистила его сознание. Вернуть ему воспоминания не представлялось возможным. После уничтожения идола, представлявшего собой особым образом настроенный крючок, превращавший жертв в примитивных существ с минимальным набором инстинктов, достаточных для выполнения нехитрой и, как правило, крайне тяжелой работы, Адриан освободился от оков послушания. К нему вернулись все его эмоции в удвоенном размере. А точнее, не эмоции, а одна лишь слепая жажда убивать. Абсолютно безмозглое и смертоносное орудие, удерживаемое и направляемое единственно его волей.

Волей Беркута, или дамната, как называл его сброд, сидевший перед ним на коленях: жители деревни и те из крепчи, у кого хватило ума сложить оружие и пасть ниц. Он видел и читал их. Он знал их имена и упивался страхом, переполнявшим их. За время, что он был Червем, Беркут окончательно переродился. Иван ушел в тень. Слабовольный, противоречивый человек должен окончательно исчезнуть. И сегодня он сделает это. Стареющее человеческое тело обновится.

…вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»…

— Димитр, Адриан, — негромко сказал Беркут.

Оба посмотрели на него. Димитр, с тонкими морщинками вокруг глаз, глядел спокойно и несколько устало. Взгляд Адриана пугал даже самого Беркута. Бледный лик не живого и не мертвого. Зёртэ, так звались такие рабы у имеров когда-то. Когда он — Иенааль — еще существовал.

— Убейте рабов Кру, всех, которые здесь есть. Мне они ни к чему. Остальных гоните к Лисьему озеру. — Беркут посмотрел на трясущегося деда, поглядывавшего по сторонам с целью, видимо, улизнуть. — Ты! — Дед вздрогнул. — Тебя зовут Мирту?

— Да, господин… э-э… владыка?..

— Здесь все? Я имею в ввиду живых, а не рабов.

Дед судорожно кивнул.

«Не густо», — подумал Беркут, посмотрев на перепуганную горстку жителей болот. Большей частью бабы и старики.

Димитр с Адрианом волокли в сторону не сопротивлявшихся безвольных рабов. Их волю ему пришлось подавить. Впрочем, сделать это было нетрудно. Единственное, что у них имелось — слепой ужас. Димитр методично перерезал им горло. Адриан топтался рядом.

Куча плоти. «Смерть всюду и лишь в вере спасение наше», — вспомнил слова Кнуда Кроткого Беркут.

— Мирту! Веди.

— Что с нами будет, о владыка?

Беркут ничего не ответил, мысленно перекрыв ему дыхание. Мирту захрипел, схватился за горло и упал. Несколько минут он катался по земле, судорожно хватая воздух. Беркут ослабил хватку и спросил:

— Еще есть вопросы?

— Нет, владыка, — хрипя и откашливаясь, выдавил из себя Мирту.

— Веди.

Уже поздней ночью они набрели на хижину. Тынгет видела во тьме словно кошка. Или лиса.

— Осторожней, не упадите, — сказала она. Ломкие полусгнившие стволы разъезжались в стороны. Лив и сама едва не шлепнулась, а ведь пришлось еще вести за руку Живоря.

Паренек постоянно всхлипывал, размазывая сопли по лицу. Как-то внезапно он превратился из малолетнего безмозглого садиста в безмозглого же нытика. У него осталось только это и больше ничего.

Тынгет отнеслась к пацану с безразличием. А Лив упрямо тащила за собой. «Прям как мамаша какая, — думала Лив с тупой раздражительностью. — Я буду ведь мучится с этим выродком вопреки себе же. Ну что же за дурная я баба! Ну почему? Почему я тащу его с собой?»

— Брось его, — равнодушно сказала тогда, на привале, Тынгет. — Он отработанный. Его не вернешь.

— В каком смысле? — чувствуя, как внутри нее закипает гнев, спросила Лив.

— Он все равно умрет. К нему не вернется разум. Если только не произойдет чудо.

— Неужели в нем не осталось вообще ничего?

— Какие-то крохи остались. Если бы… не тот человек, Червь.

— А что он?

— Он поднял бурю, которая выжгла всех рабов.

— Тех, у кого были синие глаза?

— Да.

— А почему у тебя не изменился цвет?

Тынгет улыбнулась и еще пара засохших кусочков грязи отлепилось от лица. В свете костра ее глаза горели необычайной синевой.

— Это мой естественный цвет.

— Цвет… лисы?

— Нет. Цвет человека.

— Но…

— Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо.

Воцарилось молчание. Живорь всхлипывал, прижимаясь к Лив.

— Я не брошу его, — упрямо повторила Лив.

— А камень зачем? — спросила Тынгет.

Лив сразу съежилась. Едва увидев ненавистного пацана, она схватила камень.

— Ты хотела его убить.

— Это ты виновата, сука дикая! — взорвалась Лив. — Ты и твой проклятый идол!

Тынгет несколько секунд смотрела на них, потом ушла. Она долго бродила меж кустов, танцуя.

Избушка была необитаема. Покрыта вековой пылью, пришло на ум Лив.

— Надо набрать дров, — сказала Тынгет, взяв в углу чугунок и поставив его в центре. Прямо над ним в крыше имелось отверстие. — Ночь будет холодной.

И когда они грелись, прихлебывая воду из родника, которую набрали в кувшинчик, валявшийся под столом, Живорь вдруг, завороженно глядя на огонь, улыбнулся.

— Огонь, — пробормотал он. Или ей послышалось. Тынгет сидела в углу, обхватив колени руками. Синие глаза светились, отражаясь от маленького и уютного огня в чугунке.

— А ты говоришь, Живорь отработан, — сказала Лив. — Какой же ты чумазый, — добавила она, пригладив спутанные волосы.

— Огонь, — повторил он, посмотрев на Лив и смахнув соплю.

Тынгет молчала. Кажется, она замечталась. Почти вся грязь сошла с лица. Лив впервые более-менее разглядела ведьму и поразилась.

В Тынгет было что-то неземное. Красота ее, не скрываемая даже тонким слоем пыли, завораживала, увлекала. Потрясала. Глядя на нее, Лив пыталась подобрать слова, но не находила их. В ведьме волшебным образом переплелись звериные и человеческие черты, родив лик, который притягивал взор так, что от него трудно было оторваться.

— Тынгет… — ошеломленно прошептала Лив.

— Огонь… — сказал, разинув рот, Живорь.

Ведьма вздрогнула, метнула на них полный ужаса взгляд, закрыла лицо руками, и опрометью выбежала из хижины. Хлопнула покосившаяся дверь.

— Тынгет! Постой!

Лив побежала за ней.

— Тынгет!

Стоя на коленях у воды, ведьма спешно размазывала грязь по лицу. Лив с Живорем, держась за руки, подошли к ней.

— Тынгет! — Рука Лив замерла у ее плеча.

— Уйдите!

— Ты плачешь?

— Уйдите, прошу.

Ярко светила луна. Тынгет глядела на свое перемазанное отражение. С лица в воду капала жидкая грязь.

— Тынгет? — произнесла Лив и обняла ее. К ним присоединился и Живорь. — Не бойся меня, Тынгет…

Так они и сидели, обнявшись. И болото дышало и перерождалось, даруя им такое зыбкое, неуловимое и исчезающее ощущение свободы.

А позади незаметно наблюдал за ними престарелый монах, опираясь на посох Богохульника.

Ранее утро. Рождающееся солнце слепит глаза. Тихое озеро. Старый причудливо изогнутый вяз у самой воды. Петляющая тропинка, ведущая к берегу. И там несколько валунов, сложенных полукругом. «Хорошее утро», — подумал Беркут, но тут же нахмурился. Двенадцать человек в сухом остатке. Половина — старики и старухи. Мало.

— Что тут было? — спросил Иван, прислушиваясь к биению магии. Где-то там, глубоко в воде — источник.

— Достоверно незнамо, владыка, — согнувшись так низко, что голова едва не касалась земли, ответил Мирту. — Сказывают, капище болотников было когда-то. Оне дикий народ были. Сгинули уж давно. Только камни и остались.

— Это достаточно мощный источник, — задумчиво произнес Беркут. — Плохо дело…

— Что вы сказали, владыка?

Беркут посмотрел на старика. Тот всеми силами пытался быть полезен. Заискивал, лебезил, крутился под ногами.

— Зачем ты мне, старик?

Мирту побелел.

— Да я… Это ж…

— Докажи, что ты мой слуга.

— Всегда, владыка, всегда!

— Убей их!

— Кого? — переспросил трясущимися губами Мирту.

— Вот этих. Самых старых. Димитр! Подведи их! Вот — пять человек. Ну как?

— Э-э… да разве ж…

Беркут спокойно, царственно притянул Мирту к себе и посмотрел в глаза.

— Докажи, что ты мне нужен. Ну?

У старика на лбу проступил пот.

— Ты не дурак, Мирту. Ты понимаешь, что я не какой-то там Бруд. И они, — Беркут указал на Димитра с Адрианом, — не крепча.

Мирту сглотнул комок в горле и кивнул.

— Димитр, дай ему нож. — Старик продолжал кивать, видимо от шока плохо соображая. Димитр с презрительной ухмылкой вложил ему в ладонь маленький тонкий кинжал. — Иди к воде. Надо будет поставить жертву на колени, и вскрыть горло так, чтобы кровь попала в воду. Понял? Режь хорошенько. Одну руку кладешь на затылок, другой режешь. Кровь льется, ты ждешь, пока не наступит смерть, затем сталкиваешь труп в воду, идешь за следующим. Понятно? Они сопротивляться не будут. Но учти: плакать и молить — будут. И даже очень.

— Нет! — закричал Мирту, упав на колени, залившись слезами и обхватив его за ноги. — Нет! Пощади, владыка! Я не могу! Я не могу, о великий! Нет!

— Не можешь? Скольких ты отправил на заклание той вашей ведьме, а? Как просто убивать чужими руками. А свои собственные обагрить кровью?

— Пощади! Я не могу, я не могу…

Беркут ногой отпихнул Мирту.

— Начинайте, — сказал он. — И этого прихватите. Достаточно он покоптил небеса.

Стенания, мольбы, крики, хрипы. Димитр с Адрианом быстро расправились со стариками. И громче всех кричал Мирту.

Беркут смотрел, как их порченная кровь растворяется в воде колдовского озера, как тела колышутся на мелководье и чувствовал, как через него начинает течь магия. В глазах потемнело. Тело стало вдруг таким чувствительным. К ветерку, к косым прохладным лучам, пробивавшимся через лесок на противоположном берегу. К шепоткам обреченных на заклание, к шуму природы. Беркут пошатнулся, но силой воли взял себя в руки. Заболела голова. Кажется все жилы готовы лопнуть от напряжения.

— Димитр, Адриан, — хрипло сказал он. — Остальных — сюда!

Оставшиеся — пять баб и паренек с глуповатым видом, толкаясь, плача и молясь сгруппировались перед ним. Все избегали смотреть на него. Все, кроме паренька. Он пялился на Беркута с самым невинным видом. В какой-то миг он вдруг увидел в нем… себя. Нет, не себя. Ивана. Дурачка, что бесцельно бродил по необъятному храму. Дурачка, тридцать лет хранившего его, Иолариё, мечтательного кудха, всего лишь желавшего изменить мир к лучшему.

— Этого, — Беркут указал на парня, — в сторону. Пусть живет, пока.

Димитр пожал плечами и выдернул юношу из объятий обреченных. Одна из женщин держала его руку до последнего, говоря: «Прощай! Прощай!»

Беркуту вдруг все опротивело. Пора начинать. Он распростер руки и воскликнул:

— Да свершится!

И свершилось.

Иенааль сидел на краю уступа. Клочок голой земли, кусок скалы посреди необъятного густого хвойного леса. Снизу, вокруг, позади — буйство зелени и бурлящие облака, будто напарывающиеся на выраставшие из этого моря горы. Дремлющие гиганты, укутанные вечными снегами.

Земля, на которую ступило когда-то их благородное племя — племя древних. Влекомое зовом Мидиарахны, ткущего мир.

Как так получилось, что дикие звери, чей век так недолог, чей разум так низок, чей облик так ужасен, обрели такое могущество? Вопрос, на который они за всю тысячу лет так и не получили ответа.

Но Иенааль был уверен, что его народ ответ и не искал. Пока люди стремительно развивались, имеры так и остались гордецами, закостеневшими в собственном высокомерии. Они предпочли лед и холод безжизненных гор, долин и пустошей крайнего севера. Они поселились там, куда не отважились придти даже дикие племена севера. Царствовавшие там метели, казалось, окончательно выветрили из них остатки разума.

Сотни лет имеры влачили откровенно жалкое существование, отчаянно цепляясь за прошлое, за свои неуклюжие и архаичные обряды и традиции. С их молчаливого согласия подверглись уничтожению, а выжившие — унижению, те из них, что звали себя «истинными». Те, кто хотел мира. Те, кто принял и понял людей. Теперь остатки «истинных» — на далеких Южных островах. Теперь они бадры — изгои, дикари.

Ирония судьбы: люди — своего рода домашние животные — обрели разум, а их бывшие хозяева его утратили, превратившись в натуральных зверей.

Иенааль считал это неправильным. Он горячо приветствовал в свое время Ассадху. Воина из презираемого и ненавидимого многими клана кудха. Ассадха пришел, чтобы исправить то, что свершил другой кудха — Иолариё, проклятый отщепенец, раскрывший всему миру свое сокровенное имя — Беркут. Чем обрек на поругание святая святых любого клана — тотемат.

Тот, кого люди называют дамнатом, плюясь при этом и осеняя себя ритуальными жестами, отгоняющими зло.

Ассадха пришел, чтобы загасить Источник — величайшую загадку мира. Бездонный колодец неведомых душ. Свидетельство о том, что было задолго до них.

Ассадха презрел честь, семью, род, клан ради их будущего. Отчаянно и бездумно бросился в бой, вряд ли понимая, чем может обернуться эта авантюра.

Иенааль еще раз помолился ткущему мир. Судьба выбрала его, еще одного отщепенца, для свершения великих дел. Пройдя через грязь и забвение, тропой унижений, но он вразумит и направит героя. Старик Рогволод подсказал хорошую идею.

Но для этого ему нужны детеныши короля. Дакси и Ниа. Он был уверен, что безмозглые даже по меркам людей помощники провалят дело. Они сгинули в пламени войны и это хорошо.

Иенааль поклонился четырем сторонам света. Слегка провел чиун-таэ по ладони. Окропил землю кровью.

— Призываю тебя в свидетели, сущий! Ты, что вечно ткет ткань мироздания! Охота началась!