Безумный барон – 3

Глава 21

Конец фильма. В зале можно включить свет и начинать уборку. Только вот уборщицей, похоже, тоже назначили меня. Как и осветителем, и, судя по всему, директором всего этого развалившегося к чертям кинотеатра.

Посреди сотворенного не мной чуда я опустился на колени. Там, где еще минуту назад зиял могильный холод, теперь пробивалась… жизнь. Тихая, робкая, но до одури упрямая. Из трещин в камне, оставленных болью и ненавистью, полезла светящаяся дрянь, напоминающая радиоактивный мох из «Сталкера». Рядом проклюнулись кристальные цветы, похожие на одуванчики из матового стекла, и их лепестки налились изнутри ровным, спокойным светом. Превратившись в поросшую изумрудным, фосфоресцирующим мхом скалу, замерло Ядро — этот дьявольский механизм. С переставшего давить ледяной тяжестью потолка закапало: от перепада температур пошел конденсат. Мелкие, прозрачные капли падали на застывшие, перепачканные грязью и кровью лица воинов Ратмира, смывая сажу, разглаживая морщины, возвращая им тот покой, который у них так безжалостно отняли.

Тело напоминало старый аккумулятор, который всю ночь пытались зарядить от гнилой картошки. Каждый мускул гудел от перенапряжения, а в голове стоял гулкий сквозняк, выдувший все мысли. Кроме одной. Пустота. Не та, что голодно выла в кишках, требуя жратвы. Другая. Тихая, спокойная, как гладь озера в безветренную погоду. Голод не исчез. Он просто был сыт. Доволен. Стал частью чего-то большего.

В тот же миг невидимый, но физически ощутимый импульс, похожий на тихий вздох облегчения, родился не во мне, а в том, что стало мной — в преображенном мече, в этой точке равновесия. Наружу хлынула не волна силы, а волна… нормы.

Первым отозвался сам зал. Черный, как антрацит, лед, покрывавший стены, не таял — с тихим, мелодичным звоном он обращался в пар, оставляя после себя влажные, теплые камни. Пахло озоном и мокрой землей после грозы. Ее запах. Кажется, от этого простого, знакомого аромата мне стало больнее, чем от любой раны.

— Анализ: зафиксирован выброс гармонизирующей энергии класса «Созидание», — бесстрастно констатировала Искра. Ее голос, вернувшийся в привычное русло моего сознания, был единственным островком знакомого безумия в этом новом, странном мире. — Происходит откат энтропийных искажений к базовым параметрам. Проще говоря, Миш, ты только что запустил вселенскую «дефрагментацию диска». Оптимизируешь битые сектора.

Подобно кругам на воде, импульс выплеснулся за пределы зала и невидимой волной прокатился по коридорам цитадели. Искажения реальности, эти глюки в матрице, от которых у нас едва не поехала крыша, схлопывались, как мыльные пузыри. Ветер, завывавший в ущельях, стих, и даже мертвый, колючий до этого воздух стал… обычным. Просто воздухом, которым можно дышать, не боясь, что легкие превратятся в ледышку.

Но самое интересное показывали на импровизированном «экране», который Искра по старой привычке все еще транслировала на стену.

Волна накрыла долину, и кровавая, бессмысленная мясорубка просто… захлебнулась. Не резко, а как-то нехотя, будто у огромного, ревущего механизма кончился завод. Ледяные конструкты Кассиана, идеальные машины для убийства, вдруг замерли на полушаге. Их гладкая, черная поверхность пошла рябью, как помехи на старом телевизоре, а затем они с тихим, почти обиженным звоном рассыпались в груду бесполезного черного песка, который ветер тут же подхватил и развеял.

Легионеры «Волчьей Сотни» и «Грифонов» застыли с открытыми ртами. Их тупые, солдатские рожи вытянулись в крайнем умственном перенапряжении, будто им только что попытались на пальцах объяснить теорию струн. Некоторые, решив, что это новое оружие врага, инстинктивно сбились в «черепаху», однако другие бросились врассыпную. А кто-то просто рухнул на колени, глядя в небо и крестясь. Хаос сменился паникой.

Инквизиторы в золотых масках, творившие в тылу свой омерзительный ритуал, тоже это ощутили. Темное, пульсирующее облако над их алтарем из трупов дернулось, зашипело, как масло на раскаленной сковороде, и с тихим хлопком развеялось. Главный жрец рухнул на колени, схватившись за голову, а его паства в ужасе попятилась. Их «Священный Огонь», их ядовитая магия ненависти, внезапно иссякла, столкнувшись с чем-то, чего не могла ни понять, ни пожрать.

Затем волна докатилась до главной заразы этого мира — Серой Хвори. Земли, покрытые этой некротической плесенью, тут же задымились. Тошнотворная серая дрянь, превращавшая все живое в пыль, не таяла и не горела — она просто испарялась. Схлопывалась в ничто, будто ее и не было, оставляя после себя чистую, хоть и мертвую, землю. Подобно порезам на коже, затягивались рваные, кровоточащие раны на теле мира, оставляя лишь тонкие, едва заметные шрамы.

Мир выдыхал. Медленно, с трудом, как тяжелобольной после кризиса. Он еще не был здоров, но перестал умирать.

Растворившись где-то за горизонтом, волна затихла. В долине, в горах, во всем мире воцарилась оглушающая, непривычная, звенящая тишина — тишина мира, который только что чудом избежал конца света. Солдаты, пришедшие сюда убивать и умирать, стояли в оцепенении, задрав головы, и смотрели. Смотрели не на небо, не друг на друга. Они смотрели на вершину этой проклятой горы. На цитадель, которая перестала быть ледяной тюрьмой и теперь сияла в лучах восходящего солнца, как маяк.

Они не знали, что произошло. Однако они знали, откуда это пришло.

И я, стоя в самом сердце этого маяка, в эпицентре чуда, понял главное. Обратного билета больше нет. Никогда. Я не просто гость в этом мире — я теперь его несущая стена. И если я рухну, он рухнет вместе со мной. Я понятия не имел, что со всем этим делать дальше, но от этой мысли хотелось не радоваться, а тихо, по-русски, в голос материться.

Ведь это — не победа. Это — пожизненный приговор.

От этой мысли не стало страшно или тоскливо — скорее, до одури смешно. Смешно от иронии судьбы, которая выдернула меня, обычного военного аналитика, из привычного мира, чтобы в итоге сделать… кем? Богом? Тюремщиком? Или просто системным администратором в этом вселенском дурдоме, которому теперь предстояло разгребать чужие косяки до скончания времен? Ответ, похоже, завис где-то между всеми тремя вариантами.

Медленно поднимаясь, я ощутил, как тело, еще минуту назад бывшее выжатой тряпкой, наливается силой. Не звериной и голодной, что требовала жратвы и рвала изнутри, а другой — спокойной, ровной, как ток в идеально отлаженной сети. Боль ушла, растворившись без следа. Проведя рукой по щеке, я наткнулся лишь на гладкую, теплую кожу: глубокая царапина от ледяного осколка исчезла. Полное восстановление. Похоже, в мой новый соцпакет входила и бесплатная медицинская страховка от всех болезней. Хотелось выть от этой идеальной гармонии, но даже на это уже не было сил.

Однако главным было не это. Главное скрывалось внутри. Тишина. Та самая, которую я искал, но боялся найти. Вот только его тишина была тишиной морга, а моя… моя была тишиной идеально работающего, смазанного механизма. Голод, мой вечный, воющий спутник, молчал. Он не исчез, нет — просто свернулся калачиком в самом центре моей сути, сытый, довольный и абсолютно послушный. Перестав быть моим проклятием, он стал… точкой опоры. Фундаментом, на котором держалось все остальное.

И тогда в тишине прозвучали они.

«Структура восстановлена. Энтропия стабилизирована. Система готова к работе».

Голос раздался не в голове — он стал частью меня. Холодный, бесстрастный, как у робота-автоответчика из налоговой — такой же бездушный и обещающий неприятности. В нем не было ни боли, ни злости, лишь чистая, дистиллированная, безупречная логика. Кассиан. Вернее, его эхо. Мой личный калькулятор, который теперь будет вечно зудеть про «оптимизацию» и «неэффективность».

«Движение… не прекратилось, — тут же ответил ему другой голос, похожий на гул высоковольтных проводов в грозу — живой, опасный и полный энергии. — Поток… продолжается. Жизнь… есть».

Арина. Ее эхо. Не личность, не воспоминание, а сама ее суть. Ее неукротимое желание жить, меняться, двигаться. Мой внутренний двигатель, который теперь придется постоянно «дросселировать», чтобы он не спалил к чертям всю конструкцию.

Они не исчезли. Они стали частью меня. Двумя вечными, непримиримыми спорщиками, сидящими у меня на плечах. И мне, их невольному арбитру, теперь предстояло до конца времен выслушивать их прения. Один будет требовать все заморозить и упорядочить, тогда как другая — все сжечь и пустить в пляс. А я, моя Пустота, буду между ними, как уставший судья на ринге. Кажется, скучно мне в ближайшую вечность точно не будет.

И был еще один голос. Третий. Привычный, родной, ехидный.

— Ну что, хозяин, поздравляю с повышением. Теперь ты у нас не просто попаданец, а целая экосистема. Будем теперь втроем в одной голове ютиться, как в коммуналке. Надеюсь, у них нет дурной привычки разбрасывать носки.

Искра. Вернее, Лия. Так ее звали на самом деле. Взглянув на меч в своей руке, я почувствовал, как сердце, которого у меня теперь, кажется, было целых три, пропустило удар.

В руке лежал не меч, а навороченный швейцарский нож вселенского масштаба с планетарием внутри. Осталось найти штопор и открывашку. Его лезвие, выточенное из прозрачного, как слеза, кристалла, заключало в себе медленно кружащиеся мириады крошечных, далеких звезд. В самом центре этой миниатюрной вселенной горели три точки: иссиня-черная, холодная и неподвижная; золотая, пульсирующая, живая; и третья — моя, абсолютно черная, всасывающая в себя и свет, и тьму. Рукоять, до этого бывшая просто куском металла, теперь стала теплой, словно живой, а на ее навершии сиял тот самый кристальный одуванчик, что вырос из мертвого Ядра.

Прошедший долгий, кровавый путь, этот меч был и тюрьмой для мстительного духа, и хищным артефактом, моим симбиотом и проклятием. Он пожирал души, сводил с ума, требовал крови. Теперь же, обретя покой, он перестал быть оружием, превратившись в инструмент — ключ от этой новой реальности. А Лия… больше не призрак и не программа, она стала его душой, его хранителем. Мудрым, древним, все помнящим партнером.

— Красивая цацка получилась, — пробормотал я, проводя пальцем по гладкой, теплой поверхности. — Только вот инструкцию по применению, как обычно, забыли приложить.

— Инструкция прилагается, — отозвалась Лия, и в ее голосе сквозь мудрость пробивались знакомые ехидные нотки. — Только она на языке, который тебе еще предстоит выучить. Ничего, я буду подсказывать. За отдельную плату, разумеется. В виде интересных событий.

Поднявшись, я ощутил в руке не тяжесть, а… правильность. Словно недостающая часть меня наконец-то встала на место. Холод и голод ушли, сменившись ощущением абсолютной, всеобъемлющей гармонии, от которой тошнило. Гармония, купленная ценой трех жизней. Я стал тем, кем должен был стать, — Хранителем Баланса. Человеком, который держит в одной руке скальпель хирурга, в другой — пламя кузнеца, а в голове — калькулятор и сборник стихов. Я обрел почти божественную силу, но заплатил за нее всем, что у меня было: свободой, надеждой и правом когда-нибудь вернуться домой.

Гостем в этом мире я больше не был. Я стал его частью. Его якорем. Его приговором и его единственным шансом. И этот груз оказался тяжелее любого меча.

Пока я внутри разбирался со своим новым статусом, тянувшим на пожизненное с конфискацией, снаружи, в долине, творился форменный цирк с конями. На картинке, которую Искра все еще транслировала на стену, растерянные клоуны этого шапито не знали, что делать.

Прокатившись по полю боя, волна гармонизирующей энергии — мой невольный «подорожник» — заставила войну захлебнуться. Дело было не в победе, а в том, что у одной из сторон вдруг закончились игрушки. Ледяные конструкты, ходячие кошмары геометра, замерли на полушаге. Их безупречные, черные грани пошли рябью, как помехи на старом кинескопе, и с тихим, почти обиженным звоном рассыпались не в лед или осколки, а в мелкую, безвредную черную пыль, которую тут же подхватил и унес ветер.

Для легионеров «Волчьей Сотни» и «Грифонов» это было равносильно наблюдению за тем, как несущийся на тебя товарный поезд вдруг превращается в стайку бабочек. Первые несколько секунд они по инерции продолжали орать и тыкать копьями в пустоту, но потом до них дошло.

Здоровенный центурион с лицом, будто высеченным из гранита, опустил меч. Медленно повернув бычью голову, он обвел поле боя взглядом, будто проверяя, не привиделось ли ему все это после удара по башке. Его взгляд скользнул по трупам товарищей, по горе черного песка, еще секунду назад бывшей десятиметровым кубом-убийцей, и устремился выше. Туда, откуда пришло это… нечто. На вершину горы.

И он был не один.

Тысячи глаз, до этого полных ярости и страха, теперь были прикованы к одной точке — к нашей цитадели, которая в лучах восходящего солнца уже не выглядела зловещей ледяной крепостью, а сияла ровным, спокойным светом, будто выточенная из лунного камня. Не угроза — маяк.

Внизу царил хаос. Кто-то, как тот центурион, просто стоял в ступоре, пытаясь перезагрузить свой солдатский мозг. Другие падали на колени, бормоча молитвы. Третьи, наоборот, в панике бросились наутек, решив, что это новое, еще более коварное оружие еретиков. Единый, слаженный механизм армии превратился в толпу растерянных, напуганных мужиков.

Инквизиторы в золотых масках, однако, отреагировали иначе. Их «Священный Огонь», их ядовитая магия ненависти, столкнувшись с волной чистой гармонии, не погасла — она, чтоб ее, взбесилась. Как вода, попавшая на раскаленное масло. Ритуал сорвался, но сама сила, лишившись контроля, начала бить во все стороны. Один из лучей ядовито-желтого пламени, сорвавшись с рук жреца, ударил не по врагу, а по своему же отряду, обратив в пепел десяток опешивших фанатиков.

— Отлично, — криво усмехнулся я. — Теперь они опасны не только для нас, но и для себя. Самоликвидирующаяся угроза, люблю такое.

Наблюдая за этим бардаком, я уже прикидывал, как использовать ситуацию. Голицын, этот паук, наверняка рвет и мечет в своем шатре. Его идеальный план, где он стравливал двух зверей, только что сгорел в синем пламени. Теперь у него на руках деморализованная армия, взбесившаяся Инквизиция и непонятная хрень на горе, одним чихом остановившая бойню.

— Искра… или Лия? — скомандовал я, — перехвати их каналы связи. Мне не нужны разговоры. Мне нужна паника. Глуши все, кроме криков и сообщений о потерях. Пусть думают, что ад только начинается.

— Принято, — деловито отозвалась она. — Включаю режим «Паника на Титанике».

Наблюдая за этим бардаком, я уже включал не победителя, а аналитика. Генерал Тарасов, старый вояка, наверняка попытается навести порядок и собрать остатки легионов. Голицын примется плести новые интриги, пытаясь свалить вину на кого угодно. А Валериус и его псы, оправившись от шока, несомненно, объявят это место средоточием еще большего зла.

И все они, рано или поздно, снова посмотрят сюда. На гору. На меня.

— Это, сынок, — прозвучал в голове усталый голос Тарасова, пойманный Искрой из эфира, — был конец войны. И, боюсь, начало чего-то куда худшего.

Старик был прав. Раньше они воевали с баронами, еретиками, даже с монстрами. У всего этого были понятные цели и понятные слабости. А с чем воевать теперь? С горой? С чудом? С явлением природы, способным одним вздохом остановить армию?

Эта звенящая, напряженная тишина, повисшая над долиной, была страшнее любой битвы. Они еще не знали, что бояться им нужно не бога, сошедшего с небес. А одного уставшего, донельзя злого мужика. Того, кто прямо сейчас стоял в самом сердце этой горы и уже составлял список тех, с кем предстоит очень, очень неприятный разговор. И он собирался начать его первым.

Пока внизу, в долине, разворачивался первый акт новой пьесы под названием «Паника и недоумение», я наконец оторвал взгляд от этого театра военных действий. Хватит с них. Пусть пока поварятся в собственном соку. Здесь, в тишине и покое этого импровизированного мавзолея, у меня были дела поважнее.

Перешагнув через останки ледяного истукана, теперь напоминавшие кучки черного песка, я медленно пошел по залу. Каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. Сначала — к нему. К Ратмиру.

Мой последний предохранитель, мой личный моральный компас с двуручным мечом. Он лежал на спине, раскинув руки, будто пытался обнять это ледяное, безразличное небо. На его перепачканном сажей и запекшейся кровью лице застыли не боль и не страх, а какое-то последнее, злое, торжествующее упрямство. Он не проиграл. Он просто закончил свой бой на своих условиях.

Я не стал закрывать ему глаза. Пусть смотрит. Пусть видит, что его идиотский поступок не пропал даром. Подняв с пола его двуручный тесак, я ощутил его вес. Не просто сталь — вес его веры, его упрямства, его выбора. Меч я закинул за спину. Пригодится. Хотя бы как лом, если что-то пойдет не так. Или как гиря на ноге, которая не даст мне слишком уж задирать нос и возомнить себя богом.

«Ты свою работу сделал, воевода, — мысленно проговорил я. — Теперь моя очередь».

Оставив его лежать на вечном посту, я двинулся дальше. Мой путь лежал к разбитой, дымящейся консоли. К последнему из моего отряда.

Елисей.

Он лежал на боку, свернувшись калачиком, будто просто заснул после долгой, изнурительной работы. В груди, там, где должно быть сердце, зияла рваная, черная рана, но крови почти не было — ледяной клинок адепта сделал свое дело чисто. Его лицо, до этого искаженное то фанатизмом, то ужасом, обрело покой. Умиротворение. А на губах застыла та самая дурацкая, чуть виноватая улыбка. Улыбка человека, который в последний момент все понял и все исправил.

Я присел рядом с ним на корточки. Внутри — пустота. Ни злости за его предательство, ни горечи от потери — только глухая, тупая, выпотрошенная усталость. Этот гений, идиот, предатель и спаситель в одном лице только что заплатил своей жизнью за мою ошибку, за свою, за ошибку всего этого проклятого мира.

— Ну что, Кулибин, — тихо проговорил я в пустоту. — Доигрался? Дооптимизировался? Говорил я тебе, что твоя математика врезается в реальность, как «Запорожец» в бетонную стену. Не слушал.

— Анализ: жизненные показатели юнита «Елисей» равны нулю, — голос Искры прозвучал в голове непривычно тихо. — Зафиксирован полный отказ всех систем. Необратимо. Кстати, его последний ход был крайне неэффективен с точки зрения личного выживания. Но результат… впечатляет. Кажется, я его недооценивала.

Я проигнорировал ее запоздалое признание.

— Ты ведь не просто из-за вины это сделал, да? — продолжал я свой разговор с тишиной, убирая с его лба прилипшую рыжую прядь. — Ты увидел, что твое творение, твой «идеальный порядок», превратилось в чудовище. И как любой порядочный инженер, ты решил отозвать бракованную партию. Вместе с собой. Глупо. До идиотизма глупо. Но, черт побери, сработало.

Он ведь мог просто сбежать, мог попытаться выжить. Однако выбрал другое. Дело было не в искуплении вины — он исправлял свою ошибку. До конца. Профессионально. И в этом упрямстве, в чем-то твердолобом и нелогичном, он был похож на Ратмира.

Я положил ладонь ему на лоб. Холодный, как и весь этот проклятый зал.

— Ты был прав, гений, — тихо сказал я, и слова, которые не ожидал от себя услышать, прозвучали на удивление искренне. — В одном. Ты действительно всех спас. Не я, не Арина, не Ратмир. Ты. Твоим последним, самым правильным, самым научным решением было нажать на «reset».

Я не стал его хоронить или переносить. Здесь, в самом сердце этой горы, у подножия им же сломанной и им же остановленной машины, и было его место. Его вечный пост.

Он станет памятником. Не герою, не предателю. А знанию. Напоминанием о том, какая чудовищная цена бывает у гениальности, у веры в идеальные системы, у попытки вылечить головную боль гильотиной. Напоминанием для меня самого, чтобы я, со своей новой, почти божественной силой, не вздумал пойти по его пути.

Поднявшись, я в последний раз окинул взглядом зал: свое новое рабочее место, свой личный мавзолей. Тела павших воинов, разбитая консоль, цветущее Ядро. И мальчишка с рыжими волосами и виноватой улыбкой, навсегда оставшийся здесь, в сердце Башни.

Пустота внутри никуда не делась, но начала менять температуру. Из ледяной, безразличной, она разгоралась жаром доменного цеха. Пора начинать работать. Разговор с теми, кто ждал внизу, обещал быть долгим. И я собирался начать его с предъявления счета. За всё.