Беовульф

Глава четвёртая

Почти тысячу лет назад знаменитый Геродот, отец «архитектуры Универсума» и прародитель географии, уверял, что за северными пределами Рима существуют только два крупных народа, разделённых на бесчисленное множество племён, — кельты на северо-западе, за Альпами, и скифы на северо-востоке, облюбовавшие обширные степи за Данубисом и Эвксинским Понтом.[17]

Римляне воевали и с теми и с другими, иногда терпели поражения, но куда чаще побеждали. Эта картина мира казалась вечной и незыблемой — так было всегда и так будет впредь.

Каково же было удивление римлян, когда примерно за столетие до Рождества Христова на земли Республики обрушилась новая, небывалая прежде напасть — откуда-то с севера явилась несчитанная орда каких-то кимвров и тевтонов, вначале атаковавших Богемию, затем проникших в Галлию, Иллирию и Далмацию, а оттуда повернувших на юг и запад, к римским границам.

Словно намекая на скорый закат Рима, германцы устрашающей и неостановимой лавиной крытых повозок прокатились по провинции Германия — шли варвары с жёнами, детьми и домашним скотом, это был не просто набег: некая иная, куда более грозная сила заставила тевтонов сдвинуться с насиженных мест и искать новые земли.

Что стало причиной этого переселения — чудовищный природный катаклизм или же появление могучих и непобедимых народов, атаковавших варваров с севера и востока, — хронистам неизвестно, но факт остаётся фактом: больше трёхсот тысяч отважных, могучих и не боящихся смерти бойцов поставили Рим на грань полного разорения.

Первая римская армия была разгромлена при Норее. Вторая — уже за Рейном, через который переправились дикари. Третья, четвёртая и пятая армии Республики были уничтожены в Южной Галлии. В битве при Аврасионе[18] погибли восемьдесят тысяч легионеров!

Италия оказалась открытой для вторжения, и римлян охватил леденящий ужас, которого они не испытывали со времён Ганнибала. Республика была слаба, золото в казне иссякло, воинский дух сыновей Лация истаял.

К счастью, после победы при Аврасионе кимвры дали Риму краткую передышку, переправились через Пиренейские горы в Иберию-Испанию и опустошили её, но в 102 году до Рождества вновь вернулись к рубежам великого средиземноморского государства. Казалось, Республика обречена.

Рим спас блестящий полководец — консул Гай Марий, родной дядя Юлия Цезаря.

Пока кимвры и тевтоны договаривались о совместном нападении на богатые и плодородные италийские равнины, Марий провёл стремительную и очень удачную реформу армии: если раньше легионером мог стать только римский гражданин и землевладелец, служивший по гражданской обязанности, то отныне в легионы могли записать любого свободного человека, каждому обещалось жалованье и надел земли после победы.

Безземельные плебеи восприняли эту новость с радостью, однако новая римская армия была настроена против аристократов-патрициев, ничего не сделавших для спасения страны, и сражалась не столько за Рим, сколько за деньги, землю и добычу. И, конечно, за своего командира, Гая Мария. Сам того не понимая, консул заложил фундамент, на котором была выстроена Империя, сменившая обветшавшую и впавшую в ничтожество Республику патрициев. Марий и его солдаты перешли через Альпы, новые легионы обучались военному искусству в походе — консул выжидал и избегал генерального сражения, пока они не будут подготовлены к битве.

Начавшие движение к Италии тевтоны без каких-либо препятствий прошли мимо укреплённого римского лагеря, насмехаясь над легионерами — мол, не хотят ли они передать что-нибудь на прощание своим жёнам, с которыми варвары собираются вскоре от души поразвлечься? Летописи сохранили упоминания о количестве варваров: они шли мимо римского лагеря шесть полных дней. Когда последние колонны дикарей скрылись на юге, Марий поднял легионы и всей мощью ударил с тыла.

Одна из крупнейших битв античности произошла у Секстиевых Вод[19] — римская армия истребила и пленила больше сотни тысяч тевтонов, сражение продолжалось четверо суток, то затихая, то разгораясь.

Плутарх об этой грандиозной схватке писал так:

«Говорили, будто жители Массилии делали из костей изгороди для своих виноградников, и будто почва, после того как сгнили мёртвые тела и прошли зимние дожди, стала настолько плодородна благодаря разложившейся плоти, что здесь был собран невиданный урожай…»[20]

Но этой победы было мало — консул вернул армию в Италию, дал ей краткий отдых и затем повёл легионы скорым маршем на перехват войска кимвров, уже миновавших Альпийские горы и вставших на реке По неподалёку от города Верцеллы. Многие усматривали в этом божественный знак: здесь Ганнибал выиграл свою первую битву с Римом.

Стояла необычно холодная для Италии зима, но морозы были привычны дикарям. Варвары, кичась удалью и бесстрашием, нагими ходили по снегу, дразня римлян катались с горных круч на щитах, будто на санях. Они были уверены в победе.

В сражении Марий уничтожил всех кимвров. Легионерам было приказано пленных не брать.

В ликующем Риме консула Гая Мария встретили как «второго Ромула», так, словно ему принадлежала честь нового основания Вечного Города.

Благодаря Марию Рим обрёл спокойствие на несколько веков — память у варваров долгая, о чудовищном истреблении при Секстиевых Водах и Верцеллах детям на севере рассказывали спустя и сто, и двести лет…

Из этой войны Рим сделал правильные выводы: стало ясно, что геродотовская система мироустройства нуждается в пересмотре и дополнениях. За пределами Рима появился новый, незнаемый и воинственный народ, вскоре получивший единое название — германцы. Народ, пришедший с таинственных равнин востока.

Из Скандзы.

Плотину прорвало во II веке по Рождеству — варвары нахлёстывали волнами нескончаемого прибоя.

Казалось, что там, где восходит солнце, появился неиссякаемый источник, порождавший тысячи тысяч готов, вандалов, алеманов, герулов, гепидов, лангобардов, сикамбров и десятки прочих родов германского корня.

За ними шёл второй прилив, столь же несокрушимый: анты, венеды, дулебы и многие иные — позже их назвали словинами. Старые люди говорят, будто на трёх кораблях, вышедших из Скандзы, плыли три племени: германское, словинское и аланское. Но правда ли это — никто не знает.

…Герои и богатыри, исторгнутые легендарной Скандзой, шли по Великой реке и её притокам на запад, юг и восток, останавливаясь лишь перед бесконечным Гесперийским морем, за которым, как известно, нет ничего — лишь Край Мира и бесконечный водопад в бездну…

И Рим покорился новой молодой крови — крови воителей, взявших клятву с богов.

Епископ Ремигий не винил варваров в падении Западной Империи — знал, что Рим пожрал самое себя, а германцы лишь подтолкнули измождённого временем и готового рухнуть колосса. Великую цивилизацию невозможно завоевать извне, пока она не разрушит себя изнутри — это очень быстро поняли великие христианские философы-римляне.

Всего двести лет назад Тертуллиан объявил о ipsa clausula saeculi — «конце эпохи», подразумевая неминуемый закат Империи, а святой Киприан Карфагенский высказался ещё более прямо: «Мир полон свидетельств собственного упадка. Количество дождей и солнечное тепло уменьшились; залежи металлов почти истощились; в полях замирает земледелие…»

Всё обстояло именно так — люди из сёл уходили в города, в центральной и южной Италии исчезали леса, а почва становилась бесплодной, ирригационные каналы зарастали травой и тиной. Но страшнее всего была нерадивость и бездетность самих римлян, разочаровавшихся в своей имперской миссии и уставших от бесконечной череды войн, переворотов и сумасбродства правителей.

Рим вымирал — было покинуто столько италийских ферм и земельных наделов, что власти начали бесплатно раздавать их всем, кто возьмётся обрабатывать поля. При императорах Марке Аврелии и Септимии Севере случилось немыслимое — в армию начали брать рабов, преступников и гладиаторов.

Указы двухсотлетней давности постоянно говорили о «нехватке людей», а епископ Александрийский Дионисий писал: «Скорбно видеть, как сокращается и постоянно убывает численность человечества» — «человечеством» он именовал исключительно римлян.

Вместе с тем за пределами Империи возрастало число варваров, а внутри неё — азиатов и иудеев; выходцы с Востока не принимали римскую культуру, не прививали её своим детям и блюли чуждые обычаи…

С каждым годом становилось всё хуже и хуже: меньше рождалось детей, государственный бесплатный хлеб, завозимый из Африки, Египта и Испании, ослаблял бедных, а немыслимая роскошь разлагала богатых.

Столетия мира лишили римлян присущих их пращурам воинских качеств, позволивших завоевать половину вселенной, а германцы, которых теперь набирали в легионы, и физически, и морально превосходили коренное население.

Римляне начинали чувствовать себя чужими в собственной стране и жертвовали своей культурой ради благ и свобод бездетности и праздности. Самые способные женились поздно, имели мало детей и, конечно же, погибали первыми, зачастую не оставив наследников…

Разрушалась прежняя вера, богов-олимпийцев почитали более по традиции, чем из необходимости, в городах появились выходцы из десятков восточных и северных племён, границы прежней римской морали истирались, появилось безразличие, нравы испортились.

Наконец, исчезла вера в государство — оно лишь защищало роскошь единиц от нищеты тысяч и оказалось неспособным уберечь своих граждан от нашествий, голода и эпидемий. Немудрено, что римляне отвернулись от своей державы, от жизни без надежды, от безвластия, от пустой оболочки, носившей некогда гордое название — Рим.

Да, варварство погубило Империю — но только это были не нашествия извне, а варварство внутреннее, варварство, зародившееся в пределах самого Рима. Германцы, пришедшие из-за Альп, попросту забрали себе землю, ставшую ненужной её бывшим владыкам.

Ещё Тацит уверял современников, что римское общество приходит в полнейший упадок, противопоставляя ему северных варваров, обладавших теми качествами, которых стало так не хватать римлянам — твёрдостью духа, любовью к свободе, стойкостью и плодовитостью. Да и сами германцы, пришедшие в Италию, вели себя скорее как хозяева, чем способные лишь к разрушению дикари.

Взявший Рим восемьдесят шесть лет назад готский рикс Аларих позволил своим воинам разграбить богатые дома, но город остался нетронутым, особенно храмы — Аларих был крещён и исповедовал христианство арианского толка.

Свидетели захвата Вечного Города рассказывали потом, что готы ввели себя не как разбойники, но больше всего походили на толпу селян, явившихся поглазеть на городские чудеса. Потом готы ушли в Галлию.

Сорок лет назад, когда Рим обуяла очередная смута, ею воспользовались вандалы Гензериха, уже создавшие на землях Карфагена своё королевство — Гензерих оказался единственным варварским вождём, исхитрившимся создать могучий флот и подчинить себе весь запад Средиземноморья.

Логика была проста: если Рим никому не принадлежит, почему бы не забрать его богатства себе? Флот вошёл в устье Тибра, и вандалы (проявляя вандализм) вывезли из города в Карфаген все ценности, до которых смогли дотянуться.

Злые языки потом уверяли, будто варвары при разграблении Рима учинили неслыханный погром, однако в действительности сам город и его граждане остались нетронутыми — Гензерих ничего не сжёг, не разрушил ни одного здания и запретил своим воинам убивать римлян, не оказывающих сопротивления. С теми, кто сопротивлялся, ясно, разговор был короткий.

После ухода вандалов Западная Империя фактически закончила своё существование — на смену цезарям, перебравшимся в Константинополь, пришли германские риксы, готы замирили Италию, а ныне здравствующий король Теодорих перенёс столицу в тихую Равенну и благополучно правил, номинально считая себя вассалом императора Византии и призвав к своему двору образованных и учёных римлян.

Исходя из вышесказанного епископ Ремигий вполне справедливо полагал варваров не вселенским злом и не демонами преисподней, обратившими Империю во прах, а наследниками Рима, способными вдохнуть в римские земли новую жизнь в влить свежую кровь в жилы старых народов…

Смутное время рано или поздно закончится, новые государства расцветут, обретут уверенность в своём будущем, а христианство станет тем цементом, который сплотит Европу. Лишь бы иссяк поток варваров, вот уже которое столетие идущих с востока на запад!

Ремигий покосился на ехавшего рядом Эрзариха и только головой покачал. Он был хорошо знаком с сагой о Скандзе, варвары всех племён рассказывали её более-менее одинаково, разнясь лишь в деталях.

Преподобный относился к главной легенде германцев скептически — «чудесный остров» и «земля обетованная» фигурировали в преданиях всех известных народов, достаточно вспомнить Атлантиду, Элизий или Рощи Блаженных. Скандза ничем не хуже и не лучше, разве что погрубее — это объясняется войнолюбием и беспокойным характером варваров.

Подумать только, со времён первого нашествия кимвров и тевтонов Рим сначала перемолол жерновами легионов, а затем впитал миллионы, десятки миллионов германцев, сотни племён, зародившихся где-то на востоке!

Их напор начал ослабевать только в последнее столетие — последними пришли франки, вслед за ними подтянулись словины, но они осели к востоку от Германии, в Богемии, за Бистулой и в Скифии. Идти на запад словины вроде бы не собираются, им вполне достаточно непрестанных войн с владениями Константинополя.

Гунны исчезли так же быстро, как и появились, после Битвы Народов и смерти Аттилы германцы жестоко отомстили гуннам за все былые обиды, и теперь о них совсем ничего не слышно.

Неужели рог изобилия на востоке иссяк и продолжавшееся шесть столетий великое движение завершается?

Очень хотелось бы в это верить, ибо немало героев породила Скандза. Столько, что захлебнуться можно в безбрежном варварском море!

— …Заночуем в деревне, тут недалеко, — прервал лангобард неспешный ход мыслей епископа. — Это рипурианские франки, я бывал у них в начале осени, когда с дружиной Гунтрамна ходил собирать дань с окрестных сёл. Деревня порубежная, дальше только горы… Алеманы сюда не дошли, я чувствую запах дыма, но это дым очага, а не пожара.

Всадники шли на северо-восток полный день, с самого рассвета, не имея определённой цели — Эрзарих сказал, что цель вовсе и не нужна, Судьба сама выведет куда надо, путь боги укажут.

Ремигий с такой трактовкой был не согласен, но предпочёл смириться — следов на свежевыпавшем снегу не найдёшь, а у лангобарда природное чутьё. Он и не захочет, а к Северину выведет!

Для приученного мыслить прагматически римлянина это решение выглядело странно, однако епископ всецело доверился Эрзариху, уверенно выбиравшему самый удобный путь — лошади ни разу не оказались вблизи топей или на скользких крутых склонах, река постоянно находилась слева и чуть впереди, дикий зверь не появлялся, а силы бесплотные притихли и людей не беспокоили.

Другое дело — ночь. Останавливаться в лесу, у костра, Эрзарих сейчас не желал — опасно, мол. Вот если бы рядом была священная роща, тогда пожалуйста, добрые лесные духи оборонят и от глаз галиуруннов скроют. Однако ближайшая священная роща в половине дня конного хода, значит надо побыстрее выйти к человечьему жилищу — там огонь, да и не селятся люди в плохих местах.

— Как вы различаете, где можно ставить село, а где нельзя? — заинтересовался епископ.

— Плохие места разными бывают. Непроточный пруд. Поляна, где грибы растут кольцами. Встречаются поля, где никакое зерно не урождается, один только бурьян да колючки, сколько ни распахивай и ни удобряй золой. На пожарище строить дом нельзя, на старом капище чужого народа тоже, там, где камни необычной формы — похожие на зверя или человека. Много разных примет, все не перечислишь.

— И что же будет, если построить деревню возле нехорошего камня?

— Годи, а не знаешь, — укоризненно сказал лангобард. — Мне отец рассказывал, а ему дед, будто когда наш род жил за Альпами, ещё перед приходом Аттилы, но уже после начала войны с Радагайсом (примерно девяносто лет назад, быстро высчитал епископ), у дальних вандалов, которые жили к восходу, возле деревни ополз овраг и обнажился чёрный камень, видом сходный с медвежьей головой. И сразу начали люди пропадать, вначале дочь старейшины, потом другие, даже сам старейшина сгинул… Судили-рядили на тинге, поняли, что древнее чужое божество гневается — на его вотчине село поставили и наших богов водрузили. Яснее ясного — медведь-оборотень ходил, людей в своё логово утаскивал, где и пожирал. А потом деревню и вовсе гунны сожгли, а тот род вандальский перебили. Вот как отец мне говорил. И никто не догадывался, что место плохое.

— А это место — хорошее? — Ремигий вытянул руку, указывая на сизые дымки, поднимавшиеся впереди.

Эрзарих остановил своего мерина, пригляделся так, будто и не бывал здесь прежде. Удовлетворённо кивнул.

— Холм, подходы просматриваются, косогор вдалеке, проточный незамерзающий ручей, лес вплотную не подступает. Тын, опять же. Мудрые у франков старейшины, добротно обустроились. Ты, Ремигий, помалкивай — я говорить буду. Меня рипурианцы быстрее поймут.

— Как прикажешь, Эрзарих. Ты у нас военный вождь.

— И про Бога Единого им за трапезой не рассказывай, дикие они…

«Дикие? — Преподобный едва сдержал смех. — Вынь бревно из своего глаза, Эрзарих-лангобард! Если ты несколько лет прожил в Италии, это ещё ничего не значит!»

Франки из отдалённой деревни мало походили на своих сородичей, расселившихся вокруг Суасона и Стэнэ, — те частенько видели рикса, ходили в город торговать, знали о христианской церкви и имели хоть какое-то представление о цивилизации. Местные же строго держались веры предков, а их домом был глухой арденнский лес.

О великой победе над алеманами, однако, здесь уже знали — род отправил на битву семерых воинов, пятеро вернулись. Гостей вышел встречать старейшина — большущий широкоплечий дед, длинные волосы заплетены, борода в две косицы, на правом глазу бельмо, шрам через весь лоб. Видно, что немало в своей жизни повидал. Эрзариха признал сразу — как же, в дружине дукса Гунтрамна ходил, помним-помним.

В Ремигии дед безошибочно определил жреца, причём не простого, а из жрецов великих. Даром, что епископ был одет как варвар — разве только меха побогаче и оружие дорогое. Был в нежданном госте, по мнению старейшины, некий отсвет божественной печати, только жрецам присущий.

Лошадей приняли и в хлеву поставили, гостей же чинно ввели в дом, усадили под богами.

Лангобард повёл степенные речи. Объяснил, что годи этот не Вотану служит, а иному богу, ничем Вотану и иным асам не уступающему.

Старейшина, именем Атанагильд, сын Лиутпранда, сына Меровея (не того Меровея, а другого, не из рода вождей), сказал, что любой гость для него дорог как брат, и велел принести пива, оленины и тотчас натереть муки да напечь лепёшек.

Ремигий смутился — знал, что рипурианцы зерно из драгоценных посевных запасов отрывают, но отказаться было нельзя: смертельно оскорбишь хозяев! Так оскорбишь, что впредь рядом с их домом лучше не появляться, увидят поблизости — голыми руками разорвут.

И ведь разорвут, не погнушаются — уж на что лангобарды страшный и свирепый народ, а франки ещё хуже.

Эрзарих, помня о благочинии, вначале осведомился о здоровье родовичей Атанагильда, про охоту выспросил, про то, как потомство подрастает. Потомство с гордостью предъявили: семь мальчишек от четырёх до двенадцати лет и шесть девочек того же возраста, все здоровенькие, пускай за зиму и пришлось пояса подтянуть.

Детей затем прочь отослали, нечего им разговоры старших слушать. И жёны ушли — тут мужчины меж собой беседуют. Самый старший — Атанагильд, младшему же, Сигисбарну, четырнадцать зим исполнилось, на Йоль мужское посвящение в капище принял и в недавней битве вместе со старшими братьями участвовал. Сигисбарн теперь воин, его место за столом.

Лангобард кушал много, пил ещё больше, почтение к гостеприимству выказывая. Епископ старался не отставать — обидчивы франки, если их угощением пренебрегают!

Только когда на дворе совсем темно стало, старейшина сам подал знак, что можно и о деле говорить. Неспроста ведь дружинник из бурга и жрец Бога Единого в их захолустье приехали. Значит, дело важное и его, Атанагильда, рода напрямую касающееся.

Не гневается ли великий рикс? А если гневается — отчего? Сыновья и внуки Атанагильдовы доблесть свою в битве не раз явили, двое на бранном поле сражены были и теперь в Вальхалле пируют, средний сын старейшины богатую добычу взял: коня и кольчугу — радость!

Ремигий согласно кивнул. Конь стоит дорого, а настоящая кольчатая броня — как вся деревня. Такой доспех — редкость и ценится безмерно, не одному поколению при хорошем уходе послужить сможет!

Дело же вот какое: слышал ли Атанагильд, что во время сражения произошло?

— Слышал, сыновья поведали, — наклонил голову дед. — Два колдовства столкнулись, кроме людских ратей. Боги галиурунн посрамили, сыновья говорят — Доннар молотом громомечущим нечисть разогнал, мощь и лютость свою явив.

— Я слышал другое, — не удержался Ремигий, но тотчас получил лёгкий тычок локтем под рёбра от Эрзариха. Не время, мол. Епископ не внял: — У разных богов разные голоса, я был на поле и голоса Доннара не различил. Там говорила иная сила, куда более могучая.

— Может и так, — не стал спорить Атанагильд. — Тебе, жрецу, виднее, чем простым смертным. Но от главного не отмахнёшься: было колдовство, и великое… Heчеловеческое — боги меж собой бились. Рикс Хловис и народ наш победу одержали, значит правда на стороне Хловиса и его богов.

Сейчас Ремигий только глаза прикрыл в знак согласия. Старый франк не ошибался: ritorica его подвела, однако logica была идеальна. Он врождённым варварским чутьём понял, что если в сражение вмешались две незримые силы и та, которая держала сторону рикса сикамбров, взяла верх, значит и сам Хловис этой силой отмечен, причём сила — светлая, тепло несёт, а не гибельный мороз.

— Сын его пропал, — сдвинув брови и кивнув на Ремигия, объявил Эрзарих. Епископ и не шелохнулся, греховной ложью это утверждение не являлось — слово «сын» у варваров означало всех племянников до седьмого колена, а Северин был в колене первом, отпрыск родной сестры. Лангобард рассказал, что случилось в Стэнэ в ночь после битвы, красок не пожалел, целую сагу сплёл.

Дед хмурился, молодые франки слушали, рты раскрыв.

— Знаем, что жив тот отрок — так жрецу Ремигию его бог сказал, а он лгать никак не может, нет в этом боге лукавства отроду. Скажи, Атанагильд, может, видел кто мальчишку из родичей твоих?

— Нет, — уверенно сказал старейшина. — О чужаке в наших лесах сразу бы стало известно, выйди он к людям. Вы вот что… Завтра, как рассветёт, идите к Арегунде-вельве. Сигисбарн отведёт.

Епископ озадаченно взглянул на Эрзариха. Лангобард всё понял с полувзгляда. Начал учтивые расспросы. Кто, мол, такая, эта Арегунда? Чем славна?

Суровый Атанагильд вдруг замолчал. Густыми поседевшими бровьми грозно пошевелил. Единственным оком в деревянную кружку вонзился. Сразу было видно, смущался глава рода, когда Арегунду упоминали.

Оказалось, что Арегунда была дочерью Атанагильда. Любимой, старшей, от первой жены, которая Арегунду на свет из чрева своего исторгая, так надорвалась, что умерла через две седмицы. Видать, особое дитя было, чему затем подтверждений нашлось немало.

Рассудок у Арегунды изначально был иной, не как у всех людей. Дитём с цветами и травами разговаривала. Когда подросла — могла взбешённого пса утихомирить или волка отогнать, норовистый взрослый бык за девочкой шёл, ровно щенок. Как у Арегунды месячные крови начались, все в роду, а прежде всех сам Атанагильд, поняли — ведьма она.

Есть ведьмы плохие, галиурунны, от недоброго семени Локи, а есть ведьмы, рождённые от семени ванов, владык Ванахейма. Думает Атанагильд, что первая жена его с ваном сошлась, Атанагильдово обличье на себя надевшим.

Не иначе, Фрейр это был. Оттого жена от любви к богу и зачахла, не мог ей обычный человек Фрейра заменить. Атанагильд на Фрейра не сердится, хотя теперь, по раздумью, неверную жену конями бы разметал. Но как случилось, так и случилось. Главное — семя божественное в роду посеяно…

Ремигий терпел-терпел, знал, что перебивать хозяина нехорошо. Не выдержал, прервал размеренную речь деда.

— Что же ты с Арегундой сделал? У вашего народа принято любую женщину, которую ведьмой считают, прочь изгонять.

— Дочь моя сама ушла, её никто не гнал, — ответил старейшина рода. — Решила, что ей лучше в лесу жить и там говорить с богами. Рощу насадила, дубки подросли уже…

«Очень интересно, — подумал Ремигий. — Старику, наверное, лет семьдесят, впервые женился он в пятнадцать-семнадцать, значит Арегунде должно быть не меньше пятидесяти, дуб растёт медленно, появилась небольшая рощица… Ох, гордыня, моя гордыня! К этим людям нельзя применять категории, принятые в Риме, всё может оказаться совсем не так, варвары непредсказуемы, от них можно ждать любых сюрпризов, самых неожиданных…»

…Когда гостей уложили спать в отдельном закуте, поближе к очагу, вольготно развалившийся на соседней лавке Эрзарих протянул руку, тронул пальцем епископа за плечо, а когда Ремигий обернулся, низко прошептал:

— Никогда раньше не видел такого старого человека, как Атанагильд. Точно говорю, Ваны его семейство и самого Атанагильда дарами не обходят.

— Да, он старый, но не дряхлый, — сквозь дрёму проворчал Ремигий.

— Другой через сто шесть прожитых зим одряхлел бы, — согласился лангобард. — Но не он. Доселе род крепкой рукой держит…

Сто шесть зим? Епископ аж приподнялся на ложе. Конечно, как сам не догадался! Старик, сидевший по правую руку от вождя рода за трапезой, — его родной сын.

А мальчишка Сигисбарн — наверняка правнук или даже праправнук, если вспомнить о том, что варвары очень рано женятся, поколения меняются каждые пятнадцать-шестнадцать лет! Просто у них понятия «сын» и внук» очень размыты, сыном может называться и сын сына…

«Как же мало я знаю о них, — сокрушённо подумал Ремигий. — Не внял Господнему поучению: «будьте, как дети…». Ибо варвары есть дети Его, отошедшие от семейного очага, но готовые по отеческому зову к нему вернуться…»

Ремигий никогда не ходил на капища, деревянные статуи богов в Суасоне игнорировал — будто их и вовсе нет, — а германских «ведьм» всерьёз не принимал и боязни варваров не разделял: что такого страшного может сотворить женщина-травница?

Яд? Чепуха, франки и иные варвары ядами не пользовались — здесь не римский сенат. Споры решаются правом меча, никаких интриг. В деревнях было ещё проще — покуситься на старейшину, на мужа, на брата — немыслимо! Такое никому в голову и прийти не может, поскольку каждая живая жизнь в роду — драгоценна, ибо от неё следующая жизнь народится, и род не сгинет!

Ведьмы всегда были отверженными, причём считалось, что способностями к колдовству обладают только женщины. Жрецами, наоборот, могли стать исключительно мужчины, но жреческая волшба — это совсем другое, сила годи от богов истекает, значит и опасаться нечего.

От ведьм одна вредоносность да беспокойство, однако если ведьму умилостивить, от неё можно получить исцеляющие безнадёжные раны снадобья, любовные зелья, утраивающие мужскую силу, или воинский напиток, ввергающий в священную ярость.

Ведьма может отказать в помощи, если человек ей не глянется, другому же даст всё, что просит, и не возьмёт подношений — своенравны они…

Сигисбарн провёл Ремигия и лангобарда через лес, указал направление — туда, мол, идите, — а сам остался ждать. Незачем воину без дела к ведьме ходить, да и по делу не всякий раз следует беспокоить Арегунду.

Епископ пошёл больше из интереса, чем надеясь на помощь, хотя прекрасно знал из римской и эллинской литературы, что у некоторых женщин встречаются способности, отличающие их от других людей. Достаточно вспомнить сивилл Греции или весталок, не говоря уж о знаменитой Кассандре.

Всякое может быть, вдруг Арегунда и впрямь способна проникать взглядом в мир невидимый — не зря же Атанагильд назвал её вельвой, пророчицей? Другой вопрос, из какого источника она черпает свои знания — тут надо быть предельно осторожным, особенно христианину, оглянуться не успеешь, как погубишь душу…

Изначально Ремигий полагал, что встретит согбенную старицу, полностью отвечающую представлениям варваров о безобразных ведьмах, обитающих в глухих чащобах и на болотах. Необычности начались уже на подходе к дому Арегунды: жила она в широкой лощине меж двух лесистых холмов, на ручье, сама же лощина и впрямь поросла не привычными для Арденн тёмными елями, а крепенькими дубами, уже достигшими высоты в два человеческих роста. Лет через сто здесь будет огромная роща священных деревьев.

— Странность какая, — ворчал Эрзарих, не снимавший ладони с рукояти меча. Как любой воин, колдовства он страшился и этого не скрывал: такой страх не позорен. — Возле деревни снег, а здесь земля чёрная и почки набухают, словно весна наступила. Смотри-смотри, у корней уже трава пробивается!

— Долина защищена от ветров холмами. — Ремигий указал на кручи справа и слева. — Солнечные дни теперь часто, потому и снег сошёл. Тут словно в чаше, метель не задувает, тихо… Ничего особенного.

Лангобард на это ответил, что годи слишком неоснователен в мыслях и очевидного не видит: в необычном месте ведьма живёт, это каждый скажет. Однако скверным здесь не попахивает, только мокрой почвой. Нет затхлости и гнили. А вот в меховой шапке ему, Эрзариху, определённо жарко стало!

Дом у Арегунды был большой — вкопанный в землю сруб длиной в двадцать шагов, поверх заросший травой, после долгой зимы коричневой и пожухлой. В одиночку такое сооружение не построишь, не иначе Атанагильд и другие родичи помогали. Судя по почерневшим и растрескавшимся брёвнам, дом возводили очень давно.

— Жрец и воин? — послышался женский голос, вначале показавшийся Ремигию молодым. — Оба чужеземцы, оба ищут дорогу…

Завернувшаяся в плащ истёртого волчьего меха Арегунда стола на пороге. Высокая, против ожиданий вовсе не тощая и морщинистая, а полная и розовощёкая. Стара, конечно, но здоровья ей явно не занимать.

Как и положено незамужней женщине, косы носит не «баранками», а по плечам — волосы грязно-седые, желтоватые. Взгляд безмятежный, словно бы отсутствующий, блуждает по верхушкам дубов за спинами Ремигия и Эрзариха. Епископу показалось, будто Арегунда слепа.

— Я… Мы… — начал было лангобард, но вельва вытянула руку в запрещающем жесте. Прислушивалась к чему-то, наклонив голову.

— Идите в страну данов, — монотонно сказала Арегунда. — Отсюда всё время к восходу, до большой реки. Дальше путь вам укажут, но это будет не человек.

— Даны? — растерялся преподобный. — Поче…

— Молчи, жрец. У данов найдёте, что ищете. Воитель — битву, годи — предназначение.

— Мы не это ищем, — заикнулся было Эрзарих, но вельва вдруг прозрела и пригвоздила его взглядом к тому месту, где стоял:

— Хочешь поспорить с Судьбой, которой даже боги страшатся?

— Н-нет…

— Не верьте асам, слушайте ванов. Только они помогут, так Фрейя сказала… У данов ваш мальчишка. Слышали? У данов.

С тем Арегунда повернулась и скрылась в темноте дома. Хлопнула деревянная дверь.

Ремигий только руками развёл и воззрился на Эрзариха. Как такое прикажете понимать?

— На восход, значит? — буркнул лангобард. — Река — это Рейн, других больших рек со стороны восхода нет. Но что значит «путь укажет нечеловек»? Пойдём-ка обратно.

— Только зря ноги по камням ломали, — поморщился Ремигий.

— Ты не забудь, Аталагильд говорит, будто она дочь Фрейра, а старейшина врать не будет — незачем ему себя ложью позорить. К Рейну верхом дней за восемь доберёмся.

Арегунда точно так же могла отправить Эрзариха в Египет или Индию, и он бы не раздумывая сел в седло и поехал — доверие к произнесённому слову у варваров безгранично, особенно если оно прозвучало из уст предполагаемой наследницы одного из богов Ванахейма. Теперь лангобарда и цепями не удержишь: сказано к данам, значит к данам.

«Она знала, что мы ищем мальчишку, Арегунде никто об этом не говорил, — внезапно осознал Ремигий. — Выходит… Что же это получается? Каким, любопытно, образом, Северина занесло к данам? Не по воздуху же перенесло?! Два дня как пропал, а пешком дальше Суасона не доберёшься!»

Эрзарих, наоборот, лишними сомнениями не терзался, да и неприсущи ему были сомнения. Лангобарду всё было яснее ясного. Осмыслив слова Арегунды, он сделал выводы, логичные даже на взгляд преподобного.

— …Вельва никогда не расскажет тебе, что и как делать, — втолковывал Ремигию Эрзарих. — Пойди туда, сделай то, не делай этого — не вельвины это заботы! Путь укажет, от опасности предостережёт, может объяснить, кто друг, а кто враг, но большего от пророчицы, говорящей с богами, не жди. Знаешь, что я думаю? Северин вовсе не в землях данов сейчас, однако скоро там окажется. Не знаю, с чего вдруг ему вздумалось пойти на север — или Северина заставил кто? — но глядишь, мы его там догоним, а может и упредим.

— Твоими бы устами… — хмыкнул епископ. — Хорошо, допустим. Тогда что значат другие слова Арегунды?

— То и значат. Страшиться нам нечего. Вельва сказала: потерянное мы найдём; выходит, большой опасности в дороге не встретим. Иначе её речь звучала бы по-другому — «найдёте, если доберётесь», а она была уверена, что непременно доберёмся! Точно тебе говорю, с ванами Арегунда знается — иначе почему возле её дома так тепло было, словно зима давно ушла?

С присущей варварам решительностью Эрзарих настоял на отъезде в тот же день. Полдень ещё не миновал, как деревня франков осталась позади и всадники оказались на ничейной земле — вплоть до самого Рейна не стояло ни единого бурга, в этих невысоких горах люди предпочитали не селиться, хотя в Арденнах хватало и рудных жил, и угольных копей, заброшенных после ухода римлян.

Долина Рейна, некогда оживлённая и богатая, уже столетие как отпала от Империи — легионы, отозванные в Италию, покинули лимес, города оказались под ударом варваров и со временем впали в запустение, но главная торговая дорога бывших провинций Верхняя и Нижняя Германия оставалась оживлённой, пусть и не настолько, как в былые времена.

Готы Теодориха быстро поняли, какую выгоду приносит торговля — на север по Рейну шли ладьи с вином, тканями и хлебом, а поморские племена отправляли в Нарбоннскую Галлию и Италию кость морского зверя, рыбу, китовий жир, соль да янтарь.

В верхнем течении Рейна обитали готы, лангобарды и бургунды, в среднем — руги и саксы, на берегу моря фризы, юты и даны. В королевстве Суасонском имелось некоторое представление о том, что происходит на берегах великой реки, вести доходили с приходившими к Хловису семьями, желавшими осесть на его землях и получить защиту рикса сикамбров.

По сравнению с ураганом великого переселения, бушевавшим в этих местах последние несколько десятилетий, можно сказать, что на Рейне теперь было спокойно — конечно, племена воевали меж собой за более удобные поля и пастбища, иногда с востока приходили другие варвары, но их было слишком мало для того, чтобы сдвинуть великие народы с облюбованных земель и заставить их потесниться.

Единая власть, разумеется, отсутствовала, и в случае чего полагаться приходилось только на свой клинок, собственную ловкость и резвость коня, а также на единые для большинства германских племён законы — если тебя обидели (и ты остался жив), можно искать справедливости у местного военного вождя, который и присудит обидчику виру.

— …Места безлюдные, — говорил лангобард, не забывая пристально смотреть за дорогой и прислушиваться к доносившимся из леса звукам. — С одной стороны, это хорошо, никаких тебе вергов — встреться мы с большой шайкой, запросто жизни лишат. Верги предпочитают нападать гурьбой, ни чести, ни совести… Из луков стреляют, что настоящему воину не пристало. С другой стороны посмотреть, лучше уж верги: туда, где нет людей, — приходят другие. Людей я не боюсь, но с галиуруннами биться не смогу, зачаруют…

Епископ хорошо запомнил предостережения старого Атанагильда, всю жизнь проведшего в арденнских пущах: на зов не ходите, голоса не слушайте, остерегайтесь голых полян с засохшими деревьями. Ночевать лучше всего у проточной воды, её нечисть боится. Ножом обязательно круг прочертить, железо оборонит. И к лошадкам прислушивайтесь — лошадь всегда учует, если рядом враг.

Проводили рипурианцы гостей честь по чести, с собой дали копчёный олений окорок, четыре тыквенные баклаги с пивом и десяток лепёшек — опять бесценное зерно тратили. Атанагильд сказал, что самый низкий и удобный перевал находится к полуденному восходу, увидите приметную гору с двумя вершинами — там ещё старый лесной пал, четыре зимы как бор выгорел, не ошибётесь — так обходите гору с полудня, места нахоженные и кровью обильно политые: через тот перевал пятьдесят зим назад аланы шли, несметной ордой, и возле него с вандальской ратью встретились.

Побили тогда аланы вандалов, а погибшего вандальского рикса Оггара погребли и с ним много пленённых живыми в землю закопали. Таков обычай аланский, так они жертвы своим богам приносят. Курган там теперь, тоже увидите — курган сами аланы насыпали, чтоб доблесть Оггара почтить, нет для них ничего дороже славных врагов.

Вернее, не было, ибо сгинули аланы, иссякнув под яростью готов и сикамбров…

— И впрямь курган. — Лангобард вытянул руку. — Вечереет, надо останавливаться, а нет места вернее, чем упокоение великого воина. Дух его от любой погани защитит…

Слева воздвигалась огромная гора, не такая, конечно, как в Альпах, но для Арденн она была едва ли не главной вершиной. Правее чернели обрывистые выветрившиеся скалы. Проход на восток и впрямь удобный — широкий с редким сосняком.

Эрзарих моментально определил, что алеманы здесь недавно проходили, не все, конечно — малая часть войска, остальные шли полуденнее. Во-он там следы кострищ, много, лагерем стояли. А к кургану не подходили.

Ремигий полностью доверился лангобарду: Эрзарих в этой глуши чувствовал себя как рыба в воде, немилы ему большие бурги, в лесу куда привычнее — человек и лес неразделимы, надо только знать, как избежать опасности.

Да и настоящих-то опасностей за минувший день никаких не повстречалось: людей, ни злых, ни добрых, не встретили, колдовство по пятам не преследовало, а пять отощавших волков, выбежавших на дорогу, учуяв конский запах, не в счёт — сами ушли, поняв, что добычи им не видать.

Если Эрзарих сказал, что возле кургана надо ночевать, значит так тому и быть. В том, что это именно курган Оггара, он не сомневался — воинские курганы у всех народов одинаковы. Вытянут с полудня на полночь, по краям ещё четыре небольших холмика: видать, там положили великих воинов, достойных упокоения вместе с вождём.

Вот и хорошо, вот и чудесно, герои теперь в Вальхалле, а своих эйнхериев и прах их Вотан и Доннар потревожить не дадут, не потерпят такого оскорбления! Даже Локи знает, что могилы неприкосновенны.

Лошадей стреножили, сходили за хворостом. Эрзарих огромное бревно приволок, извлёк из сумы топор, нарубил дров на всю ночь. Преподобный взялся за приготовление трапезы — каждый римлянин от рождения умеет готовить, было бы из чего.

Лангобард тем временем трудился, обводил круг, рыхля лезвием ножа слежавшийся снег и мёрзлую землю. He-живой в круг не войдёт, да и огня испугается. Затем отужинали: епископ натопил в котелке снега, настрогал туда оленины, приправил кореньями, сухими травами, что всегда возил с собой, а в мешках Эрзариха нашлась прошлогодняя репа — порезать кружками, добавить в варево, только сытнее получится.

Эрзарих сказал, что пир получился не хуже, чем у самого рикса в бурге. А то и получше — стряпухи Хловиса вечно соли и травок жалеют, а Ремигий не пожалел. Теперь остаётся постелить попону на еловые лапки и отдыхать до утра. Спи, Ремигий-годи, да и я прикорну, трудный день был, долгий.

…Лангобард разбудил преподобного глубоко за полночь, а сам проснулся потому, что вдруг почувствовал запах горячего железа, будто в кузне. Хороший запах, но уж больно густой. Необычно это.

Лошади не беспокоились, однако пофыркивали, тоже что-то учуяли. Эрзарих подбросил поленьев в угли, раздул огонь, запалил толстую ветку, которую нарочно с вечера приготовил. Прислушался, плечами пожал — вроде бы тихо в округе.

Епископ машинально нащупал рукоять булавы левой ладонью, правой же перекрестился, неспокойно стало Ремигию. За пределами круга света от костра было черным-черно, но преподобный знал: там кто-то есть. Не человек.

— Не шевелись, — шикнул Эрзарих, но оружия обнажать не стал. — Смотри, курган открывается…

Оггар!

На вершине погребального холма появился багровый отсвет, цвета свежей крови. И впрямь, такое иногда в кузне можно увидеть, когда над раскалённым горном образуется огненный венец. Показалась кряжистая человеческая фигура. Впрочем, нет, не человек это был — тень, призрак, не облечённый плотью. За ним вышли другие, числом в полдюжины.

Зла — настоящего зла, исторгнутого преисподней, Ремигий не ощущал, но и благодати здесь не было. Тени давно погибших воителей — обнажённых, будто изготовившихся к единоборству вутья — спустились по склону, миновали стоянку, причём один из них краем прошёл через защитный круг. Все вооружены. Пахнуло сухим жаром, а спустя несколько мгновений видение сгинуло.

Епископ вытер рукавом пот с лица: он и прежде сталкивался с языческими «чудесами», но это было чересчур. Одно хорошо — смертного ужаса призраки не внушали, лошадей не напугали, и мороз, который все до единого варвары считают обязательным признаком злого колдовства, от них не исходил.

Христианин, менее знакомый с обычаями и верованиями германских племён, непременно счёл бы, что волны тепла, исторгаемые обитателями кургана, есть пламя адское, но Ремигий в этом крепко сомневался.

Ад опаляет, сжигает, смердит серой, тамошний огонь нечист, ибо рождён яростью Падшего… Можно сказать больше: запах кузни не имеет ничего общего с запахом смерти и нечисти, Эрзарих мигом увидел бы настоящую угрозу! Откуда тогда явились эти неупокоенные души?

— Правду, оказывается, говорят, — сказал лангобард, глядя вслед Оггару и его дружинным, растворившимся в темноте. — Вотан может отпустить своих любимцев из Вальхаллы, чтобы те разили ночных тварей в мире смертных. Заметил, у вождя на лезвии топора был выгравирован оперённый четырехлучевый коловорот?

Ремигий покачал головой — не видел, мол.

— Знак племени вандальского, — уверенно продолжил Эрзарих. — Солнце, летящее над миром. Особо зловредную нечисть способны только отмеченные асами эйнхерии сразить. То-то раскалённым металлом пахло, значит Оггара сам Доннар послал! И круг они миновали, значит зла никакого. Спи, живые люди им неинтересны… Я посторожу.

Утром, наскоро перекусив и отправившись в дорогу, путешественники обнаружили прямое доказательство того, что Оггар-вандал и присные его недаром выходили из кургана: за тысячу шагов к восходу от упокоения лошади вдруг шарахнулись в сторону и едва не понесли, сдержать удалось с трудом.

Как ни уговаривал Ремигий лангобарда ехать дальше и не любопытствовать лишний раз, упрямый Эрзарих спешился, перебрался через оледеневшие сугробы, а когда вернулся, выглядел задумчиво и грозно.

— Не знаю, что это было, но оно мёртво. — Эрзарих бросил к ногам коня отрубленную голову, которую держал за редкие волосы. Конь всхрапнул, опасливо кося глазом. — Тролль не тролль, ведьма не ведьма… Одно слово: галиурунн.

Епископ покинул седло, шагнул к лангобардовой добыче и только ахнул. Человеком эта мерзость никак не могла быть. Рожа серая, сморщенная, как печёное яблоко, глаза, глубоко запавшие, узкие, будто у гуннов. Носа нет, только две глубокие вертикальные щели, очень вытянутый подбородок, в безгубой пасти крупные зубы, все как один треугольные, словно у рыбы.

— Там ещё четверо таких валяются, — сказал Эрзарих, оттирая ладони снегом. — Все изрублены безжалостно. Воинами, которые с чудовищами сражались, священная ярость владела, но не такая, как у живых, а ярость эйнхериев, которые за одним столом с Вотаном в Вальхалле пируют. Не зря мы под курганом встали, оборонил нас Оггар от напасти.

— А голову зачем принёс? — нахмурился Ремигий.

— А затем, чтоб ты сам убедился. Много неверия в вас, христианах. Многое, что существует, несуществующим полагаете. Оттого вас и недолюбливают.

Над этими словами лангобарда стоило задуматься. Епископ Ремигий никогда не был склонен окрашивать мир в только в чёрный и белый цвета. Он знал, что Господь в великой и неизбывной мудрости своей создал мир из тысячи тысяч оттенков, подобно бесконечной радуге. Разумеется, есть бесконечное добро — сам Всевышний! — и бесконечное зло, сиречь Люцифер, отныне и навеки заключённый в бездне ада. Но тварный мир и владычествующие над ним люди не могут быть бесповоротно злыми и безоговорочно добрыми, вспомнить хотя бы о первородном грехе!

Любой варвар чадолюбив, добр к семье и сородичам, стяжательство только ради количества золота и серебра ему неведомо, но в то же время варвары неумеренны в гневе, быстро озлобляются, цену чужой и своей жизни не знают и сочатся высокомерием. Плохие они или хорошие? Чёрной краской отмечен их род или белой?

Да ни той и ни другой! Варвар с лёгкой душой может причинить другому человеку страшное зло вплоть до смертоубийства, но чести у него куда поболее, чем у многих патрициев Рима, а то и константинопольских священников.

Первое для варвара — справедливость, позабытая цивилизованными народами. Недаром германцы в Западной Империи и словины в Восточной острее всего возмущались на несправедливость властей, полагавших пришельцев с севера и востока едва ли не зверьём в человечьем обличье… Но если однажды соединятся врождённые добродетели варваров и добродетели христианские — быть Народу Божьему!

Главное в том, что варвары видят истинное зло и противостоят ему тогда, когда народы «цивилизованные», с тысячами лет великой истории за спиной — будь то греки, римляне или иудеи — ничего бы не замелили или предпочли не заметить. А зло человеческое, проистекающее из людских грехов и злоупотребления свободой воли, меркнет перед злом во плоти, извергаемым из кромешных адских глубин! Таким злом, как это… этот… та отвратительная тварь, голова которой валялась у ног епископа.

Перед тем как забраться в седло, Эрзарих не без достоинства сплюнул на мёртвую голову. Сказал:

— Знавал я прежде алеманов. Великое племя, и воины у них доблестные. Не такое великое, конечно, как мы, лангобарды, или вандалы с готами, но древнее и чтящее богов. Но чтобы алеманский рикс пошёл в услужение к галиуруннам — не верю. Не может вышедший из Скандзы народ обратиться к почитанию Хель и отродья Локи!

— Тогда почему недобрая сила встала в сражении на их сторону? — резонно спросил епископ.

— Откуда ты знаешь, что колдовство вызвали сами алеманы? Вдруг на том же поле была назначена другая битва?

— Это какая же? — поднял брови Ремигий.

— А то сам не знаешь!

— Другая битва? — повторил преподобный. Его вдруг осенило: — Постой, значит… Под Стэнэ сошлись не две людские рати, за спинами которых стояли силы бесплотные и непознаваемые? Там было четыре воинства, так? Сикамбры, алеманы, Войско Небесное под водительством архангела Михаила и эти твои галиурунны?

— Галиурунны — вовсе не мои, не надо мне такого добра, — усмехнувшись, ответил Эрзарих. — Насчёт архангелов, как вы, христиане, великих эйнхериев именуете, тоже не знаю — не моего ума это дело. Ты жрец, ты годи, вот сам с духами и беседуй, глядишь откроют истину. Думается мне, что отродье Отца Лжи нарочно алеманам помогало, но без заключения договора и клятвы — сломаем сикамбров, а потом разойдёмся своими путями. Погубили бы галиурунны Хловиса, а потом и за Гебериха с его народом принялись. Не может живой человек, военный вождь, с нежитью союз заключить… А если тайно сделает так — приближённые вождя убьют без лишних раздумий. Знаешь почему?

— Наверное, знаю, — понимающе отозвался Ремигий. — Иначе проклятие на все семьи падёт, верно?

— Это даже не проклятие, — сказал лангобард. — Это хуже. Боги ревнивы, а Вотан особенно ревнив. Отец, дед, отец деда Гебериха-алемана и все предки его требы асам клали, так? И тут вдруг Геберих решил у другой силы помощи попросить? Оскорбился бы Вотан, да так, что всё племя алеманов под корень извёл, без жалости. Вот ты, Ремигий, говоришь, будто твой Бог Единый добрый. Правда?

— Добрый, — кивнул епископ.

— А Вотан не добрый. Да и не врёт никто про то, что он добрый. Вотан — покровитель воинов, ему добрым быть никак нельзя. Если я тебе изменю и к врагам твоим переметнусь, что ты сделаешь?

— Прощу и забуду. Но буду жалеть, что так вышло.

— Во-от! Асы же не простят! Геберих не хотел свой народ погубить. Не он разбудил зло в Арденнах. Галиурунны учуяли, что сикамбры и Хловис погибель им несут, и выступили вместе с алеманами, но не в союзе с ними. Понимаешь?

— Устами младенца… — пробормотал на латыни Ремигий. Продолжил по-готски: — Эрзарих, это ты сам сообразил или твои боги надоумили?

— Сам, — горделиво сказал лангобард. — Ничего мудрёного здесь нет.

«Значит, всё-таки божественное предназначение, — подумал епископ. — Эрзарих невероятно логичен, придраться не к чему. «Серые ангелы» и дьявольские силы полагали, что Хлодвиг Меровинг отринет прежнюю веру, и попытались устрашить его в решающей битве с языческим племенем, Господь же дал знамение… Неужели у франков и впрямь великое будущее, как я говорил Северину, обуявшись гордыней за собственные невеликие свершения? Значит, Francia действительно не мертворождённое дитя моих мечтаний? Ну спасибо тебе, Эрзарих-лангобард, избавил хотя бы от части сомнений!»

Всадники поднимались выше в горы. Стало заметно прохладнее, но снега на перевале почти не было, снесло беспрестанными ветрами. По счастью, этим днём задувало в спину, с запада-заката, и Ремигий с Эрзарихом не мёрзли, защищаемые плотными тяжёлыми плащами.

Кругом был голый камень, угрюмые, почти чёрные ели, частенько попадались кости как животных, так и людей. Человеческих остовов было значительно больше — этой дорогой на протяжении столетий шли в сторону Галлии многие племена.

Второй раз заночевали на самой вершине перевала. Эрзарих нашёл узкую расселину в скалах, загнал туда лошадей, начертал на камнях охранные руны.

Когда был разведён огонь, преподобный отслужил мессу по краткому чину — лангобард тем временем сидел у небольшого костерка, посматривал за Ремигием, читавшим молитвы на языке ромеев, а пуще того надзирал за выходом из короткого и тесного ущелья — не появился бы кто незваный. Беспокоился, что овёс для лошадок заканчивается, в горах запасов сена не найдёшь, если лошадь падёт — плохо будет. Пешим до земель данов не доберёшься.

Этим вечером перекусили скудно — устали. Погрели на веточках мясо над огнём, доели лепёшки, подаренные Атанагильдом. Завалились спать. Эрзарих сказал, что если кто чужой вблизи появится, он сразу проснётся и будет готов к битве. Поэтому Ремигию надо лечь дальше за костром, а ему, Эрзариху, ближе к выходу из расселины.

Ночь прошла бестревожно — никто не побеспокоил.

Когда начало светать и епископ приготовил горячий травяной настой с мёдом, лангобард сказал, что снов тревожных не видел. На такую высоту галиурунны не забираются — противно им соседство с Вальхаллой. Ремигий ответил, что бывал в горах и повыше, в Альпах к примеру, но Эрзарих прав: нечисть обычно в низинах орудует, поближе к аду. Ну или к Хель, что почти равнозначно.

Широкое межгорье закончилось через пять тысяч шагов. Нежданно открылся вид на тысячи стадиев вокруг — освещённые розовым восходящим солнцем холмистые равнины внизу были затянуты туманом, из которого вырастали тёмно-зелёные гряды невеликих взгорий, ветерок принёс запах хвои, тлеющих трав и сырости.

Арденнский хребет остался за спиной. Перед епископом Ремигием и Эрзарихом расстилалась огромная долина Рейна.

Надо лишь спуститься вниз и добраться до великой реки, скрытой от взора дремучими чащобами и золотисто-алым туманом.

— Долго ещё ехать, — нахмурился лангобард. — Мы два дня в пути, осталось пять или шесть, как поспеем. Сегодня спустимся с гряды, в леса; говорят, здесь охота знатная — голодными не останемся!

— Сколь чудесно творение Господне, — зачарованно произнёс Ремигий, оглядывая раскинувшиеся перед ним бесконечные пространства. — Эрзарих, посмотри… Это удивительно! Сколько красок!

Восходящее солнце играло огнём и тенью, золотое и алое смешивались, превращая мир в изумительную феерию цветов, лучи светила превращали чёрные леса на вершинах отдалённых всхолмий в яркие изумруды.

Ремигию на миг почудилось, будто в отдалении, на самой грани взгляда, мелькнул голубой отсвет. Лента могучего водного потока, несущего воды от Альп к Германскому морю.

— Двинулись, — приказал Эрзарих. — Тропа тут широкая, две повозки вместе проедут, но всё равно нужно осторожничать. Весна начинается, оползни. Остерегайся, иначе вместе со своим конём сверзишься так, что костей не соберёшь…

— Меня по лесу будто водит кто-то… — вызверившись, прорычал Эрзарих. До этого Ремигий знал, что лангобард, как и другие воины его народа, могут не сдерживать присущую лангобардам лютую и неизмеримую свирепость, но сейчас-то что на Эрзариха нашло? Ехали себе и ехали, уже восьмой день в пути, дважды ночевали в деревнях — в одной готской, потом в маленьком селе ругов, которые со здешними готами в союзе. Готы приняли настороженно, от отцов и дедов истину приняли: от чужаков, даже своего языка, добра не жди. Позволили переночевать на сеновале и выпроводили.

Руги были другими — ругский старейшина, как и Атанагильд, в Ремигии жреца признал, хотя обоих перед деревней разъезд из молодых воинов остановил — едва не убили. Эрзарих именем Вотана поклялся, что меча не обнажит, ремешки на гарде завязал — так, чтобы все видели. У Ремигия железная булава под одеждой была, поэтому и не заметили.

Препроводили в деревню, вызвали старейшин из домов их. Те и приказали — не пленники это, а люди нашего языка. Гости. Как гостей и следует привечать. Ты что, Арнульф, не видишь — жрец это!

Молодой Арнульф обиженно ответил, что в сумерках не поймёшь, где жрец, а где вражина лютый. Да и чем этот старик жрец? Бородой, что ли? Так у каждого бороды!

— Дурак ты, — рявкнула владычица рода ругов и посохом тряхнула так грозно, что безбородый Арнульф ликом оскудел: думал воин, что пленённых врагов в село привёл, а оказалось — гостей обидел. — Иди в обратно в дозор да впредь смотри лучше!

Чужаков варвары никогда не жаловали, но величественная стать Ремигия, грозный вид Эрзариха и их необычный для здешних мест вид ругов впечатлили — настоящую кольчугу, как у лангобарда, видели только самые старые воины в роду, младшие почитали такой доспех сказкой. Больше того, родом правил не мужчина — женщина. Звали её Хильдегунда, дочь Фаухо, дочери Герменгильды.

Вот тут на Ремигия и пахнуло настоящей, истинной древностью. Епископ о таком устройстве семьи ещё у Тацита читал, но не верил, что сохранилось оно в обитаемом мире. Руги так давно жили в этих лесах и не интересовали никаких завоевателей, что доселе сохранили донельзя старый обычай держать во главе семьи женщин. Немыслимо, римляне отказались от матриархата две тысячи лет назад!..

Хильдегунда, пред очи которой поставили чужаков на суд, повелела их отпустить и всё имущество вернуть. Ущерба никакого не причинили? Нашим языком владеют, пусть и так, что понять их трудновато? Объясняют, что с миром через земли ругов проезжают? Отойди от них, Арнульф! И вы, Сигизвульт и Юнгерих отойдите. Топоры и мечи опустите, никто меня, Хильдегунду, не обидит — они клятву перед Вотаном дали, что оружие в руки не возьмут, или вы клятве не верите?

Молодые руги, смутившись, отошли, в полутьме длинного дома скрылись.

Эрзарих только бурчал неразборчиво сквозь зубы, боясь хозяйку обидеть. Где такое видано, чтобы баба родом заправляла и воинами командовала? Но баба, конечно, знатная, такую в жёны любому великому вождю дать, вождь в убытке не останется! Хильдегунду никак нельзя было назвать «старейшиной» — не стара и не молода, не больше тридцати зим, но и не меньше двадцати пяти. Дородна, высока, статью иному мужчине не уступит. Две косы золотые по плечам — не жената, значит честь свою бережёт, хочет за великого воина выйти. Но в то же время для замужества стара, у готов, сикамбров или лангобардов женщина её лет давно бы трёх или четырёх детишек пестовала.

Ещё возле Хильдегунды, по правую руку, меч в ножнах лежит. Видно, что и меч и ножны дорогие, серебром украшены. А в селе кузницы не видно, значит в бою добыты.

Видать, другой у ругов обычай, и этот обычай уважать надо. Чтят валькирий в этом роду, стало быть. Так Эрзарих решил. У всех племён обычаи разные, прежде всего не показывать удивления и делать так, как хозяевам приятно. Нельзя обижать или говорить, что обычай неправильный, — у нас, лангобардов, за такие вопросы выпроводили бы из села, чтобы закон не нарушать, а за оградой зарезали бы. Но чтобы за ограду вышвырнули — это очень сильно обидеть надо! Так сильно, что священная ярость пробуждается.

Хильдегунда чужаков приютила, накормила от души, но спать отправила не в дом, а в сарай, на сено. Если вдруг они какое зло принесли, там оно и останется, а в дом не проникнет. Когда после гостей скотина, это сено поев, дохнуть начнёт или болеть, сразу будет понятно: нехорошие были гости, грязь и заразу с собой несли. А если нет, то Эрзарих-лангобард и Ремигий-ромей — добрые люди.

Епископ поутру, сугубо из озорства, благословил хлев — крёстным знамением его осенив и молитву прочитав. И не надо говорить, что князья церкви не шутят и Божьей благодатью как скорлупками от орехов разбрасываются.

В роду Хильдегунды, как доброй женщины, потом десять лет приплод от свиней и коз был невиданный, а село её во всех распрях между варварами уцелело, никто это село не разорил и не сжёг. А ещё через сорок лет, когда Хильдегунда уже старухой была, от франков пришёл христианский годи и крестил многих. Потом это село стало городом.

Город этот Аахеном теперь называют. И епископа Ремигия там чтят доселе.

А всего-то — хлев благословить! Ремигий и не помышлял, что так получится.

Хильдегунда, невзирая на своё девичество и молодость, была вождём племени, в житейских делах искушённой, мудрой и знающей. Объяснила путникам, что по старым римским дорогам идти не надо — как земли её рода останутся позади, так сразу начнутся нехорошие болота, леса и ничейная земля до самой реки.

Надо бы идти ближе к полуночи, до старого римского города. Там сейчас рикс саксов сидит, именем Эорих. Эорих, как говорят люди, справедлив и блюдёт древние законы, да и дружина у него сильная, но дружина та разделена на две части — одни на ладьях за порядком на реке смотрят, другая, пешая, бург обороняет. Не признают Эорих и его саксы конного боя, как племена на полудне и закате, да и как можно с конём управляться в битве в наших лесах?

Ремигий подумал, соотнёс речи Хильдегунды со своими знаниями о географии и понял, что хозяйка подразумевает под бургом Эориха давно оставленную римлянами и почти забытую Бонну, некогда большой город на Рейне. Там при цезарях стояли три легиона, державших среднюю границу лимеса, оборонявшего Империю от вторжения варваров. И вот на́ тебе, в столице Верхней Германии теперь сидит риксом какой-то Эорих-сакс…

Грустно.

Да и пусть грустно. Старый Рим пал, однако на его месте будет новый.

Ещё предостерегла Хильдегунда: от нашей деревни до реки будут земли, не принадлежащие никому: ни нам, ругам, ни саксам, ни полуночным фризам или полуденным готам. Три дня пути — земля богов.

И ещё рассказывают: будто там на зимнее и летнее солнцестояние собирается некое неведомое племя, чтить своё капище. Племя это названия не носит, оно другое. Да, люди, смертные, но покровитель у них….

Хильдегунда сказала, что люди эти не такие, как все. Мыслят иначе, семей не заводят, где новых бойцов — и могучих бойцов, свирепости непомерной! — отыскивают, никому неведомо. Видимо, младенцев из колыбелей забирают и на своих тайных капищах, под присмотром жрецов, взращивают.

В тени эти люди ходят, в тумане. Мгла, наведённая богами, их защищает.

А вот покровитель…

Второй раз Хильдегунда помянула некоего «покровителя», и епископ Ремигий заинтересовался — кто такой? Повелительница рода ругов, запросто командовавшая мужчинами, посылавшая их на смерть и точно знавшая, что ничего в мире не изменится вплоть до времени, когда грянет Рагнарёк и начнётся великая Битва Богов, очень тихо и осторожно сказала, дабы не накликать беду:

— Не человеческого рода он. Таких сторониться надо. Езжайте себе с миром, но вот вам совет — обходите ничейные земли с полудня.

Эрзарих задумался, но Хильдегунду не послушал. Лангобарды женщинам не верят, у них иной обычай. Потому Эрзарих и Ремигий поехали прямо, на восход, по самой короткой дороге.

Утром седьмого дня пути вдали появилось бело-голубое зарево.

Великая река. Рейн.