Близкие люди

Глава 30

Антонина сразу поняла, что все пошло не так.

Мир… вывернулся, и изнанка его гляделась привычною. На первый взгляд.

– Что здесь… – Владимира вцепилась в руку сестры. – Мне плохо…

– Всем плохо, – сказала Антонина, оглядываясь. – Меньше болтай…

Комната.

Кухня… или нет, кухней она стала не так давно. Дом проступал из тени, сбрасывая слой за слоем чужое, наносное.

– Закройте глаза, – посоветовала Антонина, пытаясь дотянуться до двери, но та, казавшаяся такою близкой, вдруг отодвинулась. И еще… и еще… она шла к этой двери шаг за шагом, и люди шли за нею, но та издевалась, не давалась в руки.

И тогда стало ясно: их не выпустят.

Антонина попробовала было вернуться в явь, но та не отозвалась. И впервые, пожалуй, со времени, когда она вовсе ступила на туманные тропы, она испугалась.

Бояться нельзя.

А она испугалась до того, что онемели руки, и ноги вросли в пол, и сердце застучало быстро-быстро, а по спине поползла холодная струйка пота.

– Успокойся, – жестко сказала она себе, но слово утонуло в зыби этого мира.

– Что случилось? – первой все поняла Калерия. – Мы…

– Нас не выпускают, – Антонина позволила себе обернуться и хмыкнула. Надо же, а мир и вправду сдирал маски. И теперь она получила сомнительное право увидеть истинные лица.

Берегиня слабо сияла золотом вызревающих полей. Пусть осень и о собственной силе она не знала, но суть… суть ее выползала тонкими колосьями в косах, желтизною глаз и чертами, что заострились, стали злее.

Это в сказках берегини добрые.

В сказках все не так.

У баньши лицо вытянулось, застыло на нем плаксивое выражение, повисли печально космы, готовые укрыть горе от посторонних глаз. А вот сестрица ее сияла золотом дураков, поддельным счастьем, к которому многие стремились.

Ведьма…

Ведьма ведьмою была, что с них взять? Пусть пока не горбата, не уродлива, но и смотреть неприятно, так и тянет отвернуться. Только Антонина заставляет себя смотреть. На нее вот. И на упыря, что вытянулся, сделался тоньше. И ноздри его носа, большого, будто размазанного по лицу, раздуваются. Он чует этот мир.

И… не боится?

Пожалуй.

А вот птице неуютно. У нее треугольное совиное лицо с круглыми же совиными глазами. Губы узкие, а рот расщелиной.

Чудовище.

Все они тут чудовища. Антонина подняла к глазам ладонь, сплетенную из тумана.

– Как нам быть? – поинтересовалась Калерия, вспыхивая. И мир отшатнулся, не желая иметь дела с этою силой. Берегиням не место внутри.

Они должны жить вовне.

– Куда-то он да выпустит, – развернувшись, Антонина попыталась дойти до мертвецов, которые здесь гляделись клочьями черноты. Но и туда ей было уйти не позволено. А если влево?

Вправо.

Вправо – стена. И дровяная плита, которую поставили не так давно, еще, помнится, радовались, что удалось достать почти новую и незадорого. Плита здесь рассыпалась прахом, зато в стене появилась дверь. И эта дверь, в отличие от прошлой, не ускользала. Напротив, она была, в отличие от всего, что их окружало, плотною, настоящей.

И этим вызывала подозрения.

– Нам туда? – поинтересовалась Калерия.

– Да, но… не уверена, что нам стоит идти, – Антонина решила быть честной. – Я не слышала, чтобы кто-то мог влиять на эту сторону, но… или дом сам ему помогает, или он настолько силен, что поставил барьер. О таком я тоже не слышала, но я знаю мало.

– Варианты? – упырь озирался с любопытством.

– Варианты… мы идем к этой двери, и она выводит нас… куда-то выводит. Полагаю, туда, куда нужно этому уроду. Или пробуем выбраться другим путем, но не факт, что получится.

– Остаться?

– Мир нас выпьет, – вынуждена была признать Антонина. И поежилась. Она уже чувствовала холод этой стороны, пронизывающий, проникающий под кожу. – Он всегда голоден, и даже я не могу оставаться здесь надолго.

– Ясно. Тогда не стоит тратить силы, – упырь сделал первый шаг. – Я иду. Вы за мной. Постараюсь… что-нибудь да сделать.

Не выйдет.

Если тварь настолько сильна, что смогла закрыть мир, то и с каким-то упырем, который о своей упыриности, настоящей, а не той, что в силу характера, не подозревал, справится. Но… Антонина оглянулась. Треклятая дверь вновь казалась недалекою, на расстоянии вытянутой руки. И приоткрылась, манила глянуть, что там, за порогом.

Нет.

Что-то подсказывало, что заглянуть, может, и позволят, да только как бы за этот погляд не взяли ту цену, которую Антонина при всем желании заплатить не сумеет.

И она решилась.

Она толкнула дверь, поморщившись, ибо прикосновение это обернулось болью, а потом отступила. Упырь же, осторожно, с непонятною нежностью – вот дурак-то – снял с руки птичьи тонкие пальцы. Улыбнулся ей.

– Ты только… споешь потом, ладно?

Сумасшедший.

Даже Антонина, на что глупа, а знает, что пение птицы-гамаюн любого с ума свести способно.

Хотя…

– Погоди, – она вскинулась. – А ему ты спеть можешь? Так, чтобы… думать про все забыл?

…если позволит.

А он умный, с-скотина лютая. И не мог не подумать, и потому…

– Сколько у нас времени?

Из приоткрытой двери тянуло реальностью.

– Есть немного.

– Немного – это уже хорошо, – Калерия тряхнула головой, и рассыпались, распались вдруг тяжелые косы, легли по плечам пшеничным золотом. Запахло летом, хлебом, раскаленным лугом, зашелестели, зазвенели пустотелые соломины. И голос жаворонка донесся издалека. – Так идти смысла нет. Надо попробовать вместе…

…ничего глупее Антонина не слышала.

Она всю жизнь старалась держаться в стороне от прочих людей с никчемными их заботами, с беспокойством и мерзостью, которой в каждом изрядно. А теперь ей предлагают вместе?

Самоубиться.

С другой стороны, как ни парадоксально, но что ей еще остается?

На кухне лежали мертвецы.

– Твою ж… – сказал Святослав, нисколько не удивившись, что слова его утонули в вязкой тишине. Он огляделся.

Окно, разлетевшееся мелкою стеклянной искрой. Перевернутый стол. Расколотая посуда. Еда под ногами. Запах… беды, пожалуй.

Войны.

И смерти.

Заворчал оборотень, поводя тяжелой головой влево и вправо, вправо и влево, и ворчание его с каждым мгновением становилось все более громким. Святослав же, пересекши кухню, остановился над живописцем, который лежал и выглядел несуразно. Человек был мертв, как и остальные, но Святослав все одно наклонился, проверяя.

Вдруг да…

Чуда не случилось.

Понятнее тоже не стало.

– Ингвар?

Двуипостасный что-то вынюхивал в углу, тихо урча.

Но вот он резко замер, развернулся к двери и урчание переросло в рев.

– Тихо. Свои. Относительно, – уточнил Святослав, разгибаясь. – Жив?

Это уже предназначалось Алексею, который лишь вяло рукой махнул. Он шел, держась за стену, прижав руку к голове. Лицо его перекошенное было страшно.

Глаза темны.

Да и в целом безопасник гляделся нездоровым.

– Что здесь… пропустил?

– Все, – почти не покривив душой, ответил Святослав.

– Понятно.

Вот Святославу понятно не было. Ладно, мертвецы, за них еще предстоит отчитываться, что перед начальством, что перед совестью. Но куда подевались живые? Из квартиры не уходили, а комнаты… в комнатах было пусто.

Он проверил.

И даже не удивился, не обнаружив ни дивы, ни девочек.

– Тонечка вывела, – безопасник, пока Святослав осматривал квартиру, присел. На пол. На стекло. Голову запрокинул, глаза закрыл. – Только… что-то здесь не то, я ее не слышу…

– А должен?

– Обижаешь. Я свое упускать не собираюсь. Здесь, может, и не услышал бы, а вот на той стороне должен был бы… но тоже не слышу. Куда она их забрала?

Ингвар сел на зад и завыл, горестно, печально.

– Так, помолчи, – у Святослава в голове крутилась какая-то мысль, до крайности важная, но ухватить не получалось, как не пытался.

Мысль крутилась.

Вертелась.

И…

…пуговица.

Красная пуговица на нити…

…подарок.

Тонкая ручонка и… артефакт скорее всего мертв, выброс был такой, что пробило и защиту Святослава. И не только его…

…пуговица.

Нить.

Просто. Примитивно даже, но оттого и надежно… в конце концов, что он теряет?

– Погодите, – Святослав сделал вдох, настраиваясь на поиск.

У него получится.

Должно получиться.

– Это ты погоди, – Алексей поднялся и протянул руку. – На той стороне магия звучит громче. И след дольше сохраняется, да и… может, я тоже что-то найду.

Оборотень только голову склонил.

– Но кровь ваша нужна будет, иначе не проведу.

Кровь? Да пожалуйста. Святослав не против поделиться кровью, если поможет. Лишь бы помогло…

…пуговица.

Нить.

Он ведь слышал что-то о таком. Или читал? Но когда? Где? Проклятье! Нет, злость отвлекает. Успокоиться надо. Сосредоточиться. Избавиться от сомнений и страхов, потому что они есть главный враг. Взять холодные пальцы сумеречника и шагнуть на ту сторону.

…и все-таки пуговица.

На нити.

Он определенно читал.

Эльдар шел осторожно, крадучись. Что-то подсказывало ему, что нужно вести себя тихо. Очень-очень тихо… матушка не одобрила бы.

Матушка сказала бы, что стоит вернуться.

Отчитаться.

Чужое разочарование пережить легче, чем собственную смерть, но Эльдар… он ведь все решил, у него просто не могло не получиться. Да и кроме того, матушка не знает, что без дивы ему не жить.

То есть, жить, но недолго.

Поняла все, тварь.

Или это ее рук дело? Как знать… могла ли? Могла. Наверняка могла. Чтобы отомстить. Нелюди мстительные, так матушка говорила, а матушке Эльдар верил.

– Почему здесь? – этот голос Эльдар узнал бы.

– Почему нет?

– А то место, на берегу…

– Там когда-то папенькина пассия обреталась. Он завел ее уже после матушкиной смерти. Мог бы еще жениться, но не стал. А вот женщину завел. Но в дом ее брать было неприлично, он и подыскал подходящее жилище. Она была ведьмой. Она помогла ему.

– Чем?

– Подсказала, где найти дурочку, которая согласится обряд провести.

Ревность упала тяжелой пеленой, почти лишив рассудка. Эльдар там мерзнет, а эта тварь с кем-то беседы ведет? Почему она не исполнила приказ? Почему…

– Она любила отца. И мне помогала. Пока была жива.

– Ты ее убил?

– Мне пришлось, – этот голос звучал сухо и отстраненно, и кулаки Эльдара сжались, а потом разжались. Он никогда-то не был силен в драках. Он всею сутью своей стремился подобных драк избегать, здраво рассудив, что сила ничего не решает.

Но сейчас…

Он вытащил револьвер, тяжелый, неудобный, оставшийся от отца. Матушка некогда настояла, чтобы Эльдар научился стрелять.

Он не спорил.

И вот, пригодилось. Пригодится… и пули-то заговоренные, так что, если человек, то пуля упокоит, а если нет – заговор сгодится.

– Я постарался, чтобы она не мучилась.

– Это… милосердно, – теперь Эльдару в голосе дивы послышалась издевка.

– Это все, что я мог для нее сделать. Она стала опасна. Она поняла, что они с отцом сотворили. Она начала думать, как избавиться от меня, а я пытался привыкнуть к этой вот… недожизни.

Главное, прицелиться.

Не спешить.

Не выдать себя. И Эльдар вдруг осознал, что испытывает доселе неведомое ему чувство азарта. Он, никогда-то не жаловавший охоту, понял, сколь многое терял.

Исправится.

Исправит.

Все.

– Так получилось… знаешь, когда началась война, я обрадовался. Понадеялся, что теперь от меня будет польза. Или, если нет, меня хотя бы убьют. Но… не сложилось.

Не сложилось там? Сложится здесь.

Эльдар скинул туфли, пошевелил пальцами, привыкая к необычному ощущению свободы.

Ей было страшно.

Виктории и прежде бывало страшно, особенно сразу после войны, когда, казалось, все должно было бы наладиться и сразу, но оно не налаживалось.

И голод никуда не делся.

Холод.

Вспомнилось вдруг, как она с сестрой лежала на печи в старом бабкином доме, в выстывшем и холодном, потому как печь топили понемногу.

Спали одетыми.

Не спасало.

Она лежала и думала, что умрет. А потом думать стало невозможно, и Виктория заплакала, тихонько так. Но от ее плача завыли собаки, и даже, кажется, волки, хотя тут она, конечно, не уверена.

…умерла старуха.

И их отправили в колхозный дом, куда принимали всех сирот.

Не о том… там, на изнанке, она будто подсмотрела что-то важное.

…опять загуляла, тварь? – голос отца срывается на визг. – Она на меня не похожа!

Виктория прижимает к себе тяжелое влажное тельце сестры, которая мелко трясется со страху. Только большие глаза в темноте поблескивают.

– Да что ты такое говоришь! – матушка всегда отвечала, и голос ее был громче, злее. И сама-то она была крупнее отца, а потому нисколько его не боялась. – В твою родню пошла…

…прав был отец?

Ведь не бывает, чтобы от одного мужчины родились дети настолько разные? Разлучница…

…плакальщица.

Неправда.

Ошиблась нелюдь. Не может такого быть, чтобы она, Виктория, оказалась этою самой… плакальщицей. Это у нее от нервов. А Мирка… разлучница.

…аккурат про нее.

Из колхоза-то их выпроводили еще когда Мирка только-только в возраст пошла, на нее парни и стали заглядываться, особенно старшенький председателев. Вот, скотина старая, и испугался, что приведет в дом невесту, за которой не то, что приданого, рваной перины не дадут.

…справки сделал.

Паспорта. Списался с кем-то там… ничего, оно и к лучшему получилось, да. В городе-то Мирка будто пригасла, приспокоилась сама, учиться стала.

За ум…

…какой у разлучницы ум? Ишь, горит вся, переливается, манит. И злость такая берет, и понимание, что она не виновата, что…

…знакомить ее со своим женихом, если вдруг случится в годы Виктории жениха завести, она не станет. Ни к чему это.

Мысли какие…

…додумать не вышло. Мир вывернулся, стоило прикоснуться к двери, и Виктория обнаружила, что находится вновь с той, с другой стороны. И что опять сердце сжимают тиски неизбывного горя. И тянет рыдать, стенать. От злости на себя, неспособную справиться с этакою силой, – она не просила о ней, но справиться должна была бы – Виктория вцепилась зубами в руку.

Отпустило.

Немного.

И малости этой хватило, чтобы оглядеться.

Чердак.

Точно.

Их вот чердак, который по правилам должен был быть закрытым, но Калерия где-то ключ достала, положила в коридоре, в коробке, куда клала прочие общие вещи. Ключом пользовались редко, потому как ничего-то полезного на чердаке не было. Так, мебель старая, ломаная и переломанная, ту, что еще более-менее целою была, давно уж починили и растащили. А эта, стало быть, и на дрова не годилась.

Свое хранить? Не было своего. А что было, так проще старьевщику за копеечку отдать, чем в пыли закапывать. Пожалуй, использовали чердак с толком лишь в конце лета да сентябре, раскладывая на просушку, что лук, что чеснок, из которого после плели косы. Позже они сменялись картошкою да морковью, и те лежали недолго, после перебираясь в мешки, а мешки – в подвал, где было не так холодно. На чердаке еще сохранился запах и лука, и чеснока, и тот характерный землистый, который поселяется в подвалах.

От этого запаха зачесалось в носу, и Виктория чихнула.

Не хотела, но чихнула.

– Будь здорова, – жизнерадостно отозвался Толик, а Ниночка прошипела что-то нелестное.

А что?

Виктория ведь не хотела. Не виновата она. Человек не властен над своим чиханием. Да и вообще странно было бы надеяться, что их не заметят. Она хотела сказать все это, но стоило открыть рот, как из него вырвался протяжный печальный вой. Локоть сестры пребольно ударил в бок. И Виктория рот закрыла. Похоже, она не только над чиханием не властна. Боги милосердные… это теперь что, всегда так будет?

Что она о плакальщицах вообще знает?

Мало.

Читала как-то, когда попался в руки «Малый справочник существ мифических», еще пятнадцатом году изданный, а потому под цензуру не попавший. Только это и заинтересовало, но читался он с трудом – язык, пусть и родной, казался незнакомым, тяжелым, вычурным.

Картинки же были хороши.

– Проходите, присоединяйтесь, – Толик махнул рукой, и по стенам чердака поползли огоньки. Они загорались один за другим, сливаясь в полосы, а те – в полотнища, и казалось, что весь-то чердак укрылся за этим вот потусторонним сиянием. Свет был неровным, зеленоватым, отчего желание выть только выросло. И Виктория зажала рот ладонью.

Там, в книге, плакальщицы были нарисованы худющими уродливыми существами.

Она не такая!

– Болотные огоньки? – осведомилась дива, которая уже была тут, что Викторию нисколько не удивило. Пожалуй, удивило только спокойствие дивы.

Сидит себе на ковре, детишек обнимает, а те крутят головами, рты пораскрыв.

Умилительная картина. Только вой прорывается сквозь пальцы, и приходится закусывать губу, потому как боль отрезвляет, помогает справиться с даром.

– Они самые, – Толик поднимается.

Не Толик.

То есть, вроде тот человек, Виктория его сразу узнала, но и другой. Лицо… переменилось? Или его выражение. Эта вот серьезность, которой прежде не было, взгляд такой, холодный, оценивающий. Этот точно не стал бы выпрашивать полтинник до зарплаты.

Или красть из холодильника чужую колбасу.

Скорее сдох бы от голода, чем этак опозорился. И плач в груди закипает с новою силой.

– Их почти и не осталось. Они тишину любят, спокойствие, – он поднял руку, коснувшись низкой балки, и зеленоватый зыбкий свет потек по пальцам. – А людей сейчас много, лезут всюду, и куда надо, и куда нет… вот и приходится… помогать. Этих еще мой дед принес, а может, прадед. Для тех, кто некромантией балуется, самое оно. Органику разлагают быстро. Если б не защита, может, и дом сожрали бы. И сожрут…

…не только дом.

Сияние дрожало, тянулось к Виктории.

– Но вам бояться нечего. Проходите, садитесь… ковер теплый, да и вообще тут… хорошо. Я, когда маленький был, любил на чердаке прятаться. Порой сбегал от наставников и сюда, ложился, целыми днями лежал, мечтая, как стану взрослым и совершу подвиг.

Он стряхнул болотную зелень с пальцев.

– А на упыря, к слову, не рассчитывал, но… отец мой, мир праху его, как-то обмолвился, что упыри по силе мало двуипостасным уступают.

Сердце в груди мелко затряслось.

– И когда убивать станешь? – тихо поинтересовалась Калерия, которая здесь, в нынешнем мире, побледнела, посерела.

– Скоро. Только… остальных дождемся, – вполне серьезно ответила нелюдь.