Блаженная (СИ)

ГЛАВА 20. Дневник Каргопольского

Я открыла конверт, вытащила сложенный вдвое листок. Бабушкина рука!

“Дорогая моя Тинушка!

Если ты читаешь это письмо, значит меня нет в живых. Последние дни меня гложут предчувствия и расклады плохие, поэтому хочу подстраховаться. Я верю в твою счастливую звезду и в твой редкий дар, поэтому знаю — ты получишь письмо вовремя. Надеюсь, оно убережет тебя от опасного человека.

Я всегда старалась удержать тебя как можно дальше от него, но кто знает, возможно у судьбы свои планы на него, на тебя. И я боюсь, что если вмешаюсь, то могу сделать хуже, чем есть сейчас.

Но я могу предупредить тебя, чтобы ты была осторожней.

Этот человек — Борис Павлович Каргопольский.

Никогда не забуду тот страшный день, когда он впервые переступил порог нашего дома. В тот самый день я потеряла мать и дочь — по его вине. Но судьба сохранила мне тебя. Ты выжила в той страшной аварии без единой царапинки. Но этот день выпал у тебя из памяти. Когда ты очнулась, то не вспомнила ни вашу прогулку с прабабушкой, ни этого человека, ни самой катастрофы.

Я не хочу расстраивать тебя и возвращать в подробности того дня и следующих. Уверена, ты помнишь, как мы вместе зализывали раны и искали в себе силы жить дальше.

Но я не знаю, помнишь ли ты о своих необыкновенных способностях, которые ты утратила в день, когда потеряла родителей?

Ты предвидела события, ты видела людей насквозь, распознавала их намерения и глубоко скрытые мысли. Простая колода карт в твоих ручках становилась магическим кристаллом. Ровно до того дня, когда случилась катастрофа. Я не знала, жалеть о твоем утраченном даре или радоваться тому, что ты станешь жить нормальной жизнью. Мне казалось, такие способности ребенку не по силам.

В конце концов я решила покориться судьбе. Ей видней. Она забрала твой дар, она и вернет его, если сочтет нужным. В любом случае, сопротивляться ей бессмысленно и опасно. Но я запрещала тебе гадать и близко не подпускала к картам.

Теперь я снимаю свой запрет. Ты уже взрослая, если твой дар поведет тебя дальше, значит, такова воля Высших сил.

Сегодня Каргопольский пришел ко мне. Пришел, хотя в день аварии его сочли мертвым. Он выжил, восстановил свое переломанное тело и восстал как феникс из собственного пепла. Выглядит он так же, как почти двадцать лет назад. Мы говорили о тебе.

Он утверждает, что только ты способна снять с него заклятье, наложенное на него погубленной им актрисой и он не видит других способов. Он умолял привезти тебя сюда и дать вам встретиться. Я пригрозила ему полицией. Он сказал, что не сделает мне ничего плохого, никому не желает зла и умоляет об одном — прочесть его дневник и передать его тебе.

Я прочла. Я не знаю, что думать. Эта история похожа на бред сумасшедшего, в нее невозможно поверить, но я слишком многое видела, чтобы отрицать существование чего бы то ни было в этом чудесном мире, полном тайн, загадок и необъяснимых вещей.

Что я могу сказать напоследок? Я не стану давать тебе советов. Я всего-навсего гадалка. Мне не дано видеть будущее, и я не знаю, что делать с тем, что мне показывают.

Может быть тебе эта ноша по силам.

Прочти дневник и решай сама, как поступить.

Люблю тебя, крепко обнимаю и желаю счастья.

Твоя бабушка.”

Я дочитала письмо, вытерла глаза и взяла в руки дневник. Золотой обрез, плотная, желтоватая бумага, страницы с затертыми уголками густо исписаны мелким как бисер, изящным почерком. Чернила поблекли, порыжели от времени, и мне показалось, что страницы дневника исписаны кровью.

Я открыла первую страницу.

“Годъ отъ Рождества Христова 1820

Я снова и снова вспоминаю тот страшный день, и снова и снова убеждаюсь в том, что не мог поступить иначе. Я замуровал бы ее снова, ибо не было сил моих долее терпеть эти муки. Это создание сводило меня с ума.

Я делал для нее столько, сколько не делал для законной жены. Я обожал ее. Я носил ее на руках. Она просила вольную. Но этого я не мог сделать — она покинула бы меня, и я не смог бы жить, зная, что где-то вдалеке от меня она обрела свое счастие.

Она была моим божеством, но стала моим проклятием.

Порою мне кажется, что я был с ней слишком жесток. Когда я собственноручно закладывал камнями ее гробницу, ее последнее пристанище, она умоляла дать ей время попрощаться с матерью. Голос ее был жалок, неподдельное страдание звучало в нем… Сердце мое дрогнуло, но я усмирил его, затоптал крохотную искру сострадания в душе моей. Воспользовавшись отсрочкой, это лживое создание могло бы измыслить какую-нибудь дьявольскую хитрость.

И когда оставалось положить последний камень, когда свет должен был окончательно померкнуть для моей возлюбленной, через крохотное отверстие она прокричала мне свое проклятие.

— Как я замурована в этом каменном мешке, так ты будешь замурован в твоем теле! Ты отнимаешь у меня жизнь, а я отнимаю у тебя смерть! Ты обретешь покой, когда я воскресну! — прокричала она и добавила еще несколько слов на неведомом мне языке. Ее голос был страшен. Словно не ее я замуровал, а злобного демона.

Волосы мои встали дыбом от ужаса, но рука не дрогнула. Я положил последний камень и опрометью бросился вон из подвала, чтобы не слышать глухих криков и стонов, несущихся мне вослед. Но долго еще они звучали в моих ушах.

Мой бедный сын, мой вероломный сын, Иуда, предавший меня, так и не узнал о ее судьбе. До меня дошли слухи, что он пропал по дороге в то Богом забытое место, куда я сослал его на верную погибель. Я дважды преступник, но я не мог поступить иначе. Судьба не оставила мне выбора и я принял ее, какой бы страшной она не была.

И если Богу было угодно возложить на меня столь тяжкий крест, значит достанет у меня сил нести его столько, сколько назначено.

Год 1850

Поначалу я не верил в проклятие. Не верил, что человек способен жить вечно. Не сразу я свыкся с этой мыслью, но сейчас, когда прошло уже тридцать лет с того самого дня, я смотрю на свое отражение в зеркале и

понимаю, что не изменился ни на волос. В самом натуральном смысле. Волосы мои по-прежнему густы и черны, ни единого седого волоса не мелькнет в них.

Ни одна новая морщина не безобразит моего лица. Будь мой сын сейчас подле меня и встань со мною рядом, нас сочли бы ровесниками.

Год 1875

Жестокий, сокрушительный удар нанесла мне судьба моя. Управляющий мой оказался вором и безбожно обирал меня несколько лет подряд.

Дела мои плохи до того, что я был вынужден продать продать часть моего имения моему бывшему мужику, Ваське Редькину. О, превратности судьбы! Тот, кто прежде глаз на меня поднять не смел, получив свободу, сделался купцом и теперь богаче меня… Теперь в том месте, где совершил я свое злодейство, деревенские ребятишки учат азбуку и штудируют сочинения графа Толстого

Год 1916

Смерть снова обошла меня стороной. Я ушел на войну простым солдатом, в надежде пасть смертью храбрых, защищая Отечество. Но судьба смеется надо мной. Я не получил ни единой царапины в этих страшных боях…”

Следующая запись была сделана карандашом, нетвердым, слабым почерком.

“Год 1917

Эти строки я пишу, примостившись в уголке, на сырой палубе, среди сотен таких же как я, обездоленных, больных, измученных беглецов. Мы покидаем Родину и отправляемся в неизвестность.

Сброд, захвативший мое родовое гнездо… Вооруженные, пьяные, они громили все, что попадалось на их пути. Я отказался выдать им ключи от винного погреба и они рассвирепели.

Удивительное дело — моя жизнь давно сделалась для меня невыносимой, но в этот страшный час я спасал ее. Я бросился бежать от обезумевших троглодитов. Я добежал до ограды и хотел перебраться через нее, но она была высока и мне решительно не за что было ухватиться. И вдруг я услышал тоненький голосок:

— Дяденька, бежи сюда!

Сперва я не понял, откуда идет голос, но спустя мгновение из зарослей ежевики высунулась белокурая, растрепанная головка и ребенок, девочка лет пяти вылезла из кустов и поманила меня рукой.

— Ползи туда! Там дырка под камнями…

Я бросился в колючие заросли, и точно, обнаружил отверстие, которое прорыли, должно быть, деревенские дети, чтобы лазить в мой сад за яблоками. Но отверстие было мало для меня, а преследователи мои были уже близко. Завидев их, малышка задрожала и нырнула в кусты ежевики.

На мою голову обрушился страшный удар, я упал навзничь, раздалась отвратительная брань и в тот же миг прогремел выстрел. Одно из этих чудовищ выстрелило в меня. Стреляли в грудь, но пуля, выпущенная нетвердой, пьяной рукой, прошла через плечо.

Я подумал, что если меня не убила пуля, то доконает адская боль, Должно быть, я лишился чувств от боли и удара по голове, потому что следующее мое воспоминание — меня волокут по земле, прикручивают что-то к ногам и грязными сапогами сталкивают в пруд со свистом, хохотом и площадной бранью.

Что произошло далее, я вспомнить не могу, как ни пытаюсь. Сумел ли я отцепить камень, или он сорвался сам, будучи привязанным дрожащими, пьяными руками?

Я помню лишь, что вода заливала мой рот и нос, я всплыл на поверхность и сумел выкашлять воду. Отсиделся до темноты в густых зарослях рогоза. Все это время я слышал крики со стороны усадьбы, понимал, что озверевшие варвары крушат сейчас все, что попадается им под руку. Но мне было не жаль ничего. Я молился, чтобы они не обнаружили мое убежище.

Когда стемнело, я ползком выбрался из усадьбы и добрался до деревни. К счастью, у меня не было врагов среди крестьян и мне помогли выбраться. Один из крестьян был родственник моего бывшего лакея, Порфирия. Он помог нам встретиться. Я умолил его принести мне из усадьбы кое-какие дорогие моему сердцу вещицы — они хранились в большой шкатулке, в тайнике. Воспользовавшись тем, что троглодиты напились и уснули, добыл мне шкатулку. Помимо прочего там лежали золотые червонцы и несколько фамильных украшений. Я щедро одарил моих спасителей, оставив себе лишь кое-что на дорогу и на первое время на чужбине. Должно быть, судьба вознаградила меня за мою щедрость. То немногое, что я взял с собой, мне удалось превратить в громадное состояние, которое позволило мне безбедно влачить мою нечеловеческую жизнь.

Не имею ни сил, ни желания описывать мои злоключения, скажу лишь, что ценой невероятных лишений мне удалось добраться до Одессы и сесть на пароход в Константинополь. Боже, помоги всем нам!

Я перевернула страницу. Следующая запись была сделана перьевой ручкой, чернила были довольно яркими, синими. А почерк стал крупным, твердым, уверенным, без лишних завитушек.

“Год 1940

Я в Америке. Я снова богат. Жизнь моя приятна, а душа измучена.

…Уже в первые годы моего изгнания я начал осознавать, что у меня есть огромное преимущество перед прочими людьми — время. Бесконечно много времени. И все, что мне нужно — это быть терпеливым. И я работал где мог и как мог, учил языки — в этом Вавилоне, под названием Константинополь с кем только не приходилось водить знакомство. О моей жизни в Константинополе можно сочинить увлекательный роман. (Быть может, настанет день, когда я сделаю это.) И вот настал миг удачи — на пароход, следующий в Нью-Йорк был нужен помощник на кухню.

Так я оказался в Америке.

Я прошел свой крестный путь — чистил обувь, продавал газеты, работал грузчиком в порту. Но я знал, что хочу работать в театре — кем угодно, лишь бы дышать воздухом сцены. И мне удалось получить работу подметальщика в одном из многочисленных театров Нью-Йорка. Не могу передать, как трепетало мое сердце, когда я вновь оказывался в милом моему сердцу месте. Вместе с чернокожими парнями я подметал зрительный зал после представлений и убирал мусор, оставленный зрителями.

В этой удивительной стране, где поначалу все казалось мне чужим и диким, меня поджидала удача. Все, за что бы я не взялся, приносило мне деньги. Там я собрал свою первую свободную труппу, снял помещение и наш театр имел успех.

Я вкладывал деньги, они приумножались с такой скоростью, что иногда становилось страшно.

Наружность моя не менялась. Я женился, у меня появлялись дети, они взрослели, разъезжались, жены умирали, а я… Я лишь менял документы, выдавая себя за кого-то из собственных детей и жил дальше. С моими деньгами и связями это не представляло затруднений. Из непонятного мне самому упрямства я сохранял имя, данное мне при крещении. Мне казалось, смени, потеряй я свое имя, я потеряю себя, забуду, кто я есть на самом деле. Моя жизнь и без того слишком нелепа и фантастична. Мое имя — моя точка опоры. И вдавленный шрам на лбу — заживший след от удара прикладом. Каинова печать…

Год 1967.

Я устал. Смертельно, непоправимо устал. Мне перестало быть интересно. Жизнь тяготит меня, и я ничего не могу с этим поделать. Психотерапевты прописывают мне антидепрессанты, но они лишь притупляют мой разум. Я перестал их принимать, перестал обращаться к психотерапевтам. Денег у меня столько, что они уже сами заботятся о себе с небольшой помощью адвокатов и управляющих. Мне же остается лишь время от времени менять документы и переезжать с места на место. Я объездил все фешенебельные курорты, посетил все мировые достопримечательности, совершил все возможные круизы, потом стал ездить по самым удаленным и заброшенным уголкам планеты. Но и это мне надоело.

Лишь в одно место я не могу поехать — на мою родину. Мне страшно. Чего я боюсь? Смерть не может меня настичь, а если бы и так — я мечтаю о ней, как усталый путник о ночлеге.

Мне кажется, я догадываюсь о природе моего страха — где-то глубоко во мне теплится надежда, что там, где началась моя жизнь, возможно, ждет меня избавительница-смерть. И мне страшно, что этой последней надежде не суждено сбыться. Пока я вдали от родины, я могу эту надежду лелеять и думать, что возможно когда-нибудь…

Я оставил попытки снять проклятье. За много лет я обращался к людям, называвшими себя экстрасенсами, колдунами, медиумами. Ни один из них не смог увидеть, что я топчу эту землю уже больше сотни лет. Я перестал надеяться на избавленье.

Я перевернула страницу. О! Вот и шариковая ручка.

“Год 1995

Моя затейница-судьба занесла меня в крохотную деревушку в Пиренеях и мне посчастливилось оказать помощь одному цыганскому семейству.

Они попали в беду, и вопрос нельзя было решить с помощью денег.

Много лет назад я взял себе за правило помогать людям, если это в моих силах. Я вызволил главу семейства из полиции, воспользовавшись некоторыми своими связями (за много лет я оброс полезными связями по всему свету). Дело против него закрыли.

Цыгане были мне очень благодарны и рвались чем-то помочь. Но чем можно помочь человеку, который ни в чем не нуждается? Тогда они устроили праздник в мою честь. Была приглашена вся деревня, меня усадили на почетное место. В разгар празднества появилась

старая цыганка, мать спасенного мною главы семейства, на вид ей было лет за девяносто. Увидев меня, она изменилась в лице. Она страшно побледнела, глаза ее остекленели, ужас и отвращение отразились в них. Не сказав ни слова, она взяла меня за руку и повела в свою комнату.

Это был первый человек за сто с лишним лет, кто увидел висящее надо мной проклятье.

Она говорила на старинном цыганском наречии. И хотя за свою бесконечную жизнь я освоил множество языков, я никогда не слышал ее языка и понимал ее с трудом. Я говорил с ней по испански, она понимала не столько мою речь, сколько читала мои мысли. А я улавливал знакомые слова, латинские корни, коих множество в цыганских наречиях. Не уверен, что понял все дословно, но общий смысл был мне ясен.

— Ты проклят, сынок. — сказала она, как только мы остались с ней вдвоем. Ты совершил страшное злодейство, и проклятие твое заслуженное.

Я едва сдерживался, чтобы не зарыдать — она была первым человеком, кто увидел проклятье и с кем я мог говорить о моем преступлении.

В моей душе робко подняла голову надежда.

— Не проходит дня, чтобы я не сокрушался о содеянном! Раскаяние истерзало мою душу, я готов на что угодно, лишь бы искупить вину. Ты можешь снять проклятье? — взмолился я.

Цыганка медленно покачала головой.

— Я не умею такое снимать. Сколько живу на свете, мне не встречалось проклятие на вечную жизнь.

— Неужели для меня нет избавленья?

Цыганка схватила меня за руку своими сухими пальцами, напоминающие птичьи когти, закатила глаза, тело ее затряслось мелкой дрожью.

— Я вижу… Мертвая покинула склеп… Найди ее.

— Где мне найти ее?

— Там, где убил. Езжай на место убийства. Там ищи.

— И что делать, когда я ее найду?

— Мертвая встретится с живой. Родная кровь… ищи родную кровь той, кого убил.

— Родная кровь? Но это невозможно! У той, кого я убил не было детей…

— Я говорю, что вижу. Я вижу, что показывают. Ищи родную кровь. Мертвая встретится с живой.

Я обнял старую цыганку и поспешил было вон, но она снова схватила меня за руку.

— Не сверни шею, сынок. Твоя избавительница еще на свет не родилась. Только собирается. И дом твой разрушен. Но ты не бойся, поезжай домой. Ищи убитую и жди живую.

— А как я ее узнаю… живую?

Старуха глянула на меня блестящими птичьими глазами.

— Узнаешь. Чтобы убедиться, что не обознался, дай ей вещь убитой. Ты знаешь, какую. Она испугается. Тогда будешь знать наверняка.

Но ты должен ждать.

Год 2005. Россия, усадьба “Вороний приют”

Я дома. Путешествие мое длиною в двести лет должно завершиться здесь, или я окончательно распрощаюсь с надеждой на покой и буду мучаться вплоть до Страшного Суда. Предсказания цыганки продолжают сбываться. Но боже мой, сколько еще прольется крови по моей вине!

Теперь, когда мои руки вновь повинуются мне, я должен рассказать о том, что случилось со мной.

Я нашел ее, мою избавительницу. Нашел там, где в первый раз осознал страшную силу Марфиного проклятья.

Возле того самого пруда гуляла старая женщина и маленькая девочка. Увидев ее я похолодел. Она как две капли воды была похожа на ту крошку, что пыталась мне помочь в далеком 1917 году. Старуха, увидев меня, побледнела до синевы, слабо вскрикнула и повалилась на землю. Девочка привела меня в дом, в котором я узнал бывший флигель моей усадьбы. Тот самый, что я продал Ваське Редькину. а в доме… Несколько женщин разных поколений и все похожи на Марфу — каждая по-своему. И самая старая из них умирала сейчас у меня на руках. На секунду она пришла в сознание и стала вырываться из моих рук и кричать, чтобы я шел обратно в пруд. Мне стало ясно — это та самая девочка. А ее правнучка, Тина, смотрела на меня огромными, темно-ореховыми глазами. Марфиными глазами. Вот она, моя избавительница. Я узнал ее в первый миг.

В сложившихся печальных обстоятельствах мои откровения были совершенно неуместны, но меня охватила радостная лихорадка. Я понимал, что каким-то чудесным, непостижимым образом Марфа Сапожникова воскресла в этих женщинах. Я был не в состоянии держать себя в руках.

Видя, что мое присутствие усугубляет тяжесть состояния старой женщины, я поспешил скрыться, но уйти прочь от этого дома было выше моих сил. Я бродил вокруг и обдумывал план действий. Но голова моя шла кругом и я был не способен мыслить разумно.

Все, что я мог придумать — это дождаться благоприятного момента и поговорить с этими женщинами.

Когда скорая забирала полумертвую старуху, я сумел расслышать фамилию этого семейства — Блаженные. Это не охладило моего пыла — фамилии меняются, кровь остается.

Когда старушку увезли в больницу и в доме остались только молодая женщина и девочка, я совершил отчаянную глупость. Я попытался рассказать обо всем той молодой женщине. Тина, моя избавительница еще слишком мала, чтобы понять.

Разумеется, я был не понят и изгнан. Лучшее, что я мог бы сделать, это удалиться и ждать, как велела мне цыганка. Но в меня словно бес вселился. Я хотел получить свое здесь и сейчас. И получил.

Когда пожилая женщина, бабушка вернулась с дурной вестью, молодая семья стала собираться в дорогу. Из своего укрытия я видел, как они переносят вещи в машину. Она уедут! Я снова потеряю ее!

Теперь, или никогда!

Я обезумел. Я решил броситься под их машину. Тогда им придется выслушать меня.

… И снова я остался в живых. И снова не понимаю как это произошло. Я помню удар чудовищной силы, помню как что-то отбросило меня, удар о землю, дикая боль, потом темнота.

…А потом я увидел себя в склепе, где полуразложившийся труп Марфы открывает глаза и говорит: “ Тебе снова повезло, чудовище! Она осталась жива…”

Было холодно. Невыносимо холодно. Так холодно мне не было даже на дне пруда. А потом… где-то позади моей головы что-то лязгнуло. Потом меня куда-то потащили, и под закрытыми веками появился свет. Неимоверным усилием я открыл глаза. Сначала я видел лишь огромные яркие лампы. Потом стены из белой плитки. А потом надо мной склонилось лицо до половины скрытое белой медицинской маской.

Я попытался что-то сказать, но язык не слушался и пошевелиться я не мог.

Но я видел, как изменились глаза доктора. Он сдернул маску и крикнул:

— Он живой! Каталку быстро, реанимацию готовьте!

И снова наступила темнота. Когда я снова открыл глаза, я уже лежал в больничной палате. Смутно знакомая немолодая женщина в белом халате возилась с капельницей возле моей кровати. женщина. Увидев, что я очнулся, она побежала куда-то и вскоре вернулась вместе с доктором.

Это был совсем молодой человек. Он осмотрел меня, рассказал, что я везучий, что еще немного и меня бы вскрыли. Я не мог двигаться — ничего удивительного, в моем теле почти не осталось целых костей. Позвоночник тоже был сломан, и в ближайшее время нечего было и думать, чтобы передвигаться самостоятельно. Мое тело стало моей тюрьмой, как пророчила Марфа.

Через некоторое время состоялся консилиум. На нем присутствовал тот самый доктор, который обнаружил у меня признаки жизни. Мой случай был сложный и интересный, и врачи долго обсуждали мое состояние и виды на будущее. Их прогноз был неутешителен: Они считали, что я остаток жизни буду прикован к инвалидному креслу. Остаток жизни! Это звучало как насмешка. Такой страшной судьбы я не мог бы пожелать и врагу. Кажется, у меня была истерика. Я умолял их усыпить меня, разрезать на куски и уничтожить.

Возле меня сделали круглосуточный пост — видимо, опасаясь что я найду способ свести счеты с жизнью. Наивные люди! Уверен, мое дьявольское везение сыграло бы со мной очередную дикую каверзу и я остался бы жить несмотря ни на что.

У меня была теперь одна задача — восстановить мое тело. Но как? Медицинские светила не оставляли мне ни малейшего шанса.

Мой тогдашний помощник, тот, что занимался делами усадьбы, продолжал делать свою работу. Я дал ему карт-бланш и открытый бюджет. Мне все равно, сколько денег на это потребуется, но усадьба должна быть моей. Просите, умоляйте, давайте любые взятки, запугивайте, но земля и то, что осталось от строений должно перейти в мою собственность. Пусть на это уйдут все деньги, что у меня есть.

Мне больше не на что их тратить и ни к чему жалеть. Тем более, я вложился в такие акции, которые просто не могут обесцениться.

И, как всегда, деньги решили все. В тот самый день, когда врачи объявили мне приговор, мой помощник сообщил, что усадьба снова принадлежит мне.

Я восстановлю его. Если понадобится — потрачу на него все, что имею.

Я найду то, что должен найти. И буду ждать ее, избавительницу.

С этого дня у меня появилась навязчивая идея — восстановить мое тело. Я был одержим ею.

На мое счастье, а может и несчастье, юный доктор, тот, что едва меня не вскрыл, не забывал обо мне.

Бедный юноша! Когда я узнал его историю, мое уважение к нему удвоилось.

Эту историю рассказала мне Наталья Павловна. Она работает медсестрой в больнице, очень милая и заботливая женщина. Я вспомнил ее. Она приходила в тот самый дом, где жили Елена и Серафима Андреевна и моя спасительница, чьей убийцей я чуть было не сделался.

Так вот… доктор, Вадим Алексеевич.

Он потерял юную жену при трагических обстоятельствах. Теперь бедняжка лежит в нашей больнице, жизнь ее поддерживают приборы. И несчастный мальчик не может решиться дать свое согласие на то, чтобы отключить ее.

Какая страшная судьба! Я восхищен мужеством молодого доктора, который находит в себе силы спасать жизни других людей.

Он приходил ко мне, мы беседовали. Он рассказывал мне новости. Его восхищала моя жадность жизни. Он поддерживал меня, читал мне истории о людях, которым удалось восстановиться в ситуациях, сходных с моей.

Я понемногу начал шевелиться. Сначала пальцы левой руки. Потом правой. Когда я смог пошевелить большим пальцем правой ноги, я плакал как не плакал с детства. С этого дня мое выздоровление пошло быстрее.

Настал момент, когда я смог нацарапать свое имя карандашом на бумаге.

Совсем скоро я смог самостоятельно сидеть. Руки мои окрепли и я уже могу перемещаться по больнице на коляске.

Вадим Алексеевич продолжает посвящать мне свое время. Мы с ним подружились, у нас много общих интересов. И мне кажется, со мной он может ненадолго отрешиться от своей беды.

Год 2006

Прошло несколько месяцев. Я уже могу немного перемещаться на костылях. Моя цель все ближе, спасибо Вадиму Алексеевичу. Восстановительные работы в усадьбе идут полным ходом, уже отстроено главное здание. Пока что к нему пришлось пристроить лифт, но скоро нужда в нем отпадет — я буду подниматься по лестнице своими ногами.

Однажды поздно вечером он вошел ко мне в палату.

Он был расстроен и потерян. Разумеется, я спросил его, что случилось.

Он рассказал, что главный врач больницы больше не может позволить ему держать в больнице жену. И бедный мальчик должен либо перевести ее в другую больницу, либо отключить. Проблема казалась ему неразрешимой.

Но для меня это была не проблема, а задачка о трех яблоках.

Поток его благодарности я решительно пресек. Мое правило — помогать людям, если это в моих силах.

Это малая доля того, что я могу для него сделать в благодарность за то, что он сделал для меня.

Год 2007.

Я нашел ее. Марфу. То, что от нее осталось. Теперь ее останки в надежном месте. Остается отыскать Тину и ждать, пока она вырастет. Терпеливо ждать подходящего момента.”

Я оторвалась от дневника. Что я читаю? Сказки Гофмана или бред сумасшедшего? “не смейте впутывать Тину!” Мамочка моя…Он следил за мной с тех пор, когда я была ребенком… Какой ужас! Какая гадость!

Год 2016

Он надеется её воскресить. Безумец! Больше десяти лет она как спящая царевна лежит в хрустальном гробу. Я совершил роковую ошибку. Я не должен был вмешиваться в дела Провидения. У каждого своя судьба. Своя жизнь и своя смерть. Бедный мальчик не хочет смириться с неизбежным. Он сходит с ума у меня на глазах. И пропасть между разумом и безумием ширится с каждым днем. Кто присмотрит за этим несчастным, когда меня не станет? Я умоляю его отключить Ольгу и обратиться за помощью.

Я прошу его быть милосердным, твержу, что душа его любимой заперта в мертвом теле словно в тюрьме. Все напрасно. Он не может решиться.

Год 2021

Я нашел Тину. Дал ей браслет. Все подтвердилось. Боже милосердный, помоги нам всем.”