Чёрная печать империи

Эпилог

Лёха проснулся от аппетитного запаха. На минуту ему показалось, что он снова у мамы, ему лет шесть и мир полон приключений и красок.

– Дашка, – прошептал Баев, потёрся небритой щекой о подушку, приподнялся на локте, поставил волосатые ноги на коврик и зевнул.

А потом спустился на кухню, прислонился к дверному косяку и стал наблюдать, как его женщина в зелёном шёлковом халатике с аистами жарит гренки. И улыбаться, как дурной. Почувствовав этот взгляд, Даша обернулась. Лопатка выпала из её рук. Женщина быстро наклонилась, подобрала её и замерла, глядя на вошедшего как-то напугано.

– Ты чего? – удивился Лёша.

Подошёл, обнял, прижал к себе.

– Ничего. Я… Ты будешь гренки? Они с молоком и…

Она недоговорила: он поцеловал её жадно и нежно. Взъерошил мягкие волосы.

– Даш, ты чего нервная такая? – попытался заглянуть в её глаза, но она уткнулась в его шею. – Эй, всё позади. Я дома, я жив. И даже на удивление здоров. Микрохирургия в наше время – настоящее чудо. Да-ах? Дашенция?

Он всё же взял её лицо в ладони и, посмеиваясь, попытался заглянуть в её глаза. Даша отворачивалась.

– Ты злишься? – догадался Баев.

Её лицо стало несчастным. Даша потянулась и принялась быстро-быстро целовать его щёки, глаза, губы.

– Боги… Даш…

Капитан растерялся. Никогда прежде она не была такой. Сломленной. Он снова прижал её к себе, чувствуя, как бешено колотится её сердце.

– У тебя гренки горят, – шепнул на ухо.

Даша вздрогнула всем телом, словно подстреленная птичка, вырвалась, перевернула. Обожглась маслом. На глазах её выступили слёзы, и совершенно потрясённому Баеву ничего не оставалось делать, как забрать из её рук сковородку, отставить в сторону – на всякий случай, а женщину прижать к себе и, баюкая, попытаться утешить бурные всхлипывания.

«Ни хрена себе», – ошарашенно подумал он.

В участок они поехали вместе, и Дашину «тайгу» на этот раз вёл Лёша. Капитан, уже гладковыбритый, при мундире, хмурился и косился на спутницу.

– Даш, у нас всё хорошо? – спросил, когда они вошли в густую пробку на Васильевском.

Пожарных каров уже не было: за три дня всё потушили. А вот скорые ещё появлялись, и виднелось много бригад добровольцев: разбирали завалы, наспех заливали пластикобетоном повреждённые стены и кровли.

– Да. Я люблю тебя.

Он покосился на неё.

– И я тебя. Дарён, я начинаю волноваться. Ты, случаем, не беременна?

– Баев! – она гневно обернулась, сдвинув брови. – Какого чёрта? Всё! Хорошо!

– Ну и хорошо.

Он замолчал, глядя на дорогу. Почти из-под капота выскочил аэросамокат и умчался куда-то к крышам. Лёша выматерился, но как-то без энтузиазма. Даша положила ладонь на его колено.

– Лёш… Я просто волновалась. Ты чуть не умер. Ты…

– Как будто в первый раз.

Она судорожно вздохнула, откинулась на спинку кресла.

– Я не знаю, – произнесла дрожащим голосом. – Лёш, я ничего не знаю. Раньше мне так страшно не было. Я всегда была как гончая собака: взяла след, значит, уже не упустит. И плевать, кто след зайца или медведя. А сейчас мне страшно. В этот раз я действительно поверила, что ты можешь умереть. И мне не нравятся такие мужские игры! Я не хочу, чтобы за меня дрались, я не хочу, чтобы за меня умирали.

– Даш. Нет никаких мужских игр. И не было. Просто моей женщине угрожала опасность.

Они замолчали и до самого Особого ехали молча. И только уже паркуясь, Баев вдруг обернулся и тепло посмотрел на Дашу:

– Слушай, а давай пошлём всё к чёрту? Питер, жандармов, империю? Давай махнём… на юг? К морю куда-нибудь? В Сочи? Где нас никто не знает. Я заявлю тебя, как жену. Может и правда: хрен с ним, с сыском? Ну или там… в Самару? У меня вроде там какой-то кусочек земли есть. Навоевались, хватит уже.

– Ты не сможешь без службы, Баев, – прошептала она, растеряно посмотрев на него.

– Была б собака, а служба найдётся, – рассмеялся тот.

Они вышли на ступеньки, и Даша обняла капитана, прижалась к его щеке щекой. Он стиснул тонкие плечи. Чмокнул в макушку.

– Ну что? Выйдешь за меня? И плевать, что нас не повенчают. Ну и хрен с ними.

– Уедем, – прошептала она. – Ты прав. Уедем в твой Саратов, и всё забудем. И будем жить, и…

– Трубецкая, Баев, отставить прохлаждаться!

Оба обернулись. К ним шёл Николаич. Лицо генерал-майора было серо, а глаза словно потухли, и нижние веки набрякли мешками.

– Николай Николаевич, – Лёша отпустил «невесту», козырнул командиру, – разрешите подать рапорт об увольнении?

Тот нахмурился. Пожевал губами.

– Вы, Трубецкая, тоже желаете увольняться?

– Мы…

– Баев, я сейчас Дарью Романовну спрашиваю.

Даша посмотрела на Лёшу, перевела взгляд на генерал-майора:

– Так точно, Ваше превосходительство.

– Тогда спрошу иначе: капитан Трубецкая, желаете уйти на покой или желаете продолжить служить Отечеству?

Даша вздрогнула, в её глазах плеснуло непонимание, а затем они расширились, губы чуть приоткрылись. Миг, второй… Девушка бросила отчаянный взгляд на Баева, а затем вытянулась, отдала честь и хрипло отчеканила:

– Желаю служить отечеству, господин генерал.

– Ну вот и молодцом, – добродушно усмехаясь губами, промолвил Катасонов, но глаза его оставались мёртвыми. – В кабинет.

Развернулся и пошёл обратно. Даша нерешительно оглянулась на Баева. В серых глазах сияло робкое счастье.

– Лёш…

– Давай, – подмигнул ей тот, – дуй в кабинет Николаича. Поздравлять буду потом.

– Ты не…

– ... обиделся? – он рассмеялся. – Капитан Трубецкая, арш- арш – служить Отечеству.

Даша почти бегом кинулась в стеклянные двери. Баев вытащил пачку сигарет и закурил. На щеках его заиграли желваки, а улыбка погасла.

***

Государь стиснул виски и раздражённо покосился на фонтан. Он уже жалел о своём эстетическом решении разместить в кабинете это шумящее недоразумение. На столе под его руками лежали три фотографии и довольно толстая стопка отчёта, вся испещрённая закладками, пометками и следами разноцветных текстовыделителей.

– Ну ладно, – проворчал обиженно, – ладно, Гал, я понимаю: Вержбицкая, мещанка. Ну и потом… полячка. Ляхам вечно неймётся. Паша твой ещё… Этих я бы, честно признаться, всех к стенке. Чего ещё ждать от монстрюков? Они же дикие совсем. Ну, ты понимаешь… Фигурально выражаясь, конечно. Звери и есть звери. Но Толстой? Этому-то чего в жизни не хватило? У него ж целый дворец был и…

Он снова угрюмо уставился на фотографии троих убитых.

– Обострённое чувство справедливости. Идеализм молодости, – пожал плечами Шаховской, сидящий напротив.

Сегодня князь облачился в чёрный парадный мундир, с аксельбантами, эполетами, серебряными пуговицам, который надевал крайне редко.

– Ну вот и шёл бы на фронт, раз романтик. Или этой самой Веронике баллады писал. Красивая ж девчонка была. Вот чего ему не хватало? Богатый, учился… Надо было сразу заподозрить, что что-то неладно, когда он вместо армии в жандармерию пошёл. Толсто́й и жандарм! Что Алексей Николаевич? Убит, небось, горем? Единственный сын! Ну да сам виноват: так воспитал.

– Боюсь, Изяслав, что не он.

– А кто? Похерить город и ради чего? А? Могли погибнуть миллионы людей! Столица была бы уничтожена…

Шаховской поставил пальцы домиком и ткнулся в них носом, бросил взгляд из пол-прикрытых век на горячащегося императора:

– Не это должно тебя беспокоить. И не английский след, который уже очевидно тянется из заговора, но что и когда обходилось без влияния старушки?

– Да и чёрт с ней, с Англией, – раздражённо отмахнулся царь. – Одной ногой в могиле, а всё туда же! Как будто не понимает: рухнет Россия, и трындец всему миру. И с идиотами молодыми тоже всё понятно: мозгов не отрастили, а в революцию уже попёрлись. Но Катасонов! Как он мог прохлопать? Как?! Он же ещё при моём батюшке служил! Он ведь уже лет двадцать, кажется, Особый отдел возглавляет. Особый! Элита жандармерии. Единственный на всю Россию. Кому верить?!

– Никому.

Они помолчали. Государь тёр высокий лоб, Шаховской настукивал по столешнице пальцами мелодию.

– Знаешь, не хочу… ну, публично Николай Николаевича… Понимаешь: заслуги, ордена… Пусть старик уйдёт сам.

– Так точно, государь.

– Вокруг измена, трусость и обман, – печально процитировал император. – И кого посоветуешь на место Катасонова? Кто способен навести порядок в Особом? Баев? Вроде тоже храбрец и… Надежды подаёт там… Но видишь ли, он же на племяннице Катасонова женат… Я теперь ничего не знаю. Может, эту… За кого ты там ходатайствовал? Трубецкую? Конечно, она только-только стала капитаном, но… С другой стороны, ты, помнится, хвалил её. Империю спасла… или что там. Что скажешь?

– Скажу: нет.

– Отчего ж? Умница, такую авантюру провернула! «Баев, – говорит, – умер, жить не хочу». Актриса.

– Умна. Но чересчур эмоциональна.

– И кого тогда? Катасонова нужно отстранять уже завтра, а все остальные старшие офицеры сейчас под сомнением. Не может быть, чтобы в заговоре участвовал только капитан Выхин. Кто-то его да покрывал, может, и генерал Катасонов, а, может, и ещё кто, чёрт-те знает.

– Поставь Филарета.

– Оборотня?! – от изумления Изяслав Святополкович аж приподнялся. Упёрся ладонями в стол. – Никогда оборотни не были жандармами…

– Значит, станет первым.

– Он – твоя правая рука!

– Будет моей правой рукой в Особом. Но я смогу быть уверен, что он во всём разберётся.

Император насмешливо посмотрел на своего генерала.

– Ладно. Уговорил. И к твоей Трубецкой подкатывать не будет, верно? Ты так бережно прижимал к себе эту … Марию Ивановну. Часом, не решил нарушить холостяцкий образ жизни? М?

– Нет.

– Ну и славно. Я б всё равно не дозволил тебе жениться на геннонесовместимой девице. Хватило, знаешь ли, Игоря твоего, Родионовича, что б его.

– У монстрюков нет отчеств, – холодно заметил Гал.

– Нет, – согласился император. – А отцы есть. И не один ты боишься сотворить монстрюков. Я, может, тоже каждый раз вздрагиваю. А что делать? Империи без оборотней не выстоять. Одного не понял: если она не из Рюриковичей – а она точно не из нас – то как её кровь открыла дверь?

– Дверь в хранилище открыл я.

– Банально, – разочаровался император. – Ну и как будешь награждать помощницу? Раз сам не женишься, может, Баеву дашь возможность исправиться? Катасонова в отставку, Лизавету Григорьевну – в монастырь…

– Она древлеславянка.

– Ничего, покрестим и в монастырь. Дарья Романовна Баева, звучит неплохо, а? Ну что, сделать девушку счастливой невестой?

Шаховской усмехнулся. Прищурился.

– Нет.

– Думаешь, не обрадуется?

– Не будем ничего менять. Меня всё устраивает.

Император откинулся на спинку кресла и проницательно взглянул на своего генерала.

– Но отслеживающий местоположение чип ты ей не удалил? Ну-ну. Ладно, делай что хочешь. Подними для меня всю эту подпольную сеть и можешь хоть расстрелять её или там похитить. У тебя, помнится, имение где-то… В Стрельне, что ли.

– Вот в этом и суть, государь, – заметил Шаховской поднимаясь.

– В чём?

– Знаешь, чем так привлекательно христианство?

– Привлекательно? Да я тебя умоляю! Последний опрос показал, что менее десяти процентов…

– Я не о церкви, я про идею, Изяслав. Бог, спустившийся с неба, стал человеком и был убит. Люди любят убивать богов. Это суть человеческой природы. Не богатство, не власть, не женщины, нет. Дай голодному и нищему возможность убить бога, и он будет почти счастлив. Но все остальные боги прячутся на Олимпе, и только этот разрешил себя уничтожить. Мы стали богами этого мира с восемнадцатого года, когда Александр Голицын первым на себе испытал сверх-энергию. Вспомни историю Рима. Императоры были обречены, когда на Цезаря возложили императорский венок и объявили его богом, не равным другим и даже не первым среди равных.

– Люди. Люди возложили, как на спасителя Рима…

– Да. Люди обожают это делать. И снова пример Христа. Очень ёмкий. «И вайями выстилали путь», чтобы убить через пару дней. Люди любят обожествлять, чтобы потом распять. Так было и будет всегда. Твоя проблема не в Англии, не в продажных жандармах. Твоя проблема – вот эти трое наивных мальков. Трубецкая права: это лучшие дети нового поколения. И они против нас.

– Лучшие?! Гал, ты называешь лучшими тех, кто готов был уничтожить миллионы людей…

– А как иначе свергнешь богов? При Романовых было то, что называют социальным лифтом. Плохо, но работало. Простой мужчина мог отбарабанить двадцать пять лет в армии, свершить подвиг и получить дворянство. Желательно не личное, а для потомков. И с каждым поколением выдвигаться вверх. При Рюриковичах этот лифт сломался: в армии и Опричнине у нас служат только дворяне. И если тебе не повезло с рождением, то не повезло. Они видят несправедливость, они не хотят жить в этой несправедливости, и у их нет возможности что-либо изменить. Внизу всё бурлит, Изяслав. И однажды взорвётся. Стоит твоей опричнине дать слабину. Может, не твоей, может, твоего сына или внука. Тебе знакомо имя Владимир Ильич Ульянов?

– Что-то такое из уроков Романовской истории… Революционер? Что-то из нечаевщины? Фамилия вроде русская.

Шаховской хмыкнул.

– Калмык. Теоретик революции. Интересные мысли высказывал.

– Их что, публикуют?

– Разумеется, нет. Так вот, цитирую его слова: «для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для неё требуется ещё, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». Низы не хотят. А мы не можем. Нас только твари и спасают.

– Нас?! Твари? Ты под сывороткой, что ли?

– Парадокс, согласен. Пока народ их боится, он в нас нуждается. Ненавидит, жаждет расправиться, но нуждается. Наша трагедия в том, что, став оборотнями, мы перестали быть людьми. Слишком глубока сейчас пропасть. А, значит, – он ткнул когтём в фотографии, – снова и снова будут появляться вот такие ребята. И однажды они одержат вверх. И тебя не спасёт ни древле-славянская церковь с её вакханалиями и романтизацией стихий, ни православные продажные церковники. Мы прогнули церковь, мы заставили её стать тенью престола, одобряя всё, что делает власть. И тем самым мы лишили её силы. Чем ниже склоняется перед тобой патриарх, тем меньше ему верят прихожане. Лучшие из них давно ушли в катакомбы. Самые сильные и смелые.

– И что ты предлагаешь? Гладить их по головке? Сделать оборотнями всех, от разночинца до боярина? Уравнять классы? Женское равноправие, свобода слова, конституция – вот это всё? Ну, гладил ты Пашу по головке, и что? Это как-то ему помешало пытаться тебя убить? Он – твой племянник, его отец – твой почти брат, в нём – кровь твоего отца. И что, Гал? Паша убит, его отец чёрт знает где. И мне остаётся только надеяться, что ты найдёшь Игоря, прежде чем тот завербует новых жертвенных агнцев.

– Игоря я найду. И если понадобится, пристрелю лично. Но дело не в нём. Монстрюков, равно как и тварей, создали мы сами. И это символично, Изяслав. Потому что и революционеров из юных идеалистов мы делаем тоже сами. И мы же творим из них мучеников революции, народных героев.

Император вскочил, раздражённо дёрнул плечом. Кадык заходил по его широкому горлу.

– Ну и что ты предлагаешь? Чтобы переломить революционную ситуацию? Ты как будто не понимаешь: да стоит мне только попытаться уравнять своих с теми, кто сейчас под ними… Чёрт, да будет то же, что и с Романовыми! Пока было крепостное право, царь опирался на дворян. Рухнуло право, дворяне обнищали. И что, вот эти вчерашние крестьяне сказали спасибо? А опричники скажут спасибо, если я попытаюсь лишить их привилегий? Что ты конкретно мне посоветуешь?

– Ничего, – Шаховской пожал плечами. – Я лишь опричник, Изяслав. Моё дело – грызть глотку твоим врагам. Реформы, политика, экономика – это не моё дело.

– Понятно. И я не знаю. Сколько ни дай народу прав, ему будет мало. Ты говоришь: боги. Ну и что теперь? Может, полковник Александр и ошибся, приняв решение использовать сверх-энергию, чтобы спасти империю. Может быть. Вот только теперь это так просто не решить. Твари уже есть, биология атмосферы изменилась. Если мы все перестанем рожать, уподобясь тебе, если я через год не вколю сыворотку наследнику, это не изменит ничего! Не будет оборотней – твари захватят землю. Знаю, что это путь в никуда. Только другого у меня нет.

– Разрешите откланяться, государь?

Изяслав Святополкович раздосадованно махнул рукой:

– Ступайте, Шаховской. Размотай мне весь этот клубок. Полномочия прежние: ты волен пристрелить любого виновного, какие бы родственные связи его со мной не связывали. И да… ставь своих людей, где пожелаешь. Хоть в Академию наук. Может, они изобретут способ сделать всех богатыми и счастливыми?

Князь отдал честь, развернулся и вышел. Император снова бросил сумрачный взгляд на фотографии.

– Чёрт вас подери! – выругался от души.

***

Баев спал, широко раскинув руки и ноги и глубоко дыша. Даша всмотрелась в его лицо, провела ладонью по горячей щеке. Девушке не спалось: было жарко и душно. Она поднялась, стараясь не разбудить, накинула сорочку, взяла с тумбочки телефон, подключила наушники, вставила капельки в уши и прошла на балкон.

Декабрь в Санкт-Петербурге – месяц не определившийся. По календарю – зима, но природа не смотрит в календари. Днём потеплело, снег растаял, дороги развезло. Вечером отдел гулял, отмечая Дашино повышение. Женщина-капитан, ну надо же! Но в воздухе витало напряжение: арест Выхина настораживал. Выхина, на место которого поставили Дашу. Никто не осмелился бы даже намекнуть на нечистые подозрения, ведь о дуэли Баева уже знали все. Если уж Лёха самого князя вызвал… Делали вид, что не знают, но определённо официальная версия в отделе не прижилась.

– Я это давно заслужила, – упрямо повторила Даша.

Закрыла глаза и подняла лицо к небу.

Из розово-сиреневатых туч падали крупные ледяные хлопья.

Она – просто жандарм. Не политик, не философ, не министр. И не воспитатель всех этих маленьких. Она просто выполняет свою работу. Шаховской прав: не её дело судить, кто достоин жизни, а кто – нет.

В наушниках заиграла нежная мелодия. Проникновенная, трепетная. Даша вздрогнула, широко распахнув глаза. Сглотнула. Помедлила, колеблясь, а затем открыла беседу в сообщениях.

«Жду». Это были последние слова переписки.

Но ей необходимо знать… Неважно для чего. Просто знать…

«Добрый вечер», – написала она и нажала «отослать». И почувствовала с досадой, как краснеют щёки. Выделила, нажала «удалить». «Удалить у всех?» – спросила программа. Даша поставила галочку «да», но не успела: просигналил ответ.

«Добрый».

«Извините, что…». Девушка закусила губу и стёрла. Раз ответил, значит, не спит. Раз не спит – незачем извиняться. Она не девочка-подросток, она – капитан жандармерии. И вопрос у неё по делу.

«Mariage d'Amour. Откуда вы узнали?».

«Не понял».

«В книжной лавке вы настукивали мелодию. Откуда вы узнали, что она для меня значит?»

И замерла, кусая губу. Князь ответил не сразу.

«Не всё в жизни, Дарья Романовна, имеет смысл. Я просто люблю Поля де Сенневиля».

Ну да… не самая редкая мелодия. Даша усмехнулась. На сердце стало беспокойно и темно. Она оглянулась в комнату. Облокотилась о перила. А ведь чего только не передумала! Телефон тренькнул.

«Что-то ещё?»

«Нет. Спасибо. Доброй ночи».

«Доброй ночи, Дарья Романовна».

Даша убрала мобильник. Запустила мелодию на повтор. Закрыла глаза. В тот день она была счастлива. В тот день, пять лет назад. На несколько часов Даша почти верила, что станет мамой, что у неё будет дочка в голубом платьице. Светленькая, ведь папа и мама оба были светловолосы. Даша мысленно почти держала её в руках, смотрела на две полоски и слушала мелодию о непростом счастье…

Ждала Лёшу.

Всё оборвалось тем же вечером: ей позвонили из реанимации. В тот день, преследуя кого-то – Даша уже не помнила кого – Баев получил ранение и впервые оказался на пороге жизни и смерти.

Она никогда не упрекала своего мужчину за несостоявшееся счастье. Да он и не был виноват. И мучить его запоздалыми сожалениями тоже было бы нечестно. И сейчас впервые за пять лет Даша снова слушала французскую мелодию, лгущую, что счастье в этом мире возможно.

КОНЕЦ