Дамнат

Часть I. Отшельник. Одиночество

Иван-отшельник шел по твердому снежному насту, но все равно проваливался. Проваливался по колено, неожиданно, хоть и предсказуемо, и отчего-то это смешило. Хоть и был смех безрадостный. В памяти всплывали снегоступы, что так старательно мастерил пару месяцев назад. Ошкуренные ветви, береста, веревки из жил — и снегоступы развалились буквально после пары вылазок.

В самом деле смешно: столько трудов понапрасну. Через силу. Через растущую с возрастом апатию. Хотя… если подумать, так ли много трудов потрачено? Было время, когда он разводил кур (как давно?). Было время, у него имелся сарай, крохотный, убогий, но всё же! Сейчас на месте сарая — лишь холмик, заросший пыреем. Каждый год отшельник латал забор, перебирал крышу землянки… Но в последнее время ничего, кроме всепоглощающей лени, он не испытывал.

Землянка со временем стала похожа на древнюю старушку. Окаменевшую. Застывшую во времени. И рассохшаяся дверь была лицом этой странной старушки. Он даже дал землянке имя — Мария. Слово пробуждало что-то неприятное, застрявшее глубоко внутри. Дверь осела и прорезала глубокую выемку у входа. В дождь выемка наполнялась водой. Отшельник так часто забывался в сумрачных грезах, что постоянно забывал про лужу. И всегда бился головой о притолоку, благодаря чему будил вечную спутницу — головную боль.

Промокшие ноги. Невидимые иглы, пронзающие мозг. Пустота. Всё — тлен. Пыль и тлен — где он это слышал? Где-то ведь слышал? Словаэти то и дело приходили на ум, как будто кто-то их нашептывал.

Сколько длилось его одиночество? Трудно сказать. В землянке, где-то в углу валялись зарубки на поседевших от времени дощечках, и он боялся перебрать их, и посчитать дни и месяцы, и годы… Да и зачем? Уже давно дощечки заброшены. Словом, он — отшельник Иван (его точно так зовут?) — вместе с тяжестью прожитых впустую лет, превратился в столь же пустую и бессмысленную оболочку. Тень человека. Призрак жизни, которой, может, и не было вовсе.

Зима выдалась не такая холодная, но колючая. Ядовитая. С вечно завывающими в горах по ту сторону реки ветрами. В вое слышался стон. Или даже просьба. Ивану всё мерещилось, что на том берегу кто-то есть. Кто-то зовёт его.

Снега не так много нынче — плохо. И живности мало. Силки пустуют. Тоже плохо. Тогда зачем он идёт проверять их? Наверное, потому что рыба надоела. Мяса бы. Свежего.

Смешно. И грустно.

Иван вышел к ручью. В полынье, вслед за течением тянулись, волнуясь, словно в странном завораживающем танце, нити рогозы. Какое-то время он наблюдал за потоком, вслушивался в журчание ручья, пытаясь, как бывало раньше, расслышать чьи-то голоса, пока не понял, что смотрит сам на себя.

Иван отпрянул. И торопливо, проваливаясь в снег, падая, скользя, покинул это место.

Ему показалось, что на него взглянула смерть.

Немного погодя Иван остановился отдышаться. Да плевать. В землянке, в погребе, или скорее в яме, прикрытой сколоченной из гнутых горбылей заслонкой, ещё есть запас вяленого мяса. Есть сушеные ягоды и грибы. Есть травы — он заварит чаек. И будет вечер, когда можно будет привычно прислушиваться к звукам природы. И будет ночь, когда можно будет забыться, покоясь на слежавшейся, местами уже плешивой медвежьей шкуре.

Ивану чудилась беспрестанная тоска в волчьем вое; в величавой усталости лосей, апатично проламывавшихся через обветренный сухой подлесок, представлялась некая лесная мудрость; а зловещая, где-то даже сардоническая песнь филина обещала тебе вечное заточение в… бездне. Ледяной, как самая лютая стужа и бесконечно безжизненной.

Бездна. Слово пугало. Нет, не так. За этим словом таился ужас. В бездне кто-то жил. Тот, кто пристально смотрит на тебя и ждет. Кто вечно хочет тебе что-то сказать, а может, и подчинить своей воле.

Давно ли он перестал радоваться? Тогда почему ему смешно сейчас? В эту минуту? Или ему кажется? Он сходит с ума?

Отшельник добрел до землянки поздним вечером. С зайцем в руках. Случайно наткнулся и успел оглушить зверька палкой. Может, беляк был ранен или болен? Кто его знает? И потом, так ли это важно? Главное — будет хороший ужин. Он зажарит зайца на костре, любуясь на звёзды.

Разделывая тушку зайца, Иван заметил, что одна лапка и правда повредилась. Что интересно — лапку словно обожгло. Отшельник не придал этому значения.

Ужин и правда был хорош. Пока разделывался с зайцем, настоялся чай — мята, зверобой, клюква и дикие яблоки. Запасы на зиму, которых осталось прискорбно мало.

А потом Иван отправился спать.

Ивану часто снилось, что он сидит в клетке. Во тьме. Иногда он жаждал вырваться из нее, но чаще пребывал в прострации. И всегда в полной тишине. Такая тишина давила. Чем дольше, тем хуже. Постепенно приходило понимание, что на самом деле тишины нет. Есть только шум. Безжизненный и безэмоциональный.

Тишина — это шум? Мысль не давала покоя.

После таких сновидений Иван ходил как оглушенный. Иногда требовались часы, чтобы прийти в себя и унять вездесущую головную боль. В таких случаях он заваривал мяту или просто жевал сушеные плоды боярышника.

Но сейчас тишина ушла. Отшельник услышал голоса. Сотни, тысячи. Несмолкаемый неразличимый шепот. Он вскочил посреди ночи в холодном поту. Огонь в печке погас. Поежившись, Иван накинул тулуп, натянул сапоги и вышел во двор — в сенях запас дров кончился. Пока набирал новую охапку промерзших чурок, в беспорядке приваленных к стене землянки, вдруг явственно ощутил на себе… чей-то взгляд.

Глаза — волчьи? — ярко светились в ночных сумерках приближаясь.

Иван забежал в землянку, схватил кресало, кремень и торопливо запалил факел. Подошёл к остаткам забора, не замечая, с каким оглушающим хрустом ломается под сапогами ледяная корка во внезапно омертвевшем лесу.

На границе света стояли неведомые твари, похожие на волков. Всего трое. У одного из них глаза буквально горели огнем. Но самый крупный и наиболее уродливый зверь был, похоже, слеп. Он водил мордой принюхиваясь.

Несколько минут человек и чудовища разглядывали друг друга, потом странные пришельцы… испарились. Убежали? Иван так и не понял, настолько быстро это произошло. Отшельник долго не осмеливался сдвинуться с места, но потом решился подойти туда, где он видел чудовищных волков. Но на снегу, покрытом тонкой и хрупкой, как стекло, коркой, он не обнаружил ни следа, если не считать темных подпалин. Дым? Иван сразу припомнил хромого зайца, и его тут же стошнило.

Остаток ночи отшельник провел на пороге, греясь у костерка и мучительно всматриваясь во тьму.

А утром произошло ещё кое-что. Нечто, словно пробудившее его ото сна.

Едва родившийся рассвет — там, за горами, — очернила тьма. Темно-синее марево вскинулось в небо и исчезло.

Весь день Иван сторожил свое убогое хозяйство. Вглядывался в темную массу деревьев, подмечая каждый шорох. Топор, дубина и лук находились рядом, чуть унимая безотчетную тревогу.

И снова в тоскливом завывании ветра слышался зов. В конце концов, за весь день отшельник так устал, что уснул, едва стемнело.

Но сон не шел. Иван смотрел в потолок, озаряемый светом догорающего очага и смутно ощущал чье-то присутствие. Не выдержав, он схватил факел, выбежал из дому…

Падал долгожданный пушистый снег. Безмолвие окружало его. Светила луна. Никого — ни зверя, ни призраков. Немного успокоившись, отшельник опять прилёг.

Но, несмотря ни на что, не спалось. Был кто-то рядом, кто-то, непохожий на зверя, на птицу. Отшельник силился понять, что же с ним происходит, но не находил ответа. Несколько раз вставал, обходил дом, искал неизвестно чего, рыча и плюясь, но тщетно. В эту ночь он так и не уснул.

Наступивший день был чист и прекрасен. Снег накрыл долину пухлой периной, в небе безмятежно лучилось солнце. Но Иван не радовался. Он всё ждал, когда же повторится вспышка. Не отрываясь смотрел на горы. Ступил на лед, покрывший реку, и чуть не провалился в холодную воду. Но ничего не произошло: жуткое индиговое пламя не потревожило покой тех диких мест.

Иван вздохнул. Зевнул — сказалась усталость. Побрел в землянку, где, наконец, заснул. Крепко-крепко. И ему приснился сон, не виденный ранее. Какая-то женщина что-то говорила ему, её лицо исказилось горем (или пылало ненавистью?), слова пропитались болью. Поначалу Иван ничего не понимал, но в какой-то момент где-то глубоко внутри него зажегся крохотный огонек — то были воспоминания, пытавшиеся прорваться наружу, сквозь непроходимую чащу инстинктов и привычек, родившихся из-за одичалости. Отшельник проснулся, но облик женщины не исчез. Он испугался и закричал: «Уйди, ведьма! Оставь меня!» Привидение вмиг рассеялось, а сам Иван будто проснулся. Он огляделся, посмотрел на свои руки, ощупал лицо и подумал: «Где я? Что со мной?»

День прошел незаметно и наступила очередная ночь. И опять в сумраке возник глубоко печальный лик всё той же женщины. Губы её чуть слышно что-то шептали. Или кричали? Только сейчас Иван разглядел мертвенно-бледную кожу незнакомки; смутные, колеблющиеся очертания тела, покрытого грязно-бурыми пятнами, — женщина, видимо, умерла насильственной смертью. Отшельник не мог спокойно смотреть на привидение; её облик — смутно знакомый — причинял невыносимые страдания, как будто он чем-то провинился перед ней.

В ту памятную ночь он кричал на нее, он гнал ее прочь.

День не принес облегчения. Иван взволновался чуть ли не до паники, ошеломленный вихрем мыслей, что заполнили его так долго дремавший разум. «Что-то случилось! — думал он. — Вот именно! Там, за горами, произошло нечто ужасное… какое-то бедствие. Что-то, что-то… Что же именно?»

Иван не находил места — скрытое прошлое, плач привидения, тревога, загадочная вспышка, таинственные звери — всё сводило с ума.

Спустя несколько дней безумия он вышел из землянки и вдруг обнаружил на скамье старца.

— Кто ты? — отпрянув в ужасе, прохрипел отшельник. — Откуда ты пришел?

Но старец как будто не замечал его. Сложив руки на посохе, гость смотрел перед собой немигающим взглядом.

— Кто ты?! — Иван схватил дубину и замахнулся, но в последний момент остановился. Дубина выскользнула, упав в снег.

Старец, подобно тем трем чудовищам, испарился.

Очередная ночь — которая по счету? — не принесла успокоения. Постоянно снилась мать — Иван уже понял, что это именно мать. То живая и окровавленная, кричащая, плачущая, изо рта вместе с предсмертным хрипом вытекает кровь. То мертвая у его ног. Он убил ее? Он убийца родной матери?

Всё настойчивей и громче звучали голоса в голове. И днём, и ночью. Он не знал, куда от них деться. Жизнь его неотвратимо изменилась. Сколько дней и ночей прошло? И когда это прекратится?

Однажды Иван вернулся к ручью — полынью затянуло льдом. Отшельник разбил лёд и взглянул на себя. Он и правда походил на смерть. Измождённый, заросший густой неопрятной бородой. Вернувшись, отшельник долго срезал жёсткие и непослушные волосы, пока не осталась неровная щетина.

Потянулись дни, самые тягостные и беспокойные за все время, что отшельник прожил здесь. Дни и ночи, наполненные сомнениями, образами и призраками наяву и кошмарами во сне.

Призраки… Не всегда это была его мать. Один-единственный раз он увидел на скамье, там, где сидел старец, мужчину, уже в годах, но еще крепкого. Широкоплечего.

— Зачем я делаю это? — грустно сказал мужчина, посмотрев на отшельника. — Зачем прячу тебя от мира? Не лучше ли убить тебя? Но как я смогу? Как я смогу? Не проходило и дня без того, чтобы я не задал себе этот вопрос, человече.

Иван стоял, остолбенело глядя на него и понимал, что давешний старец и этот гость — один и тот же человек. Отшельник нерешительно прикоснулся к призраку, словно надеясь, что он живой, что он из плоти и крови, но… морок тут же пропал.

— Я помню тебя! — изумленно прошептал Иван в пустоту. — Я помню тебя! Ты — тот монах! Мы пришли сюда вместе — ты и я. Я помню! — Иван сел на скамью. — Ты ушел, сказав напоследок что-то… — Отшельник наморщился. — Ты сказал, что сделал всё, что мог… Ты сказал что… Ну же! — Он хлопнул себя по лбу. — Ну же, вспоминай! Что-то о том, что я… не проснусь? Почему? Почему я должен спать? И сплю ли я?

Иван встал.

— Я должен тебя найти, — твердо сказал он. — Я должен пересечь реку и пойти навстречу вспышке. Я должен понять, что со мной.

Неожиданно его обуяла такая слабость, что он едва дополз до лежанки. И провалился в забытье, бессвязно шепча:

— Кто мы?.. Кто мы?.. Всего лишь… всего…

…лишь тени на фоне монументальных стен Шарад-Джана, с его невесомыми арками, парившими на головокружительной высоте; с колоннадами, протыкавшими облака, соткавшиеся из дыма многочисленных курильниц хранящих покой предков. Мы — лишь едва различимые тени, обреченно бредущие в никуда в несмываемом с начала времен полумраке, окутавшем залы храма, освященного дыханием того, кто вечно ткет.

Долог путь к неведомым, тем, кто может прочесть полотно мироздания. Изречь слово. Даровать мудрость. Или погубить во веки вечные. Величайшая честь. Величайшая жертва. Но он уверен в своей правоте. Он шел к этому всю свою жизнь.

— Чисты ли твои помыслы? — Тень распорядителя упала на него.

— Да, кардат.

— Да не разорвется ткань! Проходи.

Все семеро собрались в круглом зале — на это указывали семь едва заметных искорок горящих фитильков в лампадках у их ног. И всё. Полная тьма. Лица неведомых всегда скрыты.

Как ничтожен он! Как смертен простой книгочей, осмелившийся дойти до неведомых! Сомнения точили естество кудха, будоражили разум, кружили голову. Во рту пересохло, руки вдруг затряслись. Но ради общего блага он должен…

— … поведать вам о зле, таящемся в диких землях. Зле столь древнем, что даже тот, кто вечно ткет, обошел его стороной. Я выведал это из древних свитков. Столь древних, о сущие, и так глубоко запрятанных, что мне и не верится. В них говорится о язве, о зле. О душах, жаждущих мщения. Оно скрыто там, где живут нечестивые. Люди.

— Говори, — услышал, а скорее ощутил кудха.

И он стал говорить.

Новая ночь. Все те же кошмары. Только клетка на этот раз оказалась открыта. Ивану снилось, что он сомневается, выйти или нет?

И он покинул клетку.

Новый день. Было пасмурно, шел мокрый снег. Деревья лишились снежного покрывала и стали выглядеть откровенно жалко. С голых ветвей падала капель. Если так продолжится, начнется ледоход и реку тогда не перейти. До чего же опостылел ему этот край! Снова на пороге вода — но на этот раз он перепрыгнул. Вовремя пригнулся, чтобы не удариться о притолоку. И голова не болит. Давно отшельник не чувствовал себя так хорошо.

Он умылся в ведре. Посмотрел на себя в отражении воды. Без бороды — вот так небрежно соскобленной — отшельник выглядел хоть и гораздо моложе, но в то же время… как-то чуждо что ли? Иван не понимал, что именно он усмотрел в собственном изображении. Но позже, вспомнив видение монаха, понял, что нынешний облик его чем-то похож на того загадочного человека, имени которого так и не узнал.

Иван понял, что очнулся от многолетнего сна. Или прозрел, неважно. Тридцать лет сна. Тридцать лет прозябания в забытом всеми богами, или же демонами, краю. Кто его привел сюда и зачем? Тот… монах? Почему монах желал ему смерти? Что с его матерью, которую звали… Марией? Он должен во что бы то ни стало найти монаха и получить ответы. Иначе он сойдет с ума. Он не может находится здесь ни минуты.

Иван принял решение. Следующим, очень теплым солнечным зимним днем, когда голубой небосвод поражает своей необыкновенной гармоничной чистотой, а белизна снега до боли ослепляет, отшельник взвалил на плечо котомку, полную вяленого мяса и сушеной рыбы, сунул за пояс топор, нож и отправился в путь…