Цепи грешника

Глава 6

Мой барабан выбросили в дороге. При всем желании отбиваться было нечем. Нам оставалось только томительное ожидание гибели. Или чуда. «Зло побеждает, когда добро бездействует. Но правда вдвое короче — зло побеждает», — вспомнилась фраза из фильма с забытым названием.

Идеей накостылять ангелам я загорелся внезапно. Если ради билета домой надо снести парочку ангельских голов, то я был не против. Главное выбраться из Цивсау, а это не тривиальная задача. Надо найти инструменты. Найти сподвижников. В одиночку операцию не провернуть. Да и мои знания в военной стратегии не столь обширны, чтобы обеспечить успех восстанию.

Но попытаться стоило. Ради Маши, ради Милены. Теперь я боялся за Машу, а не за себя.

Строй берсерков и флейтистов расступился. Таламриэль прогуливался в нашу сторону, будто по парку, и выглядел так, словно созерцал прекрасное. Наслаждался человеческими мольбами, криками берсерков, и получал от этого истинное удовольствие.

Я так захотел воткнуть ему меч между глаз.

— Соскучились? — спросил Таламриэль, остановившись перед нами. — Вижу, да. И вижу, что гармонию звука и красоты Цивсау вы оценили. Чудесно, не находите? Цивсау — мое детище. Я им управляю. И выполняю сверхважную задачу, порученную мне великим Алланделом — очищаю земли Антерры от мерзости. Но не все из вас умрут. Точнее умрут, но не так быстро, как думают, — уточнил Таламриэль, чтобы нагнать побольше страха, и на людей запугивание произвело должный эффект. Их лица побледнели. — У вас два пути. Вы получаете еду, работаете на благо ангелов, и выигрываете крохотные шансы продлить жизнь. Или же, — стоило Таламриэлю подойти к клетке, как она грохнула и дернулась, будто бы изнутри в прутья врезалось что-то тяжелое. Из-за брезента донесся свирепый рык и звон цепей.

Таламриэль рывком стянул брезент с клетки, и на прутья набросился крупный грешник, похожий на собаку. Размером немного больше Голиафа. Цепи выглядели так же, и свисали с мускулистой спины. Веса в твари чувствовалось на порядок больше, чем в Голиафе. В принципе, паукообразные — самые легкие грешники из списка Книги падших душ, а вот те, что похожи на собак, имели больше ударной мощи.

Тоже живодеры. Только было между ним и Голиафом существенное различие. Пес при жизни страдал шизофренией, или еще каким-нибудь тяжелым недугом, серьезно ослабившим его психику. Такие становятся более свирепыми и сильными грешниками, их цепи источают тусклое красное сияние, но разумом их обделяло, потому что при жизни они были почти неразумны.

Больны на голову.

— Знакомьтесь, это Авалон, — представил Таламриэль пса.

Авалон разглядывал пленников голодными глазами, громко лаял, и клацал мощными челюстями, разбрызгивая слюну, пара капелек которой попало мне на лицо. Я сморщился и отвел Машу на шаг назад. Страшная тварь, этот Авалон. Такими мощными челюстями он мог спокойно перекусить надвое любого из нас.

— Неужто вы подумали, что мы, несравненные ангелы, будем марать руки об чернь? Нет. При любой возможности вас скормят ему, если будете себя плохо вести, а если будете вести себя хорошо, то кто знает. Но вы, скорей всего, умрете. Так что молитесь своим лживым богам. Может, вам повезет. Вот только я скажу, что на небесах бога нет. Там есть только ангелы. Сейчас вас будут выбирать, — торжественно объявил Таламриэль и растянул губы в довольной улыбке. — Выбирать для почестей, или смерти.

Почестью для человека у ангелов считалась возможность работать до полусмерти. А лучше до смерти. Ни того, ни другого мне не хотелось. Особенно для Маши. Надо бежать. Вот только как? Ни одной мысли в голову не приходило. Разве что Авалон…. Как-то его можно было использовать.

Неразумные грешники под дудку ангелов не плясали. Они как дикие животные, и приручить их нереально. Только разумные грешники спевались с ангелами, чтобы отбить лишние внимание охотников. Если ангелы ненавидели людей и эльфов, а люди с эльфами ненавидели ангелов, то грешников ненавидели все, стараясь от них повсеместно избавляться. Вот им и приходилось крутиться.

Голиаф такой наглый был потому что рядом находилось только одно поселение — Абрата. И сдачи ему никто не мог дать. Но если бы он не сотрудничал с ангелами, его бы быстро прищучили. Или кто-нибудь пригласил бы городских охотников. Но люди Абраты боялись навлечь на себя гнев ангелов, и никого не трогали.

В итоге все мы оказались здесь потому, что я навлек гнев ангелов на Абрату.

Чертово чувство вины.

Главное, случайно не взболтнуть об этом никому из пленников. Иначе нас задушат во сне до того, как Таламриэль успеет спустить Авалона с цепи.

— Раздевайтесь! — велел Таламриэль. — Чего встали? — он положил ладонь на мундштук флейты. — Хотите музыки? Я велел вам раздеться!

Пришлось подчиниться. Благо, Маша могла прикрыться крыльями, а вот я…. Чехлы. Их снимать не хотелось. Не при всех.

Вскоре к месту сбора заключенных прибыло двое верзил в белой броне. У каждого по два крыла. В кожаных чехлах красивые серебряные флейты. Флейтисты третьего разряда. Обер-офицеры. Они возглавляли флейтистов второго и первого разряда. У каждого в обер-офицера в подчинении двадцать или тридцать бойцов, что наводило на мысли о численности местного гарнизона. Хотя бы примерной.

Я снял одежду, и бросил ее на землю, оставшись под дождем абсолютно голым. Вода стекала по телу и размывала грязь, оставляя черные следы. Маша дрожала от холода, и вид ее посиневших губ напугал меня до чертиков.

— Эта, — обер-офицер указал на Машу.

— Тебя заинтересовала отступница, Барвэлл? — с интересом спросил Таламриэль. — Тебе разве хочется марать об нее мужскую силу? Смотри ведь, отсохнет.

— У нее два крыла, — уверенно пояснил Барвэлл. — Она может произвести нормальное потомство. А снова драться за него с собратьями я желания не имею.

— Ты уже не в том положении, чтобы участвовать в брачных играх, — улыбнулся Таламриэль. — А все благодаря статусу моего подчиненного. Так что ты вправе выбирать любую.

Барвэлл снял шлем, зажав его в подмышке. Прическа у него была короткая, армейская, челюсть квадратная, лицо волевое. Он взглянул на Таламриэля искоса, и почувствовалась искра неприязни. Кажется, между этими ангелами что-то было не так, но догадывался об этом только один из них.

— Мне точно не хочется черни, — Барвэлл с презрением оглядел человеческих девушек. — Ладно, если эльфийки. Они от природы вонять не могут. А от людишек мерзко несет протухшей рыбой. Пусть с ними рядовая солдатня развлекается.

Нет, нихрена. К лицу хлынула горячая кровь, кулаки я сжал до побеления костяшек, и был готов разорвать Барвэлла голыми руками. Падаль. Он задумал изнасиловать Машу.

— Ты ее пальцем не тронешь, гнида, — крикнул я, и шагнул из толпы. — Дай мне барабан. Мы сразимся за право спаривания с ней.

В толпе раздались удивленные возгласы. Ангелы настолько поразились наглости подростка, что перестали болтать и смеяться. Будто гром среди ясного неба услышали.

— Какой бойкий малец, и чехольчики красивые. Ангел? — Барвэлл выдернул из чехла флейту. — Я оторву тебе крылья прямо здесь.

— Стоп! — крикнул Таламриэль, и Барвэлл застыл на месте. — Сними чехлы с крыльев. Покажи, что ты ангел.

К горлу подступил ком. Людям нельзя видеть мои крылья. Пусть за пять лет они отросли, их лучше никому не показывать. Ни людям, ни ангелам.

— Снимай чехлы, если не хочешь, чтобы твою подругу весь Цивсау драл в грязном хлеву, — с нажимом произнес Таламриэль.

«Уроды. Будто иначе вы ничего плохого с ней не сделаете», — злобно подумал я, и расстегнул замок ремня. Легким взмахом крыльев от чехлов удалось избавиться. Чехлы плюхнулись в грязь, и люди сразу же устремили на меня ошарашенные взгляды, став перешептываться: «Да это же грешник!», «Мутант? Господи. Нас всех из-за него убьют!»

Грешник. Вот кем меня считали, если я показывал крылья.

— Волк в овечьей шкуре, да? — с издевкой произнес Таламриэль, и дернул меня за цепь крыла. Я повалился на землю, и крылья звякнули за моей спиной. И как вам такой компаньон, люди? Он жил среди вас. Почему вы не доложили ангелам?

— Мы ничего о нем не знали! — крикнул кто-то из жителей Абраты. — Заберите эту мразь! Убейте! Только не трогайте нас! У нас семьи! Дети!

Таламриэль расхохотался, а когда закончил, вытер слезинку, и поднял меня за крыло, как игрушечного. Мне не хотелось видеть свои цепи, пусть это и часть тела. Они всегда пугали меня. Их предназначение осталось непонятным. Абсолютно черные, как у грешников высших категорий, и совершенно неизведанные. О моих цепях ничего не написали в Книге падших душ. Грешник ли я, ангел ли я, человек ли — у меня не было и малейшего представления. Крылья из цепей грешника служили поводом всесторонней и безудержной ненависти. Люди боялись ангельской природы, боялись природы грешника, а ангелов кривило от мысли про смешанную кровь.

Мне нигде не было места.

Я многое узнал про Антерру за пять лет, но ничего не узнал о себе кроме того, откуда я был, и чем занимался при человеческой жизни.

— С чего ты решил, — Таламриэль приблизил свое лицо к моему. Я слышал его дыхание, а в глазах увидел презрение более отчетливое, чем раньше, — что у тебя есть право вызвать на бой венец творения? Вызвать на бой ангела? Я бы посмотрел на это ради забавы, да время дорого. Ладно, — Таламриэль бросил меня, и я со стоном повалился на землю, испачкав руки в грязи. — Мы с тобой еще увидимся. А пока развлекайся. Барвэлл, все как обычно.

— Слушаюсь! — отсалютовал Барвэлл, стукнув себя кулаком по груди. — Так! Мужчины влево, женщины вправо! И быстрее, если дорога жизнь!

Сейчас как никогда хотелось к Маше. Мы хотели рвануться друг к другу, не хотели разлучаться, и я чувствовал нашу окрепшую связь всей душой. У меня сердце в груди сжалось, заколотилось от испуга за Машу. Страшно было понимать, что мы могли больше никогда друг друга не увидеть. Страшно было понимать, что я мог не попасть домой, и не застать Милену.

У Маши дрожали руки и крылья. Она больше смерти боялась быть изнасилованной, и я это хорошо помнил. Потому она, наверное, провоцировала Таламриэля сразу ее убить, а не везти в концентрационный лагерь.

Мужчины и женщины собрались в небольшие группы подальше друг от друга.

Люди в очередной раз отличились. Несмотря на то, что мы спасли уцелевших жителей Абраты от смерти, они стремились продать меня и Машу. Некоторые говорили, что готовы лично следить за нами, и бить нас, лишь бы к ним относились мягче, но Барвэлл их не слушал.

Он подошел к щуплому старику, коротко осмотрел с головы до ног, и оттолкнул его влево.

— Что со мной будет? — спросил старик скрипучим голосом. Но в его глубоких старческих глазах я не увидел страха. Скорее облегчение. — Вы меня убьете?

— Да, — ответил Барвэлл без обиняков.

Старик с облегчением закрыл глаза. Похоже, ему не хотелось жить в мире, где не было места спокойствию. Увидев это, пенсионеры и люди из нашего мира стали бы ценить то, что имели.

Мужчин покрепче, включая меня, отводили в правую сторону, поближе к бараку. С женщинами поступали так же. Красивых вправо. Старых и страшных — влево. Нас повели по лагерю голышом и двумя колоннами. Под ногами хлюпала грязь, заключенные то и дело поскальзывались, а если не вставали — их просто закалывали, как свиней.

Иногда я переступал завалявшиеся трупы заключенных из предыдущих колонн. Кровь растекалась по лужам и грязи, но ее стремительно вымывало дождем. Пахло ужасно. Запах разложения, запах гноившихся ран, запах навоза.

Я шагал рядом с Машей, и глядел в широкую спину крепкого селянина, но поведение его не отвечало внешности. Он тихо всхлипывал, умолял отпустить его, но обращался к земле. Поднять голову и сказать что-то берсеркам из сопровождения — верный способ остаться без руки или головы.

Маша взяла меня за руку. Ладонь ее была холодной, а пальцы липкими от пота. В ее глазах был тот же страх, какой был при виде моего «перевоплощения».

— Андрюш, мне страшно, — прошептала Маша дрожащим голосом.

— Не бойся, — шепнул я. — Мы выберемся. Я придумаю что-нибудь.

На развилке, перед грозным зданием главного штаба, группы разделились. Машу повели по южной дороге. Стариков на запад. А меня по восточной дороге, пролегавшей среди холодного жилого квартала.

Завели в баню, устроили пародию на контрастный душ — окатили из ведер грязной водой, которую набрали из луж за зданием, а потом выдали серую робу заключенного.

Пинками нас загнали в тесный барак, и захлопнули за нами дверь. В бараке повисла тишина. Только дождь стучал по окнам, да ветер завывал в ближайшем переулке. Под потолком бледно горел дешевый осветительный сапфир, бросая свет на измученные лица заключенных, лежавших на двухъярусных койках, где в качестве матрасов лежало спрессованное сено.

Кто-то сидел за столом, кто-то сидел на полу, но все без исключения смотрели на меня с опаской или скрываемым презрением.

— Я никого не собираюсь трогать….

Дверь со скрипом открылась, и в барак шагнули двое заключенных. Один с кухонным черпаком, другой со здоровенным деревянным тазиком, в котором плескалась вонючая похлебка.

— Жрать подано, отродья! — с презрением крикнул заключенный. Помимо робы на нем была черная рубашка из дешевой ткани. Он с грохотом поставил на длинный обеденный стол, и столешница дрогнула. Часть похлебки пролилась, но заключенного это не сильно заботило. — Тарелки достаем.

Заключенные засуетились, зашуршали сеном, и поставили на стол деревянные тарелки. У каждого была своя, персональная, но про меня почему-то забыли. Тарелку мне никто не выдал.

Когда второй заключенный разлил похлебку по тарелкам, то, что плавало в бульоне (пара кусочков лука), заключенные ели голыми руками, а бульон отхлебывали, как из кружки.

Когда я уселся за стол, ко мне подсел долговязый парень с короткой стрижкой. Несмотря на худобу, он выглядел крепким. Широкая кость и мощные кулаки. Скулы проступали, и казалось, в его положении нужно было требовать к себе жалости, но взгляд парня источал радость и спокойствие.

— Ты голодный? — спросил парень. — Меня Уильям зовут, — он протянул мне руку.

К новым знакомствам я относился с осторожностью. Темные глаза Уильяма доверие не вызывали, но, все же, пришлось пожать крепкую мозолистую ладонь. Кто ты такой, и чего от меня хочешь? Эти вопросы у меня возникали, когда кто-то пытался со мной общаться. Пять лет в бегах, да и не совсем легкая жизнь в целом, научили относиться к людям с недоверием. Хотя Уильям не выглядел подлецом. Даже показался простоватым.

— Да не смотри ты на меня так, вот, — он вытащил из-под сена на своей койке тарелку, и поставил ее передо мной. — Я просто ищу себе друга. Я не страшный. Эй, ты, — Уильям обратился к соседу, который еще не притронулся к похлебке. — Делись едой.

— Я? — напрягся сосед. Лицо его чем-то напоминало крысиную морду. Он мне сразу стал противен, и непонятно, почему. — Почему я?

— Ну, тебя же хорошо накормят на кухне, а новенькому не дали тарелку.

— Слышишь, придурок, да мне плевать на этого грешника, — разозлился сосед, и нос у него стал красный. — Пусть хоть с голоду сдохнет. Я тебе сейчас….

— Он мой новый друг, — вдруг разозлился Уильям, схватил соседа за загривок, и с такой силой швырнул его в стену, что тот аж тапки под столом потерял. Сосед грохнулся в стену и повалился на пол без сознания. — Не надо грубить моему другу.

Очаровательная простота. Уильям вел себя так, будто мы пятьсот лет знакомы, а соседа запустил в полет с такой легкостью и невинностью, точно нашел деревянную куклу. Похоже, что он был не совсем сообразительным, или, проще говоря, дураком.

Но возражать ему никто не стал. Все молча продолжили есть. Видимо, дурака побаивались. Вроде человек, но природной дури в нем было мама не горюй.

Уильям подвинул ко мне тарелку похлебки, и очарованно впился в меня взглядом. Глаза его источали такое огромное счастье, будто бы он нашел смысл жизни.

— Ты не пытайся меня вокруг пальца обвести, — я приблизил свое лицо к лицу Уильяма. — Я знаю, кто ты такой, и вижу тебя на сквозь.

Уильям вдруг побледнел, как поганка, и с ужасом опустил глаза себе на грудь.

— Но во мне нет дыры, — удивленно ответил он. — И как ты можешь знать меня, если мы общаемся минуту? О! — изумился Уильям. — Неужели ты слышал обо мне от глашатая? Не помню, когда я мог стать знаменитостью. Я до Цивсау ничего такого не делал….

М-да. Скорей всего дурак.

— Ты ешь, ешь, — вдруг встрепенулся Уильям, пододвинув ко мне тарелку соседской похлебки. — Тебе понадобятся силы. И тебе надо быть осторожнее с местными. Они не любят крыльев. А вот я люблю крылья. Знаешь, я в родной деревне ухаживал за больной курочкой, Елизаветой, и у нее красивые крылья. Как у тебя.

— Что? — сощурился я от непонимания.

— Крылья, — Уильям бросил взгляд на мои цепи. — Крылья у тебя красивые. Из цепей. Это выглядит круто. И ты никому ничего плохого не сделал. Я не понимаю, почему тебя не любят.

Святая простота. Меня изумило поведение Уильяма. Никакой предвзятости. Никаких стереотипов. Чистое восприятие и счастье в таких ужасных условиях…. Стало завидно, что я не мог видеть мир так, как он. Ладно. Классно, конечно, но мне надо было думать, как вытащить Машу.

Только я сосредоточился, и погрузился в мысли, как Уильям тут же:

— О чем думаешь?

Я его проигнорировал, и продолжил смотреть в стену.

— А как ты сюда попал? — продолжал он, и у меня внутри закипала злоба. — Один или с подружкой? Если с подружкой, то тебе повезло. В женские бараки ходить можно. Но там ангелы делают женщинам плохо.

— Можно ходить в женские бараки? — я постарался задать вопрос спокойно, хотя эта новость меня взбодрила. Интерес к личности Уильяма тут же возрос. Судя по-всему, он был тут давно.

— Да. Я тут еще с тех пор, как лагерь открыли. Год назад меня взяли в плен. Я тут хорошо все знаю. Посты знаю. Сколько ангелов лагерь охраняют. Но отсюда не убежать. Хотя мне тут нравится. Кормят иногда, работать можно. Что еще для счастья надо?

— У меня подруга в плену, здесь. Она танцор.

— Тан…. — громко произнес Уильям, и чуть с лавочки не вскочил, но опомнился, увидев любопытные взгляды сокамерников. Он пододвинулся ко мне вплотную, раздражающе близко, будто не имел представления о личном пространстве. — Танцор? — энергично прошептал он, улыбнулся, и глаза выпучил от радости. — Ты, — он потрусил головой. Ему едва удавалось сдерживать эмоции. — А нам повезло, — он стал пританцовывать, — а нам повезло.

— Хватит, — прошипел я, и Уильям тут же вжал голову в плечи, улыбнулся, и сказал:

— Извини. Я просто обрадовался. Ангелы тут редко бывают. За год всего пять. А тут ангел, еще и танцор. Она же сможет показать нам волшебство! Сможет делать нам театр из огня по вечерам перед сном. Это же так здорово! Твоя подружка. Ты можешь попросить у нее поколдовать.

— Точно! Уильям, да ты гений, — от радости я схватил Уильяма за плечо.

— Правда? — улыбнулся Уильям. — Мне еще никто так не говорил.

Танцоры и музыканты имели приблизительно одинаковые магические характеристики. У музыкантов на силу магии влиял музыкальный инструмент и умение играть, а у танцоров — исключительно вены айцура и уровень хореографических навыков. Другими словами — Маша могла колдовать без приспособлений, и никак нельзя понять, музыкант она, или танцор. Разве что тест целенаправленно устроить могли, но ангелы настолько уверовали в себя и свои силаы, что таких формальностей избегали.

— Андрей, — на радостях я решил представится.

— Диковинное имя, — нахмурился Уильям. — Ну, ничего. Ты тоже диковинный.

Так. Уильям мог пригодиться мне как гид и исполнитель. Его я решил взять с собой на дело, а после бегства мы могли где-нибудь разойтись.

Дверь с грохотом распахнулась, и стукнулась об стену, чуть не треснув. На пороге выросло двое берсерков. Без шлемов. Рожи страшные, протокольные, а взгляды непомерно злые. Мечи на перевес, окровавленные клинки, холодный дух — все как положено.

— Наелись, выродки? — сурово спросил берсерк. — Собираемся. Пора приносить пользу обществу.

— Черт, как не вовремя, — обреченно шепнул Уильям. — Сегодня снова умрут люди. Как не время, как плохо…. — твердил он.

— Тихо ты, — я мягко приложил его локтем в ребро. Очень импульсивный. Пробивной. Но глупый. Дров такой компаньон мог наломать немало. Но кроме него доверять кому-то было опасно. — Придумаем что-нибудь.