Безумный барон – 3

Глава 17

На стене зала транслировали не кино. Кино — это выверенная постановка, игра света и тени, где кровь пахнет клюквенным сиропом, а смерть всегда выглядит до неприличия героически. Здесь же, на огромном, мерцающем пси-полотне, которое Искра развернула прямо по камню, все было до омерзения настоящим. В заснеженной долине пахло не клюквой, а горячим железом, едким дымом от подгорающего мяса и липким, животным страхом. Настоящая бойня, а не ее голливудская версия.

С глухим, чавкающим, влажным хрустом по сомкнутым щитам «Волчьей Сотни» прокатывался огромный, идеально гладкий куб из черного, как сгустившаяся пустота, льда. Под его монолитным весом элитные воины, гордость Империи, лопались с отвратительным звуком перезрелых ягод, превращаясь в прессованный брикет из стонущей стали, трещащих костей и ошметков плоти. Рядом, вращаясь с неестественной, бездушной математической точностью, носился додекаэдр, каждым своим оборотом вышибая из строя по десятку-другому солдат. Он не рубил и не резал — он просто молотил, и каждый его удар, сопровождаемый низким гулом, был неотвратим, как закон физики. Скользя по мерзлой, окровавленной земле, третья фигура, остроконечная пирамида, нанизывала на свою вершину самых невезучих, не давая им даже шанса на крик. Не сражение. Планомерная, холодная, безразличная утилизация.

— Цель захвачена, — голос Искры в моей голове прозвучал бесстрастно, как отчет патологоанатома. — Генеральский шатер. Вывожу изображение.

Картинка на стене дрогнула и сфокусировалась. Вот он, наш гений интриг, Легат Голицын, окаменевший в своем походном кресле из резного дерева. Его обычно холеное, аристократическое лицо приобрело землистый оттенок, на холеных висках заблестела испарина, а пальцы, унизанные перстнями, впились в подлокотники так, что костяшки побелели. Кажется, его безупречный план, в котором он учел все, кроме самого главного, только что навернулся медным тазом, а все стрелки дружно показали в ту сторону, где у порядочных людей заканчивается спина.

Рядом с ним, прямой как шомпол, застыл генерал Тарасов — старый вояка с лицом, будто вырубленным из гранита. Он не удостоил Легата даже взгляда; его глаза были прикованы к полю боя, и в них плескалась глухая, черная тоска человека, наблюдающего, как его детей бросают в топку. В шатер, отбросив тяжелый полог, ворвался запыхавшийся адъютант — совсем еще мальчишка с безумными от ужаса глазами и прерывистым дыханием.

— Ваша светлость, генерал… Седьмой и девятый взводы «Грифонов»… уничтожены. Конструкты окружили их с двух сторон. Они даже не пытались прорваться, просто… сжали кольцо. Просто…

— Потери… — голос Тарасова был ровным, как рапорт, однако под этим спокойствием угадывался скрежет металла. — Семнадцать процентов личного состава «Грифона», двадцать два — «Волчьей Сотни». И это за первые полчаса, ваша светлость. Его конструкты… они не атакуют адептов. Они бьют только по нашим. Их система наведения демонстративно игнорирует последователей Ордена, фокусируясь исключительно на имперских знаменах.

Голицын дернул щекой. Дошло. Наконец-то дошло до этого паука, плетущего интриги в тиши кабинетов, что в реальном бою его многоходовки не стоят и ломаного гроша. Он-то думал, что стравил двух хищников, как медведя-шатуна с тигром, а оказалось, что один из них плевать хотел на второго и принялся ломать клетку. Вместе с тем, кто ее поставил.

— Валериус! — прошипел Легат, и в его голосе заклокотала ярость бессилия. — Где его псы⁈ Почему они не поддерживают легионы⁈ Он обещал прикрытие!

Вместо ответа Тарасов лишь дернул подбородком в сторону другого участка поля, который Искра тут же вывела на второй экран. А там — своя война, со своим блэкджеком и фанатиками. Выродки в золотых масках, инквизиторы Валериуса, устроили собственный священный поход. Их ядовито-желтый «Священный Огонь» волнами прокатывался по долине, однако бил он не по ледяным монстрам. Нет, он с наслаждением выжигал адептов Ордена, которые, как тараканы, пытались огрызаться из-за укрытий. А заодно и тех легионеров, которым не повезло оказаться на линии огня. Вот, целый десяток «Грифонов» только что обратился в шипящий пепел, попав под дружественный огонь при попытке отступления через позиции инквизиторов.

— У них свой приказ, — безразлично констатировал Тарасов, и в его голосе прорезалась сталь. — «Тотальная зачистка от скверны». Для них и адепты, и эти конструкты — одна и та же ересь. А наши солдаты, ваша светлость, для них лишь расходный материал, расчищающий путь. Они не считают их своими. Для них это просто еще одна армия неверных, пусть и временных союзников.

— Не различают⁈ — Голицын вскочил, опрокинув резной кубок. Красное вино растеклось по ковру, до жути похожее на кровь его солдат. — Я отдал ему два лучших легиона! Я дал ему власть! А он… он использует их как живой щит! Как дрова для своего костра!

Генерал молчал. А что тут скажешь? Сам виноват. Не стоило спускать с цепи бешеную собаку, а потом удивляться, что она покусала не только соседа, но и тебя самого.

Злорадства при виде этой сцены не было — лишь глухая, холодная пустота внутри. Сколько таких «Голицыных» уже встречалось на моем веку! Кабинетных стратегов, уверенных, что война — это элегантная партия на карте, а солдаты — безликие фишки. Их просчеты всегда заканчивались одинаково — братскими могилами для тех, кто сидел в окопах. И сейчас, глядя, как обычные мужики из «Волчьей Сотни» с отчаянным ревом и матюками пытаются остановить копьями ледяную смерть, я чувствовал не злость на них, а ту самую бессильную ярость. Их предали. Их бросили на убой свои же. Конечная, просьба освободить вагоны.

— Михаил, — в голосе Искры, обычно бесстрастном, впервые прорезались тревожные нотки. — Наблюдаю аномальную активность на правом фланге. Инквизиторы… они что-то строят.

Картинка вновь сменилась, демонстрируя жуткую сцену в тылу, вдали от основного боя. Там, выстраивая из изувеченных тел павших — и своих, и чужих — какой-то омерзительный алтарь, суетились инквизиторы в золотых масках. В центре этого круга из плоти, нараспев читая строки из черной книги в кожаном переплете, стоял их главный жрец. Над его головой уже сгущался воздух, стремительно формируя темное, пульсирующее облако, от которого даже через экран веяло тошнотворной, неправильной силой. От этого зрелища по спине пробежал уже не метафорический, а вполне реальный холодок.

Цирк уехал, а клоуны остались. И сейчас эти клоуны с упоением убивали друг друга, готовя на десерт какой-то ритуал, который, я был уверен, не сулил ничего хорошего ни этой долине, ни нам. И все это — даже не подозревая, что главный приз, за которым они пришли, сидит в паре сотен метров от них, в ледяной тюрьме. И этому призу сейчас было совсем не до смеха. Потому что за спиной, в оглушающей тишине зала, раздался тихий, сдавленный всхлип, напомнивший, что настоящая трагедия разворачивается не только там, на поле боя. Она разворачивается прямо здесь. У меня за спиной.

С безликой бойни на экране мой взгляд переместился в наш зал, где у смерти появились имена и лица. Тишина. Не звенящая, не давящая. Просто пустая. Словно из комнаты вынесли всю мебель, весь воздух, и звук теперь гулко отражался от голых стен. На месте, где еще недавно горел золотой огонь, теперь гудел ледяной сквозняк, выдувая из меня последние остатки тепла.

Смерть расставила их по залу, где застала. Вот Игнат, верзила с добрыми глазами и руками-окороками, — его ладонь застыла в сантиметре от верного топора. Чужеродный ледяной кол, торчащий из его груди, выглядел нелепо, как гвоздь в дубовой доске. От Степана… от него осталась лишь расплющенная груда искореженного металла и темное, влажное пятно на полу, которое уже подернулось ледяной коркой. Смотреть туда не хотелось, но взгляд цеплялся сам собой, снова и снова. А чуть дальше, у самого входа в этот проклятый зал, словно страж на вечном посту, лежал он. Ратмир.

Мой последний предохранитель, мой личный моральный компас с двуручным мечом. Он лежал на спине, раскинув руки, будто пытался обнять это ледяное, безразличное небо. Его меч валялся рядом, тусклый и безжизненный. На лице, перепачканном сажей и запекшейся кровью, застыло не боль и не страх, а какое-то последнее, злое, торжествующее упрямство. Он не проиграл. Он просто закончил свой бой на своих условиях.

И тут меня не просто накрыло — меня прошило насквозь. Не боль и не горе, а глухая, черная, иррациональная злость. Какого черта, Ратмир? Какого черта ты взял и лег костьми, потому что так тебе велел какой-то дурацкий солдатский кодекс? Идиот. Самоуверенный, твердолобый идиот, решивший, что его жизнь — это разменная монета в игре, правил которой он не понимал. Что он только что выиграл, сдохнув здесь? Ничего. А вот проиграли мы все.

— Эмоциональная нестабильность. Адреналиновый откат, — бесстрастно констатировала Искра. — Зафиксировано повышение агрессии, направленной на погибшего союзника. Нелогичная реакция. Рекомендую перенаправить агрессию на активные цели. Или сесть и подумать о вечном. У нас осталось не так много времени на размышления.

«Заткнись», — мысленно прошипел я, поднимаясь. Ноги дрожали, но не от слабости — от ярости, ищущей выход, как пар из перегретого котла.

Первым делом захотелось подойти и пнуть его безжизненное тело. Заорать ему в лицо, что он не имел права так поступать. Что его жертва — не подвиг, а идиотская выходка, которая оставила нас здесь, в этой заднице мира, без единого шанса. Он что, думал, я тут без него не справлюсь? Понадеялся на меня? На аномалию, на ходячую черную дыру, которая еще вчера сама была в шаге от того, чтобы перейти на сторону врага? Ну спасибо, удружил. Свалил на меня всю ответственность, а сам умыл руки. Красиво. Удобно устроился.

Подойдя вплотную, я наклонился, вглядываясь в его застывшее лицо. И в этой звенящей пустоте его слова, брошенные в оружейной, прозвучали в голове с оглушительной ясностью. Хриплый, тяжелый, как скрежет гравия, голос: «Моя задача теперь… убедиться, что ты не свернешь с пути. И если свернешь… я тебя остановлю. Лично».

Осознание ударило, как обухом по голове. Этот старый хрыч не просто закрыл нас собой. Он. Выполнил. Свою. Задачу. Он остановил меня. Меня, который мгновение назад был готов на все забить, сдаться, лечь и ждать конца. Этой своей тупой, героической смертью он дернул за аварийный рычаг, который я сам в себе уже не находил. Он не верил в меня слепо. Он просто сделал свою ставку, поставив на кон все, что у него было. Он не оставил мне шанса проиграть.

Он не дал мне свернуть с пути. Сукин сын.

Злость никуда не делась. Она просто переплавилась во что-то другое. В холодную, тяжелую, как наковальня, решимость. В долг, который теперь не списать и не простить. В этом мире, насквозь прогнившем от предательства, интриг и выгоды, этот твердолобый солдат оказался единственным, кто сдержал свое слово до самого конца. И это слово было обо мне.

— Ты свою работу сделал, воевода, — прохрипел я, и слова царапали горло. — Теперь моя очередь.

Я не стал закрывать ему глаза. Пусть смотрит. Пусть видит, что его идиотский поступок не пропал даром.

Подняв его двуручный меч, я ощутил его вес. Не просто стали — вес его веры. Его упрямства. Его выбора. Он не просто дал мне шанс. Он навязал мне его. Вбил в руки, как гвоздь. Заставил. И теперь мне придется тащить этот шанс до самого конца, даже если он раздавит меня по дороге.

Значит, они погибли не зря. Они оставили меня в живых, и теперь с этим придется как-то… нет, не жить. Действовать. А значит, кому-то очень скоро станет очень больно.

Опираясь на неподъемный, чужой меч Ратмира, я пытался заново собрать себя по кускам. Воздух в зале загустел от оглушающей тишины, от едкого запаха озона, оставшегося после магии, и от невысказанного горя, которое оседало инеем на стенах. А потом эту тишину прорезал тихий, сдавленный всхлип.

Я обернулся. В дальнем углу, за ледяной колонной, служившей ему последним укрытием, сидел Елисей. Не сидел — он сжался в комок, обхватив голову руками, и его плечи мелко, судорожно вздрагивали. Это был не рев отчаяния. Это был беззвучный плач ребенка, который понял, что натворил нечто непоправимое, и теперь ему не просто стыдно, а до тошноты страшно.

Признаться, до этого момента я про него почти забыл. В суматохе боя и собственной ярости он превратился в фоновый шум, в еще одну переменную безумного уравнения, в деталь механизма, которая дала сбой. Но сейчас, глядя на эту трясущуюся, жалкую фигуру в тени ледяной колонны, я видел уже не предателя и не фанатика с горящими глазами. Передо мной сидел сломленный парень, чей мир не просто рухнул — он взорвался, похоронив его под раскаленными обломками его же собственных идей.

Он ведь верил. Искренне, до дрожи в коленках, до фанатичного блеска в глазах. Верил в логику, в безупречный Порядок, в мудрого, уставшего бога, который принесет этому больному миру излечение через холодную сталь математики. В памяти всплыло, как горели его глаза, когда он рассказывал мне про «оптимизацию бытия». Он не злодействовал, он, чтоб его, искренне спасал человечество. Для него это была не магия — это была Наука с большой буквы. Чистая, холодная, непогрешимая, как аксиома.

А потом эта наука показала свое истинное лицо — оскал бездушного механизма.

Медленно подняв голову, он явил мне лицо, мокрое от слез и бледное, как пергамент. Но смотрел он не на меня и не на тела павших воинов. Его взгляд, полный абсолютного, всепоглощающего ужаса, был прикован к экрану, где все еще продолжалась бойня. Он смотрел на то, как очередной ледяной куб превращает в кровавую кашу отряд легионеров, и его губы беззвучно шевелились, складывая цифры потерь, пытаясь найти в этом чудовищном хаосе систему, логику, оправдание.

— Неправильно… — прошептал он, и голос его был голосом человека, обнаружившего ошибку в расчетах всей своей жизни. — Энергозатраты… неэффективны. Побочные потери… слишком велики. Это не оптимизация. Это… это сбой. Он должен был предвидеть…

Этот гений все еще пытался. Пытался втиснуть кровавый бардак в рамки своих теорий. Пытался доказать себе, что это не его бог — чудовище, а просто в уравнении появились непредвиденные переменные. Я, Арина, Ратмир… мы были для него просто «багами», статистической погрешностью, которая внесла помехи в идеальную систему.

Но система продолжала пожирать сама себя прямо у него на глазах. Жертва Арины, это нелогичное, иррациональное действие, стала чистым ядом для безупречной машины Порядка. Верность Ратмира, этот абсолютно неэффективный с точки зрения выживания поступок, оказалась прочнее ледяной брони его големов. Его стройная научная картина мира, где все было разложено по полочкам, где два плюс два всегда равнялось четырем, на полном ходу врезалась в реальность. В реальность, где любовь, верность и самопожертвование оказались теми самыми иррациональными переменными, которые он счел погрешностью. И эта реальность не просто разбила его веру — она перемолола ее в пыль.

Перестав смотреть на экран, он обвел зал безумным взглядом. Взгляд зацепился за тела воинов, застыл на луже крови, подернутой ледяной пленкой. Потом он посмотрел на свои руки — руки ученого, мага, создателя. И с тихим, полным отвращения стоном, ударил кулаком по ледяной колонне. Раз, другой, третий. Бесполезно, бессмысленно. Он не пытался ее сломать. Он пытался почувствовать боль. Настоящую, физическую, которая могла бы заглушить ту чудовищную, внутреннюю пустоту.

— Я… я думал, он… спасет, — прошептал он, и его голос был голосом человека, который только что заглянул в глаза дьяволу и узнал в нем свое отражение. — Покой… без страданий… Это же… правильно. Логично.

Его губы скривились в жалкой, уродливой усмешке.

— Вот он, покой, — он ткнул дрожащим пальцем в сторону поля боя. — Безболезненный. Для них. А для тех, кто остался… кто оплакивает их… для них что?

Он замолчал, сглотнув. Дошло. Наконец-то дошло до этого гения, что мир без страданий — это мир без сострадания. Мир без выбора — это мир без чести. Мир без хаоса — это мир без Ратмира. И без Арины. Его идеальный, стерильный рай оказался просто моргом, где нет боли, потому что нет жизни.

Его бог оказался чудовищем. А он, Елисей, его верный, преданный жрец, только что помог этому чудовищу принести в жертву его друзей. Это осознание не просто ломало — оно выжигало душу дотла, оставляя лишь пепел и чувство вины, тяжелое, как эта проклятая гора. Он посмотрел на свои руки, на сбитые в кровь костяшки. И увидел на них кровь. Невидимую, но от этого не менее реальную. Кровь Игната, Степана, Ратмира. И золотое сияние Арины, погасшее из-за него.

— Я… я убийца.

Это слово он произнес почти беззвучно, но в мертвой тишине зала оно прозвучало как выстрел.

И в этот момент его плач прекратился. Плечи перестали дрожать. Он замер, глядя в одну точку, и на его лице, на смену ужасу и раскаянию, пришло что-то новое. Холодная, отстраненная пустота человека, который потерял все, включая веру в самого себя. Он стал похож на выгоревшую оболочку, на пустой дом, в котором больше никто не живет.

Пустота, поселившаяся в Елисее, была страшнее любого горя. Она походила на вакуум, который вот-вот схлопнется, утащив за собой все остатки его разума. Я смотрел на него и ждал. Ждал, что он либо бросится на ледяных истуканов в самоубийственной атаке, либо просто свернется калачиком и будет ждать конца. Честно говоря, второй вариант казался куда более вероятным. Но я снова ошибся в своих расчетах.

Видимо, в этом парне, помимо гениальных мозгов и наивности вселенского масштаба, сидел еще и упрямый, въедливый стержень. Тот самый, что заставлял его сутками сидеть над древними рунами, пытаясь понять, как они работают, а не просто зазубрить. И сейчас этот стержень, эта упертость исследователя, не дал ему окончательно рассыпаться.

Его взгляд, до этого пустой и блуждающий, вдруг сфокусировался с резкой, почти физически ощутимой четкостью. Не на мне, не на телах павших. Он уставился на центральную консоль, на то самое Ядро, которое сам же и запустил. На свое творение. На свое проклятие. На дне бездны отчаяния в его глазах зажегся крошечный, почти безумный огонек. Это был не свет надежды. Это была злая, холодная ярость инженера, который увидел, что его детище, его безупречный механизм, используется не по назначению. Что его изобретение, призванное спасать, превратилось в машину для убийства.

Он не просто раскаялся. Он разозлился. Разозлился на Кассиана, который обманул его, использовав его гений в своих чудовищных целях. Но еще сильнее он разозлился на себя — за слепоту, за гордыню, за то, что поверил в красивую сказку о стерильном рае.

— Он… он извратил все, — прошептал Елисей, и в его голосе больше не было слез. В нем звенела сталь. — Все основополагающие принципы. Это не Порядок. Это тирания, построенная на вычислительной ошибке. Он использует мою архитектуру для… для этого!

Молча я наблюдал за этой поразительной метаморфозой. Внутренний маятник качнулся в обратную сторону, и теперь вместо сломленного ребенка передо мной стоял ученый, который обнаружил, что его великое открытие используется для создания оружия массового поражения. И он был готов сделать все, чтобы это остановить. Уже не из-за вины. Из-за профессиональной гордости.

Пока Елисей проходил свои внутренние круги ада, я уже занес меч Ратмира над головой, готовясь к своему последнему, отчаянному и, скорее всего, абсолютно бесполезному рывку на Ядро. В этот удар я собирался вложить все: всю свою иррациональную ненависть, всю звенящую Пустоту внутри, всю тупую боль по погибшим. И, разумеется, сдохнуть в процессе, разнеся эту гору к чертям собачьим. План был так себе, прямо скажем, из разряда «слабоумие и отвага», но других вариантов в моем личном меню сегодня не наблюдалось. Это был единственный доступный способ громко хлопнуть дверью.

И в тот самый момент, когда я уже набирал в легкие воздух для боевого клича, Елисей сорвался с места.

Не ко мне или к выходу. Как одержимый, он бросился прямо к той самой консоли, которую недавно активировал. Рухнув перед ней на колени, он на мгновение замер, глядя на мерцающие руны, на дело своих рук, с выражением глубочайшего отвращения. А потом его пальцы замелькали над поверхностью кристалла.

Это была та же магия, та же виртуозная работа с потоками энергии, но теперь в ней не было благоговейного трепета ученика. В ней была ярость взломщика, который пытается вскрыть собственный сейф, забыв код.

— Что ты делаешь? — прохрипел я, опуская тяжелый меч.

— Ломаю, — не оборачиваясь, бросил он, и в его голосе звенел холодный металл. — Он использовал мой уникальный энергетический рисунок как мастер-ключ. Я не могу его отозвать. Но я могу создать каскадный конфликт протоколов. В его системе есть сотни уровней защиты от внешнего взлома, но нет ни одной — от самого себя. Я заставлю Ядро думать, что его создатель… сошел с ума.

— Анализ: рискованная, но теоретически возможная стратегия, — вклинилась Искра, и ее бесстрастный тон на фоне нашего отчаяния звучал почти комично. — Вероятность того, что система в ответ на попытку взлома просто аннигилирует оператора, составляет семьдесят три целых и четыре десятых процента. Мне нравятся эти шансы. Это будет весело!

«Еще бы тебе не нравились», — мрачно подумал я.

Елисей работал как одержимый. Пот градом катился по его лицу, смешиваясь с грязью и слезами. Консоль под его руками начала трещать и искрить, сопротивляясь, словно живое существо. Он не просто взламывал ее — он боролся с ней, как укротитель с диким зверем.

— Не хватает… мощности, — выдохнул он, его пальцы начали сбиваться с ритма, путаясь в рунических последовательностях. — Он блокирует меня… Его воля… сильнее…

В этот момент я понял, что должен делать. Больше никаких сольных партий.

Шагнув вперед, я положил свою руку ему на плечо. Он вздрогнул, но не оторвался от работы.

— Его воля сильнее, говоришь? — я криво усмехнулся. — А давай-ка мы на нее поднажмем с другой, менее очевидной стороны.

Сосредоточившись, я вновь потянулся к разуму Кассиана, но на этот раз не с намерением пробить его защиту, а чтобы устроить ему «день открытых дверей» в своей голове. Я забивал его «канал связи» с Ядром ментальным мусором: обрывками своих самых паршивых воспоминаний, гротескным образом Ратмира, вспышками золотого света Арины. Я не пытался его сломать — я создавал «белый шум», ментальную мигрень, которая мешала ему сосредоточиться.

Кассиан, чья воля была занята сдерживанием хаоса внутри Ядра, теперь был вынужден отвлекаться и на мою назойливую атаку. Его контроль, его абсолютное ментальное доминирование, дрогнуло.

— Есть! — выкрикнул Елисей, почувствовав эту слабину. — Защита… она падает!

Его пальцы замелькали с удвоенной, безумной скоростью. Консоль взвыла, из щелей в кристалле повалил густой черный дым с запахом горелой проводки.

В этот миг мы стали одним целым. Моя воля, отвлекающая врага, и его гений, бьющий в самые уязвимые точки системы. Он не искупал вину — он исправлял свою ошибку, как любой хороший инженер. А я… я просто давал ему для этого время.

Это был наш последний, неожиданный, почти абсурдный союз. И наш единственный шанс.