Безумный барон – 3

Глава 19

Время, до этого сжавшееся в одну тугую, звенящую пружину, вдруг потеряло всякий смысл. То растягиваясь в тягучую, как смола, вечность, то схлопываясь в одно бешеное биение сердца, оно отдавалось гулким набатом в висках.

Сквозь этот ледяной, умирающий ад я не бежал — летел. За спиной разворачивался беззвучный, но оттого лишь более чудовищный апокалипсис: кристальные стены пещеры шли рябью, как отражение в воде, свет преломлялся под немыслимыми углами, а в воздухе, гудящем от перегрузки, застывали мириады ледяных искр. Агонизирующее Ядро трещало, словно полено в жаркой печи, выбрасывая волны искажений. Решив, что законы физики в этом дурдоме — вещь сугубо опциональная, я несся к своей единственной цели, вдыхая стылый, режущий легкие воздух. В голове — стерильный вакуум, где не выживали ни мысли, ни планы, ни даже мой спасительный сарказм. Лишь одна, выжженная каленым железом, картинка: его маска в паутине трещин и застывшее в прорезях для глаз холодное, бесстрастное недоумение.

Окно возможностей, купленное ценой трех жизней, закрывалось с неотвратимостью гидравлического пресса. Умирающее Ядро, этот взбесившийся механизм, начало судорожно пытаться перезагрузиться. Ритмичный гул сменился прерывистыми, паническими импульсами, а по стенам пещеры пробежала дрожь — система отчаянно нащупывала остатки контроля над расползающейся реальностью. Гнилостно-зеленые вены, оплетавшие кристалл, пульсировали все быстрее, грозя слиться в ровное, стабильное, смертоносное сияние. Еще пара мгновений, и оно либо окончательно разнесет эту гору к чертям, либо Кассиан снова возьмет его под контроль. Оба варианта меня, мягко говоря, не устраивали и в моем личном хит-параде занимали почетные первое и второе места в категории «полный пиздец».

Его взгляд нашел меня. Даже сквозь агонию распадающейся системы он не мог меня не видеть. Для него я был последней, самой назойливой, самой иррациональной ошибкой в коде. И он попытался ее исправить.

Не поднимаясь с колен, он лишь выставил вперед ладонь. Никаких ледяных клинков, никаких шипов из пола. Вместо них — волна абсолютного, концентрированного, дистиллированного Стазиса. Когда системы физического воздействия, захлебнувшись в устроенном нами хаосе, пошли вразнос, он в отчаянном, последнем жесте ударил тем единственным, что у него осталось, — чистым Порядком.

Бесшумная, невидимая, но физически ощутимая, как ударная волна от близкого взрыва, эта сила неслась на меня. От нее веяло не смертью, а забвением. Таким густым, уютным и, черт побери, соблазнительным. На мгновение захотелось просто остановиться, раскинуть руки и позволить этой оглушающей тишине поглотить себя. Больше никакой боли. Никакой ответственности. Никаких мертвых друзей, чьи лица стоят перед глазами. Прекратить эту бессмысленную, мучительную борьбу. Уснуть и больше не просыпаться. Просто. Перестать. Быть.

— Анализ: стазис-поле высокой плотности, — прозвенел в голове голос Искры, резкий, как пощечина. — Контакт равен обнулению. Михаил, это не нокдаун. Это удаление файла без возможности восстановления в корзине.

Ее сухие, безжалостные слова сработали лучше любого нашатыря. Какого черта⁈ Уснуть? Прямо сейчас⁈ Ратмир не для того лег костьми, чтобы я тут раскисал, как барышня на выданье!

Не выставляя блока, не пытаясь увернуться, я сделал то, чего он точно не ожидал. Я расслабился. И позволил Голоду, этой черной, вечно воющей дыре внутри, сделать свою работу.

Мое тело на мгновение потеряло плотность, контуры смазались. Я превратился в сгусток мерцающей, вибрирующей тьмы, в живой кусок Пустоты, ощутив приступ космического головокружения. Волна Стазиса, это всепоглощающее «ничто», прошла насквозь. Мир схлопнулся в точку и развернулся обратно, но уже неправильно. На секунду забыв, как дышать, я ощутил чудовищную дезориентацию. Тишина не просто прошла сквозь меня — она попыталась оставить внутри свой ледяной осколок, кусок забвения. Однако Голод внутри взвыл, как цепной пес, на которого замахнулись палкой, и вышвырнул чужеродное ощущение прочь.

Полагаю, в этот момент Кассиан окончательно уверовал, что мир слетел с катушек. Его безупречная логика, его система снова дала сбой. Он пытался стереть пустоту пустотой. Все равно что пытаться потушить черную дыру ведром вакуума. Этот гений, этот системный администратор вселенной, в решающий момент повел себя как самоуверенный эникейщик, который полез чинить адронный коллайдер с помощью скрепки и крепкого слова. Он забыл главное правило: нельзя делить на ноль.

А я уже был рядом.

В три прыжка я оказался у подножия треснувшего, умирающего Ядра. Вблизи оно выглядело еще более чудовищно: иссиня-черный кристалл, оплетенный сетью пульсирующих, гнилостно-зеленых вен, источал могильный холод. В воздухе стоял едкий запах озона и вечности. Из главной трещины, оставленной жертвой Арины, все еще били остаточные, слабые, но упрямые золотые всполохи — островок тепла и жизни посреди ледяного некрополя.

Кассиан, ошарашенный моим маневром, попытался подняться, но я был быстрее. Не обращая на него внимания, я занес меч Ратмира над головой. Тяжелый, чужой, он гудел в моих руках, наливаясь не силой, но моей яростью, моей болью, моей решимостью. Металл казался продолжением костей павшего друга, и рукоять словно вросла в мои ладони.

«Ты свою работу сделал, воевода, — пронеслось в голове. — Теперь моя очередь».

С размаху, как мужик всаживает топор в упрямый пень, я вогнал тяжеленный клинок по самую гарду в эту светящуюся рану на теле Ядра. В самую сердцевину трещины. В то место, где бились и смешивались три стихии. В точку сингулярности.

Раздался оглушительный треск, который был не звуком, а разрывом самой материи.

Мир не схлопнулся — он взорвался внутрь себя. Произошла белая, беззвучная детонация небытия, на одно бесконечное и одновременно ничтожное мгновение стеревшая всё: звук, свет, холод, боль. Стены зала, трескающееся Ядро, корчащийся на полу Кассиан, даже мое собственное тело, ставшее вдруг чужим и ненужным, — все обратилось в ничто. Лишь мое сознание, одинокая искра, уцелело в этой абсолютной, звенящей пустоте, лишенное чувств, но не самоосознания. Я был точкой обзора без глаз, мыслью без мозга. А затем реальность, будто опомнившись, хлынула назад, как сорванная с цепи река, но собралась уже вкривь и вкось, по совершенно новым, безумным чертежам.

Очнувшись, я стоял на коленях, упираясь руками в гладкую, теплую, как живая плоть, поверхность, пульсирующую едва заметным светом. Рукоять меча, ушедшего по самую гарду в эту новую реальность, все еще была в моих руках. Я находился в самом сердце Ядра, в машинном отделении вселенной.

Меня окружала бесконечность. Пространство, сотканное из переплетающихся потоков энергии, — обнаженная нервная система какого-то исполинского, мыслящего божества. Где-то вдалеке, словно галактики в телескопе, медленно кружились осколки черного льда, и каждый из них был сгустком чистого Порядка, высасывающим свет и тепло из всего, что приближалось. Рядом проплывали золотистые, теплые сгустки, похожие на живые звезды Жизни, и от их прикосновения по несуществующей коже бежали мурашки, словно от воспоминания о летнем дне. А я стоял на перекрестке, в точке, где все эти потоки сходились и бились друг о друга в беззвучной, вечной войне.

Мой меч, Ключ Пустоты, ставший теперь осью этого мира, гудел, как тетива натянутого лука. Не просто вонзившись в Ядро, он стал его частью — сингулярностью, всасывающей и упорядоченный холод, и хаотичное тепло. От клинка во все стороны расходились черные, как смола, вены моей Пустоты, оплетая потоки энергии, пытаясь подчинить их, пожрать, превратить в ничто. Передо мной был мой Голод в его чистом, незамутненном виде, и он упивался этим пиршеством. Он был прекрасен и чудовищен одновременно, и я с ужасом и восторгом осознавал, что эта всепожирающая мощь — это я.

— Анализ: мы внутри управляющей матрицы, Михаил, — голос Искры прозвучал прямо в голове, но теперь он был другим. Не просто звуком, а частью окружающего пространства, вибрацией в самой ткани этого места. — Физические законы здесь не действуют. Это мир чистых концепций. И, кажется, мы тут не одни.

И она, как всегда, была права. В нескольких метрах, в узле, где потоки черного льда сгущались в непроницаемый тромб, стоял он. Не человек в маске, но его суть: идеальный, многогранный, иссиня-черный кристалл, каждая грань которого отражала бесконечную, упорядоченную пустоту. Он не двигался, однако его воля и ненависть давили на меня, как глубоководное давление, создавая вокруг себя зону абсолютного стазиса. В самой его сердцевине, видимая лишь мне, пульсировала микроскопическая точка тьмы — незаживающая рана предательства, оставленная тысячу лет назад.

Я уже напрягся для последней, ментальной атаки, готовясь направить весь свой Голод на этот кристалл, перемолоть его, стереть в порошок. Но в тот самый момент, когда я собирался отдать команду, произошло то, чего не ожидал никто.

Золотистые потоки, эхо силы Арины, до этого лишь пассивно кружившие в пространстве, вдруг пришли в движение. Они не атаковали — они собрались вместе. Из разрозненных искр, из теплых, блуждающих огоньков они сплелись в единое целое.

Передо мной была не Арина, не ее тело или лицо, но сама ее душа, ее концепция. Чистая, первородная, необузданная Жизнь. Огромная, пульсирующая, золотая звезда, от которой исходили волны не просто тепла, а чистого потенциала: в ее свете вспыхивали и гасли образы цветущих полей, слышались крики новорожденных и рев строящихся городов. В этом сиянии не было умиротворения — в нем клокотала ярость созидания, неукротимое желание расти, меняться, двигаться. И эта звезда, это могучее эхо ее сущности, оставшееся в Ядре после жертвы, пришло в движение. Не на Кассиана. Не на меня. Прямиком к точке, где мой меч, моя Пустота, пронзил его Порядок.

Кассиан попытался ее остановить. От его кристалла метнулись ледяные цепи, пытаясь сковать золотую звезду, заключить ее в клетку Порядка. Но цепи просто проходили сквозь нее, как сквозь пламя, тая и испаряясь. Для его холодной логики она была неуязвима.

Я, в свою очередь, инстинктивно попытался отдернуть меч, разорвать контакт, испугавшись, что этот всепожирающий огонь сожжет и меня, и мою Пустоту. Но было уже поздно.

Три аспекта. Три расколотых осколка одной вселенной — Пустота, Порядок и Жизнь — оказались в одной точке, в одном мгновении. И их столкновение стало откровением.

В меня хлынуло чужое сознание, чужая боль. Я ощутил вековую, ледяную усталость Кассиана, как свою собственную. Я прочувствовал его бесконечную боль от предательства, его отчаянное, почти детское желание, чтобы мир просто замер, перестал меняться, перестал причинять ему страдания. Я понял его стремление к Порядку не как жажду власти, а как мольбу об анестезии, о вечном, нерушимом покое, где ничто больше не сможет его ранить.

А следом, обжигая этот холод, меня захлестнула яростная, неукротимая жажда жизни Арины. Я почувствовал ее животный страх перед застоем, ее восторг от вечного движения, даже если это движение — в пропасть. Для нее стабильность была синонимом смерти, а хаос — синонимом существования. Она не была доброй, она была живой, и ее воля к жизни была так же абсолютна и беспощадна, как воля Кассиана к покою.

А между ними, в точке моего меча, была моя Пустота. Мой Голод. Не злой и не добрый. Идеальный баланс, точка нуля, способная вместить в себя и бесконечный лед, и бесконечное пламя. Я был растворителем, в котором смешались кислота и щелочь.

Фундамент реальности под нами задрожал. Прежде раздельные потоки энергии рванулись друг к другу, сплетаясь в единый, слепящий клубок противоречий. Три силы, три фундаментальных закона этого мира, больше не могли существовать порознь. Они сливались в нечто новое.

И я, глядя на этот зарождающийся триумвират безумия, с холодной ясностью понял, что сейчас произойдет. Это не будет взрыв. Это будет… перезагрузка. С полным форматированием системного диска. И мы трое — три несовместимых компонента — были ее исходным кодом. Конечная. Просьба освободить вагоны. Навсегда.

Перезагрузка — слово из моего старого мира, до омерзения компьютерное и бездушное. Но никакое другое не подходило, чтобы описать то, что случилось дальше. Мир не взорвался. Он… свернулся. Пространство, время, энергия — все, что составляло ткань реальности, потеряло смысл и коллапсировало в единую, бесконечную, слепящую точку.

Я ощутил это не как падение, а как методичное, послойное стирание. Сначала исчез свет, сменившись абсолютной чернотой, потом ушел звук, оставив после себя оглушающую, давящую на барабанные перепонки тишину. Затем меня лишили осязания: ледяная решетка Кассиана попыталась не просто заморозить, а интегрировать мою суть в свою структуру, сделать еще одним безупречным, безвольным узлом в своей вечной тюрьме Порядка. Я чувствовал, как мои мысли деревенеют, как само понятие «я» начинает покрываться инеем. Следом ударил жар: огненный вихрь Арины — не просто пламя, а первородная энергия созидания, которая грозила переплавить мою сущность, сжечь память и пустить на топливо для своего вечного, дикого танца. Они не просто тянули меня в разные стороны. Я стал канатом в перетягивании вечности, и Голод внутри, мой единственный якорь, взвыл от боли и восторга, вцепившись в них обоих с одинаковой жадностью. Я судорожно держался за обрывки себя: запах пороха на стрельбище, вкус дрянного виски в глотке, усталое лицо Ратмира после боя, смех Арины, который всегда казался слишком громким… Я стал этой мозаикой воспоминаний, просто чтобы не раствориться, не стать просто энергией.

А потом все прекратилось.

Я завис в… нигде. В Белом Пределе. Безграничное пространство без верха и низа, окутанное стерильным, равнодушным сиянием. Тишина здесь была настолько плотной, что казалась физическим давлением. Здесь не было звуков и запахов, но я все еще ощущал фантомную тяжесть меча в правой руке, а в несуществующих коленях пульсировал призрак боли от соприкосновения с ледяным полом. Я был чистым сознанием, точкой восприятия, и отсутствие тела ощущалось как ампутированная конечность, которая не перестает чесаться.

Передо мной, на равном удалении друг от друга и от меня, находились они. Их больше не было. И они были везде.

Кассиан перестал быть кристаллом, став самой идеей. Идеальная, бесконечная, трехмерная решетка из иссиня-черного света уходила во все стороны, и каждый ее луч пел ледяную колыбельную стазиса. Вокруг нее само белое пространство казалось более упорядоченным, более холодным. Символ абсолютного, незыблемого Порядка. Прекрасная в своем математическом, безжизненном величии. Однако, стоило вглядеться, и дефект становился очевиден — одна-единственная точка в самом центре, узел, который не светился, а поглощал свет, словно микроскопическая черная дыра. Это была его боль, его тысячелетняя рана, ставшая частью его сути. И эта поломка на теле совершенства вносила диссонанс, глухую, аритмичную боль во всю его безупречную структуру.

Арина больше не была звездой. Она стала вихрем. Бушующим, непредсказуемым, золотым торнадо из чистой, созидательной и одновременно разрушительной энергии. В ее яростном танце, похожем на взбесившееся пламя, рождались и тут же гибли целые вселенные из света и тепла, вспыхивали и гасли образы миров, которых никогда не было. Она пахла не просто озоном — озоном после грозы и чем-то неуловимо, мучительно знакомым. Запах ее волос после дождя. Укол почти невыносимой ностальгии, который был острее любого клинка. Ее вихрь был прекрасен в своей дикой, свободной мощи, но бесцелен в своей целеустремленности. Он просто был, сжигая сам себя в вечном танце ради самого танца.

А я… я был между ними.

Сначала я не понял, кем или чем стал. Я не был ни решеткой, ни вихрем. Я был… тенью. Непроницаемым, абсолютно черным силуэтом, который не отражал и не излучал свет, а просто существовал. Абсолютный ноль. Пустота, которая поглощала и ледяное сияние Порядка, и огненный танец Жизни, не давая им соприкоснуться. Я был точкой равновесия. Промежутком. Паузой между вдохом и выдохом этого нового мира.

И тут до меня дошло. Посредник? Арбитр? Я? Мужик, который еще десять минут назад хотел размозжить ему башку чужим мечом? Началось в колхозе утро. Кажется, меня только что без моего ведома повысили до арбитра вселенского масштаба. «Работник месяца», черт бы меня побрал. И зарплату, я уверен, не предложат.

Мы не могли говорить. Слова здесь были не нужны, слишком грубый инструмент. Мы общались на уровне чистых концепций.

«Ты — сбой. Искажение. Аномалия, которой не должно было быть», — пронзила мое сознание мысль Кассиана. Она была холодной, острой, как осколок льда, и пронизанной вековой, смертельной усталостью. Его решетка завибрировала, пытаясь расшириться, упорядочить все пространство, включая меня и золотой вихрь.

«Он — противовес», — ответил ему золотой торнадо, и мысль Арины была волной обжигающего, яростного, упрямого света. «Без него твой Порядок — болото. Смерть. А моя Жизнь — просто пожар, который сожжет сам себя». Ее вихрь вспыхнул ярче, отталкивая наступающую решетку. В месте их столкновения родились и тут же исчезли мириады искр — микроскопические «большие взрывы» и «тепловые смерти».

Я ощущал их противостояние не как битву, а как фундаментальное противоречие двух законов природы. Неподвижный объект против неудержимой силы. Порядок стремился все заморозить, структурировать, остановить. Жизнь — все согреть, изменить, заставить двигаться. И они готовы были сражаться вечно, аннигилируя друг друга в этой белой пустоте.

А я был тем, кто стоял между ними. И я понял, что должен делать. Вернее, что я уже делаю. Моя Пустота, мой Голод, был не оружием. Он был буфером. Идеальной изоляцией.

Это был не мой бой. Я был здесь не воином и даже не судьей. Я был… клеткой. Клеткой для двух богов, и одновременно ее единственным тюремщиком. И моя смена, похоже, только что началась. Длиною в вечность.

Этот белый, стерильный вакуум, в котором мы зависли, был не просто пространством, а их полем боя, их личным рингом для выяснения отношений длиною в тысячелетие. Идеальная решетка и золотой вихрь снова начали свой вечный, самоубийственный танец. Ледяные лучи Порядка, острые, как хирургические скальпели, пытались проникнуть в сердце огненного торнадо, сковать пламя Жизни, навязать ему свою кристаллическую структуру. В ответ пламя взрывалось яростными протуберанцами, пытаясь растопить, расплавить лед, превратить его в пар, в ничто. Они были как два упертых барана на узком мосту над пропастью небытия, готовые бодаться до скончания времен, не понимая, что в итоге оба рухнут вниз. А я, их невольный рефери с билетом в первом ряду, должен был этот поединок остановить, пока арена не разлетелась к чертям.

«Хватит!»

Моя мысль была не криком. Она была тишиной. Той самой абсолютной Пустотой, которая на мгновение поглотила и ледяное сияние, и золотой огонь. Вибрация решетки прекратилась. Танец вихря замер. Они оба повернулись ко мне, если можно так выразиться. Я почувствовал их общее, сфокусированное на мне давление, недоумение, переходящее в раздражение. Их безмолвный вопрос грохотал в моем сознании: «Кто ты такой, чтобы вмешиваться? Ты — ошибка. Пыль. Случайность».

Я не стал отвечать им философией или логикой. Против вечности такие аргументы — пшик. У меня было оружие посильнее. У меня была память. Человеческая, иррациональная, до омерзения реальная.

Первый образ, который я вытащил из глубин своего сознания, был предназначен ему. Кассиану.

Перед его идеальной, холодной решеткой из ниоткуда соткалась фигура. Не абстракция — живая, дышащая, покрытая потом и грязью. Ратмир. Не мертвый герой, а тот, что стоял в оружейной, сжимая в мозолистых руках свой двуручный тесак, и смотрел на меня тяжелым, упрямым взглядом. Я не просто показал картинку. Я заставил Кассиана, эту машину логики, почувствовать то, что чувствовал старый вояка. Его тупую, солдатскую верность. Его животный страх за командира-чудовище. Его отчаянную решимость остановить меня, если я перейду черту. И даже фантомное ощущение тяжести его меча в руке, боль в растянутых сухожилиях, вкус крови на губах и его последний, торжествующий рев, который был не криком победы, а актом веры.

Я швырнул в него не просто воспоминание. Я швырнул в него концентрированный сгусток иррациональной, неэффективной, но такой, черт побери, настоящей… чести.

Решетка Кассиана задрожала, как от удара. Его безупречная логика столкнулась с тем, чего не могла ни просчитать, ни понять, ни классифицировать.

«Бессмысленно, — прозвучала его мысль, но теперь в ней не было стальной уверенности. Только растерянность, похожая на скрежет металла. — Хаотичный, неэффективный расход ресурса. Он должен был выжить. Выполнить приказ. Это… неправильно. Это нарушение протокола».

«Стоит ли твоя идеальная система, твой безупречный протокол хотя бы одной такой бессмысленной жертвы? — спросил я, и моя мысль была холодной и острой, как скальпель хирурга, вскрывающий старый нарыв. — Ответь. Не мне. Себе».

Его решетка пошла тонкими, вибрирующими трещинами. Он не ответил. Не смог.

Теперь настала ее очередь. Арины.

Перед ее бушующим, золотым вихрем я поставил другой образ. Елисей. Не предатель, не фанатик. А тот сломленный, рыдающий парень у разбитой консоли, с лицом, мокрым от слез и соплей. Я заставил ее, эту стихию жизни, почувствовать его боль. Его ужас от осознания содеянного. Его отчаянное, детское желание все исправить, вернуть, отмотать назад. И даже теплое, мимолетное прикосновение его пальцев к моей щеке. Его последнюю, виноватую, искупительную улыбку.

Я показал ей, что ее жертва, ее всепоглощающий огонь, не просто разрушил. Он дал толчок к покаянию. Он создал из пепла что-то новое, чего не было раньше.

Золотой вихрь на мгновение замер. Его яростное, хаотичное движение прекратилось, и он сжался, будто от удара под дых.

«Боль… — прозвучала ее мысль, и в ней больше не было огня, только тихая, глубокая печаль, как угли в остывающем костре. — Мой свет… моя жизнь… принесла ему столько боли… Я хотела лишь движения, перемен… а породила лишь страдания и смерть. Я была не права. Я была слепа».

«Ты подарила ему выбор, Арина, — ответил я, и в моей мысли не было ни упрека, ни жалости. — Да, это был жестокий урок. Но он заставил его повзрослеть за считанные минуты. Твоя жертва не была напрасной».

Вихрь снова пришел в движение, но теперь это был не яростный танец разрушения. Он стал спокойнее, глубже, будто пламя, которое научилось не только сжигать, но и греть.

Они оба замолчали. Но я чувствовал их глубоко укоренившееся сопротивление, их тысячелетнюю ненависть. Этого было мало, чтобы заставить их сдаться.

В этот момент белое ничто вокруг нас дрогнуло. Пол под моими фантомными ногами пошел рябью, а по безупречной белизне пространства пробежала тонкая, темная трещина, из которой пахнуло холодом умирающего Ядра и запахом озона.

— У нас мало времени, — пробормотал я вслух, хотя никто не мог меня услышать. — Этот ментальный пузырь скоро лопнет, и тогда мы все отправимся в один конец.

И тогда я сделал свой последний, самый рискованный ход.

«Вы оба правы. И оба неправы, — моя мысль была спокойной и твердой, как удар молота по наковальне. — Ваша война бессмысленна, как спор двух зеркал. Ты, — я обратился к решетке, — боишься боли и перемен до такой степени, что готов превратить вселенную в стерильный морг. А ты, — я посмотрел на вихрь, — боишься покоя и стабильности так, что готова сжечь мир дотла, лишь бы не останавливаться. И вы оба готовы уничтожить все, лишь бы не смотреть в лицо своему страху».

Я показал им не просто будущее. Я показал им два варианта их личного рая, который для всех остальных был бы адом.

Первый — их победа. Мир, где победил Кассиан: идеальная, замерзшая, мертвая пустыня, где нет страданий, потому что нет жизни. Безмолвный кристальный пейзаж под черным солнцем. И второй — мир, где победила Арина: бушующий, огненный хаос, где все вечно меняется, но ничто не может уцелеть, сгорая в пламени вечного, бессмысленного движения.

«Нравится? — спросил я. — Это то, за что вы боретесь. Полная, абсолютная, бессмысленная победа. Ваша личная тюрьма, в которой вы останетесь в одиночестве».

Трещины в пространстве вокруг нас расширялись, из них уже сочилась тьма.

«А есть третий путь, — я не знал, сработает ли это, это была отчаянная импровизация, ставка ва-банк. — Я не прошу вас полюбить друг друга. Это невозможно. Я предлагаю вам контракт. Сделку. Вы даете мне свою силу, а я становлюсь вашим арбитром. Вашим общим знаменателем. Я буду тем рулем, которого вам не хватало, той точкой опоры, чтобы перевернуть этот летящий под откос мир. Перестаньте быть врагами. Станьте… системой».

Их молчание было ответом. В нем было все: сомнение, недоверие, тысячелетняя гордость, но и… проблеск отчаянной надежды. Понимания.

«Рискнем? — закончил я, вкладывая в эту мысль всю свою волю. — Или предпочитаете и дальше бодаться, пока от мира ничего не останется?»

Идеальная решетка и золотой вихрь медленно, очень медленно, двинулись. Не друг на друга. А ко мне.