Чужак в чужой стране

Глава 22

В одной из «петель» спиральной галактики, недалеко от звезды, известной под названием «Солнце», еще одна звезда стала сверхновой. Сияние ее увидят на Марсе через три наполненных (729) или 1300 земных лет. Старейшины, как всегда, отметили это явление — оно вскорости могло пригодиться при воспитании молодых, но волнующее обсуждение эстетических проблем, связанных с новым эпосом о смерти Пятой планеты, не прекратили.

Отбытие «Чемпиона» отметили без комментариев. Продолжалось наблюдение за необычным птенцом, которого отправили на Землю; нужно ждать, прежде чем удастся полностью грокнуть результат. Оставшиеся на Марсе люди вели битву с окружающей средой, летальной для беззащитного перед ней человека, но менее опасной, чем условия в Свободных Штатах Антарктики. Один лишился телесной оболочки из-за болезни, которую временами называют «тоска по дому». Старейшины взлелеяли раненый дух, а затем отослали туда, где его могли исцелить ему подобные. В остальном марсиане не вмешивались в дела землян.

На Земле не заметили взрыва звезды, земных астрономов ограничивала скорость света. Человек с Марса недолго занимал место в выпусках новостей. Лидер меньшинства в сенате Федерации призвал к «смелому новому подходу» в решении проблем перенаселения и недоедания в странах Юго-Восточной Азии, начиная с увеличения пособий семьям, в которых имелось больше пяти детей. Миссис Перси Б. С. Сучек подала в суд на город-округ Лос-Анджелес по поводу смерти ее любимого пуделя Пиддла, которая имела место в течение пятидневного ремонта в стационаре. Некая мисс Синтия Дачесс заявила, что собирается родить Совершенного Младенца от донора, выбранного строго научным путем, и от матери-«носительницы», отличающейся таким же совершенством, как только эксперты закончат расчеты и сообщат точное время зачатия. Она хотела бы иметь гарантии, что чудо-ребенок будет гением в музыке, искусстве и политике и что она (с помощью гормонального лечения) сможет кормить его сама. Синтия дала интервью о психологических преимуществах кормления грудью и позволила (настояла), чтобы пресса сделала снимки, доказывающие, что она от природы наделена всем в избытке… Верховный епископ Дигби заклеймил ее как «Вавилонскую Блудницу» и наложил запрет: ни один фостерит не должен стать ни донором, ни женщиной, вынашивающей чужое дитя. Цитировали также Элис Дуглас: «Я не знакома с мисс Синтией, однако ею нельзя не восхищаться. Ее смелость должна стать примером для всех матерей».

Обнаружив ее фотографию в журнале, Джубал Хэршо прицепил снимок в кухне, но долго он там не провисел — его быстро сорвали. Старик только тихо посмеялся.

Ему так редко приходилось смеяться в последние дни. Мир утомлял Джубала. Пресса перестала надоедать Майку, когда история закончилась, но тысячи людей помнили Человека с Марса. Дуглас пытался оградить его частную жизнь: вдоль ограды ходили солдаты спецслужбы, над поместьем летала патрульная машина, отгонявшая тех, кто пытался приземлиться. Хэршо бесило, что вокруг его дома постоянно толпится охрана.

Телефон Джубал переключил на автоответчик, составил краткий список лиц, на чьи звонки он был готов отвечать. Большей частью домашний аппарат теперь отвечал «Звонков не принимаем» и «Оставьте запись».

Но была еще почта!

Хэршо сказал Джилл, что Майку пора становиться взрослым. Начать можно было с писем.

— Будешь помогать ему, только не лезь ко мне — у меня своего барахла полно.

Однако полностью отделаться Джубалу не удалось, писем было слишком много, и Джилл не всегда знала, что делать.

Сортировать — и то голова заболит. Джубал позвонил начальнику местной почты — бесполезно. Тогда он позвонил Брэдли, и тот внес «предложение» уменьшить поток. После чего почта Майка прибывала уже рассортированная на первый, второй, третий и четвертый классы, а другие обитатели дома получали письма и прессу в отдельном мешке. Вторым и третьим классом прокладывали стены и пол в погребе. Но когда там заложили все, что можно, Джубал посоветовал Дюку затыкать ими все дырки в сточных канавах.

С четвертым классом были некоторые проблемы. Одна посылка взорвалась прямо на почте, разнеся в клочья кипу объявлений с заголовком «Разыскивается» и одну записку «Пользуйтесь соседним окошком». К счастью, начальник почтового отделения как раз вышел попить кофе, а его помощница, пожилая дама с больными почками, отправилась в туалет. Джубал подумал, не попросить ли саперов проверять все посылки.

Но оказалось, что это вовсе не обязательно: Майк мог обнаружить «неправильность» в любом пакете, и не открывая его. С тех пор почтовые отправления четвертого класса оставляли у ворот, и Майк проверял их на расстоянии. Все, что было «неправильно», исчезало, после чего Лэрри привозил остальное в дом.

Майк обожал распаковывать посылки, хотя добыча его не интересовала. То, что никому не было нужно, летело в канаву. Туда же попадали дары съедобные — Джубал не был уверен, что Майк умеет вынюхивать «неправильность» в ядах. Однажды Майк выпил раствор для проявления фотографий, который Дюк оставил в холодильнике, после чего мягко заметил, что у «ледяного чая» был какой-то странный привкус, пожалуй, ему он не понравился.

Джубал объяснил Джилл, что можно оставлять у себя все, что угодно, если после получения не надо: а) платить, б) посылать благодарность, в) возвращать присланное.

Присылали подарки, а зачастую — товары, которых никто не заказывал. Джубал считал, что непрошеные дары были попытками использовать имя Человека с Марса и не заслуживают благодарности.

Исключение составляли лишь живые существа. Тут Джубал посоветовал Джилл возвращать все назад, разве что она возьмется ухаживать за зверьками и птицами сама и будет следить, чтобы они не попадали в бассейн.

Больше всего голова болела от первого класса. Просмотрев целый мешок, Джубал разделил письма на категории:

А. Прошения. В канаву.

Б. Угрозы. Не отвечать. Если появятся еще, отдать спецслужбам.

B. Деловые «предложения». Переслать Дугласу.

Г. Письма от ненормальных. Посмеяться, если есть над чем, потом в канаву.

Д. Дружественные письма. Отвечать, если вложен конверт с маркой и обратным адресом, используя стандартную форму, подписанную Джилл. (Джубал учел, что письма, подписанные Человеком с Марса, представляют собой ценность и могут повлечь новые послания.)

Е. Письма скаталогического характера. Передавать Джубалу. (Тот заключил пари сам с собой, что не найдется ругательства, которое окажется ему в новинку.) Потом в канаву.

Ж. Предложения руки и сердца, а также предложения менее формального характера. Отложить.

З. Письма от научных и образовательных учреждений. То же, что и письма под литерой «Е». Если отвечать, использовать бланк, где указано, что Человека с Марса нельзя использовать ни для каких исследований. Если Джилл считала, что отделаться будет сложно, передать письмо Джубалу.

И. Письма от знакомых Майка — экипажа «Чемпиона», Президента Соединенных Штатов и других — пусть Майк сам и отвечает. Упражнение в правописании ему на пользу, упражнение в человеческих отношениях — тем более. Если нужен совет, пусть спрашивает. Таким образом, писем оставалось немного, на некоторые отвечала Джилл, изредка Майк. Джилл обнаружила, что она успевает просмотреть и раскидать ежедневные письма по категориям примерно за час. Первые четыре категории не оскудевали; после стереоновостей из Дворца множество писем проходило по категории «Ж», затем поток их уменьшился. Джубал предупредил Джилл: хотя Майк может отвечать лишь на письма, полученные от знакомых, но все же, если письмо адресовано ему лично — оно адресовано ему лично.

На третье утро после того, как была разработана эта система, Джилл принесла Джубалу письмо категории «Ж». Обычно дамы и господа с вполне определенными (либо скрываемыми) намерениями прилагали к письму фотографию, которая мало что скрывала. В данном письме была фотография, которая вообще ничего не оставляла воображению и в то же время стимулировала все, что только можно себе вообразить.

— Посмотрите, босс! — воскликнула Джилл. — Нет, вы только взгляните!

Джубал прочел письмо.

— Она знает, чего хочет. А что думает Майк?

— Он еще не читал письма.

Джубал глянул на фотографию.

— В дни моей юности мы называли таких «аппетитными». Что ж, в ее сексуальности сомнений нет, равно как в ее живости. Зачем ты мне это подсовываешь? Я видал и получше.

— Но что же мне делать?! Письмо ужасное, а уж фотография просто гадкая — разорвать ее?

— А что написано на конверте?

— Наш адрес — и обратный.

— А как написан наш адрес?

— Что? «Мистеру Валентину Майклу Смиту, Человеку с…»

— А, значит, адресовано не тебе.

— Нет, конечно…

— Давай-ка разберемся. Ты не мать Майка и не его опекунша. Если Майк рвется читать все, что адресовано ему, включая всякую ерунду, пусть наслаждается.

— Да, он читает большую часть проспектов. Но вы же не хотите, чтобы он видел такую грязь. Он же невинный мальчик!

— Вот как? А сколько человек он убил?

Джилл покраснела. Джубал продолжал:

— Если хочешь помочь ему, втолкуй, что в нашем обществе убийства не очень-то поощряют. Иначе он будет слишком заметен, когда уйдет от нас в большой мир.

— Э-э-э… мне кажется, он не слишком стремится «выйти в большой мир».

— А я собираюсь выпихнуть его из гнезда, как только он научится летать. Не позволю ему сидеть всю жизнь здесь, будто он инфант, находящийся под арестом. Во-первых, я не могу… Ведь Майк переживет меня. Но, честно говоря, Майк невинен. Медсестра, а вы что-нибудь знаете о стерильной лаборатории в Нотр-Дам?

— Читала.

— Там самые здоровые животные в мире, но они не могут покинуть лабораторию. Детка, Майк должен познакомиться с «грязью» и приобрести иммунитет. Когда-нибудь ему встретится девица, написавшая это письмо, или ее духовные сестры, а их сотни. Черт, с его известностью и внешностью он может всю жизнь скакать из постели в постель. Ни ты, ни я его не остановим — пусть Майк сам решает. Более того, я и не захочу пресекать подобных устремлений, хотя глупо, конечно, заниматься этим бесконечно, довольно однообразные упражнения, хочу я сказать. А ты что думаешь?

— Я… — Джилл покраснела.

— Может, ты не считаешь это занятие монотонным, ну, как бы ни было, не мое дело. Но если ты не хочешь, чтобы первые же пять сотен женщин, которые попадутся на пути Майка, выбили почву у него из-под ног, не перехватывай его почту. Такие письма научат его быть настороже. Передай ему вместе с остальными: будут вопросы, ответь, и постарайся не краснеть.

— Босс, ваша логика доводит меня до белого каления!

— Очень неуклюже споришь.

— Но после того, как Майк посмотрит на фотографию, я ее разорву!

— Не смей!

— Что?! Вам она нужна?

— Боже упаси! Нет, такие картинки коллекционирует Дюк. Если Майку она не нужна, отдай Дюку.

— Дюк собирает такое барахло? А на вид порядочный парень!

— Такой и есть.

— Но… нет, не понимаю.

Джубал вздохнул:

— Я мог бы весь день тебе объяснять — все равно не поймешь. Милая, есть такие аспекты секса, которые просто невозможно объяснить существам разного пола у нас на Земле. Иногда их можно интуитивно грокнуть, несмотря на разделяющую нас пропасть, но это удается лишь особо одаренным индивидам. Однако слова бесполезны. Поверь мне: Дюк — настоящий рыцарь и тем не менее ему понравится фотография.

— Но не могу же я сама отдать ему фото, он подумает про меня неведомо что.

— Неженка. Что-нибудь сногсшибательное было?

— Нет. Обычный набор писем от тех, кто хотел бы, чтобы Майк где-то расписался, или торговля всякой всячиной «Прямо от Человека с Марса»; один тип хочет получить монополию на пять лет, без оплаты за использование имени, и чтобы Майк финансировал дело.

— Восхищаюсь жуликом, всецело преданным своему делу. Ответить ему, что Майку необходимы налоговые скидки — интересно, каких гарантий тот потребует?

— Босс, вы что, серьезно?

— Нет, а то мошенник явится сюда — со всей семьей. Но ты подала мне идею рассказа. Вперед!

Майку «отвратительная» картинка понравилась. Он грокнул (теоретически) то, что символизировало письмо и фотография, изучая снимок с тем же восторгом, с каким рассматривал каждую бабочку. Бабочки и женщины его особенно интересовали — весь грокающий мир казался ему обворожительным, и ему хотелось пить как можно глубже, чтобы его собственное гроканье достигло полноты.

Механические и биологические процессы, предлагавшиеся ему в таких письмах, были понятны, но его удивляло, что чужаки просили его помощи в ускорении яиц. Майк усвоил (без гроканья), что у людей существовал целый ритуал, основанный на данной необходимости, «сближение», сходное с церемонией воды. Ему очень хотелось грокнуть этот обычай.

Но он не спешил — «спешку» он грокнуть не смог. Он весьма чувствительно относился к выбору нужного времени — но в марсианском смысле: нужное время созревало в процессе ожидания. Он замечал, что людям — его братьям по воде — не хватало умения выбирать правильное время, поэтому им часто приходилось ожидать быстрее, чем стал бы ждать марсианин. Но он не упрекал их за это. Он научился ждать быстрее, чтобы прикрывать их недостаток, и иногда ему удавалось дожидаться быстрее настолько ловко, что человек мог бы решить: он несется с головокружительной скоростью.

Он принял на веру эдикт Джилл: нельзя отвечать на братские предложения людей женского пола, но он воспринял ее решение как ожидание; может, лет через сто будут перемены. Как бы то ни было, сейчас не время, потому что его брат Джилл говорит верно.

Когда Джилл предложила ему отдать снимок Дюку, Майк согласился. Он все равно бы это сделал — Майк уже видел коллекцию, изучил ее с большим интересом, пытаясь грокнуть, почему Дюк говорил: «У этой мордашка никуда, но ты погляди на ноги — ну, братец»! Майку было приятно, когда кто-нибудь из своих называл его «братом», но ведь ноги — всегда ноги, вся разница в том, что у марсиан их три, а у людей — всего две (но они вовсе не калеки, напомнил он себе).

Что до лиц, самое прекрасное лицо, какое когда-либо видел Майк, было у Джубала — оно принадлежало лишь ему и ни на кого не походило. А вот существа женского рода все были на одно лицо, все юные женщины человеческой расы казались похожи, иначе ведь и быть не могло.

Вот лицо Джилл он узнавал без труда: она была первой женщиной, которую он увидел, его первым братом по воде женского рода. Майк знал каждую пору на носу, каждую намечавшуюся морщинку на ее лице, и каждую из них он восхвалил в благостной медитации. И хотя теперь он отличал Энн от Доркас, а Доркас от Мириам, поначалу было не так. Майк различал по размерам и по цвету, а еще по голосу — голоса всегда были разными. Когда (редко, но все же бывало) все трое молчали, он радовался, что Энн намного больше по размеру, Доркас намного меньше остальных, а Мириам — больше Доркас, но меньше Энн, к тому же ее ни с кем другим не спутаешь, даже если Энн или Доркас отсутствовали, потому что волосы Мириам по-английски называли «красными», хотя они и были совсем другого цвета, а таким словом называли только волосы и притом имели в виду совершенно определенный цвет, скорее «оранжевый».

Майк знал, что почти в каждом английском слове содержалось несколько значений. К этому нужно было привыкнуть, так же, как пришлось привыкнуть к схожести женских лиц… Необходимо ждать, и потом они становятся разными. Майк теперь представлял себе либо Энн и пересчитывал все поры на ее носу с той же легкостью, с какой он «видел» лицо Джилл. По сути, даже яйцо было уникальной сущностью, отличавшейся от всех прочих. Так и у каждой девушки потенциально имелось свое собственное лицо, и неважно, что различия между ними так малы.

Майк отдал картинку Дюку — и был согрет его удовольствием. Майк не лишил себя радости, ведь стоило ему пожелать, и он мысленно видел перед собой фотографию — особенно лицо, освещенное необычным выражением чудесной боли. Выслушав благодарность Дюка, он с воодушевлением вернулся к своей почте.

Майк не разделял раздражения Джубала по поводу лавины почтовых отправлений. Он наслаждался всем, включая рекламные объявления о страховании и предложения сочетаться браком. Путешествие во Дворец открыло бесконечное разнообразие окружающего мира, и он решил грокнуть все. Конечно, понадобятся века, он должен расти, расти и расти, но спешить некуда — он уже грокал, что и вечность, и постоянно-прекрасно-изменчивое «сейчас» идентичны.

Он решил не перечитывать «Британскую Энциклопедию»: почта приносила ему более яркие образы мира. Он читал, грокал, что мог, запоминал остальное для последующего осмысления, в то время как все в доме спали. Кажется, он начинал грокать понятия «бизнес», «покупка», «продажа», другие родственные им, но совершенно немарсианские виды деятельности. «Энциклопедия» оставляла много пробелов, как он теперь грокнул: составители каждой статьи предполагали, что он уже имеет понятие о таких вещах, которые ему были неизвестны.

По почте прибыли бумаги от господина Генерального секретаря Джозефа Эджертона Дугласа вместе с чековой книжкой; его брат Джубал немало потрудился, растолковывая ему, что такое деньги и как ими пользуются. Но Майк не понял урока, хотя Джубал показал ему, как выписать чек, дал ему «деньги» в обмен на бумажку, обучил его считать наличные.

И вдруг внезапно, с ослепляющим до дрожи гроканьем, он прозрел и ясно увидел, что есть «деньги». Красивые картинки и яркие медальоны — вовсе не «деньги», а знаки идеи, распространенной среди людей, по всему их миру. Но вещи не являются деньгами, так же как обмен водой — еще не «сближение». Деньги — это идея, абстракция, как мысль Старейшины; деньги это великий символ, встроенный в человеческие структуры для баланса, излечения и сближения.

Майк был ослеплен величественной красотой денег.

Поток, обмен, взаимообмен знаков был изящен в деталях, напоминая ему игры для обучения птенцов, поощряющие их стремление расти и мыслить. Но по-настоящему покорила его всеохватность процесса: целый мир отражался в единой динамической символической структуре. Тогда Майк грокнул, что Старейшины этой расы были совсем древними, раз они сумели сочинить такую красоту; он робко мечтал о встрече с одним из них.

Джубал учил его тратить деньги, и Майк делал первые шаги с пугливым нетерпением невесты у брачного ложа. Джубал предложил ему покупать «подарки для друзей» с помощью Джилл. Для начала она установила четкие пределы: один подарок каждому, общая стоимость покупок не выше одной трети всей суммы на его счету — а Майк-то собирался потратить все.

Он познал, как сложно бывает тратить деньги. Вокруг такое количество предметов, все чудесные и непонятные. Заваленный каталогами от «Маршала Филдса», «Гинзы», из Бомбея и Копенгагена, он чувствовал, что задыхается среди несметных богатств. Даже каталог фирмы «Сирс и Монтгомери» был свыше его сил.

— Нет, трактор Дюку не нужен, — помогала ему Джилл.

— Но Дюк любит трактора.

— У него уже есть, вернее, у Джубала, но это одно и то же. Может, ему понравится этот хорошенький бельгийский одноколесный велосипед, он будет разбирать и собирать его целый день. Нет, слишком дорого. Майк, милый, подарок не должен быть слишком дорогим, разве что ты хочешь одарить девушку, на которой собираешься жениться, или другого очень близкого тебе человека. Подарок должен показывать, что ты учитываешь вкусы человека. Что-нибудь такое, что ему нравится, но чего он сам не в состоянии купить.

— Как показывать?

— В этом-то и проблема. Погоди-ка, вспомнила. Где тут утренняя почта? — Она вскоре вернулась. — Нашла! Слушай: «Живая Афродита». Альбом-люкс. Красота Женщины. Великолепные стереокраски, лучшие фотомастера планеты». Заметь: по почте не высылают. В других штатах заказы не принимаются… так, Пенсильвания в списке есть, но мы сообразим, как… Насколько я представляю себе вкусы Дюка, это его восхитит.

Альбом был доставлен на машине спецслужбы. В следующем рекламном выпуске появилась хвастливая фраза: «…отослан Человеку с Марса спецдоставкой». Майк был в восторге, а Джилл — явно раздосадована. У Джилл была другая забота: что подарить Джубалу. Ну что преподнести человеку, у которого есть все, что продается за деньги? Три волшебных желания? Источник вечной молодости, так и не найденный во Флориде Хуаном Понсе де Леоном? Смазку для его древних костей или один золотой денек его юности? Джубал давно уже отказался от домашних животных, потому что он пережил их всех, а теперь и вовсе не подаришь ему зверька, поскольку тот может пережить самого Джубала и остаться сиротой. Они посоветовались с остальными.

— Черт, — сказал Дюк, — неужели вы не знаете? Босс обожает статуи.

— Вот как? — удивилась Джилл. — Но тут ни одной нет.

— Те, что ему больше всего нравятся, не продаются. А современное дерьмо напоминает ему рухлядь на свалке. Он говорит, что любой дурак с паяльником и астигматизмом теперь называет себя скульптором.

— Дюк прав, — кивнула Энн, — можете посмотреть книги в его кабинете.

Энн выбрала три альбома, по ее мнению, свидетельствовавшие о том, что их листают чаще всего.

— Х-м-м-м… боссу нравится Роден. Майк, если б можно было купить, какую бы ты выбрал? Вот красивая — «Вечная Весна». Кинув на «Весну» один взгляд, Майк перевернул страницу.

— Вот эту.

— Что?! — содрогнулась Джилл. — Майк, ужас! Лучше умереть, чем так выглядеть.

— Это красота, — твердо произнес Майк.

— Майк! — возразила Джилл. — У тебя недоразвитый вкус. Ты еще хуже, чем Дюк.

Подобный упрек, особенно от Джилл, еще недавно способен был «заткнуть» Майка, заставил бы его мучиться всю ночь в попытке грокнуть свою ошибку. Но на сей раз он был уверен в себе. Фигура на портрете веяла домом. Хотя на ней изображалась женщина, у него возникло ощущение, что рядом мог бы находиться марсианский Старейшина, отвечавший за ее создание.

— Это — красота, — настаивал он. — У нее свое лицо. Я грокаю.

— Джилл, — медленно промолвила Энн, — Майк прав.

— Что? Энн? Неужели тебе это нравится?

— Меня это ужасает. Но книга сама собой раскрывается в трех местах; эту страницу он разглядывал чаще, чем другие. Вон та — «Кариатида, упавшая под камнем» — на нее Джубал тоже часто смотрит. Но то, что выбрал Майк, — это любимая картинка Джубала.

— Покупаю, — решительно произнес Майк.

Энн позвонила в музей Родена в Париже. Только галльская вежливость удержала их от насмешек. Продать одну из работ Мастера? Милейшая леди, она не только не продается — с нее не делают ни копий, ни репродукций!

Но для Человека с Марса и звезду с неба можно снять. Энн позвонила Брэдли. Он ответил через два дня. С лучшими пожеланиями от правительства Франции — и с просьбой никогда не показывать подарок на выставках — Майку пришлют микроскопически точную бронзовую фотопантограмму в натуральную величину статуи под названием «Та, кто когда-то звалась прекрасной Элмирой».

Джилл помогла ему выбрать подарки для остальных девушек, но когда Майк спросил, что купить ей, она безоговорочно отказалась.

Майк уже усвоил: братья по воде говорят верно, но иногда другие говорят еще вернее. Он спросил совета у Энн.

— Конечно, так она и должна тебе отвечать, но ты все же сделай ей подарок. — И Энн выбрала подарок, вызвавший у него недоумение: у Джилл был свой запах — как раз такой, каким и должен быть запах брата Джилл.

Когда подарок прислали по почте, его небольшой размер и явная незначительность лишь усилили опасения Майка. А когда Энн дала ему понюхать содержимое флакона, Майк и вовсе усомнился: аромат был чересчур резким и вовсе не походил на запах Джилл!

Но Джилл пришла в восторг от духов и расцеловала его. Отвечая на поцелуй, Майк грокнул, что ей хотелось именно такого подарка — и теперь они стали ближе.

Вечером она надушилась, Майк принюхался и обнаружил, что каким-то непонятным образом аромат помог Джилл пахнуть еще восхитительней, чем прежде. Еще чуднее: Доркас поцеловала его, шепнув:

— Майк, пеньюар просто прелесть, но, может, ты и мне как-нибудь подаришь духи?

Майк не грокнул, для чего Доркас духи. Доркас не пахла так, как Джилл, те же духи ей не подойдут… да ему и не хотелось, чтобы Доркас имела тот же запах, что Джилл. Ему хотелось, чтобы Доркас пахла собой.

— Перестаньте облизывать парня, дайте ему поесть! — вмешался Джубал. — Доркас, ты и так благоухаешь, как марсельский бордель, нечего вытягивать из Майка эту вонь!.. Кошка!

— Босс, не суйте нос не в свои дела.

Майка все это сбило с толку. Почему Джилл пахнет еще лучше с «духами»? Почему Доркас хочет пахнуть, как Джилл, — у нее уже есть собственный запах? Почему Джубал назвал ее «кошкой»? В окрестностях обитал кот — не домашнее животное, а совладелец территории. Иногда он появлялся дома и снисходил до принятия пищи. Кот с Майком грокали друг друга. Плотоядные мысли кота казались Майку приятными — и вполне марсианскими. Еще он обнаружил, что имя кота (Фридрих Вильгельм Ницше) не является подлинным именем кота, но никому об этом не говорил, потому что не мог произнести подлинное имя, но слышал его в голове.

И запах этого кота вовсе не походил на запах Доркас.

Подарки — благо, и к тому же Майк начал понимать истинную ценность денег. Но не забывал он и о вещах другого рода, которые стремился грокнуть. Джубал дважды отделывался от сенатора Буна, Майку не сообщали, и он ничего не заметил. Его понимание времени позволяло считать «следующее воскресенье» любым воскресеньем в неопределенном будущем. Но очередное приглашение было адресовано лично Майку — на Буна давил Верховный Дигби, к тому же Бун догадался, что Хэршо тянет время.

Майк отнес письмо Джубалу.

— Ну что? — проворчал Джубал. — Ты хочешь туда пойти? Это вовсе не обязательно, можем послать их к черту.

В следующее воскресное утро к дому прибыло такси с человеком за рулем (Хэршо не доверял роботошоферам). Майк, Джилл, Джубал направились к храму «Церкви Нового Откровения», где хранились мощи архангела Фостера.

Глава 23

По дороге Джубал пытался предостеречь Майка, а Майк не понимал, в чем дело. Он слушал, но пейзаж за окном требовал его внимания. Он пошел на компромисс, отложив все сказанное Джубалом про запас.

— Послушай, сынок, — настаивал Джубал, — эти фостериты рвутся к твоим деньгам. Кроме того, если Человек с Марса присоединится к Церкви, их престиж резко подскочит. Тебя будут обрабатывать, но ты должен держаться твердо.

— Не понял?

— Проклятие, да ты не слушаешь.

— Извини, Джубал.

— Ну… попробуем так. Религия — утешение для многих; можно даже представить себе, что где-то когда-то найдется религия, которая и станет Конечной Истиной. Но религиозность — зачастую лишь форма самомнения. Меня воспитывали в вере, утверждающей, что мы лучше других людей. Я буду «спасен», а они «осуждены», мы живем «милостью Божией», а остальные «язычники». «Язычники»» — это вроде нашего брата Махмуда. Невежественные типы, немытые и сеявшие пшеницу в полнолуние — мои воспитатели — утверждали, что знают конечную цель Вселенной. Это позволяло им смотреть на тех, кто не принадлежал к их вере, сверху вниз. Наши гимны перенасыщены высокомерием и самовосхвалением: ах, как мы ловко устроились под Всемогущим, какого он высокого мнения о нас, как все прочие сгинут в аду, когда придет Судный День. Мы промышляли «единственной подлинной Лидией Пинкхем»…

— Джубал! — запротестовала Джилл. — Этого ему не грокнуть.

— Что? Извини. Из меня пытались сделать проповедника, временами это заметно.

— Если бы временами… — вздохнула Джилл.

— Не ворчи, красотка. Я стал бы неплохим проповедником, если бы не пристрастился к смертному греху — чтению. Чуть-чуть больше уверенности в себе, побольше невежественности — и я прослыл бы знаменитым странствующим обличителем. Черт, тогда бы и местечко, куда мы направляемся, называлось «Храм Архангела Джубала».

— Джубал, не надо! — содрогнулась Джилл. — Мы же плотно завтракали!

— Нет, я серьезно. Уверенный в себе человек всегда знает, когда он лжет, и это ограничивает его возможности. Но удачливый шаман верит в то, что говорит, а вера заразительна, и потому его влиянию нет предела. Но мне не хватало уверенности в собственной непогрешимости. Я никогда не стал бы полноценным пророком… разве что критиканом — чем-то вроде пророка четвертого сорта с половыми претензиями… — Джубал нахмурился. — Именно это и беспокоит меня в фостеритах, Джилл. Боюсь, они искренни. А Майк на это падок.

— Как, вы думаете, что они попытаются сделать?

— Обратить его в свою веру. А потом заграбастать его состояние.

— А разве вы не устроили все так, чтобы никто не мог его обмануть?

— Нет — только так, чтобы никто не мог сцапать его денежки против его воли. В обычном случае он не может отдать свое состояние сам — правительство тут же вмешается. Но если передать все политически мощной церкви — тут дело другое.

— Не понимаю, почему?

Джубал скривился:

— Милая, религия — это нуль в юридическом смысле. Церкви позволено делать то же самое, что и любой организации, но безо всяких ограничений. Налогов не платят, деклараций не публикуют, защищены от обысков, инспекций и контроля. Кроме того, церковь — это любая организация, называющая себя церковью. Делались попытки провести различие между «подлинными религиями», имеющими право неприкосновенности, и «культами». Их невозможно провести, разве что провозгласить государственную религию… но в таком случае лекарство вреднее самой болезни. Как по остаткам Конституции Соединенных Штатов, так и по Договору Федерации, все церкви в равной степени неприкосновенны — особенно когда к ним принадлежит множество избирателей… Если Майка обратят в фостеризм… да если он оставит завещание в пользу их церкви… тогда фраза «отправиться на небо с восходом солнца» станет абсолютно тавтологичной, столь же легальной, как и «пойти в церковь в воскресенье».

— О Господи! А я-то думала, он теперь в полной безопасности.

— По эту сторону могилы безопасности нет.

— Что же вы собираетесь делать, Джубал?

— Ничего. Буду маяться.

Майк отложил их разговор в памяти, даже не пытаясь грокнуть. Тему он признал невероятно простой, если обсуждать ее по-марсиански, но потрясающе скользкой, если говорить по-английски. С тех пор, как он потерпел фиаско в попытке достичь взаимного гроканья даже со своим братом Махмудом, из-за несовершенного перевода всеобъемлющей марсианской концепции словами «Ты есть Бог», он ждал. Ожидание принесет плоды в свое время; его брат Джилл учит язык, он объяснит все ей. Они грокнут понятие вместе.

На посадочной площадке их встречал сенатор Бун.

— Привет, привет, друзья! Да благословит вас Господь в священный день отдохновения. Мистер Смит, счастлив вновь с вами встретиться. С вами тоже, доктор. — Вынув изо рта сигару, он поглядел на Джилл. — А эта маленькая леди — мы встречались во Дворце?

— Да, сенатор. Я Джиллиан Бордмен.

— Так и подумал, милая. Вы спасены?

— Э, нет, сенатор.

— Никогда не поздно. Будем счастливы принять вас на службе ищущих у Внешней Раки — я отыщу хранителя, он проводит вас. Мистер Смит и доктор отправятся в Святилище.

— Сенатор!

— Да, доктор?

— Если мисс Бордмен нельзя пойти с нами в Святилище, то мы все отправимся на службу. Она — личная медсестра мистера Смита.

— Он что, болен? — взволновался Бун.

— Как его врач, — пожал плечами Джубал, — я предпочитаю, чтобы медсестра находилась рядом. Мистер Смит еще не акклиматизировался. Почему бы вам его не спросить? Майк, ты желаешь, чтобы Джилл была рядом?

— Да, Джубал.

— Но… как пожелаете, мистер Смит. — Вновь вытащив из зубов сигару, Бун засунул в рот два пальца и свистнул. — Херувима сюда!

К ним подбежал подросток в короткой широкой хламиде, трико и голубиных крыльях. У него были золотые кудри и сияющая улыбка. Умилителен, как реклама имбирного «пива», подумала Джилл.

— Лети в приемную Святого отца и сообщи дежурному смотрителю, что нам потребуется еще одна эмблема пилигрима, у ворот в Святилище — и немедленно, — приказал Бун. — Пароль — Марс.

— «Марс», — повторил парнишка, отдал Буну честь, как скаут, и сиганул на шестьдесят футов вверх. Тут Джилл поняла, почему хламида выглядела такой неуклюжей: под ней скрывался механизм для прыжков.

— Приходится следить за эмблемами, — заметил Бун. — Вы бы удивились, узнав, сколько грешников желают насладиться милостью Божией, не смыв с себя предварительно грехи. Ну, идемте, пока мы осмотрим достопримечательности, как раз и знак пилигрима приготовят.

Протолкавшись сквозь толпу, они вошли в высокий длинный зал храма. Бун остановился.

— Заметьте, умение показать товар лицом требуется везде, даже в служении Господу. Любой турист, независимо от того, идет он на богослужение ищущих или нет, а службы проводятся двадцать четыре часа в сутки, не может миновать этот зал. И что же он видит? «Счастливые случаи». — Бун махнул рукой в сторону автоматов с прорезью для монет, стоящих вдоль стен. — Бар и закусочная в дальнем конце, он не сможет даже выпить, пока не пройдет мимо них. Уверяю вас, лишь самый закоренелый грешник способен добраться туда, не лишившись части своих денег. Но мы не отбираем у него деньги зазря. Посмотрите… — протолкнувшись к машине, Бун похлопал по плечу стоявшую там женщину. — Позвольте, дочь моя.

Она выпрямилась, и раздраженное выражение уступило место улыбке:

— Пожалуйста, епископ.

— Благословляю вас. Заметьте, — продолжал Бун, бросая в машину четвертак, — независимо от того, выиграет грешник или нет, он вознагражден благословением и подарком — священным текстом.

Машина пожужжала и замерла. На экранчике возникли слова: «БОГ — ТЕБЯ — ВИДИТ».

— Вот и окупилось. — Бун вынул из лоточка бумажку. — А вот и ваш текст. — Он протянул листочек Джилл. — Сохраните его, леди, и обдумайте на досуге.

Прежде чем сунуть бумажку в сумочку, Джилл прочла первую фразу: «Но желудок грешника заполнен лишь грязью. — Н. О., XXII, 17».

— Вы заметите, — продолжал Бун, — что вознаграждение выдается не деньгами, а жетонами. Будочка казначея вон там, за баром… можно сделать пожертвование на благие цели. Возможно, грешник получит за свои жетоны деньги — и вновь их использует, чтобы каждый раз получить новое благословение и новый текст. Совокупное воздействие огромно! Некоторые из наших наиболее верных сторонников начинали именно здесь.

— Не сомневаюсь, — согласился Джубал.

— Особенно, если им удается сорвать банк. То есть я хочу сказать, каждая комбинация — уже благословение. Но если угадаете сразу три Святых Ока, вы, представить себе не можете, что бывает, — все три ока смотрят на вас с экрана, и манна небесная сыплется с неба, нельзя не прочувствовать. Некоторые падают в обморок. Мистер Смит, — Бун протянул Майку жетон, — попробуйте.

Майк не решился. Джубал взял жетон себе — проклятие, он вовсе не хотел, чтобы парень пристрастился к одноруким бандитам!

— Дайте мне попробовать, сенатор.

Чуть-чуть растянув ощущение времени, Майк исследовал машину изнутри, стараясь понять, что она делает. Он слишком оробел и не рискнул сыграть сам.

Но когда Джубал крутанул ручку, Майк проследил за вращением цилиндров, заметил, где обозначены глаза, и попытался понять, что же такое «банк». Насколько ему было известно, слово имело три значения — ни одно из них не подходило. Не собираясь вызывать общее возбуждение, он слегка замедлил колесики и затем остановил их так, чтобы все три глаза показались на экране.

Зазвенел колокол, хор запел «Осанна!», машина замерцала огоньками и принялась выплевывать металлические кружочки. Бун пришел в восторг:

— Благослови вас Бог! Док, у вас счастливый день! Ну-ка, вложите один обратно, чтобы ее остановить!

Взяв жетончик, он кинул его в прорезь.

А Майк все еще пытался понять, что происходит, поэтому он снова настроил глаза рядком и повернул их к экрану. Все повторилось — с той разницей, что вместо потока жетонов вывалилось лишь несколько штук.

— Чтоб я… — вытаращил глаза Бун. — Будь я… пусть меня благословят! Но ведь два раза подряд не бывает! Но с вами обязательно расплатятся за оба выигрыша. — Он поспешно бросил в автомат еще один жетон.

Майк все еще пытался сообразить, какой же «банк» тут «срывают». На экране вновь выстроились «Три ока».

Бун выпучил глаза. Стиснув локоть Майка, Джилл прошептала:

— Майк, прекрати!

— Но, Джилл, я хотел посмотреть…

— Молчи, просто прекрати и все! Ну, погоди, доберемся домой!

Бун выдавил из себя:

— Вряд ли это чудо — пожалуй, нужно вызвать мастера. Эй, херувим! — заорал он. — Ну, давайте уберем их… — Он сунул в машину еще жетон.

Колесики покрутились без участия Майка, появилась надпись: «ФОСТЕР — ЛЮБИТ — ВАС».

Подбежал херувим:

— Счастливого дня. Нужна помощь?

— Три раза «банк», — сказал Бун.

— Три раза?!

— Ты что, не слыхал музыку? Или оглох? Мы будем в баре, пусть пришлют туда деньги. И немедленно проверьте машину.

— Да, епископ.

Бун поспешно увлек их к бару.

— Уведу-ка я вас отсюда, — жизнерадостно произнес он, — а то вы нам всю Церковь разорите. Док, вам всегда так везет?

— Всегда, — торжественно молвил Хэршо. Он ведь не знал наверняка, что мальчик что-то натворил… но хотелось бы ему, чтобы эти чудеса не продолжались.

У стойки с надписью «Заказано», Бун спросил:

— Тут будет удобно, или наша юная леди предпочитает присесть?

— Отлично (назови меня еще раз «юной леди», и я напущу на тебя Майка!).

К ним подбежал бармен.

— Счастливого дня. Как обычно, епископ?

— Двойную порцию. А вам что, док? И вам, мистер Смит? Не стесняйтесь, Верховный Епископ угощает.

— Бренди, благодарю вас. И воду.

— Бренди, благодарю вас, — повторил Майк и добавил: — Воды не надо, пожалуйста. — Дело не в воде: ему не хотелось пить воду тут.

— Молодец! — бодро воскликнул Бун. — Так и надо со спиртным! Без воды. Поняли? Я шучу. — Он ткнул Джубала пальцем под ребра. — А для юной леди что? Кока-колу? Молочко, чтобы щечки были все такими же румяными? Или выпьете на равных со взрослыми?

— Сенатор, — ледяным тоном произнесла Джилл, — ваше гостеприимство предполагает мартини?

— А как же! Лучшее мартини в мире — мы тут не пользуемся вермутом, благословляем наши коктейли, вот и все. Двойное мартини для маленькой леди. Благослови тебя Бог, сын мой — да поскорее! Выпьем быстренько, пойдем засвидетельствуем уважение нашему архангелу Фостеру, и затем прямиком в Святилище, к Верховному Епископу.

Принесли бокалы и выигрыш. Они выпили с благословения Буна, затем он поспорил с ними, настаивая на том, что призы (три сотни долларов) должны принадлежать Джубалу. Джубал уладил дело, отдав деньги на «благие цели, ради любви».

Бун благосклонно кивнул:

— На вас лежит отблеск милости Божией, док. Мы вас еще спасем. Ну, еще по одной, друзья?

Джилл надеялась, что кто-нибудь согласится. Джин был разбавлен водой, но в животе у нее разлилось тепло, и она стала терпимей относиться к Буну. Однако никто не отозвался, поэтому Бун повел их прочь, по лестнице, мимо плаката с надписью: «НИКАКИХ ИЩУЩИХ, НИКАКИХ ГРЕШНИКОВ — ЭТО ОТНОСИТСЯ КО ВСЕМ ВАМ!»

За плакатом пряталась дверь.

— Епископ Бун и три пилигрима, гости Верховного Епископа, — объявил Бун.

Скользнув, дверь скрылась в стене. Он провел их по извилистому коридору в большую, роскошно обставленную комнату, напомнившую Джилл залы, где заказывают погребальные услуги. Но здесь звучала жизнерадостная музыка, «Веселые колокольчики» в ритме Конго. Джилл почувствовала, что ей хочется танцевать.

Задняя стенка казалась стеклянной, но на самом деле это был какой-то другой материал. Бун бодро сообщил:

— Ну вот, друзья, мы в Присутствии. Преклонять колени не обязательно, но если желаете, можете это сделать. Большинство пилигримов встают на колени. А вот и ОН… такой же, как в те времена, когда его призвали на Небо.

Бун махнул сигарой.

— Совсем живой, не правда ли? Сохранился благодаря Чуду, плоть нетленна. Вот стул, он сидел на нем, когда писал Послания… в этой позе он и отправился на Небо. Его не трогали — храм выстроили вокруг него… разобрали прежнюю церковь, но, конечно, сохранили священные камни.

На расстоянии примерно футов двадцати на стуле, очень напоминавшем трон, лицом к ним сидел старик. Действительно, выглядел он как живой… Джилл вспомнила старого козла с фермы, на которой она отдыхала летом в детстве, — выпяченная губа, бакенбарды, пронизывающий задумчивый взгляд. У Джилл мурашки поползли по коже, ей сделалось не по себе.

Майк спросил по-марсиански:

— Брат мой, это — Старейшина?

— Не знаю, Майк. Они уверяют, что да.

— Я не грокаю Старейшину, — ответил он.

— Не знаю, говорю тебе!

— Я грокаю неправильность.

— Майк, помни!

— Да, Джилл.

— Что он говорит, моя маленькая леди? — спросил Бун. — Что вы спросили, мистер Смит?

Джилл быстро сказала:

— Ничего особенного. Сенатор, можно мне выйти? Мне не по себе. — Она еще раз взглянула на тело. Над ним клубились облака, луч света, пронизывая их, освещал лицо. Менялось освещение — менялось и лицо, глаза сверкали, будто живые.

— Да, в первый раз это бывает, — утешал Бун. — Вам следует посмотреть на него с галереи ищущих, там и музыка другая. Мощная такая, субзвуковая, по-моему. Напоминает о грехах. А здесь у нас зала медитации, счастливых мыслей, для высших чинов Церкви — я сам захаживаю сюда, сажусь выкурить сигару, когда настроение плохое.

— Прошу вас, сенатор!

— О, конечно, милочка, подождите за дверью. Мистер Смит, вы можете оставаться, сколько пожелаете.

— Сенатор, — спросила Джилл, — а не пора ли нам всем отправиться на службу?

Они вышли, Джилл трясло, она до смерти испугалась, что Майк выкинет что-нибудь, затронет жуткую реликвию, и их всех линчуют.

У врат Святилища стояли двое стражников, они скрестили копья, преграждая путь. Бун укоризненно произнес:

— Ну-ну! Эти пилигримы — личные гости Верховного Епископа. Где эмблемы?

Вынули эмблемы, охранник почтительно промолвил:

— Сюда, епископ.

Они поднялись по широкой лестнице к центральной ложе, обращенной лицом к сцене.

Бун шагнул в сторону:

— После вас, юная леди.

Бун попытался сесть рядом с Майком, но победил Хэршо, Майк сел между Джилл и Джубалом, а Бун — у прохода.

Ложа оказалась роскошной, с автоматически приспосабливающимися к человеку сиденьями, с пепельницами и откидными столиками для закусок. Они возвышались над прихожанами, в сотне футов от алтаря. Перед алтарем стоял молодой священник, заводивший толпу, шаркая в такт музыке, сжав кулаки и размахивая мускулистыми руками. Мощный бас присоединялся к хору, временами он возвышал голос, призывая:

— А ну, приподнимите задницы! Хотите, чтобы дьявол застал вас спящими?

Толпа извивалась в танце, как гигантская змея, в правом проходе, вдоль сцены и по центральному проходу, топая ногами в такт выкрикам священника и синкопам хора. Топ, топ, топ — стон! Топ, топ, топ — стон! Ощутив ритм, Джилл смущенно осознала, что с радостью присоединилась бы к танцующим — все больше народу вливалось в их ряды, повинуясь издевательским выкрикам могучего молодого проповедника.

— Парень далеко пойдет, — одобрительно заметил Бун. — Мне приходилось работать с ним в паре, могу присягнуть: он способен довести толпу до кипения. Преподобный «Джаг» Джекермен раньше играл левого полузащитника в команде «Овен». Вы его видели.

— Боюсь, нет, — признался Джубал. — Не увлекаюсь футболом.

— Неужели? В течение сезона самые преданные прихожане остаются тут после службы, закусывают прямо на скамьях и смотрят игру. Стена за алтарем отодвигается, и перед вами — самый большой в мире стереоэкран. Смотрите, не отлучаясь из церкви. Качество воспроизведения получше, чем у вас дома, — и куда веселее, чем переживать в одиночестве. — Он присвистнул. — Херувим, сюда!

— Да, епископ?

— Сынок, ты так быстро от нас умчался, я даже не успел заказ сделать.

— Простите, епископ.

— Мое прощение не поможет тебе попасть на Небо. Будь счастлив, сын мой. Ну, походка пружинистее, да на цыпочках, и бегом! Повторим, друзья? — Он сделал заказ, добавив: — Еще горсть моих сигар, спроси у главного бармена.

— Сию минуту, епископ.

— Благословляю тебя, сын мой. Погодите-ка… — Танцующая «змея» как раз поравнялась с ними. Бун наклонился, сложил руки рупором и рявкнул, перекрывая шум: — Доун! Эй, Доун! — Какая-то женщина подняла на них глаза, он помахал ей рукой, и она улыбнулась. — Добавь одно виски с лимонным соком — да побыстрее.

И женщина, и напитки появились мгновенно. Бун откинул для нее сиденье в заднем ряду.

— Друзья, познакомьтесь с мисс Доун Ардент. Дорогая, это мисс Бордмен — та маленькая леди в уголке, а вот — знаменитый доктор Джубал Хэршо…

— Неужели? Доктор, ваши рассказы божественны!

— Благодарю вас.

— О, я их обожаю. Ставлю запись — она меня убаюкивает, и так почти каждую ночь.

— Большей похвалы ни один писатель не заслуживает, — с непроницаемым лицом отозвался Джубал.

— Довольно, Доун, — вмешался Бун. — А молодой человек, сидящий между ними, — мистер Валентин Смит, Человек с Марса.

У нее округлились глаза:

— Боже мой!

— Ага! — расхохотался Бун. — Я тебя огорошил!

— Вы действительно Человек с Марса? — спросила она.

— Да, мисс Доун Ардент.

— Зовите меня Доун. О Боже!

Бун похлопал ее по руке:

— Неужели ты не знаешь: сомневаться в словах епископа — грех? Милочка, хотела бы ты помочь Человеку с Марса отыскать Свет Веры?

— О, с радостью!

(Еще бы, хитрая сучка! — подумала Джилл.)

Джилл разозлилась с момента появления в ложе мисс Ардент. На девице было матовое платье с длинными рукавами и высоким воротом, но оно ничего не скрывало. Ткань была оттенка ее загорелой кожи, Джилл была уверена, что под платьем ничего, кроме кожи, нет. Только сама мисс Ардент, но в изобилии. Платье выглядело нарочито скромным на фоне остальных прихожанок, которые, казалось, вот-вот выпрыгнут из своих одеяний.

Мисс Ардент, подумала Джилл, выглядит так, словно только что выскользнула из одной постели и стремится тут же вползти в другую. Прихватив Майка. Хватит вертеть перед ним своим скелетом, ты, дешевая шлюха!

— Я поговорю с Верховным Епископом, милочка, — сказал Бун. — А теперь иди, возглавь парад — ты нужна Джагу.

— Да, епископ. Рада была познакомиться, доктор… мисс Брод. А с вами, надеюсь, мы еще увидимся, мистер Смит. Я буду за вас молиться. — И она удалилась, покачивая бедрами.

— Чудесная девушка, — мечтательно произнес Бун. — Вы видели ее представление, док?

— Нет, как будто. А что она делает?

— Вы не знаете?

— Нет.

— Вы что, не слышали ее имени? Доун Ардент, самая высокооплачиваемая звезда стриптиза во всей Калифорнии — вот кто. Работает под направленным прожектором: когда разденется до туфель, свет падает лишь на ее лицо, и больше ничего не видно. Очень возбуждает. В духовном смысле. Поверили бы вы, глядя на ее прекрасное лицо, что когда-то она была крайне распущенной женщиной?

— Да неужели?

— Да, вот именно. Спросите, она сама вам расскажет. А еще лучше, приходите на обряд очищения для ищущих, я сообщу вам о дне ее выступления. Когда она признается в своих грехах, другие женщины тоже набираются мужества, чтобы публично покаяться. Она ничего не таит и счастлива, помогая другим. Очень преданна Церкви — прилетает к нам каждую субботу, после последнего выступления, преподавать в воскресной школе. Она ведет класс «Счастье молодых мужчин», поверите ли, число желающих посещать уроки утроилось с тех пор, как она взялась за дело.

— Охотно верю, — согласился Джубал, — а сколько лет этим «молодым мужчинам»?

— Вам меня не обмануть, — рассмеялся Бун. — Кто-то пересказал вам лозунг, висящий в классе Доун: «Молодым можно быть в любом возрасте», да?

— Нет, в самом деле.

— Посещать класс можно лишь после того, как вас озарит Свет и вы пройдете обряд Очищения. Наша церковь — единственная Подлинная Церковь, пилигрим, не то что те ловушки Сатаны, те грязные ямы для погрязших в пороке и грехе. К нам нельзя войти лишь для того, чтобы на пару часов укрыться от дождя, — сначала вас нужно спасти. И — о, включаются камеры. — Во всех углах огромного зала замелькали огоньки. — Ну, Джаг довел их до нужного состояния, теперь вы увидите их в деле!

К танцующей извивающейся «змее» присоединялись все новые желающие, а те, кто пока сидел на своих местах, уже подпрыгивали и хлопали в ладоши под музыку. Прислужники поспешно поднимали упавших; у некоторых из них, в основном женщин, на губах пузырилась пена, они бились в судорогах. Таких подтаскивали к алтарю, бросая там, словно рыб на песок. Бун ткнул сигарой в сторону рыжеволосой женщины в порванном платье.

— Видите вон ту? Уж год прошел, как ею овладевают духи во время службы. Бывает, архангел Фостер говорит с нами ее устами, и требуется не меньше четырех прислужников, чтобы удерживать ее на месте. Она могла бы вознестись хоть сейчас — она уже готова. Не желаете еще выпить? Когда включают камеры и начинается служба, заказ из бара получить труднее.

Майк позволил наполнить свой бокал. В отличие от Джилл, он не испытывал отвращения при виде разыгравшейся сцены. Ему сделалось было не по себе, когда он обнаружил, что Старейшина — попросту «испортившаяся еда», но он отложил знание на более позднее обдумывание, а пока что глубоко «пил» от неистовства в зале. Атмосфера была настолько марсианской, что он был как дома и вместе с тем тосковал по нему. Ни одна деталь не совпадала с марсианскими обычаями, однако он грокал «сближение» настолько же подлинное, насколько удается достичь во время церемонии воды, причем в таком количестве и с таким накалом, какого он никогда не встречал за пределами своего гнезда. Он отчаянно желал, чтобы кто-нибудь пригласил его присоединиться к прыжкам; стопы его зудели от желания слиться с ними.

Он заметил мисс Доун Ардент — может, она его пригласит? Ему не пришлось опознавать ее в толпе по размерам и пропорциям, хотя она и была точно такого же роста, как его брат Джилл, и очень похожих очертаний. Но у мисс Доун Ардент под ее улыбкой было особенное, только ее, лицо, сформированное ее собственными болями, печалями и возрастом. Может быть, мисс Доун Ардент пожелала бы разделить с ним воду? К сенатору епископу Буну он отнесся настороженно и радовался, что Джубал не позволил ему сесть рядом. Но ему было жаль, что отослали мисс Доун Ардент.

Но мисс Доун Ардент даже не взглянула вверх — толпа унесла ее прочь.

Стоявший на возвышении человек воздел руки, и огромная пещера затаилась. Внезапно он резким движением опустил руки:

— Кто тут счастлив?

— МЫ СЧАСТЛИВЫ!

— Почему?

— Господь… ЛЮБИТ НАС!

— А откуда вы знаете?

— ФОСТЕР ПОВЕДАЛ НАМ!

Упав на колени, он поднял вверх сжатый кулак:

— Ну-ка, Лев, РЫЧИ!

И они зарычали, завопили, заверещали, а он размахивал кулаком, как дирижерской палочкой, то возвышая голоса, то опуская их, то низводя вопли до горлового ворчания, то доводя их до крещендо, сотрясавшего балкон. Майк наслаждался происходящим, испытывая такой экстаз, что сам испугался: сейчас он отключится. Но Джилл объяснила ему, что уходить полностью в себя можно лишь в своей комнате, дома. Он подавил порыв и позволил волнам экстатической боли омывать все его существо.

Человек поднялся на ноги.

— Наш первый гимн, — бодро произнес он, — спонсоры — «Пекарни Манны», производители ангельского хлеба, хлеба любви, с улыбающимся лицом нашего Верховного Епископа на каждой упаковке, с ценным поощрительным купоном, подлежащим погашению в ближайшей Церкви Нового Откровения. Братья и Сестры, завтра «Пекарни Манны», чьи отделения есть повсюду, начинают гигантскую распродажу товаров по сниженным ценам, предшествующую дню Равноденствия. Пусть ваше дитя отправится в школу с полной коробкой печенья от архангела Фостера, благословленным и завернутым в бумагу с соответствующим текстом, и молитесь, чтобы каждое отданное им печенье помогло еще одному чаду грешников увидеть свет.

— Ну, а теперь — благоденствуем, распевая священные слова любимой песни: «Вперед, дети Фостера!» Все вместе!

— «Вперед, дети Фосте-РА!!!

Разобьем врагов!

Оружье наше — ВеРА!!!

Убьем грешни-ков!!!»

— Ну, второй куплет!

— «Нет пощады грешни-КАМ!!!

Господь — С НАМИ!»

Майк был в таком восторге, что даже не пытался грокнуть слова. Он грокнул, что суть не в словах, суть — в сближении. Вновь зазмеился поток танцующих, на сей раз их могучий вопль присоединился к хору.

После гимна последовали объявления, послания с Небес, реклама, присуждение призов. Второй гимн, «Поднимем счастливые лица», спонсоры — «Магазины Дэттельбаума», где спасенные могут делать покупки, ничего не опасаясь, ибо им предлагаются лишь те товары, которые одобрены спонсорами; в каждом магазине имеется Счастливая Детская комната, где можно оставить детей под присмотром Спасенной сестры. Но вот паства вновь завопила.

Подойдя к краю возвышения, проповедник приложил ладонь к уху:

— Нам… нужен… Дигби!

— Кто?

— Нам… нужен ДИГБИ!

— Громче, пусть он вас услышит!

— МЫ ЖДЕМ ДИГБИ! — Хлоп-хлоп, топ-топ! — НАМ НУЖЕН ДИГБИ! — Хлоп-хлоп, топ-топ!

Шум и гам продолжались, пока не показалось, что само здание содрогается. Джубал склонился к Буну:

— Еще немного — и вам удастся повторить подвиг Самсона.

— Не бойтесь, — отвечал Бун, попыхивая сигарой. — Здание укреплено — и поддерживается верой. Его специально построили так, чтобы оно могло сотрясаться, не разрушаясь.

Огни потускнели, раздвинулся занавес. Сияющий луч света озарил Верховного Епископа Дигби, размахивающего сжатыми руками над головой, улыбающегося всем сразу.

Они отвечали ему львиным рыком, а он посылал им воздушные поцелуи. По пути к кафедре он остановился, поднял одну из одержимых, все еще извивавшуюся на полу, поцеловал ее, осторожно опустил обратно, двинулся дальше, вновь задержался, преклонил колени перед костлявой рыжеволосой женщиной. Он протянул назад руку, и ему тотчас вручили микрофон.

Обняв ее за плечи, он поднес передающее устройство к ее губам.

Майк не понял, что она сказала. Слова были не английскими.

Но Верховный Епископ перевел ее речь, используя каждую паузу, вызванную потоком пены.

— Архангел Фостер — с нами…

— Он доволен вами… Поцелуйте свою сестру справа…

— Архангел Фостер любит вас… Поцелуйте свою сестру слева…

— У него есть для вас послание… Для одного из вас…

Женщина еще что-то сказала, Дигби заколебался:

— Что? Погромче, милая.

Она неразборчиво пробормотала что-то и завопила.

Подняв голову, Дигби улыбнулся:

— Послание пилигриму с другой планеты, Валентину Майклу Смиту, Человеку с Марса! Где вы, Валентин Майкл? Встаньте!

Джилл попыталась воспрепятствовать, но Джубал проворчал:

— Не стоит протестовать. Пусть встает. Проснись, Майк. Помаши. Садись.

Майк так и сделал, изумленный новым воплем. Толпа скандировала:

— Человек с МАРСА! Человек с МАРСА!

Похоже, вся служба предназначалась ему, но он ничего не понял. Слова-то звучали английские, но составлены они были неправильно, к тому же все хлопали в ладоши и вопили: «Аллилуйя!» «Счастливый день!» Он совсем запутался.

Служба кончилась. Дигби передал бразды правления молодому помощнику и ушел со сцены. Бун встал:

— Идемте, друзья, выберемся отсюда до того, как повалит толпа.

Майк последовал за ним, держась за руку Джилл. Вскоре они оказались в извилистом туннеле.

— Мы попадем отсюда на посадочную площадку? — спросил Джубал. — Я велел шоферу ждать.

— Что? — переспросил Бун. — Да, конечно. Но мы должны увидеться с Верховным Епископом.

— Что? — удивился Джубал. — Нет, нам пора.

Бун выпучил глаза:

— Доктор, Епископ ждет вас! Вы должны засвидетельствовать свое почтение. Вы — его гости.

Джубал сдался:

— Ладно, но пусть там будет не слишком много народу. Мальчику на сегодня хватит.

— Там будет лишь Верховный Епископ.

Бун провел их к лифту, и через несколько секунд они оказались в приемной Дигби. Он уже снял мантию и был в свободном балахоне.

— Извините, что заставил вас ждать, друзья, — улыбнулся он, — по окончании проповеди приходится принимать душ. Вы себе не представляете, сколько потов сходит, когда борешься с Сатаной. Так это и есть Человек с Марса? Благослови вас Господь, сын мой. Добро пожаловать в Дом Божий. Архангел Фостер желает, чтобы вы чувствовали себя как дома. Он наблюдает за вами.

Майк не ответил. Джубал с удивлением заметил, что Дигби мал ростом. Подошвы особые, что ли? Или освещение? Если не считать козлиной бородки, которую он отпустил, подражая Фостеру, его можно было принять за торговца подержанными автомобилями — та же улыбка и сердечная манера. Но он еще кого-то напомнил Джубалу… а, вот оно что! «Профессор» Симон Магус, давно почивший супруг Бекки Вези. Джубал ощутил более теплые чувства по отношению к служителю церкви. Ведь Симон-то был весьма симпатичным мошенником…

А Дигби тем временем очаровывал Джилл.

— Не преклоняйте колени, дочь моя, мы все здесь друзья. — Он говорил с ней, удивляя ее своей осведомленностью о ее жизни, и серьезно закончил: — Я глубоко уважаю ваше призвание, дочь моя. Выражаясь благословенными словами архангела Фостера, «Бог повелевает нам заботиться о теле, чтобы душа, забыв про плоть, могла искать свет». Знаю, вы еще не принадлежите к нам… но служба ваша несет на себе благословение Божие. Мы попутчики на дороге к Небесам.

Он обернулся к Джубалу:

— И вы, доктор. Архангел Фостер говорил: Бог велит нам быть счастливыми… Частенько случается отложить мне посох свой, когда чувствую я усталость смертную, и тогда провожу я счастливый час, читая истории ваши… А вскоре затем поднимаюсь просветленный, готовый к новым битвам.

— Э-э-э…. благодарю вас, Епископ.

— Я не шучу. Я узнавал вашу судьбу на Небесах. Ну-ну, не важно, что вы еще не обрели Веру. Даже существование Сатаны оправдано замыслом Божиим. Не пришло еще время вам верить. Из вашей печали, переживаний и боли вы сплетаете счастье для других. И это вам зачтется! Пожалуйста, я вызвал вас сюда не для того, чтобы вести теологические споры. Мы никогда не спорим — мы ждем: пусть человек сам увидит свет, тогда мы примем его. А сегодня мы просто насладимся вместе.

Джубал признал, что словоохотливый мошенник — радушный хозяин: кофе, выпивка и еда были отличными. Майк нервничал, особенно когда Дигби отвел его в сторону для приватного разговора. Но, проклятие, парню нужно привыкать к общению с посторонними.

Бун показывал Джилл священные реликвии, оставшиеся от Фостера и лежавшие в шкафу в противоположном конце комнаты. Джубал наблюдал за ними, потешаясь, и одновременно намазывая паштет из гусиной печенки на поджаренный хлеб. Тут он услышал щелчок, оглянулся: Майк и Дигби исчезли.

— Куда это они ушли, сенатор?

— Что, доктор?

— Епископ Дигби и Майк, где они?

Бун, казалось, только сейчас заметил закрытую дверь.

— О, они зашли в соседнюю комнату для частных аудиенций. Разве вы туда не заходили? Когда Верховный Епископ показывал вам свои покои?

— Да, кажется. Там еще было кресло на возвышении, «трон», — ухмыльнувшись, поправился Джубал, — и приступочка для того, кто преклонит колени. Ну, если этот украшенный мишурой епископ попытается говорить с Майком о религии, его ждет потрясение. — Надеюсь, они ненадолго.

— Видимо, нет. Может быть, мистер Смит пожелал поговорить с Епископом наедине. Послушайте, я попрошу подогнать вашу машину к тому выходу, где лифт, это личный выход Верховного Епископа. Сэкономите минут десять.

— Очень мило с вашей стороны.

— Если мистеру Смиту нужно облегчить душу, нам не следует его торопить. Я только выйду позвонить. — И Бун вышел.

— Джубал, мне это не нравится, — сказала Джилл. — По-моему, нас одурачили, Дигби заполучил Майка один на один.

— Очевидно.

— Но они не имеют права! Сейчас же вломлюсь туда и скажу Майку, что нам пора!

— Как хочешь, — ответил Джубал, — но ты ведешь себя, словно наседка. Если Дигби попытается обратить Майка в свою веру, — что ж, кончится тем, что Майк сам обратит его. Убеждения Майка трудно поколебать.

— Все равно, мне это не нравится.

— Расслабься. Поешь.

— Я не голодна.

— Ну, если бы я отказался поесть на халяву, меня бы выкинули из писательской гильдии. — Он намазал хлеб маслом, водрузил сверху ломоть ветчины, поверх ветчины навалил еще несколько закусок и начал пережевывать это сооружение.

Прошло минут десять. Бун не возвращался. Джилл резко произнесла:

— Джубал, нужно вызволить Майка оттуда!

— Попробуй!

Она рванулась к двери:

— Заперто!

— Так я и думал.

— Что же делать? Взломать?

Джубал осмотрел дверь:

— Ну, будь у меня таран да человек двадцать, я бы еще попытался. Джилл, такие двери можно в банковских сейфах ставить.

— Что же нам делать?

— Стучи, если хочешь. А я попробую узнать, где и почему Бун задержался.

Выглянув в коридор, Джубал увидел Буна.

— Извините, — затараторил Бун, — я искал херувима, чтобы вызвать вашего шофера, а мальчишка ушел перекусить в комнату Счастья.

— Сенатор, — остановил его Джубал, — нам пора. Не могли бы вы сообщить об этом Епископу Дигби?

Бун заволновался.

— Я позвоню, конечно, если вы настаиваете, но не могу же я войти туда, у них же там интимный разговор.

— Тогда звоните.

Но Бун был избавлен от дальнейших волнений. Отворилась дверь, вышел Майк. Поглядев на его лицо, Джилл взвизгнула:

— Майк, с тобой все хорошо?!

— Да, Джилл.

— Я сообщу Верховному Епископу, что вы уходите, — Бун вошел в соседнюю комнату и тут же вернулся. — Он удалился. Там есть еще одна дверь, в его кабинет. — Бун улыбнулся. — Как кошки и кухарки, Верховный Епископ всегда гуляет сам по себе. Шутка. Он любит говорить, что прощания ничего не прибавляют к Счастью. Не обижайтесь.

— Мы не обижаемся. Благодарим вас за крайне интересный прием. Нет, не провожайте нас, мы сами найдем дорогу.

Глава 24

Едва они поднялись в воздух, Джубал спросил:

— Ну, Майк, что ты думаешь?

Майк нахмурился.

— Я не грокаю.

— Не только ты, сынок. Что тебе сказал Епископ?

Майк долго молчал.

— Мой брат, Джубал, мне нужно обдумать, пока не придет гроканье.

— Думай, сынок.

— Джубал, как им удается, — спросила Джилл, — как это сходит им с рук?

— Что, Джилл?

— Да все, это же не церковь, а сумасшедший дом.

— Нет, Джилл, это церковь… неминуемый эклектизм нашего времени.

— Чего?

— Новое откровение отнюдь не ново. Ни у Фостера, ни у Дигби никогда не было свежих мыслей. Они слепили несколько старых фокусов, подкрасили их — и вперед, в дело. Процветающее дело. Эдак доживу до того, что их учение станет обязательным для всех.

— О нет!

— О да. Гитлер начинал с меньшего, и он делал ставку всего лишь на ненависть. Но счастье — более надежный товар. Знаю, как мне Дигби напомнил, я и сам торгую тем же. — Джубал скривился. — Надо было вмазать ему хорошенько, но он сумел выкрутиться, и его похвала пришлась мне по вкусу. Потому-то я и боюсь Епископа — он хитер. Он знает, чего хотят люди: счастья. Мир настрадался за целое столетие страха и вины, а Дигби заверяет их: бояться нечего, ни в нынешней жизни, ни в последующей. Бог велит им быть счастливыми. День за днем он проталкивает свою идею: не бойтесь и будьте счастливы.

— Ладно, согласна, — признала Джилл, — он и впрямь много работает. Но…

— Чепуха! Он много играет.

— Да нет же, у меня создалось впечатление, что он действительно верует, что он все принес в жертву…

— «Чепуха», говорю тебе. Джилл, худшая из бессмыслиц, которые вертят миром, — это понятие «альтруизма». Люди всегда делают то, что им хочется. Если им больно выбирать — если выбор приводит к «жертве», можешь быть уверена: в нем нет ничего более благородного, чем в неприятных ощущениях, вызываемых алчностью… Просто необходимость выбирать из двух вещей одну, когда нельзя иметь обе сразу. Каждый, самый обычный человек, страдает, выбирая: потратить ему доллар на пиво или отложить его и купить что-нибудь собственным детишкам, вставать ли ему чуть свет или лишиться работы. Но всегда он изберет то, что причинит ему поменьше неприятностей, или что доставит ему побольше удовольствия. И негодяй, и святой совершают тот же выбор, но в крупном масштабе. Как Дигби. Святой ли он или негодяй, но он не из тех, кто долго мучается.

— Как вы считаете, Джубал, кто он?

— А есть разница?

— О Джубал, ваш цинизм — всего лишь поза! Конечно, есть разница.

— М-м-м, пожалуй. Надеюсь, он негодяй… потому что святой способен взбаламутить воду в десять раз сильнее. Можешь привесить и сюда ярлычок — «цинизм», словно навешивание ярлыков способно доказать или опровергнуть мою правоту. Джилл, что тебе больше всего не понравилось в их службе?

— Ну… да все! Только не говори мне, что это и есть преклонение перед Богом.

— Имеешь в виду, что у них все устроено не так, как в той церквушке, куда ты ходила в детстве? Мужайся, Джилл: в соборе Святого Петра все по-другому, в Мекке тем более.

— Да, но… да нигде больше такого нет! Танцующая «змея»… автоматы… даже бар! Непристойно!

— Полагаю, проституция в храмах тоже выглядела весьма неприлично.

— Что?

— Думаю, зверь о двух спинах столь же комичен, когда он служит Богу, сколь и в других обстоятельствах. Что до танца, тебе не случалось наблюдать службу у трясунов? Мне тоже. Церковь, запрещающая половые сношения, долго не продержится. Но у танцев во славу Божию долгая история. И они не должны быть художественными — трясуны, например, никогда не смогли бы танцевать на сцене Большого театра; нужен лишь энтузиазм. А индийские танцы, призывающие дожди, тоже кажутся тебе кощунственными?

— Это другое дело.

— Конечно, только чем больше меняется форма, тем меньше различий по сути. А автоматы… ты что, не сталкивалась с игрой в лото при церкви?

— Да, в нашем приходе проводили игры, и собирали средства, но только по пятницам — и никогда во время богослужения.

— Да ну? Это напоминает мне женщину, которая так гордилась своей добродетелью, что спала с другими лишь в отсутствие мужа.

— Джубал, да между вашими примерами расстояние в несколько миль!

— Возможно, аналогии — вещь еще более скользкая, чем логика. Но, моя «маленькая леди»…

— Только попробуйте улыбнуться!

— Шучу. Джилл, если что-то признается грехом по воскресеньям, значит, оно остается грехом и в пятницу — по крайней мере я так грокаю — а, может, и Человек с Марса тоже. Пока я вижу единственное различие: фостериты бесплатно выдают текст с изречениями, даже если вы проиграли. А твои игры в лото как?

— Не изречения, а подделка! Тексты из «Новых Откровений». Босс, вы прочли их?

— Да.

— Ну, тогда вы понимаете. Подделка под библейские фразы. Половина слащаво, половина — чепуха, а многое просто гадко.

Джубал надолго замолчал. Наконец он спросил:

— Джилл, тебе знакомы священные писания индусов?

— Боюсь, что нет.

— А Коран? Любые другие писания? Я мог бы привести пример из Библии, но не хочу задеть твои чувства.

— Вам это не удастся.

— Ладно, тогда воспользуюсь Ветхим заветом, обычно люди спокойнее реагируют, когда его разбирают по кусочкам. Ты ведь помнишь про Содом и Гоморру? Как Лот был спасен, а Яхве разрушил грешные города?

— Да, конечно. Его жена обратилась в соляной столб.

— Мне это всегда казалось чрезмерным наказанием. Но мы говорили про Лота. Петр описывает его как справедливого, богобоязненного, праведного человека, которому досаждает святотатство грешников. Святой Петр, должно быть, авторитет по части добродетели, ему ведь были доверены ключи от Царствия Небесного. Но трудно понять, почему именно Лот стал воплощением всех добродетелей. Он разделил строй животных, по предложению брата своего. Во время сражения попал в плен. Сбежал из города, спасая свою шкуру. Он приютил и накормил двух незнакомцев — но все его поведение свидетельствует: он знал, что перед ним — Очень Важные Персоны. Согласно Корану, равно как и моим убеждениям, гостеприимство его стоило бы дороже, если бы он счел их просто нищими. Помимо названных пунктов, а также рекомендации Святого Петра, в Библии есть всего лишь одно свидетельство его добродетели: добродетели настолько великой, что только вмешательство свыше спасло ему жизнь. Смотри Книгу Бытия, глава девятнадцать, стих восьмой.

— И что там сказано?

— Посмотри сама — боюсь, ты мне не поверишь.

— Джубал! Вы кого угодно доконаете!

— Ладно, ты — самая симпатичная девушка из всех, какие мне попадались, так что я не стану пенять на твое невежество. Так и быть, скажу, но ты потом проверь. Соседи Лота стучались в дверь его, желая увидеть тех типов из неведомой страны. Лот не спорил, он предложил сделку. У него были две дочери, девственницы, как он утверждал, и он пообещал толпе отдать им девушек, дабы толпа поступала с ними, как пожелает, — групповое изнасилование. Он умолял их забрать девушек и сделать с ними, что захотят, только бы оставили в покое его гостей.

— Джубал… неужели так и написано?

— Я осовременил язык, но смысл однозначный, как ухмылка шлюхи. Лот предложил собрать шайку мужчин, «молодых и старых», сказано в Библии, и позволить им насиловать двух девственниц, с условием, что остальные не станут взламывать его дверь. Слушай! — просиял Джубал. — Надо было и мне попробовать, когда банда из спецслужбы взламывала мою дверь! Может, тогда и я попал бы на небо. — Он помрачнел. — Нет, согласно рецепту, требуются «нетронутые девственницы», а как бы я узнал, кого из вас можно предлагать?

— Да уж не меня!

— Что ж, даже Лот мог ошибаться. Но он именно это и пообещал — своих дочек-девственниц, молоденьких, нежных, непуганых… призывая всю шайку изнасиловать их, лишь бы его оставили в покое. — Джубал фыркнул. — И это дерьмо в Библии называют «праведником».

— В воскресной школе нас такому не учили, — медленно произнесла Джилл.

— Проклятие, да посмотри сама! Это не единственное потрясение для того, кто решается прочесть Библию. А Елисей? Он был настолько пронизан святостью, что прикосновение к его костям вернуло мертвого к жизни. Старый, лысый глупец, вроде меня. Однажды какие-то дети посмеялись над его плешью, совсем как вы смеетесь надо мной. И Бог послал медведей, чтобы они разорвали в клочья сорок два ребенка. Так там и написано, во второй главе второй Книги Царств.

— Босс, я ни разу не смеялась над вашей лысиной.

— А кто выслал мой адрес каким-то шарлатанам, выпускающим жидкость для волос? Богу ведомо кто, — так что пусть теперь этот человек приглядывается, не идут ли где медведи. Да Библия вся напичкана подобными историями. Преступления, от которых блевать тянет, объявляются совершенными или прощенными по Божьему соизволению… вместе со здравым смыслом и общепринятыми правилами поведения в обществе. Я не критикую Библию, не собираюсь также оправдывать порнографическую ерунду, которую индусы считают священным писанием. Или еще дюжину религий. Я их не осуждаю и не оправдываю: допускаю, что любая из них может оказаться словом Божиим… может, Бог и впрямь параноик, отдающий приказ разорвать в клочья детей только за то, что они посмеялись над его служителем. Не спрашивай меня о Его порядках. Я-то нахожусь здесь. Я лишь хочу сказать: Новые Откровения Фостера — это радость и свет, как гласят их писания. Патрон Епископа Дигби — добрый малый. Он желает людям счастья здесь, на Земле, и вечного блаженства на Небесах. Он вовсе не ждет очищения плоти. О нет! Тут как раз гигантская экономия. Любишь пить, играть в азартные игры, плясать, трахаться — приходи в церковь и проделывай все это, к тому же под святым покровительством. И пусть совесть твоя будет чиста! Веселись! Живи! Будь счастлива!

Но у самого Джубала вид был не слишком счастливый.

— Конечно, за все нужно платить. Бог Дигби ожидает поклонения, признания. Тот, кто будет настолько глуп, что откажется стать счастливым на его условиях, — грешник, а потому заслуживает самого худшего. Но ведь это правило применимо ко всем богам. Не стоит винить в этом лишь Фостера и Дигби. Они во всех отношениях ортодоксальны.

— Босс, вы говорите так, будто бы вас наполовину обратили.

— Только не меня! Я не люблю танцы змей, презираю толпу, не позволяю тупицам указывать мне, куда я должен ходить по воскресеньям. Я просто-напросто спорю с тобой, не надо критиковать их за то, что они делают. «Новые Откровения» в литературном отношении поднимаются выше среднего уровня — как и должно быть. Их ведь составили плагиаторы, используя другие писания. Что касается внутренней логики, мирские правила неприменимы к священным писаниям — но и здесь «Новые Откровения» заслуживают высокой оценки. Они почти не пытаются поймать себя за хвост. Попробуй примирить Ветхий завет с Новым заветом, или буддистскую доктрину с апокрифами Будды. Что до морали, то фостеризм — это фрейдистская этика, упакованная в сахарную оболочку для тех, кто не способен воспринимать психологию в чистом виде, хотя и сомневаюсь, что старый развратник, написавший — ох, простите, «вдохновленный к написанию» — в ней смыслил. Он вовсе не был ученым. Но зато он уловил веяние времени, он использовал сам Дух времени. Страх, вина, потеря веры — он не мог промазать. Ладно, помолчи, а я посплю.

— А кто из нас болтает?

— «Женщина соблазнила меня». — И Джубал закрыл глаза.

Добравшись до дома, они нашли там Кэкстона и Махмуда, прилетевших, чтобы провести с ними день. Бен расстроился, не застав дома Джилл, но утешился в компании Энн, Мириам и Доркас. Махмуд всегда наносил визиты, заявляя, что желает навестить Майка и доктора Хэршо; однако и он не впал в отчаяние, застав на месте лишь пищу, питье и сад с одалисками в качестве развлечения. Мириам растирала ему спину, а Доркас массировала голову.

— Не вставайте, — сказал Джубал, поглядев на него.

— Да я и не могу, она на мне сидит. Привет, Джубал, привет, Майк.

— Привет, мой брат, Вонючка, доктор Махмуд. — Затем Майк мрачно поприветствовал Бена и попросил позволения удалиться.

— Беги, сынок, — сказал Джубал.

— Майк, ты ел? — спросила Энн.

— Энн, я не голоден, — серьезно отвечал он. — Благодарю тебя. — Он повернулся и ушел в дом.

Махмуд вывернулся из-под Мириам, едва не свалив ее.

— Джубал? Что беспокоит нашего сына?

— Да уж вид такой, будто у него морская болезнь, — подтвердил Бен.

— Пускай. Сверхдоза религии. — Джубал кратко описал утренние события.

— Неужели была необходимость оставлять его наедине с Дигби? — нахмурился Махмуд. — Мне это кажется — уж простите меня, брат! — неразумным.

— Махмуд, он должен осваиваться. Ты пытался учить его теологии, он мне рассказывал. Можешь назвать хоть одну причину, из-за которой нельзя было дать шанс Дигби? И отвечайте мне как ученый, а не как мусульманин.

— Я не способен отвечать иначе, как мусульманин, — тихо молвил Махмуд.

— Извините, понимаю необходимость, хотя и не согласен.

— Джубал, я пользуюсь словом «мусульманин» в его прямом значении, а не в смысле фанатик-сектант «мохаммеданин», как не совсем точно определила их Мариам.

Та не смогла утерпеть:

— Да, так и буду вас называть, пока не научитесь правильно произносить «Мириам». И перестаньте вертеться!

— Хорошо, Мариам. Ох! Женщины не должны быть такими тренированными. Джубал, как ученый, я считаю Майка венцом моей карьеры. Как мусульманин, я нахожу в нем готовность подчиниться воле Божией… и я счастлив, хотя есть сложности: он все еще не может грокнуть значение английского слова «Бог». — Махмуд пожал плечами. — Арабского «Аллах» тоже. Но как человек, и всегда — как раб Божий, я люблю его, нашего приемного сына, нашего брата по воде, и не желал бы, чтобы он подпадал под дурное влияние. Оставим в покое веру, но этот Дигби, кажется мне, способен просто растлить, сбить его с пути истинного. А вы как думаете?

— Оле! — захлопал в ладоши Бен. — Он скользкий тип, я не высвечивал его темные делишки в своей колонке лишь потому, что наш Синдикат боится печатать, материалы о нем. Продолжайте, Махмуд, так я, глядишь, выучу арабский и куплю коврик для молитв.

— Надеюсь. Коврик, впрочем, не обязательно.

Джубал вздохнул:

— Я с вами согласен. Я бы предпочел увидеть, как Майк курит марихуану, чем ждать, пока Дигби обратит его в свою веру. Но я не думаю, что им удалось обмануть Майка с помощью своих трюков… к тому же, ему нужно учиться противостоять дурным влияниям. Вас-то я таковым не считаю, но не думаю, что ваши шансы выше: у парня могучий ум. Возможно, Мохаммеду пришлось бы потесниться для нового пророка.

— Если господь пожелает, — объявил Махмуд.

— Да, спорить не о чем, — согласился Джубал.

— А мы тоже обсуждали религию в ваше отсутствие, — мягко произнесла Доркас. — Босс, вам известно, что у женщин есть душа?

— Ну да?!

— Так Вонючка сказал.

— Мариам, — пояснил Махмуд, — пыталась выяснить, почему мы, «мохаммедане», считаем, что души есть только у мужчин.

— Мириам, это такое же заблуждение, как и нелепое представление, будто евреи приносят в жертву христианских младенцев. В Коране утверждается, что на Небеса попадают целыми семьями, и мужчины и женщины, например, «Золотые украшения», стих семьдесят, не так ли, Махмуд?

— «Войдите в Сад, вы и жены ваши, и станете счастливы», насколько можно перевести, — согласился Махмуд.

— А я, — вставила Мириам, — слышала про прекрасных гурий, с которыми развлекаются в раю мужчины. Где же тогда их жены?

— Гурии, — ответил Джубал, — совсем другие существа, вроде джиний или ангелов. Души им ни к чему, они вообще духи — кстати, вечные, неизменные и прекрасные. Есть и мужчины-гурии, или соответствующие создания. Гуриям не надо заслуживать место в раю — они уже там служат. Они подают восхитительные кушанья и напитки, не вызывающие похмелья, еще и развлекают, если попросить. Но души жен не должны работать, так, Махмуд?

— Близко к правде, только слова легковесные. Гурии… — Он сел так резко, что Мириам свалилась с его спины. — Может, это у вас, девушки, нет души?

— Ах, ты неблагодарный неверный пес! — горестно завопила Мириам. — А ну возьми свои слова обратно!

— Пощади, Мариам. Даже если у тебя нет души, ты все равно бессмертна. Джубал, бывает так, что человек умрет, но сам этого не заметит?

— Не знаю, не пробовал.

— Может, я помер там, на Марсе, и мне снится, что я прилетел домой? Оглянись! Вот сад, которому мог бы позавидовать сам Пророк. Четыре прекрасные гурии, подающие отличную еду и восхитительные напитки в любое время дня и ночи. Даже соответствующие существа мужского рода, если есть необходимость придраться. Это рай?

— Гарантирую, что нет, — заверил его Джубал. — Налоги-то я плачу.

— Да, но на меня это не влияет.

— А ваши гурии? Условимся, что красота их соответствует, в конце концов «красота — в глазах смотрящего»…

— Сойдут.

— Ну, вы нам за это заплатите, босс, — добавила Мириам.

— …остается еще один необходимый атрибут, — напомнил Джубал.

— М-м-м… не стоит углубляться, — решил Махмуд. — В раю-то это станет не временным физическим состоянием, но постоянной духовной позицией.

— В таком случае, — решительно заявил Джубал, — я уверен: они не гурии.

Махмуд вздохнул:

— Придется обратить одну.

— Почему одну? Есть места, где вы найдете сколько захотите.

— Нет, брат мой. Выражаясь мудрыми словами Пророка, там, где законы позволяют иметь четырех, невозможно обходиться по справедливости и с одной.

— Ну, уже легче. Которую же?

— Посмотрим. Мариам, как у тебя насчет духовности?

— Иди к черту, я тебе покажу «гурию»!

— Джилл?

— Не лезь, — попросил Бен, — я сам ее обрабатываю.

— Тогда потом. Энн?

— Извини, у меня свидание.

— Доркас? Мой последний шанс!

— Вонючка, — прошептала она, — а сколько духовности ты от меня ждешь?

Уйдя к себе, Майк закрыл дверь, лег на постель, принял позу зародыша, закатил глаза и, заглотив язык, замедлил сердцебиение. Джилл не любила, когда он проделывал это днем, но не возражала, лишь бы он не поддавался порыву на публике. Столь многого нельзя делать прилюдно, но это, пожалуй, единственное, что вызывало ее гнев. Ему пришлось ждать с того самого момента, когда они покинули комнату, где находилась жуткая неправильность; ему очень нужно было отключиться и попытаться все грокнуть.

Он опять сделал то, что Джилл запретила ему делать.

Он испытал абсолютно человеческий порыв: убедить себя, что его вынудили. Но марсианское воспитание не позволяло ему так легко отделаться. Настала критическая точка, потребовалось правильное действие, выбор должен был сделать он. Он грокнул, что сделал верный выбор. Но его брат Джилл…

Но если б он этого не сделал, у него вовсе не осталось бы никакого выбора. Противоречие, ведь когда приходит критический момент, точка пересечения многих линий, выбор есть всегда. Выбирая, дух взрослеет.

Одобрила бы его Джилл, если бы он сделал иной выбор и не уничтожил пищу?

Нет, он грокал, что запрет Джилл включал в себя и такой вариант. Настал тот миг, когда существо, порожденное человеческими генами, сформировавшееся под воздействием марсианских мыслей, существо, которое никогда не могло стать полностью человеком или марсианином, завершило одну из стадий собственного развития, вырвалось из кокона, перестало быть птенцом. Исключительное одиночество предопределенной свободы воли охватило его, но вместе с ним — марсианская безмятежность, способность обнять, взлелеять, насладиться его горечью, принять его последствия. С трагической радостью он осознал: критический момент принадлежал не Джилл, а ему. Брат по воде мог учить, предостерегать, направлять, но выбор разделить нельзя. Вот «обладание», выходящее за грань покупки, подарка, передачи под заклад; владелец и владение грокали нераздельно. Он сам всегда был действием, осуществляющимся каждый миг.

Теперь он осознал себя как сущность, и потому мог грокать еще ближе к братьям, сливаться, не теряя себя. Целостность самого себя была, есть и будет. Майк уделил время, чтобы взлелеять сущности всех своих братьев, многочисленных трижды-завершенных на Марсе, телесных и бестелесных, немногочисленных драгоценных на Земле — неведомые силы триады на Земле, теперь они будут принадлежать и ему, чтобы он мог слиться, взлелеять, потому что теперь, после долгого ожидания, он наконец-то грокнул и взлелеял самого себя.

Майк пребывал в трансе: сколько нужно было грокнуть, осмыслить неувязки, приладить все к его взрослению — все, что он видел и слышал, чем был в храме архангела Фостера (не только лишь тот миг, когда они с Дигби оказались лицом к лицу и наедине)… Почему ему было не по себе от епископа сенатора Буна, отчего у мисс Доун Ардент был аромат брата по воде, хотя она и не была братом, запах блага, несовершенно грокнутый им в прыжках и воплях…

И над всем — разговоры с Джубалом, ибо больше всего его взволновали слова Джубала. Он изучал их, сравнивая с тем, чему его учили в гнезде, стремясь проложить мостик между двумя языками, тем, на котором думал, и тем, на котором он учился думать. Слово «церковь», то и дело возникавшее в речах Джубала, создавало целый клубок трудностей; в марсианском языке не было сходного понятия, разве что собрать вместе «церковь», «поклонение», «Бог», «паства» и многие другие слова, уравнять их с целостностью единственного мира, известного ему в то время, когда он только вырастал-ожидал… а затем втиснуть новое понятие обратно в английский язык в той фразе, которую отвергли (но каждый по-своему) Джубал, Махмуд и Дигби.

«Ты есть Бог». Теперь ему было легче понять слова по-английски, хотя в них никогда не появится та неизбежность, которая присутствовала в марсианском представлении о мире. Он осмысленно произнес слова одновременно по-марсиански и по-английски, ощутил близость и гроканье. Повторяя фразу, словно студент, затвердивший, что «драгоценность находится в лотосе», он впал в нирвану.

Около полуночи он ускорил сердцебиение, возобновил обычное дыхание, проверил, все ли в порядке, распрямился, сел. Вымотанный днем, теперь он ощущал легкость, радость, голова была ясной. Майк готов был свернуть гору дел, распростершихся перед ним.

Ему, словно веселому щенку, захотелось с кем-нибудь пообщаться, как прежде необходимо было одиночество. Выйдя в холл, он с восторгом обнаружил там брата по воде.

— Привет!

— О, привет, Майк. А ты отлично выглядишь!

— Я отлично себя чувствую! А где все?

— Спят. Бен с Махмудом отправились домой, вот все и пошли спать.

— О… — Майк испытал разочарование, узнав, что Махмуд уехал. Ему хотелось объяснить кому-нибудь свое новое гроканье.

— Мне бы тоже надо спать, да вот поесть захотелось. А ты не голоден?

— Конечно, я голоден!

— Пойдем, оставался холодный цыпленок, пошарим… — Они спустились и щедро нагрузили поднос едой. — Давай к бассейну, тепло же.

— Отличная идея, — согласился Майк.

— Тепло, даже поплавать можно, настоящее бабье лето. Сейчас зажгу большие лампы.

— Не надо, я все отнесу, — сказал Майк.

Он видел в почти полной темноте. Джубал говорил, что его способность ночного видения, вероятно, проистекала из тех условий, в которых он рос. Майк грокнул, что так и есть, но он грокал также, что дело не только в этом: его приемные родители научили его видеть. Что до того, теплой ли была ночь, то он прекрасно бы чувствовал себя, даже стоя голым на горе Эверест. Но его братья по воде плохо переносили перепады температуры и давления. Узнав про их слабости; он стал относиться к ним с пониманием. Однако он мечтал увидеть снег — увидеть своими глазами, что каждая снежинка — это замерзший кристаллик воды жизни, уникальная особь, как он читал. Походить босиком, покататься по снегу…

А тем временем он отлично чувствовал себя, наслаждаясь теплой ночью и приятной близостью брата.

— О’кей, бери поднос. Я включу подводное освещение, будет достаточно светло, чтобы есть.

— Хорошо. — Майк любил наблюдать, как под водой мерцают огоньки, здесь было благо, красота.

Они поели у бассейна, потом улеглись на траву и стали смотреть на звезды.

— Майк, вон Марс. Это ведь Марс, да? Или Антарес?

— Это Марс.

— Майк? А что они там делают — на Марсе?

Он поколебался: вопрос включал в себя слишком многое, ему не доставало слов в бедном английском языке.

— На той стороне, что обращена к горизонту, в южном полушарии, весна. Растения обучают расти.

— «Обучают расти»?

Он снова заколебался.

— Лэрри учит растения расти. Я помогал ему. Но мой народ, нет — марсиане, теперь-то я грокаю, что вы — мой народ, — они учат растения иначе. В другом полушарии похолодало, и нимфы, те, что остались в живых после лета, теперь помещаются в гнезда, чтобы устроиться и еще вырасти. — Он подумал. — Из тех людей, что остались у экватора, один лишился телесной оболочки, другие горюют.

— Да, я слышала сообщение в новостях.

Майк не слышал новостей, он не знал об этом, пока его не спросили.

— Но им не надо огорчаться. Мистер Т. У. Джоунс, техник по еде первого класса, не печален — Старейшины лелеют его.

— Ты знал его?

— Да. У него было свое лицо, темное и прекрасное. Но он очень тосковал по дому.

— О Боже… Майк, а ты — ты когда-нибудь тоскуешь по дому, по Марсу?

— Сначала я тосковал, — отвечал он. — Я был одинок всегда. — Придвинувшись к ней, он крепко обнял ее. — Но теперь я не одинок. Я грокаю, что теперь я никогда не буду одинок.

— Майк, милый… — Они поцеловались — и продолжали целоваться.

Наконец брат по воде, задыхаясь, произнес:

— Ну и ну! Еще хлеще, чем в первый раз!

— С тобой все в порядке, брат мой?

— Да. Да, еще бы. Поцелуй меня.

Спустя долгое время (по космическим часам) она спросила:

— Майк, ты… я хочу сказать, ты понимаешь?..

— Я понимаю. Это для того, чтобы стать ближе. Мы теперь становимся ближе.

— Ох, я… я-то давно готова… да все мы… но… ничего, мой милый, ничего… повернись чуть-чуть, я помогу тебе…

И они слились, грокая друг друга. Майк торжествующе прошептал:

— Ты есть Бог.

Она ответила — но не словами. Но потом, когда их гроканье сблизило их еще теснее и Майк почувствовал, что готов выйти из телесной оболочки, голос ее вернул его:

— О… о! Ты есть Бог!

— Мы грокаем Бога.

Глава 25

На Марсе колонисты строили герметичные купола для мужчин и женщин, которых ожидали со следующим кораблем. Сооружение шло быстрее, чем предполагалось, — помогали марсиане. Часть высвобожденного времени посвятили планам: строили предварительные расчеты для долгосрочного проекта по извлечению связанного кислорода из песков Марса. Нужно было сделать планету более пригодной для жизни последующих поколений людей.

Старейшины не помогали и не мешали плану. Время еще не настало. Их медитации приближались к бурной критической точке, после которой должно было сформироваться марсианское искусство — на многие тысячелетия вперед. На Земле продолжались выборы; известный поэт-авангардист издал свои новые стихи («ограниченным тиражом»), состоявшие исключительно из знаков препинания и интервалов между ними; рецензент журнала «Тайм» высказал предположение, что следовало бы перевести на вновь изобретенный способ общения все ежедневные бюллетени Ассамблеи Федерации.

Началась колоссальная кампания по продаже репродуктивных органов растений, цитировалась миссис Джозеф Дуглас («В тени величия»): «Не сяду за стол, если на нем нет цветов и салфеток». Тибетский свами из Палермо, Сицилия, заявил в Беверли-Хиллз, что заново открыл древнюю дисциплину йоги: пульсирующее дыхание, увеличивавшее прану и космическое притяжение полов. Его последователям предписывалось принять позу «мациендра», при этом они были одеты лишь в подгузники ручной работы, он же читал им вслух строки «Ригведы», в то время как гуру-помощник исследовал их кошельки в соседней комнате. Но ничего не пропадало — учителя имели иные, далеко идущие планы.

Президент Соединенных Штатов объявил первое воскресенье ноября «Национальным днем бабушек» и убеждал Америку отмечать этот день цветами. Сети магазинов погребальных услуг было предъявлено обвинение в снижении цен. Епископы-фостериты, проведя секретный сбор, объявили Второе Большое Чудо Церкви: верховный епископ Дигби был вознесен на Небо и произведен в архангелы, оказавшись на том же уровне, но на единицу ниже, чем архангел Фостер. Славную новость некоторое время продержали в тайне, ожидая подтверждения на пост нового верховного епископа, которое должно было поступить с Небес. Хьюи Шорт был кандидатом, принятым фракцией Буна после неоднократного бросания жребия.

«Унита» и «Эй» опубликовали одинаковые опровержения избрания Шорта, «Обсерваторе Романо» и «Крисчен Сайенс Монитор» проигнорировали событие, «Таймс оф Индия» поиздевалась, «Манчестер Гардиан» напечатали сообщение без комментариев — фостериты в Англии были немногочисленны, но на редкость воинственны.

Дигби отнюдь не радовался своему вознесению. Человек с Марса прервал его труды посредине, а этот тупица и осел, Шорт, наверняка выпустит из рук бразды правления. Фостер с ангельским терпением дождался, когда стихнет словесный поток и только потом обратился к Дигби: «Послушай, юнец, ты теперь ангел, вот и забудь обо всем. Вечность — не время для взаимных упреков. Ты и сам был тупицей и ослом, пока не отравил меня. Но потом ты неплохо поработал. Теперь Шорт стал Верховным Епископом, он справится — у него нет иного выбора. То же самое бывает и с папами. Часть их до продвижения была попросту «прыщами». Спроси сам, валяй, тут у нас отсутствует зависть».

Дигби успокоился, но высказал одну просьбу.

Фостер покачал нимбом: «Нет, его трогать нельзя, нечего было и пытаться. Конечно, можешь подать прошение о чуде, если хочешь… выставить себя дураком. Но уверяю тебя, прошение отклонят — ты пока еще не разобрался в Системе. У марсиан все устроено иначе, чем у нас, и пока он им нужен, мы не можем до него добраться. Они разыгрывают свой спектакль — во Вселенной хватает разнообразия, каждому найдется свое — а вы, работяги в поле, частенько про это забываете».

«Ты хочешь сказать, что этому паршивцу дозволено отшвырнуть меня в сторону — и я не должен рыпаться?»

«Ну, я-то не рыпался, а? А теперь я тебе помогаю, не так ли? Слушай, у нас полно дел. Боссу нужны реальные поступки, а не болтовня. Если тебе необходим денек, чтобы успокоиться, смотайся в рай к мусульманам, развейся. Если нет, поправь нимб, расправь крылья и приступай. Чем быстрее поведешь себя, как ангел, тем скорее почувствуешь себя им. Будь счастлив, юнец!»

Дигби сделал большой бесплотный вздох.

«О’кей, я счастлив. С чего начать?»

Когда сообщили об исчезновении Дигби, Джубал пропустил новость. А когда узнал о событии, у него появилось мимолетное подозрение, но он отмахнулся от него. Если Майк и приложил к тому руку, ему все сошло с рук — то, что происходило с верховными жрецами, ничуть не волновало Джубала, пока они к нему не лезли.

Семью его трясло. Джубал вычислил, что произошло, но не знал с кем, а спрашивать не желал. Майк был совершеннолетним и (предположительно) уже мог постоять за себя в трудной ситуации. И вообще парню давно пора было приобщиться.

Джубалу не удавалось восстановить картину преступления, наблюдая за поведением девушек, потому что оно постоянно менялось: АБВ против Г, потом БВГ против А, или АБ против ВГ, или АГ против БВ и так далее, по-всякому — четыре женщины могут группироваться как угодно.

Ситуация оставалась неизменной в течение почти целой недели после злосчастного путешествия в церковь, причем Майк большей частью проводил дни в своей комнате, погрузившись в такой глубокий транс, что Джубал счел бы его мертвым, если бы ранее не видел его в том же состоянии. Если бы порядок в доме сохранялся, Джубал не обращал бы внимания на поведение Майка. Но девушки, похоже, считали своим долгом без конца бегать на цыпочках в комнату Майка, проверяя, «все ли в порядке», и все они были слишком заняты, чтобы готовить, а уж тем более выполнять обязанности секретарш. Даже непоколебимая Энн — черт, Энн была хуже всех! Рассеянна, периодически разражается рыданиями… А Джубал-то готов был держать пари, что, если бы Энн пришлось выступать Неподкупным Свидетелем Второго Пришествия, она бы запомнила дату, время, действующих лиц, события и атмосферное давление, даже не моргнув безмятежными голубыми глазами.

Поздно вечером в четверг Майк пробудил себя, и внезапно оказалось, что АБВГ дружно служат Майку, и вообще они «меньше, чем пыль под колесами его колесницы». Вспомнили и про Джубала, а он благословил судьбу и смолчал… хотя ему и пришла в голову забавная мысль: если бы он попробовал навести порядок, Майк мог бы впятеро увеличить их жалованье, отослав Дугласу простую открытку, но девушки все равно его во всем поддерживали.

В доме снова воцарился покой, и Джубал нё возражал, видя на всем руку управляющего. Поесть давали вовремя, и качество стало еще лучше; стоило ему крикнуть: «Вперед!», и перед ним возникала счастливая, толковая секретарша с сияющими глазами. Коли так, плевать было Джубалу, у кого там больше парней на стороне. Или девиц.

Помимо прочего, интересна была и происшедшая с Майком перемена. Неделю назад Майк был послушным до того, что Джубал относил его послушание в категорию «невротического». Теперь он был настолько уверен в себе, что Джубал описал бы его поведение как «нахальное», если бы Майк не оставался все таким же вежливым и все так же не заботился о других.

Он принимал поклонение девушек, словно оно было ему положено от рождения; он стал выглядеть старше; голос его углубился, и теперь он говорил без прежней робости и более уверенно. Джубал решил, что Майк воссоединился с человеческой расой — теперь он мог бы и выписать своего пациента.

Кроме (напомнил себе Джубал) одной малости: Майк все еще не умел смеяться. Иногда он улыбался, слыша шутки, временами даже не просил объяснить их смысл. Майк был жизнерадостен, бодр, но никогда не смеялся.

Джубал решил, что это неважно. Его пациент был в здравом уме, здоров — и он стал человеком. Всего лишь несколько недель назад Джубал не мог бы поручиться за излечение. Но он был достаточно скромен, чтобы не приписывать себе всю честь; девушки сделали куда больше — или девушка?

С первых дней его пребывания в поместье Джубал ежечасно повторял Майку, что он рад гостю… но если Майк ощутит желание поглядеть на мир, он может сделать это когда угодно. Джубал не должен был удивляться, когда однажды за завтраком Майк заявил, что уезжает. Но он был изумлен — и, к собственному стыду, обижен.

Он прикрыл свои чувства салфеткой.

— Вот как? И когда же?

— Мы едем сегодня.

— Ага. Множественное число. И что же, теперь Лэрри, Дюк и я должны будем сами себе готовить?

— Мы все обсудили, — отвечал Майк. — Мне нужен кто-то рядом, Джубал, я еще не настолько знаю людей — я делаю ошибки. Конечно, мне бы нужна Джилл, потому что она хочет продолжать изучать марсианский. Но я мог бы взять с собой Лэрри и Дюка, если ты не можешь отпустить кого-то из девушек.

— У меня что же, есть право голоса?

— Джубал, ты должен решить — мы все это знаем.

(Сынок, ты, похоже, впервые в жизни соврал. Вряд ли мне удастся удержать даже Дюка, если ты решишь взять его с собой.)

— Полагаю, с тобой отправится Джилл. Но, дети, здесь ваш дом.

— Мы знаем — и мы вернемся. И вновь мы разделим воду.

— Конечно, сынок.

— Обязательно, отец.

— Что?!

— Джубал, в марсианском нет слова «отец». Но недавно я грокнул, что ты — мой отец. И отец Джилл.

Джубал кинул взгляд на Джилл:

— М-м-м, я грокаю… Поосторожнее, дети.

— Да. Идем. Джилл. — И они ушли, прежде чем он успел встать из-за стола.

Глава 26

Шел обычный карнавал — повозки, сладкая «вата», все те же будочки с билетами за доллар. Лекция по сексу была посвящена мнению местных умников по поводу учения Дарвина, местные красавицы нацепили на себя то, что диктовали местные же модельеры, бесстрашный Фентон совершил свой «Смертельный прыжок» перед последним номером. В «Параде чудес» не участвовал экстрасенс, но зато у них был фокусник; бородатой женщины не было, но был полумужчина, полуженщина; вместо шпагоглотателя — человек, глотающий огонь; вместо татуированного мужчины — татуированная дама, умевшая зачаровывать змей, в финале она появлялась «совершенно обнаженной… облаченной лишь в собственную кожу, изукрашенную экзотическими узорами!» — счастливчик, сумевший отыскать хотя бы один квадратный дюйм чистой кожи пониже ее шеи мог выиграть двадцать долларов.

Но приз никто не выиграл. Миссис Пайвонская позировала. «облаченной лишь в собственную кожу» — ее собственную плюс живого боа-констриктора длиной в четырнадцать футов по имени «Пышка», причем змея обвивалась вокруг ее тела настолько искусно, что блюстителям нравственности не за что было ухватиться. Чтобы защитить удава, дама стояла на стуле в клетке, где находилась дюжина кобр.

Кроме того, освещение было слабовато.

Но миссис Пайвонская была честной женщиной. Ее муж до своей кончины содержал студию в Сан-Педро, и когда заказов было мало, они украшали татуировкой друг друга. В конце концов вся она была покрыта искусными картинами, и ниже шеи места уже не оставалось. Миссис Пайвонская гордилась тем, что является самой разрисованной женщиной в мире, к тому же работа была выполнена величайшим художником на свете (так высоко было ее мнение о муже).

Патриция Пайвонская общалась с мошенниками и грешниками безо всякого вреда для себя; и ее, и мужа обратил в свою веру сам Фостер; она ходила на службы в ближайшую церковь Нового Откровения, где бы это ни было. Она бы с готовностью выступала безо всякой одежды, потому что была убеждена: тело ее послужило холстом для религиозного искусства, более великого, чем росписи в музеях или соборах. Когда они с Джорджем увидели Свет, на теле Патриции оставалось примерно три квадратных фута чистой поверхности. Он успел покрыть ее тело изображениями жизни Фостера, начиная с колыбели, над которой парили ангелы, до последних дней славы, когда его вознесли на положенное место.

К сожалению, существенную часть священной Истории приходилось прикрывать. Но она показывала картинки на закрытых сборищах, восхвалявших Счастье, если ее просил пастырь, а он почти всегда обращался к ней с просьбой, в какой бы церкви она ни была. Патриция не могла читать проповеди, она не умела петь, никогда у нее не бывало вдохновения, с ней не говорили «голоса». Но она была живым свидетельством существования Света.

Ее номер был предпоследним. У нее оставалось время убрать фотографии, а потом выскользнуть за кулисы и дождаться последнего акта. Тем временем выступал фокусник.

Доктор Аполлон раздавал публике стальные кольца, предлагая убедиться в том, что они крепкие. Потом он просил зрителей взять кольца так, чтобы они соприкасались друг с другом, касался их своей волшебной палочкой, и звенья образовывали цепь. Тогда он укладывал волшебную палочку на воздух, брал у помощницы чашу с яйцами и начинал ими жонглировать. Мало кто следил за его жонглерством — люди таращились на его помощницу. На ней было надето куда больше, чем на девицах, участвовавших в конкурсе поз. Тем не менее ясно было, что и татуировок на ней нет. Мало кто замечал, как от шести яиц оставалось пять… четыре… три… два… И наконец у доктора Аполлона оставалось всего одно яйцо.

— С каждым годом яиц остается все меньше, — произнес он, кидая последнее яйцо в публику. Он отвернулся; похоже, никто не заметил, что яйцо никуда не падало.

Доктор Аполлон позвал к возвышению мальчика:

— Сынок, я знаю: ты считаешь, что я не настоящий волшебник. Награждаю тебя долларом. — Он протянул мальчику доллар, но бумажка исчезла. — Ой, ну, давай попробуем еще разок. Получил? Ну, а теперь беги, тебе пора домой спать. — Ребенок умчался прочь. Фокусник нахмурился: — Мадам Мерлин, что теперь?

Помощница что-то прошептала ему на ухо, он покачал головой.

— Прямо здесь? Нельзя!

Она снова пошептала, он вздохнул:

— Друзья, мадам Мерлин желает лечь в постель — прямо сейчас. Кто из вас, джентльмены, хотел бы ей помочь?.. Ой, слишком много! — Он захлопал глазами. — Кто из вас служил в армии?

Но добровольцев все еще было слишком много. Выбрав двоих, доктор Аполлон сказал:

— Под сценой стоит армейская кушетка, поднимите ткань… так, поставьте на сцену. Мадам Мерлин, сюда, пожалуйста.

Пока мужчины ставили на сцену кушетку, доктор Аполлон делал пассы:

— Спите… спите… вы уснули… Друзья, она в глубоком трансе. Джентльмены, не могли бы вы уложить ее на постель? Осторожно… — Девушка будто окаменела, ее аккуратно уложили но кушетку.

— Благодарю вас, джентльмены. — Взяв волшебную палочку, висевшую в воздухе, волшебник указал ею на стоявший в углу столик; оттуда слетела простынка.

— Расправьте простынку, прикройте ее голову — нельзя таращиться на спящую даму… Благодарю вас… Теперь спуститесь. Мадам Мерлин! Вы меня слышите?

— Да, доктор.

— Вам было тяжело, хотелось спать. Теперь вам легче, вы парите в облаках. Вы плывете… — прикрытое простыней тело приподнялось над кушеткой. — Ну-ну, не настолько же легко!

— Когда они накрыли ее простынкой, — громким шепотом объяснил какой-то мальчик, — она спустилась вниз через люк. Тут все подстроено. Он сдернет простыню, подпорки свалятся, да кто угодно может такое устроить.

Доктор Аполлон не обращал на него внимания.

— Выше, мадам Мерлин. Выше. Вот так… — Она парила уже на высоте футов шести.

— Там стальная подпора, ее просто не видно, — шепнул парень. Вон там, где простынка свисает, касаясь кушетки.

Доктор Аполлон попросил добровольцев убрать кушетку.

— Ей уже не нужна постель, она спит на облаке. — Повернувшись лицом к парящему телу, он, казалось, прислушался.

— Громче, пожалуйста. Как? А, ей уже не нужна простынка.

(«Ну вот, теперь спрячут подпорки».)

Волшебник сдернул простыню, и публика уставилась на мадам Мерлин, парившую на высоте шести футов над сценой. Приятель парня, сведущего в магии, спросил:

— Так где там опора?

— Да надо смотреть в другую сторону, — отвечал мальчишка, — у них такое освещение.

— Ну, достаточно, волшебная принцесса, — произнес доктор Аполлон. — Дайте руку, просыпайтесь!

Он помог ей принять вертикальное положение и спуститься на сцену.

(«Видел, куда она встала? Вот там и спрятана опора! Фокус, вот и все!» — довольно добавил мальчишка.)

А волшебник продолжал:

— Теперь, друзья, послушайте нашего ученого лектора, профессора Тимошенко…

Тут вмешался ведущий:

— Не расходитесь! Лишь на нашем представлении, с одобрения Совета университетов и Департамента безопасности этого замечательного города, мы предлагаем любому из вас выиграть двадцать долларов…

Вот и конец представлению. Работники сцены начали убирать реквизит. Утром нужно было успеть на поезд, поэтому служители торопились.

Ведущий-владелец-управляющий вошел в палатку, покончив с представлением.

— Смитти, не уходи. — Отдав волшебнику конверт, он прибавил: — Парень, мне жаль, но ни ты, ни твоя жена не поедете с нами в Падуку.

— Знаю.

— Слушай, тут нет ничего личного — мне нужно позаботиться о цирке. У нас будет выступать пара экстрасенсов. Они отлично читают мысли, а потом она занимается френологией и гадает по рукам, а он жонглирует мячом… Я не давал вам гарантии на весь сезон.

— Знаю, — согласился фокусник. — Мы не в обиде, Тим.

— Ну, я рад, коли так. — Ведущий заколебался. — Смитти, можно дать тебе совет?

— Буду рад получить от тебя совет, — просто ответил фокусник.

— О’кей, Смитти, трюки у тебя отличные. Но трюки — еще не волшебство. Они для тебя не главное. Ты ведешь себя, как клоун — занимаешься своим делом и не мешаешь другим. Но ты не циркач. Нет в тебе чего-то такого. Настоящий волшебник без труда заставляет разинуть рот — просто вынет монетку из ниоткуда. Ну, вот левитация, я-то не видел лучшего, но публика остается холодна. Психологии не хватает. Возьмем меня, я и монетку-то не достану… И номера у меня нет, но зато я знаю публику. Знаю, чего им хочется, даже когда они сами этого не знают. Это — умение показать товар лицом, будь ты политиком, или проповедником, который молотит кулаком по кафедре, или волшебником. Узнай, чего хочет публика, — и можешь оставить половину реквизита в чемодане.

— Я уверен, ты прав.

— Знаю. Они хотят секса, крови и денег. Крови мы им не даем, но оставляем надежду: вдруг глотатель огня или кидающий ножи ошибется. Денег тоже не даем, но поощряем мелкое жульничество, — и сами его допускаем. Мы не даем и секса, но почему семь из десяти покупают билет на заключительное действо? Чтобы поглядеть на голую бабу. Правда, он ее не видит, но все равно уходит счастливый. Ну, что еще их привлекает? Тайна! Им хочется думать, что мир — нечто романтичное, хотя они знают, что это не так. Вот в чем твоя работа. Ты просто еще не научился… Черт, сынок, они знают, что твои трюки — подделка, но им хочется верить, что тут все взаправду, и ты должен им помочь. Вот чего тебе не хватает.

— Как же мне научиться, Тим?

— Черт возьми, ты должен понять все сам. Но… Ну вот твоя идея, развесить афиши с надписью «Человек с Марса». Нельзя предлагать зрителю то, чего он не проглотит. Они же видели настоящего Человека с Марса, на фото или по стерео. Ты малость похож на него, но будь ты даже его близнецом, зритель-то знает, что в нашем дешевом представлении он участвовать не станет. Все равно что вместо шпагоглотателя написать «Президент Соединенных Штатов». Зритель хочет верить — но он не позволит тебе измываться над его умом, каков бы он ни был… Даже у зрителя есть мозги ну, или что-то вроде того.

— Запомню.

— Много болтаю — ведущий привыкает болтать. Ну вы справитесь? Денег-то хватит? Зря я, конечно, но… может, дать взаймы?

— Спасибо, Тим. Мы проживем.

— Ну, не пропадайте, ребята. Пока, Джилл. — И он поспешил прочь.

Из-за кулис появилась Патриция Пайвонская в халате.

— Детки? Тим отменил ваш номер?

— Мы сами собирались уезжать.

— Я вне себя, готова все бросить.

— Ну что ты, Пэт!

— Оставлю его без заключительного номера! Пусть-ка поищет кого другого!

— Пэт, Тим прав. Я не умею показать товар лицом.

— Ну… мне будет вас не хватать. О Господи! Слушайте, до утра мы свободны, почему бы вам не пойти ко мне в палатку и не посидеть со мной?

— А лучше, Пэтти, пойдем к нам, — предложила Джилл. — Хочешь помыться в настоящей большой ванне?

— Ну, тогда я возьму бутылку.

— Нет, — возразил Майк, — я знаю, что ты пьешь, у нас есть.

— Ладно, вы ведь в «Империале», да? Мне нужно проверить своих деток да сказать Пышке, что я ухожу. Через полчасика, ладно?

Они поехали к себе, Майк сидел за рулем. Городок был маленький, там не было роботошоферов. Майк вел очень точно, впритирку втискиваясь в промежутки между машинами, которых Джилл даже не видела, пока они не оказывались позади. А он справлялся без труда. Джилл старалась освоить умение Майка растягивать время, так что жонглирование яйцами или езда в час «пик» становились легким делом, потому что все происходило, как при замедленной съемке. Странно, подумалось ей, ведь всего несколько месяцев назад этого человека ставили в тупик шнурки от ботинок.

Они не разговаривали, потому что сложно было общаться, пока мысли текли по разным временным потокам. Джилл размышляла о только что покинутой жизни, вспоминая и лелея мельчайшие подробности, и по-марсиански и по-английски. Всю жизнь, до встречи с Майком, она повиновалась тирании часов: сначала — маленькой девочкой в школе, затем — девочкой побольше в школе посерьезней, потом — под давлением больничного режима.

На карнавале, в бродячем цирке все было иначе. Помимо того, что приходилось несколько раз в день стоять в причудливой позе, изображая красавицу, ей не приходилось делать что-либо еще в строго определенное время. Майку было все равно, ели они раз в день или шесть раз, и его удовлетворяло все, что она делала по дому. У них была собственная палатка; во многих городах они даже не покидали цирк от начала и до конца представлений. Это было их гнездо, куда не могла дотянуться рука внешнего мира.

Конечно, каждый раз им приходилось сталкиваться со зрителями, но Джилл легко усвоила точку зрения циркачей: зрители не люди, их единственная функция в жизни — выдавать деньги.

Сейчас они были счастливы. Но поначалу им пришлось сложновато. Майка то и дело узнавали, иногда трудно было отцепиться от приставал, и не только от газетчиков, но и от бесконечного количества людей, считавших, что они имеют право что-то требовать от Майка.

Но вскоре Майк сдумал черты лица по-новому, вид у него стал более зрелым, появились и другие перемены. Эти меры, а также то, что они бывали в местах, где Майка не ожидали, позволило им добиться уединения. Примерно в то же время, когда Джилл в очередной раз звонила домой, Джубал предложил распространить слухи в качестве прикрытия — и через несколько дней Джилл прочла, что Человек с Марса удалился от мира в Тибетский монастырь.

На самом деле они удалились в гриль-бар «У Хэнка», Джилл поступила официанткой, а Майк — мойщиком посуды. Майк умел очень быстро отмывать посуду, когда хозяин не видел. Проработав с неделю, они поехали дальше, временами снова устраиваясь на службу, временами обходясь без работы. Они почти ежедневно ходили в публичные библиотеки, после того как Майк узнал об их существовании — раньше он считал, что у Джубала есть экземпляр каждой книги, отпечатанной на Земле. Стоило ему узнать чудесную новость — и они застряли в Эйкроне на целый месяц; Майк читал, а Джилл ходила по магазинам.

«Шоу Бакстера — Обхохочешься!», вот где было здорово. Джилл хихикнула, вспоминая, как однажды — в каком же городе? — провалился номер с позами. Ну, там вышло нечестно, они всегда работали, заранее обговорив правила: в лифчиках или без, голубые огни или самые яркие, да что угодно. Тем не менее шериф сгреб их всех, а мировой судья намеревался посадить девушек в кутузку. Цирк закрыли, а циркачи гурьбой повалили в суд, и зрители тоже: всем хотелось поглядеть на «бесстыжих женщин». Майк и Джилл втиснулись в уголок зала суда.

Джилл внушала Майку, что он никогда не должен совершать нечто необычное там, где его могут заметить. Но Майк грокнул, что наступил «касп», критический момент, требующий принятия решения…

Шериф давал показания о «публичном разврате», явно наслаждаясь собой, когда внезапно и шериф, и судья оказались перед публикой в чем мать родила.

Джилл с Майком улизнули в суматохе, все обвиняемые тоже. Цирк перебрался в более приличный городок; никто не подумал, что Майк причастен к чуду.

Джилл навсегда запомнила выражение лица шерифа. Она было мысленно обратилась к Майку, чтобы напомнить ему, как забавно тогда выглядел тот гнусный шериф. Но в марсианском нет слова «забава», и она не знала, как выразить это понятие. Они начали общаться телепатически, но пока только по-марсиански.

«Да, Джилл?» — отозвался он мысленно.

«Потом».

Они приблизились к отелю, она ощутила, как замедлился его мозг, когда он остановил машину у обочины. Джилл предпочитала ставить машину на стоянке; жить можно было и в цирке, но ей мешало отсутствие ванной. Душ, конечно, тоже ничего, но что сравнится с большой горячей ванной? Забраться в нее и отмокнуть! Временами они поселялись в отеле, брали напрокат машину. У Майка отсутствовала брезгливость к грязи из-за его воспитания. Правда, теперь он так же следил за собой, как и она, но лишь потому, что она его обучила. Он мог быть совершенно чистым и без водных процедур, и не было нужды тратиться на парикмахерскую после того, как он усвоил, какая прическа нравится Джилл. Но Майк по-прежнему испытывал наслаждение, погружаясь в воду жизни.

«Империал» был старенькой потрепанной гостиницей, но ванна в апартаментах для новобрачных была большая. Войдя, Джилл направилась прямо в ванную и открыла воду. Она не удивилась, когда вся ее одежда исчезла. Милый Майк! Он знал, как она любит делать покупки, и поощрял ее слабость, отсылая в «никуда-никогда» те тряпки, которые ей уже надоели. Он проделывал бы это каждый день, но она предупредила его, что изобилие новой одежды будет непременно замечено в цирке.

— Спасибо, милый! — крикнула она. — Давай влезай!

Он либо разделся, либо отправил в никуда свою одежду — скорее первое, решила она: Майка магазины и обновки не интересовали. Он не понимал, для чего нужна одежда, кроме как для защиты от плохой погоды, но он не нуждался в защите. Они влезли в ванну лицом друг к другу, она набрала пригоршню воды, коснулась ее губами, протянула ему. Ритуал был им уже не нужен, но Джилл приятно было вспоминать, хотя то, что она вспоминала и не нуждалось в воспоминаниях — те мгновения пребудут с нею всегда.

Потом она сказала:

— Я вспомнила, как ужасно выглядел тот гадкий шериф, оставшись в чем мать родила.

— Он выглядел забавно?

— Да, еще бы!

— Объясни мне, почему. Я не понимаю шутки.

— Ну… мне сложно. Это не шутка — не то, что каламбуры или разные слова.

— А я не грокал его «забавным», — сказал Майк. — И в нем, и в судье я грокнул неправильность. Если бы я знал заранее, что ты будешь недовольна, я бы послал их в никуда.

— Майк, милый, — она коснулась его щеки, — ты сделал лучше. Им никогда этого не простят — и им не удастся арестовать кого-либо за «неприличное поведение» в ближайшие пятьдесят лет. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Мне жаль, что наш номер провалился. Я изо всех сил старалась, но я тоже не гожусь в актрисы.

— Я виноват, Джилл. Тим сказал правильно — я не грокаю публику. Но мне было хорошо с циркачами… и я грокал все ближе к публике с каждым днем.

— Не надо никак их называть, мы ведь сами теперь не циркачи, а они такие же люди, как мы. Люди не болваны.

— А я грокаю, что они болваны.

— Да, милый, но это невежливо.

— Я запомню.

— Ты уже решил, куда мы поедем?

— Нет. Когда придет время, я узнаю.

Верно, Майк всегда знал. С тех пор, как он совершил свой первый шаг от послушания правительству, он становился все сильнее и увереннее. Юнец, с трудом удерживавший в воздухе пепельницу, теперь он мог держать на весу не только ее, занимаясь одновременно чем-то другим; он справлялся с любым необходимым усилием — ей вспомнился застрявший в грязи грузовик… Человек двадцать пытались вытащить его, Майк тоже подставил плечо, и завязшее заднее колесо выползло наружу. Теперь Майк был умудрен опытом: никто и не догадывался о его возможностях.

Вспомнилось ей и то, как он грокнул, что «неправильность» необходима лишь в общении с живыми, мыслящими существами, а ее платье можно отправить в никуда, хотя оно вполне «правильное». Ограничение существовало для птенцов, взрослые делали так, как подсказывало гроканье.

Интересно, каким будет следующее изменение? Но она не беспокоилась: Майк был добр и мудр.

— Майк, представляешь, как было бы здорово, если бы тут оказались Энн, Доркас и Мириам? И наш отец Джубал, и ребята? Ой, вся наша семья!

— Нужна ванна побольше.

— Ну потеснились бы. А когда мы снова поедем домой, Майк?

— Я грокаю, скоро.

— «Скоро» по-марсиански? Или «скоро» по-земному? Ладно, неважно, милый, свершится, когда наполнится ожидание. Кстати, скоро здесь появится тетушка Пэтти — «скоро» по-земному. Помоешь меня?

Она встала, мыло вылетело из мыльницы, прошлось по ее телу, легло на место, мыльный слой пошел пузырями.

— Ой, щекотно!

— Душ?

— Окунусь. — Она присела, окунулась, встала. — Пора, наверное.

Кто-то постучал в дверь:

— Ребятки, вы в приличном виде?

— Иду, Пэт! — крикнула Джилл, вылезая из ванной. — Высуши меня, пожалуйста!

И она тут же высохла, не осталось и следов.

— Милый, ты не забудешь одеться? Пэтти — настоящая леди, не то, что я.

— Не забуду.

Глава 27

Схватив пеньюар, Джилл поспешила в гостиную.

— Входи, дорогая. Мы принимали ванну, он сейчас выйдет. Выпей пока, а потом можешь сама залезть в ванну и допить прямо там. Горячей воды — сколько хочешь.

— Я вымылась под душем, детка, после того, как уложила Пышку в постель. А вот принять настоящую ванну очень хочется. Но, Джилл, я пришла вовсе не для того, чтобы пользоваться нашей ванной; мне тяжело на душе от того, что вы уезжаете.

— Ну, мы же не упустим тебя из виду. — Джилл занялась бокалами. — Тим прав, нам нужно доработать номер.

— Номер в порядке, может, сделать его посмешнее, но… Привет, Смитти. — Она подала Майку руку в перчатке. Выходя из цирка, миссис Пайвонская всегда надевала перчатки, платье с закрытым воротом и чулки. Она выглядела, да и была, респектабельной вдовой, следившей за своей фигурой.

— Я тут говорила Джилл, что ваш номер совсем не плох.

— Пэт, не надо. Он никуда не годится.

— Да нет, милые, его можно слегка оживить — разные там трюки, шутки. Может, немного пооткровеннее костюм для Джилл… у тебя отличная фигура, милочка.

— Нет, не поможет, — покачала головой Джилл.

— Знавала я одного фокусника, он одевал помощницу в стиле веселых восьмидесятых — тысяча девятьсот восьмидесятых, конечно, — даже ног не было видно. А потом покровы исчезали один за другим. Нашим лопухам это нравилось. Пойми меня правильно, милая — никакой вульгарности. В конце она оставалась примерно в таком же наряде, как ты сейчас.

— Пэтти, — сказала Джилл, — да я бы выступала совершенно голой, лишь бы сохранить номер.

— Нельзя, милочка, лопухи бы взвыли. Но коли у тебя есть фигура, отчего бы ею не попользоваться? Многого бы я добилась со своими татуировками, если бы мне позволяли бы снимать с себя все, что можно?

— Кстати об одеждах, Пэт, тут у нас жарковато, градусов девяносто… — Сам Майк был в накинутом на плечи легком халате, вполне достаточном для циркача. Жара почти не влияла на него, лишь изредка ему приходилось слегка перестраивать обмен веществ. Но их подруга привыкла ходить полураздетой и прикрывала все тело лишь тогда, когда выходила из цирка. — Хочешь устроиться поудобнее? Тут ведь нет никого, кроме нас, цыплятки. — Последнее было шуткой, допустимой среди друзей, так объяснял ему Джубал.

— Конечно, Пэтти, — поддержала Джилл. — Еще вспотеешь. Давай принесу тебе что-нибудь.

— Ну… вообще-то мне пришлось напялить на себя костюм…

— Так не стесняйся среди друзей. Давай расстегну молнии.

— Дай-ка я сниму чулки и туфли. — Она продолжала болтать, придумывая, как бы ей подобраться к религии. Она была уверена, что дети, благослови их Господь, готовы стать ищущими, но она надеялась подвести их к Свету за сезон. — Если идешь на сцену, Смитти, ты должен научиться понимать этих чурбанов-зрителей. Если хочешь стать настоящим фокусником. Ты, конечно, многое умеешь, милый. — Всунув чулки в туфли, она повернулась, чтобы Джилл помогла ей расстегнуть молнии. — Будто бы заключил соглашение с дьяволом. Но лопухи-то не знают, что все это — ловкость рук. Нужно вести себя как-то попроще. Ты когда-нибудь встречал глотателя огня с красивой помощницей? Поставь красивую девушку рядом с ним — и она испортит ему номер, ведь зрители надеются, что он по случайности загорится.

Она стянула платье через голову, подала Джилл, та поцеловала ее.

— Ну вот, тетушка, а теперь откинься на спинку кресла, выпей.

— Погоди, милочка. — Миссис Пайвонская взмолилась в душе: пусть ее озарит. Ну конечно! Ведь картинки на ее теле говорят сами за себя: для того-то Джордж и разрисовал ее. — Вот что есть у меня… А вы-то сами когда-нибудь смотрели на мои картинки?

— Нет, — призналась Джилл, — не хотелось пялиться на тебя, будто мы двое лопухов.

— Ну тогда смотрите, дети, ведь для того-то Джордж, да благословит Господь его душу, и сотворил их. Чтобы на них пялились, рассматривали. Вот тут, под подбородком, — рождение нашего пророка, святого Фостера — невинный младенец, не ведаюший, что уготовил ему Господь. Но ангелы-то знали — видите их? Следующая сценка — его первое чудо, он был тогда юным грешником в деревенской школе, отправился подстрелить птичку… он поднял ее, погладил, и она улетела прочь, целая и невредимая. Ну, а теперь поглядите на спину. — Она рассказала, что, когда Джордж принялся за свой великий труд, «холст» был уже частично разрисован, но его осенило вдохновение, и он превратил «Нападение на Пирл-Харбор» в «Армагеддон», а «Небоскребы Нью-Йорка» — в «Священный Град».

— Но, — признала она, — несмотря на то, что теперь на каждом дюйме моего тела вы видите священные картины, Джорджу пришлось нелегко. Он изрядно потрудился, чтобы отразить важнейшие вехи в жизни нашего Пророка. Вот вы видите его читающим проповедь на ступенях нечестивого монастыря, откуда его прогнали — тогда его впервые арестовали, началось Преследование… А вон там, прямо на спине, видите, он разбивает идолов… и снова он в тюрьме, а над ним струится божественный свет. Потом немногочисленные Верующие ворвались в тюрьму…

(Преподобный Фостер сообразил, что в борьбе за свободу веры кастеты, дубинки и готовность схватиться с полицейскими перевешивали пассивное сопротивление. Церковь его уже в истоках была воинственной. Но он был подлинным тактиком и в битву вступал лишь там, где вся тяжелая артиллерия была на стороне Бога.)

— …и спасли его от неправедного суда, а взамен изваляли в смоле и перьях судью. А впереди… ну, тут немного увидишь, все под лифчиком.

(«Майкл, чего ей хочется?»

«Ты сама знаешь. Скажи ей».)

— Тетушка Пэтти, — мягко произнесла Джилл, — вы ведь хотите, чтобы мы разглядели все картинки, правда?

— Ну… да, ведь и Тим говорит в конце представления: Джордж использовал каждый дюйм, чтобы завершить рассказ.

— Если Джордж потратил на это столько труда, значит, он хотел, чтобы картинки видели. Снимай все, я же говорила тебе: я и сама бы выступала совершенно голой, но ведь мы всего лишь развлекаем. А у тебя есть цель… священная цель.

— Ну, если вы так хотите… — И она мысленно спела «Аллилуйя».

Сам Фостер поддерживает ее. Если повезет, с помощью картинок Джорджа он поможет этим детям увидеть Свет.

— Я помогу тебе.

(«Джилл?»

«Нет, Майкл».

«Погоди».)

Миссис Пайвонская с изумлением обнаружила, что вся ее одежда исчезла. А Джилл не удивилась, когда растаял ее пеньюар, равно как и халат Майка — запишем это на счет его хороших манер.

Миссис Пайвонская ахнула. Джилл обняла ее за плечи:

— Успокойся, все в порядке. Майк, скажи ей.

— Да, Джилл. Пэт…

— Да, Смитти?

— Ты говорила, что мои трюки — это ловкость рук. Но сейчас ты захотела раздеться, и я снял все с тебя.

— Но как? Где все?!

— Где-то там, куда делись и наши с Джилл халаты — ушли.

— Не волнуйся, Пэтти, — вставила Джилл, — мы все вернем. Майк, не надо было так делать.

— Извини, Джилл, но я грокнул, что тут все в порядке.

— Ну… может быть… — Пэтти не слишком расстроилась, к тому же она никому не расскажет, она же циркачка.

Ни тряпки, ни отсутствие одежды на ней и на Майке с Джилл миссис Пайвонскую не волновали. Но ее беспокоила теологическая проблема:

— Смитти, это что же, настоящее волшебство?

— Думаю, ты бы именно так это назвала, — признал он.

— Уж лучше назову чудом, — отрезала она.

— Назови как хочешь, но только не ловкость рук.

— Это я поняла. — Она не испугалась: Патрицию Пайвонскую поддерживала Вера, и она ничего не боялась. Но ей стало не по себе, она волновалась за своих друзей.

— Смитти, погляди-ка мне в глаза. Ты заключил сделку с Дьяволом?

— Нет, Пэт.

Она пристально глядела ему в лицо!

— Вроде не врешь…

— Он не умеет лгать, Пэтти.

— Значит, чудо? Смитти… ты святой!

— Не знаю, Пэт.

— Наверное, так и есть, — подтвердила Джилл. — Он и сам не знает. Майкл, мы уже так много открыли, может, и остальное?..

— «Майкл»! — внезапно вскрикнула Пэтти. — Ты — Архангел Михаил, посланный на Землю в человеческом облике!

— Пэтти, пожалуйста, перестань! Даже если и так, он все равно сам ничего не знает.

— А ему и незачем знать. Господь совершает свои чудеса, как Ему угодно.

— Пэтти, дай же мне сказать!

Вскоре миссис Пайвонская уяснила, что Майк — Человек с Марса. Она согласилась обращаться с ним по-прежнему, как с простым человеком, хотя и осталась при своем убеждении относительно его истинной природы и цели пребывания на Земле. Фостер ведь тоже пребывал человеком, пока жил на Земле, но он также всегда был и Архангелом. Если Джилл с Майклом настаивают на том, что их не надо спасать, она будет обращаться с ними так, как они того пожелают, пути Господа неисповедимы.

— Думаю, нас можно назвать «ищущими», — сказал Майк.

— Вполне, мои милые! Я-то уверена, что вы уже спасены, — но и Фостер в юности был ищущим. Я помогу вам.

Она приняла участие в другом чуде. Все трое сидели на ковре. Откинувшись на спину, Джилл мысленно предложила Майку попробовать. Без болтовни и без реквизита Майк спокойно поднял ее в воздух. А Пэтти наблюдала за ними со счастливой улыбкой.

— Пэтти, — предложил Майк, — ложись.

Она повиновалась с той же готовностью, как если бы перед ней был Фостер.

— Может, тебе лучше сначала опустить меня, Майк? — спросила Джилл, повернув к нему голову.

— Нет, я справлюсь.

Миссис Пайвонская ощутила, что ее осторожно поднимают в воздух. Она не испугалась — ею овладел религиозный экстаз, словно в лоне ее вспыхнула теплая молния; слезы выступили у нее на глазах; она не ощущала подобной мощи с тех пор, как ее коснулся святой Фостер. Майк приблизил ее к Джилл, обе обнялись, и Пэтти разрыдалась от счастья.

Опустив их на пол, Майк не почувствовал никакой усталости — он уже и не помнил, когда в последний раз уставал.

— Майк, нам нужна вода, — сказала Джилл.

(???»

«Да».

«А что потом?»

«Это необходимо. Зачем она, по-твоему, пришла?»

«Я знал, но не был уверен, что и ты знаешь… или одобришь. Брат мой. Мое «я».

«Брат мой».)

Майк отправил в ванную стакан, заставил кран наполнить его водой и вернул стакан в комнату, к Джилл. Миссис Пайвонская наблюдала за происходящим со спокойным интересом — стадию изумления она уже миновала.

— Тетушка Пэтти, — обратилась к ней Джилл, — это все равно, что крещение… и свадьба. Это… марсианский обычай. Он означает, что вы можете доверять нам, а мы — вам… мы можем все рассказывать вам, а вы нам… что мы теперь друзья, во веки веков. Но если вы согласитесь, нарушить обет нельзя. Если вы нарушите обет, мы сразу умрем. Спасенные или нет… Если мы нарушим… но нет, если не хотите, не надо делить с нами воду — мы останемся друзьями. Не нужно делать ничего, что противоречит собственной вере. Мы не принадлежим к вашей церкви, может, никогда не присоединимся. «Ищущие» — пока ты можешь называть нас только так. Да, Майк?

— Грокаем, — согласился он. — Пэт, Джилл говорит верно. Хотел бы я, чтобы можно было объяснить тебе все это по-марсиански, было бы куда яснее. Обряд включает в себя все, что есть в браке и еще больше. Мы готовы предложить тебе воду… но если есть причина в твоей религии или в твоем сердце, мешающая тебе принять нас, — не пей!

Патриция Пайвонская глубоко вздохнула. Однажды она уже приняла подобное решение, при поддержке своего супруга. Кто она такая, чтобы отказывать святому человеку? И его благословенной невесте?

— Желаю, — решительно сказала она.

Отпив глоток, Джилл произнесла:

— Мы станем ближе. — Она передала стакан Майку.

— Благодарю тебя за воду, брат мой. — Он тоже сделал глоток.

— Пэт, даю тебе воду жизни. Пей глубоко. — И он передал стакан ей.

— Благодарю вас, о, благодарю вас, милые мои! «Вода жизни»— я люблю вас обоих! — И она жадно выпила.

Взяв стакан, Джилл допила, что осталось.

— Теперь мы станем еще ближе, братья.

(«Джилл?»

«Ну давай же!»)

Майкл поднял в воздух своего нового брата, понес ее по комнате и уложил на постель.

Валентин Майкл Смит грокнул, что физическая любовь среди людей — очень человеческая и очень физическая — была не просто «ускорением яиц», не только ритуалом, благодаря которому люди «сближались». Он все еще продолжал грокать смысл любви, стараясь при каждом удобном случае грокнуть ее во всей полноте. Сам акт помогал ощутить «сближение». Он давно уже перестал шарахаться от сильного подозрения, что даже Старейшинам был неведом этот экстаз — он грокнул, что его новые близкие обладали уникальной духовной глубиной. И он радостно старался исследовать новые глубины, не имея впитанных в детстве запретов и потому не испытывая ни вины, ни отвращения.

Земные учителя, нежные и щедрые, обучили его, не причинив вреда его чистоте. Результат был столь же уникален, сколь он сам.

Джилл не удивилась, когда Пэтти полностью, прямодушно согласилась разделить воду с Майком — та сразу поняла, что марсианская церемония влечет за собой древнейший человеческий ритуал. Джилл слегка удивилась, заметив, как спокойно Пэт воспринимает умение Майка творить чудеса и в этом. Но Джилл не догадывалась, что Патриция уже встречала на своем пути святого, и она заранее ожидала от святого большего, чем от обычного мужчины. Джилл пронзило ощущение покоя и счастья: вновь критический миг завершился верным шагом… а потом и она впала в экстаз, разделив возникшую близость.

Когда все успокоились, Джилл попросила Майка устроить Пэтти ванну с помощью телекинеза, и она взвизгивала и смеялась от восторга вместе со своей старшей подругой. Впервые Майк показал Джилл это чудо, играя, потом это стало семейной традицией. Джилл была уверена, что Пэтти это понравится. Забавно было наблюдать за Пэтти, когда она обнаружила, что невидимые руки ее моют, или когда тело ее мгновенно высохло, хотя не было ни полотенец, ни потока теплого воздуха.

— Ну, — заморгала Патриция. — теперь надо выпить.

— Конечно, милая.

— И я все еще хочу показать вам мои картинки.

Перейдя в гостиную, Пэтти встала посреди ковра.

— Поглядите на меня. На меня, а не на картинки. Что вы видите?

Майк мысленно снял с нее татуировку и посмотрел на нового брата по воде. Татуировки ему понравились, они делали ее неповторимой, выделяя среди остальных. И благодаря им у нее чувствовался аромат, схожий с марсианским, ведь почти все люди были на одно лицо, а она от всех отличалась. Он подумал, не сделать ли и ему татуировки по всему телу? Но надо бы сначала грокнуть, что там следует изобразить. Жизнь его брата по воде Джубала? Нужно обдумать. Может, и Джилл пожелает иметь татуировки. Какой узор сделает ее еще прекраснее, еще более самой собой?

Пэтти без татуировок не слишком ему понравилась — она выглядела, как и должна выглядеть женщина. Майк все еще не грокнул коллекцию Дюка, хотя фотографии научили его понимать, что существуют разнообразные размеры, формы, цвета, а также разнообразие в акробатике любви, но больше он ничего не сумел грокнуть из драгоценных картинок Дюка. Воспитание сделало Майка внимательным наблюдателем, но оно же оставило его невосприимчивым к тонкому наслаждению от созерцания эротических сцен. Конечно, он находил женщин (включая, безусловно, и Патрицию Пайвонскую) сексуально возбуждающими, но ему вовсе не нужно было на них смотреть. Запах, прикосновение значили куда больше, тут он был квазичеловеком, квазимарсианином; параллельный марсианский рефлекс (не более утонченный, чем чихание) вызывался именно этими ощущениями, но он действовал лишь во время сезона, и «секс» среди марсиан был не более романтичен, чем внутривенное вливание.

Но убрав ее картинки, Майк отчетливее рассмотрел следующее: у Патриции было ее собственное лицо, отмеченное красотой прожитой жизни. У нее, с удивлением увидел он, еще более свое лицо, чем у Джилл. И он испытал к Пэт сильное чувство, которое сам он еще не называл любовью.

У нее был свой особенный запах и свои особенный голос. Этот голос был слегка хрипловат, ему нравилось слушать, даже если он не мог грокнуть значение сказанного. Запах нес в себе примесь горечи и мускуса, оттого что она возилась со змеями. Майку нравились ее змеи, он научился обращаться с ядовитыми кобрами, и не только благодаря умению растягивать время. Они грокали вместе с ним, а он наслаждался их невинными безжалостными мыслями, они напоминали ему о доме. Майк был единственным, кроме Патриции, человеком, кто мог брать в руки Пышку, — и змея относилась к этому спокойно, даже с удовольствием. Она пребывала в таком оцепенении, что и другие могли ее трогать, но лишь Майка змея воспринимала как существо, заменяющее Патрицию.

Пусть картинки появятся…

Интересно, почему Пэтти позволила покрыть себя татуировкой, думала Джилл? Она выглядела бы чудесно, если бы не была живым комиксом. Но ей нравилась сама Пэтти, а не то как она выглядела… и она зарабатывает себе на хлеб… пока не состарится настолько, что болваны и лопухи перестанут платить за удовольствие поглазеть на нее, будь ее картинки написаны самим Рембрандтом. Может, она откладывает деньги в чулок… но тут Джилл припомнила, что Пэтти теперь брат по воде, следовательно, ей принадлежит часть огромного состояния Майка. И на душе ее потеплело.

— Ну? Что вы видите? Сколько мне лет, Майкл?

— Не знаю.

— Угадай.

— Не могу, Пэтти.

— Ну же, попробуй.

— Пэтти, — вмешалась Джилл, — Майк и правда не может — он не умеет угадывать возраст… ты же знаешь, он совсем недавно прибыл на Землю. К тому же Майк считает по-марсиански. Если нужно что-то посчитать, этим занимаюсь я.

— Ладно, тогда ты угадай. Не бойся, скажи правду.

Оглядев Пэтти, Джилл отметила ее подтянутую фигуру, но также руки, шею и глаза — и скинула пяток лет, несмотря на то, что брату по воде нужно было говорить правду.

— Ну, все еще тридцать, а?

Миссис Пайвонская чуть не подавилась со смеха:

— Вот тебе преимущество истинной Веры, милочка! Джилл, да мне скоро пятьдесят!

— Тебе столько не дашь!

— Это счастье, милая. Родив первого ребенка, я было распустилась — слово «толстуха» изобрели именно для меня. Пузо у меня висело, словно на шестом месяце беременности, груди свисали вниз, а я и не пыталась привести их в порядок. Можешь посмотреть — конечно, хороший хирург шрамов не оставляет, но на мне-то их было бы видно, появились бы дырки в двух картинках.

А потом — я увидела Свет! Не упражнения, не диета — я ем, как свинья. Счастье, моя милая. Совершенное Счастье и Вера, с помощью благословенного Фостера.

— Потрясающе! — восхитилась Джилл.

Да, Пэтти никогда не придерживалась диеты и не делала никаких особых упражнений за все то время, что Джилл была с ней знакома; а Джилл знала, как приводят в порядок бюст — нет, татуировок Пэтти нож не касался.

А Майк решил, что Пэтти научилась «думать» свое тело в такую форму, какая ей нравилась, и неважно, приписывала ли она успех Фостеру или нет. Он учил Джилл контролировать тело, но сначала ей нужно было довести до совершенства свое знание марсианского, а уж потом она сможет довести до совершенства тело. Спешить некуда, ожидание приведет к успеху. А Пэтт продолжала:

— Я хотела, чтобы вы увидели, сколько может сделать Вера. Но подлинные перемены — внутри. Само Счастье. Господу Богу ведомо, что у меня нет дара проповедника, но попытаюсь объяснить вам. Сначала вы должны понять: все прочие церкви — ловушки Дьявола, Драгоценный Иисус наш учил истинной Вере, так говорил Фостер, и я ему верю. Но в смутные времена слова Иисуса извратили и исказили до того, что и сам Он их не признал бы. Поэтому Бог послал Фостера объявить Новые Откровения и разъяснить Слово Божье.

Наставив на них указующий перст, Патриция Пайвонская внезапно превратилась в жрицу, облаченную в священное достоинство и мистические символы.

— Господь желает, чтобы мы были Счастливы. Он наполнил мир предметами, чтобы мы были Счастливы. Позволил бы Он виноградному соку превращаться в вино, если бы не желал, чтобы мы пили его и веселились? Он мог оставить его соком… или обратить в уксус, чтобы никто уже не смеялся. Разве это не правда?! Конечно, Он не желал, чтобы люди напивались допьяна, избивали жен, бросали детей… Он дал нам вещи, чтобы мы ими пользовались, а не для того, чтобы мы их ломали. Если вы желаете выпить среди друзей, видящих Свет, если вам потом хочется петь и плясать, благословляя Господа за доброту, — почему бы и нет? Господь сотворил алкоголь, Он сотворил и ноги, Он сотворил все, чтобы вы были счастливы! — Она помолчала.

— Налей еще, детка. Проповеди — такое дело, глотка пересыхает. Отличная хлебная водка, не надо разбавлять. Еще не все. Если бы Господь не желал, чтобы на женщин смотрели, Он сотворил бы их уродливыми — разумно, верно? Бог не мошенник. Он сам установил правила игры, не стал же Он устраивать все так, чтобы и выиграть никто не мог, и не пошлет Он кого-то в ад за проигрыш в азартной игре.

Ладно! Бог желает, чтобы мы были Счастливы, — и Он объяснил нам, как это делать. «Любите друг друга!» Любите змею, если бедняге нужна любовь. Любите соседа… отстраняйте лишь Сатану, его служителей, которые попытаются столкнуть вас с избранной дорожки, да прямо в ад. Под «любовью» Он вовсе не имел в виду ту жеманную любовь старой девы, которая боится поднять взор от молитвенника, чтобы не узреть соблазн плоти. Если Господь ненавидел плоть, зачем же он столько ее создал? Бог не неженка. Он сотворил Большой Каньон, и звезды, и кометы, мчащиеся по небу, и циклоны, и жрецов, и землетрясения; разве Господь, благодаря которому все тут вертится-крутится, и успешно, намочит штаны, если какая-нибудь красотка слегка наклонится, и мужчина случайно увидит ее грудь? Мы с тобой, милочка, лучше знаем! Когда Бог сказал нам: «Любите!», он что же, смошенничал? Нет, он желал, чтобы мы любили друг друга. Люби младенцев, которым нужно менять штанишки; люби сильных пахучих мужчин, чтобы появлялись еще младенцы, которых ты будешь любить, — а в промежутках продолжай любить, потому что любовь — благо!

Конечно, это не значит, что нужно торговать любовью, я же не окосею от бутылки водки настолько, что начну буянить и пристукну полицейского. Нельзя продать любовь — нельзя купить Счастье, там нет ярлычков с ценой… а если кто-то считает, что можно назначить цену, — что ж, дорога в ад открыта. Но если любишь с открытым сердцем и получаешь то, в чем Бог не испытывает недостатка, Дьявол до тебя не доберется. Деньги? — Она поглядела на Джилл. — Милая, ты бы согласилась на церемонию воды с кем-то чужим, например, за миллион долларов? За десять миллионов — и не облагаемых налогом к тому же?

— Нет, конечно! («Майкл, ты грокаешь?»

«Почти полностью, Джилл. Идет ожидание».)

— Понимаете, милая? Я же знала: в той воде — любовь. Вы — ищущие, и вы уже близки к Свету. Но так как вы, благодаря вашей любви, «разделили воду и стали ближе», как говорит Майкл, я могу рассказать вам куда больше, чем обычно рассказывают простому ищущему…

Преподобный Фостер, сам себя избравший на пост — или избранный Господом, тут все зависит от цитируемого источника, — обладал большим умением соответствовать, чем умелый циркач — оценивать лопухов. В культуре, известной под названием Америки, изначально было заложено раздвоение личности. Законы пуританские, но внешнее поведение стремилось к раблезианскому; основные религии аполлонические; религиозные ритуалы почти дионисийские. В двадцатом веке (эра христианства на Земле) это было единственное место на планете, где так решительно подавлялся секс, но нигде больше не испытывали к нему столь острого интереса.

У Фостера было две общие черты с любимым великим религиозным вождем той планеты: он обладал мистической личностью. И в сексуальном смысле далеко отходил от принятой нормы. Великие религиозные вожди Земли бывали либо целибатами, давшими обет безбрачия, либо их противоположностями. Фостер целибатом не был.

Его жены и жрицы тоже не давали обета безбрачия и воздержания. Решающим доводом в пользу возрождения, согласно Новым Откровениям, стал ритуал, необычайно совпадавший с церемонией «сближения».

В истории Земли можно найти многочисленные культы, использовавшие тот же прием, но до Фостера в Америке его так широко не практиковали. Фостера не однажды изгоняли из города, прежде чем он сумел довести до совершенства метод, позволивший ему распространить свой культ, восхваляющий козла. Он делал заимствования из учений франкмасонов, католицизма, коммунистической партии и Мэдисон-авеню с ее бесчисленными рекламными агентствами, точно так же, как он заимствовал идеи из предыдущих писаний, составляя свои «Новые Откровения». Он облачил все в «сладкую упаковку»: возвращение к примитивному христианству. Он открыл внешнюю общую церковь, которую мог посещать кто угодно. Затем он создал церковь средней ступени; судя по внешнему виду, это была «Церковь Нового Откровения», где спасенные счастливцы (платившие десятину) наслаждались всеми выгодами постоянно расширявшихся деловых связей прихожан и завершали все службы вечным празднеством Счастья, Счастья, Счастья! Они получали отпущение грехов, — да только мало что считалось грехом, если они оказывали поддержку своей церкви, честно вели дела с братьями-фостеритами, проклинали грешников — и были счастливы. В «Новых Откровениях» не то чтобы поощрялся разврат, но едва дело доходило до обсуждения эротики и секса, как откровения обретали налет мистицизма.

Церковь средней ступени поставляла ударные отряды. Этот трюк Фостер заимствовал у группировки «Индустриальные рабочие мира», известной в просторечии как «шатуны» и действовавшей в начале XX века; если в обществе пытались подавить движение фостеритов, они сходились в городок и скапливались там в таких количествах, что ни полиция, ни тюрьма не могли с ними справиться — полицейским ломали кости, а тюрьмы громили.

Если прокурор опрометчиво выступал с обвинительным заключением, выполнить его было невозможно. Фостер (после боевого крещения) заботился о том, чтобы расследование всегда велось согласно букве закона; ни разу осуждение фостерита как фостерита не было поддержано Верховным Судом.

Помимо внешней существовала еще и внутренняя церковь, состоящая из непоколебимых, целиком преданных последователей Фостера, из которых выбирали жрецов, вождей, держателей всех ключей и творцов политики. Они считались «заново рожденными», понятие «грех» к ним не применялось, место на небе им было обеспечено; лишь им были известны все таинства.

Фостер сам тщательно подбирал своих людей, пока их не стало слишком много. Он искал единомышленников, а если выбирал женщин, они походили на его жен-жриц: полностью убежденные, решительные, упрямые, не имевшие (или искоренившие вместе с виной и неуверенностью) чувства ревности в самом человеческом понимании слова. Все они были в глубине души сатирами и нимфами, потому что тайная церковь и являлась тем самым культом Дионисия, которого Америке так не хватало и для которого в ней был огромный незаполненный рынок.

Фостер был крайне осторожен: если кандидаты на пост были женаты, то и муж и жена становились обращенными. От одиноких кандидатов требовалась сексуальная привлекательность и активность. Он также внушал своим жрецам, что мужчин должно быть больше или столько же, сколько женщин. Нигде не сохранилось письменных свидетельств того, что Фостер изучал своих предтеч, но он либо знал, либо подозревал, что большинство их потерпели крах, потому что похотливость и жадность жрецов вели к ревности. Фостер не повторял таких ошибок, он не утаивал от собратьев даже тех женщин, которые становились его женами.

Он вовсе не стремился расширить свою базовую группу. Церковь средней ступени обладала всем необходимым для того, чтобы удовлетворить аппетиты масс. Если возрождение производило две супружеские пары, достойные заключить «брак на Небесах», Фостер бывал доволен. Если же не появлялось ни одной кандидатуры, он терпеливо «сеял» и ждал всходов, посылая в нужное место испытанных жреца и жрицу.

Насколько возможно он проверял избранных сам, обычно жрицу. Так как все пары, приходившие к нему из церкви средней ступени, были уже «спасены», он мало чем рисковал: от женщин риска не было никакого, а мужчину он предварительно изучал, лишь потом приглашая жрицу.

До того как примкнуть к «спасенным», Патриция Пайвонская была молодой замужней «очень счастливой» женщиной. У нее был ребенок, муж, на много лет старше ее — она не только уважала, но и восхищалась им. И Джордж Пайвонский был великодушным любящим мужем, имевшим лишь одну слабость, но именно из-за нее он частенько оказывался к ночи настолько пьян, что подолгу не мог проявить свою любовь к жене. Пэтти считала, что ей повезло; правда, временами Джордж проявлял симпатию к той или иной клиентке, весьма сильную симпатию, если та приходила днем; правда и то, что заниматься татуировкой, тем более с женщинами, можно лишь наедине. Пэтти относилась ко всему терпимо, а временами и сама назначала свидание клиенту, особенно после того, как Джордж все чаще стал прикладываться к бутылке.

И все же чего-то ей в жизни не хватало. Не стало легче и после того, как благодарный клиент подарил ей змею, — он уезжал и не мог взять любимицу с собой. Патриция любила домашних животных и не боялась змей. Она устроила ей дом в витрине мастерской, а Джордж сделал красивое объявление в четырех цветах: «Не наступи на меня!», выдумка имела успех.

Она завела еще змей, они ее утешали. Но Патриция была дочерью ирландца из Ольстера и девушки из Корка, вооруженное перемирие родителей лишило ее собственной религии.

Когда Фостер стал читать проповеди в Сан-Педро, она уже стала «ищущей». Она заставила и Джорджа сходить на службу, но он так и не смог «увидеть Свет».

Но Фостер помог им, и они покаялись в грехах вместе. Когда Фостер вернулся в их городок шесть месяцев спустя, они уже стали такими ревностными его последователями, что он уделил им свое личное внимание.

— С того дня, как Джордж увидел Свет, — рассказывала она Майку с Джилл, — мои беды прекратились… Джордж все еще пил, но лишь в церкви — и не так много. Когда возвратился наш святой пастырь, Джордж принялся за осуществление своего великого замысла. Конечно, нам хотелось показать его Фостеру… — миссис Пайвонская заколебалась. — Детки, может, мне не стоит об этом говорить.

— Тогда не надо, — решительно отозвалась Джилл. — Пэтти, милая, никогда не делай того, чего не хочешь или в чем не уверена. После «церемонии воды» все должно идти само собой.

— Мне хочется рассказать, но ведь это дела Церкви, обычно о них не говорят… про вас-то я тоже никому не скажу.

Майк кивнул:

— Да, у нас это называется «дела братьев по воде». На Марсе таких проблем нет… но здесь, как я грокаю, временами бывают. «Дела братьев» не обсуждают ни с кем.

— Я… я тоже грокаю. Странное слово, но оно мне нравится. Ладно, милые мои, пусть это будет «дело братьев по воде». Вам известно, что все фостериты имеют татуировки? То есть те, кто принадлежит к внутренней церкви, те, кто спасен навеки — ну, вроде меня? О, конечно, я не хочу сказать, что все они так разрисованы, как я. Но вот здесь, поглядите, в области сердца, это священный поцелуй Фостера. Джордж сумел вытатуировать его так, что он кажется частью картинки, чтобы никто не догадался… Но это его поцелуй — Фостер сам меня поцеловал. — Вид у нее стал невероятно гордый.

Они внимательно рассмотрели рисунок.

— Это и правда печать поцелуя, будто тебя чмокнули и остался отпечаток губной помады. А я думала, это часть заката…

— Да, это Джордж так сделал. Ведь поцелуй Фостера нельзя показывать тем, у кого его нет, я до сих пор никому его не показывала. Но у вас он будет обязательно, — уверенно докончила она, — и тогда я сама сделаю вам татуировки.

— Не понимаю, Пэтти, — спросила Джилл, — как же он целует? Он же — ну, на Небе.

— Сейчас объясню, милая. Любой жрец или жрица могут сделать тебе «поцелуй Фостера», это означает, что Бог — у тебя в сердце, Бог стал частью тебя… навечно.

— Ты есть Бог! — внезапно напрягся Майк.

— Что, Майкл? Ну, мы так не говорим. Но похоже… Бог в тебе и с тобой, а дьявол до тебя не доберется.

— Да, — согласился Майк, — ты грокаешь Бога.

И он радостно подумал: они подошли куда ближе к пониманию идеи, чем удавалось до сих пор, хотя Джилл продолжала учить марсианский, а потому она все понимала лучше всех. Что было неизбежно.

— Конечно, Майкл. Бог… грокает тебя — а ты соединяешься со Священной Любовью, Вечным Счастьем и присоединяешься к Его Церкви. Тебя целует жрец или жрица, а потом на месте отпечатка делают татуировку, чтобы отметина оставалась навсегда. Вовсе необязательно, чтобы отметка была такой большой — у меня-то точный отпечаток благословенных губ самого Фостера, — и ее можно носить где угодно, лишь бы подальше от глаз грешника. Там, где ее никто не заметит. А показывать нужно лишь тогда, когда идешь на собрание Счастья, с теми, кто спасен навечно.

— Я слышала о собраниях Счастья, — заметила Джилл, — но понятия не имею, что они из себя представляют.

— Видишь ли, — рассудительно произнесла миссис Пайвонская, — бывают собрания и собрания. Есть собрания для обычных прихожан, спасенных — но они могут оступиться; там весело, это настоящие вечера, молятся не слишком много, зато много шума и смеха. Может, и любовь есть, но нужно вести себя крайне осторожно и точно знать, с кем и что можно, чтобы не внести семя раздора среди братьев. Тут Церковь придерживается крайне строгих правил: всему свое место.

Но вот собрание Счастья для немногих спасенных навечно — уж тут вовсе не нужно осторожничать, ведь там грешников не бывает. Все давно уже покончили со всеми грехами. Если желаете напиться и отключиться — пожалуйста… ведь на то воля божья, или же вам бы просто не удалось упиться. Хотите преклонить колени и молиться или заняться песнопением — или снять, всю одежду и танцевать — на все воля Божья. Там нет никого, кто узрел бы в ваших деяниях нечто недостойное.

— Ну и вечеринки у вас бывают, однако, — сказала Джилл.

— Именно так все и бывает. И на тебя нисходит блаженство. Если наутро проснешься, а в постели лежит один из братьев — что ж, на то воля Божья, чтобы ты испытала самое большое блаженство. И у всех на теле — поцелуй Фостера, все твои братья. — Она задумалась. — Немного похоже на ритуал воды. Понимаете?

— Я грокаю, — согласился Майк.

(«Майк????»

«Погоди, Джилл. Еще не полнота».)

— Но не думаю, — серьезно продолжала Патриция, — чтобы кто-то мог пробраться во Внутренний Храм, всего лишь имея на теле такую татуировку. Если брат и сестра наносят визит… ну, возьмем меня. Как только узнаю, куда поедет наш цирк, отсылаю письмо со своими отпечатками пальцев, чтобы сверили с картотекой спасенных навечно в храме архангела Фостера. Даю свой адрес, чтобы переслали в нашу контору. И когда приезжаю в этот город, прихожу обязательно на все воскресные службы и собрания Счастья, даже если Тиму приходится менять финальный номер. А там меня все знают. Мне рады. А я для них — добавочный аттракцион, с моими уникальными непревзойденными картинками… каждая минута там — блаженство, частенько я весь вечер провожу за тем, что просто позволяю людям изучать мои картинки. Иногда жрец просит меня принести с собой Пышку, чтобы разыграть сценку «Ева и Змей». Кто-нибудь из братьев изображает Адама, нас изгоняют из Рая, а затем жрец объясняет подлинный смысл события, а не то, что придумали потом. В конце мы вновь обретаем благословенную невинность — и тут уж вечер начинается всерьез.

Всех очень интересует поцелуй Фостера, ведь с тех пор, как он вознесся на Небо двадцать лет назад, мало у кого остался подлинный поцелуй, а у меня есть свидетельство храма… вот я и рассказываю братьям… — помолчав, миссис Пайвонская изложила им это знаменательное событие с исчерпывающей полнотой, в то время как Джилл думала: куда же делась ее ограниченная способность краснеть?

А потом она грокнула: Майк и Пэтти похожи, оба они невинны, как младенцы, и не могут согрешить, независимо от того, что творят. Ей только захотелось, чтобы и Фостер был и впрямь настоящим пророком, спасшим Пэтти от греха и сохранившим ее для вечного блаженства — ради нее.

Но Фостер-то каков: Раны Господни, ну и развратник!

Внезапно, благодаря значительно улучшившейся способности вспоминать прошедшее, Джилл словно вновь оказалась в комнате со стеклянной стеной, вновь заглянула в мертвые глаза Фостера. Но он казался живым… ощутив дрожь в своем лоне, она подумала: а что бы она сделала, предложи ей Фостер свой «священный поцелуй» и самого себя, «священного»?

Она выбросила мысль из головы, но Майк успел уловить ее и понимающе улыбнулся.

Джилл встала:

— Пэтти, милая, во сколько тебе надо быть в цирке?

— Ой, да мне уже пора!

— Почему? Представление-то в девять тридцать.

— Пышка страдает и ревнует, если меня долго нет.

— А ты не можешь сказать ей, что была на собрании Счастья?

— О да, да, это и есть Счастье!

— Ладно, я иду спать. — Джилл неожиданно для себя поняла, что устала. — Во сколько тебе вставать?

— Ну, если я доберусь к восьми, попрошу Сэма свернуть мою палатку, а я соберу своих деток.

— Завтрак?

— В поезде. По утрам обычно пью только кофе.

— Сварю. Можете сидеть, сколько хотите. Ты не проспишь, если уснешь. А Майк и вовсе не спит.

— Совсем?!

— Никогда. Обычно свернется калачиком и думает. Но не спит.

Миссис Пайвонская торжествующе затрясла головой:

— Еще один знак! Я это знаю — и ты, Майкл, узнаешь. Услышишь зов.

— Может быть, — кивнула Джилл. — Майк, я засыпаю. Уложи меня, пожалуйста. — Она взмыла в воздух, проплыла в спальню, опустилась в постель, одеяло само ее накрыло, и она заснула.

Проснувшись в семь, Джилл выскользнула из постели, всунулась в гостиную. Свет не горел, занавески были задернуты, но тут она услышала уверенный голос Майка:

— Ты есть Бог.

— Ты есть Бог… — прошептала Патриция, голос у нее был тусклый, словно она наглоталась снотворного.

— Да, Джилл есть Бог.

— Джилл… есть Бог. Да, Майкл.

— И ты есть Бог.

— Ты… да, Майкл, да!

Джилл потихоньку выскользнула, почистила зубы, потом позвала Майка — он знал, что она уже не спит. Когда Джилл снова вошла в гостиную, в окна уже лился солнечный свет. Она поцеловала их обоих.

— Доброе утро, мои милые.

— Ты есть Бог, — отвечала Пэтти.

— Да, Пэтти. И ты тоже. Бог во всех нас.

Поглядев на Пэтти при ярком утреннем свете, она заметила, что вид у той был бодрый. Ей был знаком этот эффект: если Майку нужно было, чтобы она всю ночь бодрствовала, она оставалась на ногах без ущерба для здоровья. Тут она заподозрила, что ее сонливость накануне вечером была устроена Майком… и он мысленно согласился.

— Кофе, милые. А еще у меня припрятан апельсиновый сок.

Есть им не хотелось. Их всех переполняло счастье. Джилл заметила, что Пэтти о чем-то задумалась.

— О чем ты, Пэтти?

— Неудобно спрашивать, но… что вы собираетесь есть, на что жить? У тети Пэтти в чулке кое-что припрятано, и…

Джилл рассмеялась:

— О милая, мне не стоило смеяться, но ведь Человек с Марса богат! Разве ты не знала?

— Наверное, — озадаченно согласилась Пэтти. — Но нельзя же верить всему, что сообщают в новостях.

— Пэтти, ты просто прелесть. Поверь мне, мы же теперь «братья по воде», мы бы тоже, не колеблясь, марсиане говорят «разделили гнездо», и это не просто слова. Нет, все обстоит наоборот: если тебе когда-нибудь понадобятся деньги в любом количестве в любое время, скажи. Напиши, а лучше позвони мне, ведь сам Майк совсем не разбирается в деньгах. На мое имя записано около двух сотен тысяч. Сейчас тебе не нужны деньги?

— Что ты! — удивленно воскликнула Патриция. — Мне не надо.

Джилл пожала плечами:

— Ну, если нужно будет, дай знать. Захочешь яхту — Майк с радостью подарит тебе яхту.

— Да, Пэт, а то я никогда не видел яхты, — подтвердил Майк.

Миссис Пайвонская покачала головой:

— Не надо мне ничего, мои милые, кроме вашей любви.

— Мы любим тебя, — сказала Джилл.

— Я не грокаю «любовь», — отозвался Майк, — но Джилл всегда говорит правильно. Если в нас есть любовь, она твоя.

— …я хотела узнать о вашем спасении. Но теперь меня это не волнует. Майк объяснил мне, что такое ожидание и зачем оно. Ты тоже понимаешь, Джилл?

— Я грокаю. Теперь я никогда не испытываю нетерпения.

— Но у меня кое-что для вас есть. — Достав сумочку, Патриция вынула из нее книгу. — Милые мои… вот эту самую книгу дал мне благословенный Фостер… в ту ночь, когда я получила его поцелуй. Мне бы хотелось подарить ее вам.

Глаза Джилл наполнились слезами:

— Но Пэтти… Пэтти, брат наш! Нельзя! Мы купим себе такую.

— Нет, это другое… я «делю с вами воду». Чтобы стать ближе.

— О, — Джилл вскочила на ноги, — хорошо, пусть она станет нашей — но и твоей тоже! — Она поцеловала Пэт.

Майк похлопал ее по плечу.

— Не жадничай, мой маленький брат. Теперь мой черед.

— А я всегда жадничаю — в этом.

Человек с Марса поцеловал своего новообретенного брата по воде в губы, затем — туда, где был поцелуй святого Фостера, затем растянул время, задумался, нашел симметричный участок кожи там, где можно было вписаться в узор, сделанный Джорджем, вычислил расположение капилляров…

Женщинам показалось, что он едва коснулся кожи губами, но мысленно Джилл уловила его старания.

— Пэтти, смотри!

Миссис Пайвонская опустила глаза. На коже ее отпечатались его губы. Она едва не потеряла сознание — но Вера победила.

— ДА! ДА! Майкл!

Вскоре на смену татуированной леди явилась серенькая дама в закрытом платье с длинными рукавами и в перчатках.

— Плакать не буду, — сдержанно произнесла она. — Вечность не ведает прощаний. Буду ждать.

Поцеловав их, она ушла, не оглядываясь.

Глава 28

«Богохульство!»

— Эй, ты чего, парень? — поднял взор Фостер. — Кто тебя укусил?

Их «пристройку» сооружали в спешке. Случается, Нечто и проберется к ним — обычно целый рой почти невидимых бесенят… безобидные, конечно, но цапнет — и чье-нибудь эго начинает чесаться…

— Чего? Посмотрите сами, иначе не поверите. Сейчас, отмотаю чуть-чуть назад «всезнание»…

— Знал бы ты, во что я теперь верю, парень, ты бы удивился. — Но все же шеф Дигби уделил ему немного внимания. Что там? Ага, трое «временщиков», люди, похоже — да, именно люди, мужчина и две женщины, обсуждают Вечность. Ничего странного.

— Но разве ты не слышал, что она сказала! «Архангел Михаил»! Как же, «Архангел»!

— А что такого?

— Как это что такого?!

— Вполне возможно.

У Дигби даже нимб затрясся:

— Фостер, ты, видать, ничего не разглядел! Она же имела в виду того переростка-преступника, который отослал меня сюда. Глянь!

Фостер увеличил картинку, отметил, что ангел-стажер говорил верно, а потом заметил еще кое-что и улыбнулся своей ангельской улыбкой.

— Откуда тебе известно, что он не архангел?

— Что?!

— Майка не видно в нашем клубе в последнее время, а имя его вписано в Тысячелетний турнир солипсистов. Обычно это знак того, что он отсутствует по долгу службы. В нашем секторе Майк — один из самых настойчивых игроков в солипсизм.

— Но представить себе — нет, неприлично!

— Знай ты, сколько лучших идей нашего Босса называли «неприличными», ты бы снова удивился… Впрочем, ты не должен удивляться, если вспомнить, что ты сам делал на Земле. «Неприличие» — сама идея равна нулю, в ней нет теологического смысла. «Тому, чьи помыслы чисты, и все вокруг кажется чистым».

— Но…

— Я наблюдаю, юноша. Помимо того, что брат наш Михаил действительно отсутствует, по крайней мере в данную микросекунду, вообще-то я не веду за ним наблюдения, мы с ним в разных списках… но заявление о том, что он «Архангел Михаил», сделано татуированной дамой, вряд ли она ошибается, она сама почти святая.

— Кто это утверждает?

— Я… а я-то знаю. — Фостер вновь ангельски улыбнулся. Милая Патриция! Конечно, песок уже слегка сыплется, но по-прежнему влечет к себе — и к тому же сияет внутренним светом, словно витраж с религиозными картинками. Он испытал вполне земную гордость при виде знакомых татуировок. Джордж закончил роспись, изобразив его вознесение на Небо. А неплохо вышло, совсем неплохо — в самом Высшем смысле. Не забыть бы навестить Джорджа да поблагодарить его, а заодно рассказать, что ему довелось повидать Патрицию… г-м-м, а где же Джордж? Ага, одаренный художник, работает в секции дизайна Вселенной, под началом самого Архитектора… неважно, нужно будет послать запрос в главную картотеку, отыщут за долю тысячелетия.

Ах, какой восхитительной пышечкой была Патриция — и какая священная неистовость! Будь у нее чуть побольше напористости да чуть поменьше застенчивости, он сделал бы из нее жрицу. Настолько велико было желание Патриции принять Бога в соответствии с ее собственной натурой, что она могла бы участвовать в обрядах лингайятов, а как раз там ей нечего было делать. Фостер подумал, не заглянуть ли ему в прошлое, увидеть ее снова молодой, но решил, что не стоит. Работать надо…

— Забудь о «всезнании», юноша, мне надо поговорить с тобой.

Дигби отключил «всезнание», остановился, ожидая. Фостер щелкнул по нимбу, имелась у него такая вредная привычка, когда он размышлял.

— Юноша, не слишком ангельски ты себя ведешь.

— Извини.

— Извинения — не для Вечности. Дело-то в том, что ты слишком много внимания уделяешь этому юнцу (может, он — наш брат Михаил, а может, и нет). Погоди, погоди! Во-первых, не тебе судить об орудии, вызволившем тебя сюда. Во-вторых, тебе не дает покоя вовсе не он, а твоя брюнеточка-секретарша. Она заслужила мой поцелуй незадолго до того, как тебя призвали, не так ли?

— Я не закончил испытание.

— Тогда, без сомнения, ты порадуешься, узнав, что новый Верховный Жрец Шорт устроил ей тщательное испытание — уверяю тебя, самое тщательное, я же говорил тебе: он годится на твой пост. Он признал ее достойной, и теперь она наслаждается заслуженным Счастьем… Да, Пастырь должен наслаждаться своей работой… но если его повысили в сане, он и от этого должен получать удовольствие. Так вот, похоже, у нас открылась вакансия на пост Хранителя-Стажера, там, в новом секторе; правда, этот пост ниже твоего номинального ранга, но ты получишь весьма полезный опыт для ангела. Эта планета — несомненно, ее можно считать планетой, сам увидишь, — так вот, населяют ее трехполые существа, и я знаю из Высоких достоверных источников, что самого Дон Жуана заинтересовали бы все три разновидности тех существ… Это не простое сравнение, его именно посылали туда в качестве испытания, а он поднял вой и взмолился, чтобы его вернули в ад одиночества, им же и сотворенный.

— Стало быть, отсылаешь меня, чтобы я ни во что не вмешивался?

— Ну-ну, ты и не можешь вмешаться, это же невозможно, благодаря чему, впрочем, возможно все остальное. Я же пытался объяснить тебе, как обстоят дела, сразу по твоем прибытии. Но пусть тебя это не волнует, у тебя впереди вся Вечность, можешь пытаться, сколько хочешь. Твой пост наделяет тебя «петлей», сможешь бывать здесь, не теряя времени. Ну, лети, работай! У меня тоже много дел. — Фостер вернулся к тому месту, на котором его прервали. Да, вон она, бедная душа, временно обозначенная под именем «Элис Дуглас»… быть приманкой сложно, но она выполняла свое дело с честью. Но теперь ее работа завершена, ей нужен отдых и восстановление сил после неизбежного истощения… конечно, она начнет брыкаться, кричать, и пена пойдет из всех отверстий…

Потребуется настоящий экзорцизм, после такой-то работенки! Но они все крепкие орешки, иными и быть не могут. К тому же душа «Элис Дуглас» надежна, ей можно дать любое поручение, если только она будет уверена в его «чистоте». Ее можно сжечь на костре или упрятать в монастырь, она все равно не предаст.

Правда, «чистоту» он не слишком уважал, однако питал профессиональное уважение к тем, кто умел делать свое дело. Фостер в последний раз глянул на миссис Пайвонскую. Вот кого он ценил! Милая крошка Патриция! Ах, благословенная, пылкая, страстная…

Глава 29

Дверь за Патрицией закрылась, и Джилл спросила, помолчав:

— Майк, а теперь что?

— Уедем, Джилл.

— …?

— Ты ведь читала книги по патопсихологии?

— Меньше, чем ты.

— Но ты знакома с символикой татуировок? И с тем, что означают змеи?

— Конечно. Едва я познакомилась с Пэтти, как вспомнила. Я думала, ты ей поможешь.

— Раньше не мог, пока мы не стали братьями. Теперь другое дело. Секс — благо, он помогает. Но только в том случае, если делишься с кем-то, если сливаешься. Я грокаю: а что, если бы я делал это без слияния? Нет, не представляю.

— А я грокаю, что ты бы не смог, Майк. Вот одна из причин, по которым я в тебя влюбилась.

— Я еще не грокаю «любовь». Джилл, я и «людей» не грокаю. Но мне не хотелось, чтобы Пэт уходила.

(«Джилл, идет ожидание».

«Да, знаю».)

— Думаешь, мы можем дать ей все необходимое? Сомневаюсь. Она хочет отдавать себя всю и всегда. Ей мало сборищ «Счастья», змей, татуировок. Вот положить себя на алтарь целого мира, да чтоб человечество осчастливить! Эти «Новые Откровения»… Здесь все зависит от восприятия человека. А для Пэт они и вправду «Откровения».

— Майк, милый мой Майк…

— Пора уходить. Выбери платье, возьми сумочку, остальное я уберу.

Джилл с грустью подумала, что хотела бы захватить кое-что с собой, но Майк всегда переезжал лишь с тем, что на нем было надето. Похоже, он грокал, что ей тоже так нравится.

— Надену вот это голубое, оно хорошенькое.

Платье подплыло к ней, само наделось; затем подошли туфли, она сунула в них ноги.

— Я готова.

Майк уловил «аромат» ее мысли, не смысл. Для марсианина он был слишком чужд. И все же заволновался:

— Джилл, может, надо задержаться и оформить брак?

Она задумалась.

— Сегодня воскресенье. Нет, мы не получим разрешения.

— Тогда завтра. Я грокаю, что тебе это понравится.

— Нет, Майк.

— Почему, Джилл?

— Мы не станем ближе. Мы ведь уже разделили воду. И по-марсиански, и по-английски.

— Да.

— Еще есть причина, чисто по-английски, даже по-человечески. Не хочу, чтобы Доркас, Энн, Мириам, еще Пэтти решили, что я их вытесняю.

— Джилл, ни одна из них не станет так думать.

— Не хочу рисковать, ни к чему. Ты ведь уже женился на мне, в больничной палате, сто лет назад. — Она заколебалась. — Правда, ты мог бы кое-что приятное для меня сделать.

— Что, Джилл?

— Ну, ты мог бы называть меня ласково, как я тебя.

— Да, Джилл. А какими словами?

— О! — Она чмокнула его в щеку, — Майк, лучше тебя никого нет, но ты единственный мужчина на обеих планетах, кто может без труда вывести меня из себя! Неважно, называй меня иногда «маленький брат», у меня внутри все сразу дрожит…

— Да, мой Маленький Брат.

— Ой, Господи! Идем отсюда, а не то я затащу тебя в постель… Встретимся внизу, я пойду расплачусь — Она поспешно вышла.

Они сели на первый же автобус «Грейхаунд», не узнав, куда он едет. Только через неделю они заехали домой, разделили воду с родными, погостили несколько дней и уехали, не прощаясь, — Майк не выносил прощаний и говорил «до свидания» лишь чужим.

Приехав в Лас-Вегас, они остановились в отеле. Майк изучал азартные игры, а Джилл решила повыступать, просто так, чтобы убить время. Плясать и петь она не умела; а вот ходить по сцене в невероятной высоты цилиндре, с улыбкой на лице и полосочкой мишуры на бедрах ей понравилось. Подходящее занятие в западном Вавилоне. Все равно ее спутник был занят, и она предпочитала работать: стоило ей выбрать место, как Майк тут же устраивал ее туда. Казино же были открыты круглосуточно, и Майк постоянно пропадал там.

Он следил за тем, чтобы не слишком много и часто выигрывать. Джилл установила пределы выигрышей. Выиграв довольно приличную сумму в каждом казино, он проиграл ее там же, так что его не сочли крупным игроком. Затем он устроился крупье. Не вмешиваясь в движение шарика, он пытался грокнуть, почему люди играют в азартные игры. Он чувствовал мощный порыв, сходный с сексуальным, но чувствовал также его неестественность.

Джилл сначала показалось, что в ресторанах-дворцах посетители такие же лопухи, как везде. И нечего обращать на них внимание. Но вдруг она заметила, что демонстрировать себя лопухам чертовски приятно. Понятно, Джилл и раньше нравилось, когда симпатичный мужчина оглядывался ей вслед. Ее здорово обижало, что Майк не замечает всей красоты ее тела. Но, впрочем, внимания он уделял этому телу столько, сколько вообще может пожелать женщина…

…если он не был слишком занят. Но даже в таких случаях он бывал щедр, позволяя ей вызывать его из транса; переключал скорости не жалуясь — и всегда бывал радостный, любящий, нетерпеливый…

И все-таки он не умел смеяться!..

Может быть, решила Джилл, ей нравилось чужое восхищение ее телом, потому что Майк этого не умел.

Старые, лысые, толстые лопухи. Что в них привлекательного? Джилл всю жизнь терпеть не могла этот тип похотливых старых козлов. Нет, «просто» старики здесь ни при чем. Вот Джубал: и глядел на нее, и пакости говорил, но ведь ни разу у нее не возникло ощущения, что он мечтает полапать ее где-нибудь в уголке.

Но что выходило теперь? Оказалось, что эти-то взаправдашние похотливые козлы ничуть ее не злят. Вот они глазеют на нее, часто с вожделением, и ничего! Никакой злости, наоборот, становилось как-то уютно, тепло, мягко.

«Эксгибиционизм», для нее всегда был лишь болезнью, она презирала его как слабость. Но теперь, откопав в себе нечто подобное и изучив свои ощущения, она решила: либо такая форма нарциссизма нормальна, либо она сама не в порядке. Но ничего не нормального она не чувствовала, напротив, она была здоровее, чем когда-либо. Она и раньше отличалась, завидным здоровьем, ведь медсестрам это необходимо. Но теперь у нее не было ни насморка, ни расстройства желудка за… она не могла вспомнить, с каких пор у нее даже обычных спазмов не возникало.

Ладно, если здоровой женщине нравится, когда на нее смотрят — значит, здоровым мужчинам нравится то, что они видят, так же верно, как то, что за днем следует ночь; иначе смысла во всем нет никакого! И тут она наконец поняла умом Дюка со всеми его картинками.

Майк, с которым она поделилась открытием, ни ее, ни Дюка не понял. Ну, если не желаешь, чтоб тебя трогали, или сам не хочешь дотронуться до кого-то — это как раз понятно. Сам Майк, к примеру, не переносил рукопожатий. Он желал, чтоб его особы касались только «братья по воде». (Джилл не знала, далеко ли простирается эта его неприязнь к прикосновениям. Во всяком случае, прочитав про гомосексуализм, он ничего не грокнул. Она сама, как могла, просветила его, а заодно и научила избегать «приколов». Майк был хорош, как девушка. Пришлось слегка изменить лицо. Хотя кто знает, отказал ли бы Майк Дюку… Но, к счастью, все братья Майка по воде — и мужчины, и женщины — были настоящими. А если что, Майк грокнет «неправильность» в этих межполых беднягах, решила Джилл, и не станет делить с ними воду.)

Майк совершенно не понимал, почему ей нравится, когда на нее таращатся. Лишь однажды, вскоре после того, как они покинули цирк, их позиции сблизились: Джилл стала равнодушно относиться к тому, что на нее смотрят. Но сейчас она понимала, что ее теперешнее сознание тогда едва зарождалось; на самом деле она тогда не умела относиться к мужским взглядам равнодушно. Она испытывала сильное напряжение, приспосабливаясь к Человеку с Марса, и потому отбросила часть своего строгого воспитания, культурной традиции, ту чопорность, что сохраняют медсестры, несмотря на их специфичную профессию.

Джилл и не подозревала, что в ней сидит эта чопорность — пока ее не лишилась. И сразу же обнаружила в себе такое бесстыдство, будто она была блудливой мартовской кошкой.

Она попыталась объяснить все это Майку, изложив ему теорию о взаимодополняющих функциях нарциссизма, эксгибиционизма и созерцания обнаженных тел.

— Дело в том, Майк, что, когда мужчины на меня таращатся, мне приятно… пусть их будет много или всего один. Теперь я грокаю, почему Дюку так нравятся картинки женщин, и чем сексуальнее, тем лучше. Это не означает, что я желаю оказаться с ним в постели, равно как и Дюк не ложится спать с фотографией. Но когда они смотрят на меня, тем самым сообщая мне, что я желанна, у меня внутри появляется такое теплое покалывание… — Она нахмурилась. — Надо бы сделать ужасное фото, да послать его Дюку, сказать ему, что мне так жаль, потому что я не сумела грокнуть: то, что я считала его слабостью, вовсе не слабость. Если это слабость, то и я ею страдаю — в женском варианте. Если это слабость, — а я грокаю, что нет.

— Ладно, давай найдем фотографа.

Она покачала головой:

— Нет, я просто извинюсь. Не стану посылать фото, Дюк ни разу не пытался заигрывать со мной. Не хочу, чтобы у него появились обманчивые идеи.

— Джилл, ты не хочешь Дюка?

Она расслышала эхо слов «брат по воде», прозвучавшее в его уме.

— Ни разу об этом не думала, я была «верна тебе». Но и грокаю, что ты прав: Дюка я бы не отшила — и наверняка бы получила удовольствие! А ты как думаешь, милый?

— Я грокаю благо, — серьезно отвечал Майк.

— Милый мой марсианин, бывает, что при земных женщинах нужно проявлять хотя бы подобие ревности… Но вряд ли ты сумеешь грокнуть «ревность». Милый, что бы ты грокнул, если бы один из этих чурбанов попытался «приколоться» ко мне?

Майк еле заметно улыбнулся:

— Я грокаю, он бы «пролетел».

— Конечно. Но, Майк, милый, послушай. Ты же обещал! Ведь такого ты делать не станешь? Да? Разве что в крайнем случае. Если услышишь, как я ору, загляни ко мне в мысли, если мне грозит опасность, тогда действуй. Но я умела справляться с козлами еще тогда, когда ты был на Марсе. В девяти случаях из десяти, если девушку насилуют, она тоже виновата. Так что не спеши.

— Запомню. Хотел бы я, чтобы ты отослала Дюку неприличное фото.

— Что, что? Уж если бы мне захотелось поиграть с Дюком (смотри, Майк, сам навел на мысль!), тогда я бы просто тряхнула его за плечи и сказала: «Дюк, ты не прочь? Я готова». Но начинать игру, посылая ему грязное фото? Вроде тех гадких баб, что присылали тебе снимки? Но если ты хочешь, давай.

— Если желаешь, пошли, — нахмурился Майк. — Если нет — нет. Я просто надеялся посмотреть, как делают «грязное фото». Джилл, что это такое?

Майк не мог понять изменение взглядов самой Джилл, не мог он сообразить также, для чего Дюку коллекция картинок. Однако бледное марсианское подобие бурной человеческой сексуальности не позволяло ему грокнуть ни нарциссизм, ни любование, ни стыдливость, ни эксгибиционизм.

— «Грязный», «гадкий» — это небольшая неправильность, — продолжал он, — но ты-то имела в виду благо?

— Я думаю, «грязная фотография» может быть и тем, и другим. Это зависит от того, кому она предназначена. Я теперь считаю именно так, счастливо растеряв все свои предрассудки. Лучше я тебе покажу. Рассказать не могу. Закрой жалюзи, ладно?

Ну вот, такая поза слегка «гадкая», — сказала она после того, как захлопнулись жалюзи. — Любая из девиц в шоу-бизнесе примет такую позу… а вот такую примут лишь немногие… Ну, а уж эта безусловно гадкая, а следующая — нет, я не стала бы позировать, даже если бы лицо мое было замотано полотенцем, разве что ты бы меня попросил.

— Если твое лицо будет закрыто, зачем мне картинка?

— Спроси Дюка, — это все, что я могу сказать.

— А я грокаю не «благо», не «неправильность», ни того, ни другого, я грокаю… — тут он вставил марсианское слово, означающее нулевые эмоции.

Майк был заинтригован. Тема получила развитие. Они обсуждали ее то по-марсиански, чтобы разобраться в тончайших нюансах, то по-английски, когда в марсианском понятий не находилось. Для разгадки тайны Майк отправился к Джилл на работу. Он заказал столик у стены, так что Джилл его сразу увидела и подмигнула. Она выплыла на сцену первой и улыбалась всем сразу. И тут она поняла: приятная теплота, возникшая, как всегда, во время выступления, усилилась от того, что Майк был здесь. Джилл казалось, что вся она сияет светом этого чудесного удовольствия.

Когда девушки образовали живую картину, с Джилл в центре, Майк находился на расстоянии футов десяти от нее. Управляющий выставил ее в центр на четвертый день, сказав:

— Не знаю, в чем тут дело, детка, у нас ведь есть девушки, чьи фигуры куда лучше твоей, но в тебе есть нечто такое, на что смотрят посетители.

Встав в позу, она мысленно обратилась к Майку.

(«Что-нибудь чувствуешь?»

(«Грокаю, но не полностью».

«Глянь туда, куда я смотрю, брат. Тот невысокий, он весь дрожит — он жаждет меня».

«Я грокаю его жажду».

«Ты видишь его?»)

И Джилл уставилась прямо в глаза коротышке, чтобы сильнее «завести» его и чтобы Майк мог воспользоваться ее глазами. Ее гроканье марсианского образа мышления выросло; они с Майком становились все ближе и ближе, и теперь могли пользоваться этим удобным марсианским способом общения. Джилл пока еще не умела управлять новой способностью, а Майк мог смотреть ее глазами, просто позвав ее, она же должна была прежде привлечь к себе все его внимание.

(«Мы грокаем его вместе, — согласился Майк. — Большая жажда к Маленькому Брату».

«!!!»

«Да. Прекрасная агония»)

Музыка подтолкнула Джилл, напомнила: нужно двигаться. Джилл бросила тело в ее ритм, и тело содрогнулось в такт музыке и в такт страсти. Джилл уже не понимала, чья горячая волна заставляет извиваться ее тело. Ее собственная? Майка? Незнакомца?

И случилось нечто неожиданное, Майк никогда не говорил ей, что такое возможно. Она дразнила незнакомца глазами и телом, передавая Майку все, что ощущала сама…

И внезапно увидела себя чужими глазами, ощутила примитивное неприкрытое желание.

Она споткнулась и упала бы, не поймай ее Майк. Он помог ей выпрямиться и поддерживал до тех пор, пока она вновь не смогла двигаться без всякой помощи; второе зрение исчезло.

Парад красавиц проследовал за кулисы. Одна из девушек спросила:

— Что с тобой, Джилл?

— Каблук застрял.

— Тебе просто чудом удалось удержаться. Никогда такого не видела — ты шла, словно марионетка на веревочке.

(«Так оно и было, милая!»)

— Нужно будет попросить управляющего, чтобы проверил сцену, мне кажется, там одна доска расшаталась.

Позднее Майк не раз показывал Джилл, какой видят ее различные мужчины, сидящие в зале, но сначала он убеждался, что не застанет ее врасплох. Джилл с изумлением обнаружила, насколько не совпадают «картинки»: один видел лишь ноги, другой — движения тела, а третий смотрел лишь на высокую грудь. Потом Майк дал ей поглядеть на остальных девушек, и она с облегчением заметила, что он воспринимает их такими же, как видит их она, только четче.

Но Джилл с изумлением ощутила, что ее возбуждение растет, после того, как рассмотрела выступавших его глазами.

Майк вышел из зала во время финала, раньше, чем к дверям хлынула толпа. Она не думала, что дождется его сегодня, он попросил ее освободить его от всех дел и отвлекся лишь для того, чтобы прийти на ее номер. Но вернувшись в отель, она почуяла его присутствие уже до того, как вошла в комнату. Дверь раскрылась, закрылась.

— Привет, милый! — крикнула она. — Как чудесно, что ты дома!

Он мягко улыбнулся:

— Теперь я грокаю «гадкие картинки». — Одежда ее исчезла. — Можешь принять «гадкую позу»?

— Что? Ну конечно, милый. — Она быстренько показала ему различные позы. И каждый раз Майк давал ей понять, что именно он видит. Она смотрела, ощущала его эмоции… ощущала, как в ней самой откликаются чувства, словно эхо. Наконец она приняла настолько призывную позу, насколько хватило ее воображения.

— В «гадких картинках» есть большое благо, — торжественно объявил Майк.

— Да! Теперь я их грокаю! ЧЕГО ЖЕ ТЫ ЖДЕШЬ?

Они бросили работу, начав взамен посещать все ревю подряд. Джилл обнаружила, что могла грокнуть «гадкие картинки» лишь через ощущения и зрение мужчин. Если Майк внимательно смотрел представление, она разделяла его настроение, от эмоционального удовольствия до чисто животного полового возбуждения. Но если внимание Майка отвлекалось, то модель, танцовщица или девушка, исполняющая стриптиз, становилась просто женщиной. Ну и слава Богу, не хотела бы она обнаружить в себе лесбийские наклонности.

Однако весело было смотреть на девушек его глазами, она находила в этом «большое благо», и уж вовсе «восхитительным благом» оказалось новое знание: наконец-то он и на нее стал смотреть так же заинтересованно, как и другие мужчины.

Они переехали в Пало-Альто, там Майк попытался проглотить всю Гуверовскую библиотеку. Но сканеры за ним не поспевали, а сам он не мог переворачивать страницы так быстро, как ему хотелось. Наконец он признал, что впитывает данные куда быстрее, чем успевает их грокнуть, несмотря на то, что целые ночи проводил в размышлении. Джилл с облегчением перебралась в Сан-Франциско, и там он занялся систематическими исследованиями.

Однажды она вернулась домой, в снятую ими квартиру. Майк был дома, окруженный кучей книг, — и ничем не занимался. Вокруг него валялись: Талмуд, Камасутра, несколько вариантов Библии, Книга Мертвых, Книга Мормонов, драгоценный экземпляр «Новых Откровений», подаренный Пэтти, различные апокрифы, Коран, несокращенный вариант «Золотой ветви», священные писания всяких других религий, великих и малых, даже такие редкости, как «Книга законов» Кроули.

— Что с тобой, милый?

— Джилл, я не грокаю.

(«Ожидание, Майк. Ожидание дает полноту».)

— Не думаю, что ожидание наполнит это. Я знаю, в чем дело: я не человек, я — марсианин, лишь тело у меня не марсианской формы.

— Для меня ты — человек, дорогой мой, и я люблю форму твоего тела.

— О, ты же грокаешь, о чем я. Я не могу грокнуть людей. Не понимаю множественности религий. Среди моих людей…

— Твоих, Майк?

— Извини, надо было сказать — у марсиан, так вот, у них всего лишь одна религия, и дело там не в вере — они уверены. Ты грокаешь: «Ты есть Бог!»

— Да, — согласилась она, — я грокаю… по-марсиански. Но, милый мой, почему-то по-английски оно звучит иначе, — правда, не знаю, почему.

— Х-м-м-м… на Марсе, если что-то нужно узнать, спросишь Старейшину — и ответ всегда верный. Джилл, возможно ли такое, что у нас, у землян, нет своих Древнейших? Нет души. Когда мы теряем телесную оболочку — умираем — мы умираем намертво, умираем совсем и ничего не остается? Может быть, мы живем в невежестве потому, что нам все равно? Потому что мы уходим, а позади ничего нет, и это такой короткий промежуток, что марсианину его не хватило бы для одного обдумывания? Объясни мне, Джилл, ты-то человек.

Она улыбнулась:

— Ты же сам мне все объяснил. Ты научил меня пониманию вечности, и этого ты у меня не отнимешь. Майк, ты умереть не можешь, ты можешь лишь потерять телесную оболочку. — Она прижала руки к собственному телу. — Вот это, то, что ты научил меня видеть твоими глазами, когда-нибудь исчезнет. Но я не уйду, — я есть! Ты есть Бог, я есть Бог, мы оба — Боги, и так вечно. Не уверена, где я буду, вспомню ли я, что некогда была Джилл Бордмен, счастливая медсестра, выносившая горшки, и равно счастливая танцовщица, вышагивавшая под разноцветными огнями; мне нравилось это тело…

Майк нетерпеливо (что было ему совершенно несвойственно) скинул с нее одежду.

— Спасибо, милый… Мне оно нравилось, тебе тоже, но вряд ли мне будет его не хватать, когда мой земной путь закончится. Надеюсь, когда я выйду из своей телесной оболочки, ты его съешь.

— Конечно, разве что я выйду из тела первым.

— Вряд ли. Ты отлично контролируешь свое чудесное тело, подозреваю, что ты мог бы прожить несколько столетий. Разве что ты сам решишь выйти из телесной оболочки пораньше.

— Возможно. Но не теперь… Джилл, я так старался. В какие церкви мы ходили?

— Всех направлений, в Сан-Франциско. Не помню уже, сколько раз мы посетили службу «ищущих».

— Ну, это чтобы доставить удовольствие Пэт. Я бы не ходил туда, если бы ты не настаивала.

— Ей необходимо знать, что мы пытаемся. Мы же не можем соврать ей.

— Вообще-то, — признал он, — в фостеритах что-то есть. Но все так вывернуто. Они ищут вслепую, как я в то время, когда еще выступал в цирке. Но им не удастся избавиться от ошибок, потому что вот это, — тут он поднял в воздух книгу Пэтти, — это чепуха!

— Да, но Пэтти-то смотрит иначе. Она защищена невинностью. Она — Бог и ведет себя соответственно… только сама она не ведает, что Бог в ней.

— Да, — согласился он, — в этом вся наша Пэт. Правда, она верит в это лишь тогда, когда я ей объясняю… Но, Джилл, есть всего три места, где можно искать Бога. Существует Наука. Однако я узнал больше, чем могут воспринять земные ученые, еще тогда, когда был птенцом в гнезде, узнал, отчего тикает Вселенная. Настолько больше, что я не могу с ними общаться, не могу говорить даже о таком элементарном опыте, как левитация. Я не хочу бросить тень на ученых, они делают, что должно, это я полностью грокаю. Но они ищут не то, что ищу я. Нельзя грокнуть пустыню, пересчитав все песчинки. Еще существует Философия. Предполагается, что она все способна объяснить. Так ли? С чего начали, тем кончают, вот что они делают. Есть еще такие, кто занимается самогипнозом, доказывая собственные предпосылки с помощью собственных умозаключений. Хотя бы Кант. Или другие — из тех, кто гоняется за своим хвостом. — Он махнул рукой в сторону кипы книг. — Вот где должен быть ответ, но его там нет. Есть разрозненные отрывки, где все верно, но целого нет. Если же им удается приблизиться к истине, они предлагают тебе принять все на веру. Вера! Что за непристойное слово! Джилл, почему ты не упомянула о вере, когда обучала меня словам, которые нельзя употреблять на публике?

— Майк, да ты пошутил! — улыбнулась Джилл.

— Но я не собирался шутить… не вижу, что тут смешного. Видишь, Джилл, я и тебе-то не принес радости, — помнишь, ты раньше смеялась. Я так и не научился… зато ты забыла про смех. Вместо того чтобы мне стать человеком — ты становишься марсианкой.

— Я счастлива, милый. Может, ты просто не замечал, когда я смеялась.

— Если бы ты рассмеялась там, на Маркет-стрит, я бы услышал. Я грокаю. С тех пор, как я перестал пугаться, я всегда замечал, как ты смеялась. Если бы я смог грокнуть смех, я бы грокнул и людей — так мне кажется. Тогда бы я мог помогать таким, как Пэт: я обучил бы ее всему, что знаю, и сам бы выучил то, что знает она. Мы бы понимали друг друга.

— Майк, все, что нужно делать для Пэтти; — это иногда с ней встречаться. Кстати, почему бы и нет, милый? Может, удерем от этого жуткого тумана? Она теперь должна быть дома — цирк-то закрыт, сезон кончился. Слетаем на юг, повидаемся с ней… и мне всегда хотелось повидать Нижнюю Калифорнию — то, что мексиканцы называют «Баха Калифорния». Мы могли бы отправиться дальше на юг, к теплу, и взять с собой Пэтти, вот было бы здорово!

— Хорошо.

Джилл вскочила.

— Мне нужно платье. Ты оставишь себе эти книги? Можно отослать их к Джубалу.

Он щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Патриции, исчезли.

— Возьмем ее с собой, Пэтти заметит. Джилл, а сейчас мне надо бы в зоопарк.

— Пойдем.

— Хочу плюнуть верблюду в морду и спросить, отчего он так злится. Может, верблюды и есть «Старейшины» на этой планете… в том-то и беда?

— Майк, браво! Две шутки за один день!

— А я не смеюсь. Ты тоже не смеешься. И верблюду не смешно. Может, он грокает, почему так. Платье подходит? Нижнее белье нужно?

— Да, милый, а то прохладно.

— Чуть-чуть наверх… — он приподнял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Вниз, подними руки. Бюстгальтер? Ни к чему; теперь платье, ну вот, все в порядке. Вид шикарный, и ты красивая, что бы там ни означало это слово. Ты великолепна. Может, мне устроиться горничной, если ничего другого из меня не выйдет? Ванны, шампуни, массажи, прически, косметика, одежда на все случаи жизни — я научился делать вам маникюр, вы довольны, мадам?

— Ты будешь отличной горничной, милый.

— Да, я тоже так грокаю. У тебя такой чудесный вид… пожалуй, вышвырну все и устрою тебе массаж — такой сближающий.

— Да, Майк!

— А я-то думал, ты уже научилась ждать. Сначала своди меня в зоопарк и купи мне орешков.

— Да, Майк.

В парке «Золотые ворота» было ветрено, но Майк не замечал холода, и Джилл уже умела не замерзать. Но все же приятно было расслабиться в теплом обезьяннике. В нем ей нравилось лишь тепло, но сами обезьяны нагоняли на нее тоску — слишком походили на людей. А она-то решила, что навеки покончила со своей зажатостью. Ей казалось, что все плотское она научилась ценить с эстетической, почти марсианской радостью. Нет, конечно, прилюдные совокупления и испражнения человекообразных ее не смущали. Глупо винить бедняг, у которых просто не было возможности делать что-либо не на публике. Она наблюдала за ними без отвращения, ее брезгливость не роптала. Суть была в том, что они «слишком похожи на людей», — каждое действие, каждое выражение, гримаса, каждый недоумевающий, обиженный взгляд напоминал ей то, что она недолюбливала в человеке.

Джилл предпочитала львов. Мощные самцы, высокомерные даже в своем заточении, невозмутимые огромные самки-матери; надменные красавцы — бенгальские тигры, из чьих глаз на вас смотрели сами джунгли; гибкие смертоносные леопарды, мускусный запах, не вытравляемый никакими кондиционерами. Майк разделял ее вкусы. Они часами наблюдали за львами, тиграми или за птичьими вольерами, или за рептилиями, или за тюленями; как-то он сказал ей: если бы ему суждено было вылупиться здесь, на этой планете, он хотел бы родиться морским львом, это «величайшее благо».

Первый раз побывав в зоопарке, Майк страшно расстроился. Джилл пришлось заставить его подождать и попытаться грокнуть происходящее, а то он уже было собрался освободить животных. Постепенно он признал: да, большая часть их не смогла бы жить здесь, где он хотел выпустить их на волю; зоопарк был своего рода гнездом. Затем он на многие часы погрузился в транс — после чего уже не грозился уничтожить решетки, стекло и изгороди. Он объяснил Джилл, что барьеры нужны скорее для того, чтобы люди не лезли к животным, чем наоборот, а он поначалу не сумел этого грокнуть.

С тех пор, куда бы они ни приехали, Майк обязательно шел в зоопарк.

Но сегодня даже верблюды-мизантропы не могли развеять его мрачность. Обезьяны его не развеселили. Они постояли перед клетками, где содержалась семья капуцинов, понаблюдали, как те едят, спят, ухаживают друг за другом, чистятся, кормят малышей, бесцельно бродят по загону; Джилл бросала им орешки.

Она кинула одному «монаху» орешек, но прежде чем тот успел съесть подачку, более крупный самец отобрал у него лакомство, а заодно и отлупил его. Младший же самец даже не пытался отбиваться, он лишь молотил кулаками по полу и визжал от бессильной ярости. Майк внимательно наблюдал за ним.

Внезапно избитый самец кинулся к небольшой обезьянке, схватил ее и отлупил куда сильнее, чем досталось ему самому. Малыш уполз в угол, поскуливая. Остальные обезьяны не обращали на них внимания.

Откинув голову назад, Майк расхохотался — и хохот его становился все неудержимее. Задыхаясь, дрожа, он упал на пол, продолжая смеяться.

— Прекрати, Майк!

Он перестал дергаться, но гогот продолжался.

К ним поспешил служитель:

— Вам нужна помощь?

— Вы не могли бы вызвать такси? Наземное, воздушное, все равно. Мне нужно вытащить его отсюда! — И она добавила: — Ему стало плохо.

— Может, «скорую»? Похоже, у него припадок.

— Вызывайте что угодно! — Несколько минут спустя она уже втянула Майка в воздушное такси, дала шоферу их адрес, настойчиво позвала:

— Майк, слушай меня! Успокойся!

Он слегка успокоился — но продолжал хихикать, хохотал навзрыд и снова всхлипывал и хихикал, а она вытирала ему глаза платком, и так до тех пор, пока они не добрались до дома. Втащив его внутрь, она раздела и уложила его в постель.

— Ну вот, милый, теперь можешь отключаться, если хочешь.

— Все в порядке. Наконец-то все в порядке.

— Надеюсь, — вздохнула она. — Ну и напугал же ты меня!

— Прости, Маленький Брат. Я сам испугался, когда впервые услышал смех.

— Майк, что случилось?!

— Джилл… я грокаю людей!

— Что?! («???»)

«Я говорю верно, Маленький Брат: я грокаю». — Теперь я грокаю людей, Джилл… мой Маленький Брат… моя драгоценная девочка… мой крошечный бесенок с длинными красивыми ногами и прелестным сладострастным распущенным похотливым либидо… восхитительной попкой и роскошной грудью… с мягким голосом и нежными руками. Милая моя малышка.

— О Майк!

— Милая, я и раньше знал слова, просто не понимал, когда, где и зачем их говорить… и не понимал, почему тебе хочется их слышать. Я люблю тебя, солнышко, — теперь я грокаю «любовь».

— Но ты всегда ее понимал… Я тоже люблю тебя, безволосый орангутанг. Милый мой.

— «Орангутанг», конечно. Иди сюда, обезьянка, положи головку мне на плечо и расскажи мне анекдот.

— Просто… шутку?

— Пока да, разве что пообнимаемся немного. Расскажи мне такую шутку, которой я еще не слыхал, да скажи мне, правильно ли я засмеялся. Уверен, что у меня получится. Я даже готов объяснить тебе, в чем шутка. Джилл… Я ГРОКАЮ ЛЮДЕЙ!

— Но как, милый, объясни же! Или нужно по-марсиански? Или мысленно?

— Нет, в том-то и дело. Я грокаю людей. Я есть люди. И теперь я могу сказать это по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, потому что им бывает больно… а смех — единственное, что помогает остановить боль.

— Может, я уже не есть «люди»? Не понимаю, — озадаченно сказала Джилл.

— Ах, ты-то как раз «люди», маленькая моя «обезьянка». Ты грокаешь это автоматически и потому даже не задумываешься над этим. Потому что ты выросла с людьми. А я — нет. Я был как щенок, которого растили вдали от собак, он не мог быть похожим на хозяев и не мог стать настоящей собакой. Меня пришлось учить. Меня учил брат Махмуд, брат Джубал, еще многие… а больше всех — ты. Сегодня я получил диплом — я научился смеяться. Бедный обезьянчик!

— Который, мой милый? Мне показалось, тот, большой — просто злюка… а тот, которому я бросала орешки, оказался таким же. И ничего смешного в них не было.

— Джилл, Джилл, драгоценная моя! В тебе слишком много марсианского. Конечно, ничего смешного в том не было — все было трагично. Вот потому-то я и не мог удержаться от смеха. Посмотрел на клетку, полную обезьян, и будто увидел сразу все то злое, жестокое, необъяснимое, все, что я видел, слышал и читал за то время, что я провел среди людей, — и мне вдруг стало так больно, что я рассмеялся.

— Но… Майк, милый, смеются, когда весело, хорошо, не тогда, когда происходит нечто ужасное!

— Неужели? Ну-ка вспомни Лас-Вегас, когда вы выходили на сцену, разве люди смеялись?

— Ну… нет…

— Но ведь ваше выступление было лучшим номером. Но сейчас я грокаю: если бы они смеялись, вам бы было больно. Нет, они смеялись, когда клоун запинался о собственные ноги и падал… или еще над чем-то, что не есть благо.

— Но люди смеются не только над этим.

— Разве нет? Может, я еще не грокаю всю полноту… Но покажи мне такое, над чем ты смеешься, солнышко… расскажи шутку, что угодно, — такое, от чего будешь хохотать во все горло, а не просто вызовет улыбку. Проверь, нет ли там неправильности— и стала бы ты хохотать, если бы все было в порядке. — Он задумался. — Я грокаю: когда обезьяны сумеют рассмеяться, они станут людьми.

— Может быть. — С сомнением, но прилежно Джилл попыталась припомнить шутки, казавшиеся ей невероятно забавными, те, от которых она смеялась: «…и весь бридж-клуб…», «Должен ли я кланяться?..», «Ни то, ни другое, дурак — вместо того!..», «…а китаец возражает…», «…и сломала ногу…», «…тогда свяжись со мной!..», «…но ты мне испортишь все удовольствие…», «…и тут его теща упала в обморок…», «Остановить? Три против одного, что ты бы сумел!..», «…сам такой, бык неуклюжий!..».

Она сдалась: «забавные истории» — всего лишь выдумки, а как насчет подлинных случаев? Розыгрыши? Но любой розыгрыш поддерживает тезис Майка, начиная с «дырявого стакана», а уж что касается шуточек новоиспеченных медиков — таких вообще нужно держать в клетке! Что там еще? Как Эльза Мэй потеряла штанишки? Но ей-то было вовсе не смешно. Или…

Джилл мрачно произнесла:

— Видно, и правда вершиной человеческого юмора является рассказ о том, как кто-то хлопнулся на задницу. Не слишком приятный портрет человечества, Майк.

— Наоборот!

— Что?

— Я думал — мне говорили, — что «забавное» — обязательно благо. Нет. Когда оно случается с кем-то, ему не забавно. Как тот шериф без штанов. Благо — в смехе. Я грокаю, это храбрость… желание разделить боль, печаль, поражение.

— Но… Майк, смеяться над людьми вовсе не благо.

— Да. Но я смеялся не над маленькой обезьянкой. Я смеялся над нами. Над людьми. И внезапно я понял: я — тоже люди. И я не мог остановить смех. — Он помолчал. — Мне трудно объяснить, ты ведь никогда не жила жизнью марсиан, хотя я к много тебе о них рассказывал. На Марсе никогда не бывает ничего смешного. А того, что нам, людям, кажется забавным, на Марсе просто не происходит — или такому не позволяют происходить. Милая, то, что ты называешь «свободой», на Марсе не существует, все запланировано Старейшинами: или же то, что все же происходит на Марсе, и такое, над чем тут, на Земле, смеются, там не забавно, потому что в них нет неправильности. Смерть, например.

— Смерть не забавна.

— Почему же тогда столько шуток, анекдотов о смерти? Джилл, для нас, людей, смерть настолько печальна, что мы должны над ней смеяться. Все эти религии — они же противоречат друг другу во всем, но в каждой есть такое, что позволяет людям храбриться и шутить даже тогда, когда они осознают, что умирают. — Он умолк, Джилл ощутила, что он почти впадает в транс. — Джилл? Может, я искал не в том направлении? Возможно ли, что каждая религия — истинна?

— Что? Ну как же, Майк, ведь если одна верна, то остальные ложны.

— Да? Покажи мне самый короткий путь вокруг Вселенной. Все равно, куда ткнешь, любой путь — кратчайший… и ты укажешь на саму себя.

— И что же это доказывает? Ты ведь научил меня правильному ответу, Майк: «Ты есть Бог».

— И ты есть Бог, моя красавица. Именно этот первичный факт, не зависящий от веры, может, и означает, что все верования истинны.

— Ну… если все они истинны, то я бы сейчас предалась поклонению Шиве. — И Джилл переменила направление разговора решительными действиями.

— Ах ты маленькая язычница, — прошептал он, — да тебя же выгонят из Сан-Франциско.

— Но мы же собирались в Лос-Анджелес… а там никто ничего не заметит. О, ты и есть Шива!

— Танцуй, Кали, танцуй!

Проснувшись ночью, она увидела его у окна, он смотрел на город.

(«Что, брат мой?»)

— Они не должны быть такими несчастными!

— Милый, милый, давай я отвезу тебя домой, город не для тебя.

— Но я все равно буду чувствовать… Боль, болезни, голод, драки… нет нужды, глупо, словно те обезьяны…

— Да, милый, но ты же не виноват…

— Виноват!

— Ну, может быть… Дело же не в одном городе, народу-то пять миллиардов или больше. Нельзя помочь пяти миллиардам.

— Не уверен…

Подойдя к постели, он присел рядом с ней.

— Теперь я их грокаю, я могу поговорить с ними. Джилл, теперь я мог бы сделать наш номер так, что зрители хохотали бы до упаду. Я уверен.

— Почему бы и нет? Пэтти будет рада — я тоже. Мне нравилось участвовать в представлении, а теперь, после того, как мы разделили воду с Пэтти, мы могли бы чувствовать себя там как дома.

Он ничего не ответил. Джилл ощутила его раздумья, поняла, что он пытается грокнуть, — и терпеливо ждала.

— Джилл? Что мне надо сделать, чтобы меня посвятили в духовный сан?