Бедный Енох

Глава I.XXXII

Фуууу! — шумно выдыхаю я, поднимаюсь, но кружится голова, так что я тут же сажусь на землю, спиной прислонившись к дому.

Какое-то время покрутив в руках пистолет, поперекладывав его из руки в руку, делая вид, будто взвешиваю его, я в конце затыкаю его за пояс, все в том же опасном состоянии — с патроном в стволе и взведенным.

Я чувствую себя так, будто пробежал безостановочное несколько километров, так что временное затишье, повисшее вокруг только радует. Сейчас же небо надо мной вновь стало голубым, безоблачным, а заходящее солнце окрашивало горизонт в розовый перламутр. Морозный воздух выходил из ноздрей легким паром, напоминая дым, тем самым напомнив то, как я давно не курил.

Едва же я затянулся, раскурив еле тянущуюся сигарету, все началось по-новой.

Колокола из иных миров, казалось, уже устали бить, предвещая очередной поворот моей истории, нервно звоня надтреснутыми дребезжащими голосами, небо опять потемнело, на сей раз окрасившись в свинцово-фиолетовые тона.

«Что же эти недоделанные ангелы имели в виду, обещая мне самые суровые испытания, которые только может выдержать человек?» — вновь судорожно заплясали мысли у меня в голове — «чем таким они надеются меня раздавить?»

Мое отчаяние, вкупе с незнанием, за что мне все эти напасти, приводит к агрессии. Я начинаю злиться, что, впрочем, в такой ситуации и неплохо.

Моя злость и мое раздражение придают мне решимости настолько, что еще немного — и я начинаю с нетерпением ожидать продолжения, которое вми, вдруг становится для меня желанным…

Еще через несколько минут колокола отзвонили — и все вновь пошло по старому кругу! — воздух вокруг меня стал двигаться, плыть, будто раскаленный — и вот, все вокруг погрузилось во тьму, и лишь вдали, где-то в лесу, казалось, еще оставался небольшой освещенный клочок земли.

Увидев в этом знак, я быстро перепрыгнув невысокую ограду я побежал к нему.

Продираясь сквозь лес, падая и вставая, я бежал, все имея в виду перед собой это место до тех пор, пока не понял что сколько бы я не бежал оно все останется для меня недостижимым.

Испугавшись, не попался ли я на какую-нибудь очередную ангельскую уловку, я уж было повернул обратно, но как только я развернулся, заметив, как же далеко уже нахожусь от дома, меня вдруг стало затягивать в землю.

— О, господи! — сказал я тогда сам себе — тут же всегда было болото!

Я упрекал себя в том, что в погоне за солнечным светом забыл это, но горше всего было другое — я вдруг почувствовал, что чтобы не делали ангелы, главная их цель в отношении меня — это сделать так, чтобы я не смог вернуться домой, в прямом и переносном смысле этих слов. Потому что пока я чувствую за собой эту силу, пока у меня есть что-то за что я могу держаться, некая духовная почва, на которой я могу стоять твердо — им меня не победить, потому что я уже понял, что им нужна абсолютная победа, заключающаяся прежде всего в моем полном моральном поражении, а эта твердыня, к которой я обращаюсь как к спасительному якорю в бурю — в целом и называется дом. И уже не важно, что это — воспоминания о чем-то дорогом, реальные ли стены, либо некий мой внутренний стержень воли.

Пока это есть — меня не уничтожить.

Они очернили и опошлили все, что было если не дорого мне, то хотя бы для меня ценно — Сестра, такая нелепая в своем воскрешении, какая-то близость (в беде) с Пашкевичем, мое понимание его боли…

Ангелы представлялись мне врагами, притом абсолютно безжалостными и жестокими, главная опасность от которых для меня заключалась в том, что они желали превратить мою душу в слизь, не имеющую никакой цены, как нет никакой ценности в придорожной грязи. И я их за это возненавидел.

Какую еще мерзость они приготовят для меня? Что еще ценное мне, и святое они захотят осквернить?

Вскоре мои ноги погрузились в болото так, что я не мог ими пошевелить. Еще немного — и уже казалось, будто кто-то, схватив меня с другой стороны, из болота, тянет меня вниз, желая погубить, и в этот момент мне почему-то становится страшно не то, что я могу так вот запросто и нелепо погибнуть, но другое. Несмотря на пережитое, я ужас как боюсь встретиться лицом к лицу с тем, кто, схватив меня, утаскивает вниз!

Раз!

Я проваливаюсь в болото, после чего немного удивленно наблюдая, что за его поверхностью — не трясина, но некая странная осязаемая тьма, через которую я, пробив ее насквозь, вдруг выпрыгиваю на будто другой стороне земли, а точнее в другом месте и совершенно в другие времена.

Итак, я сидел на каком-то высушенном бревне, из которого торчали толстые, по концам обломанные ветви. Бревно было без коры и уж не знаю и как, но отшлифовано, видимо многими поколениями задниц тех, кто на нем когда-то восседал до меня.

Передо мной еле дымился небольшой уже почти потухший костерок, едва обогревающий слабым теплом пространство вокруг.

Все, о чем я думал, и все, что чувствовал и что ощущал состояло в простом, но здесь почему-то очень сильном ощущении физического голода, чувстве, которое, как я не старался, было невозможно отогнать.

Сначала я старался думать о чем-то приятном, потом — обозревать красивый закат, погружавший все вокруг в холодный полумрак, но, увы, это у меня никак не получалось.

Вдали, на тропинке, которая проходила в нескольких метрах от того места, где я сидел у огня, появилась фигурка человека, с каждой минутой становившаяся все больше и больше — человек, одинокий путник, шел, приближаясь ко мне.

Его темный силуэт, походка, посох и болтающаяся сбоку на длинной лямке сумка просто источали мир и покой, тем самым меня немногим приободряя. Мне еще показалось, на время, будто путник наверняка очень хороший, спокойный и адекватный человек, от которого, уж не знаю и почему, ждать ни подвоха, ни тем более, не приведи, господи, какой-то агрессии мне не придется… В некотором смысле человек этот был как бы «идеальной жертвой», потому как именно такие, абсолютно мирно-неагрессивные люди зачастую и становятся жертвами всякого рода негодяев, чувствующих тех, кто не может дать отпор животным инстинктом.

И это был Фетисов.

То есть Фетисов, но… как бы это сказать? Много моложе того Фетисова, которого я знал, того самого человека, с которым я много раз виделся в Москве. Сейчас ему было на вид лет около сорока, впрочем, это были «моложавые» сорок лет.

Еще задолго до того, как подойти ко мне, Фетисов стал приветствовать меня, дружелюбно помахивая рукой и улыбаясь:

— Ах! Это ты! — закричал я Фетисову, вставая навстречу, — ты не представляешь, как же я рад видеть тебя здесь!

Мое приветствие, впрочем, Фетисова несколько смутило, но все равно, он, продолжая улыбаться и приближаться, еще раз помахал мне приветственно рукой.

— Почему ты не отвечал на мой вызов, когда я звонил тебе в Барселоне? — продолжал я…

— Звонил? Где, ты говоришь? В Баар… где?

Тут настал мой черед смущаться.

— Ты где-то звонил в колокол? — спросил меня Фетисов, подойдя уже близко, и приветственно приобняв меня, после отступив на шаг назад…

— Да так, не обращай внимания… — ответил я, вновь усаживаясь на свое поваленное дерево без коры — звонил, не звонил, какая разница?

Фетисов, кажется, подмигнул мне.

— Давно здесь? — спросил он, усаживаясь напротив меня по-турецки — как тут, в одиночестве-то? Сорок дней, люди говорят, ты тут… и хлеба не ешь, только иногда — Фетисов жестом указал на мою большую флягу — за водой к колодцу заходишь, особо ни с кем не говоришь. Тебя же пророка почитают! А иные даже говорят, будто ты — сын божий!

И тут я начинаю кое-что вспоминать.

— Боже мой! — бормочу я сам себе под нос — а ведь сюжет этот мне знаком!

— И что ты скажешь мне? — спрашиваю я тогда Фетисова.

Но Фетисов не отвечает, выдерживая паузу, делая вид, будто не расслышал, после чего достает из своей сумки хлеб, и, разломив, протягивает мне большую половину.

В этот момент у меня в желудке все переворачивается. Отвлеченный на несколько минут разговором с Фетисовым я вдруг вновь вспоминаю про ужасный, до жуткой боли в животе голод, мучающий меня.

Во рту образовывается обильная слюна, которую я тут же сплевываю на землю.

— Плюющий на землю сумасшедшим признается — говорит мне тогда Фетисов, молодой Фетисов, кажется, цитируя какой-то очень священный текст.

— Нет, — будто не заметив его высказывания отвечаю я — спасибо, я понимаю, что ты от всего сердца, но нет. Есть я не хочу…

— Ну, если ты тот, за кого себя выдаешь — продолжил, не показав виду Фетисов — то вполне можешь сказать камням этим — Фетисов повел рукой вокруг себя — и они станут хлебами!

Я какое-то время думаю. Понимая же, что если я повелю камням превратиться в хлеб, то от этого ничего такого не произойдет, и, более того — помня эту самую историю и имея перед собой в памяти пример того, как в таком случае вел себя Другой, я буквально цитирую некогда мною прочитанный текст:

— Ну, понимаешь ли — я стараюсь смотреть в глубокие и добрые глаза Фетисова с максимальной строгостью, а так же придать себе строгий вид — не хлебом же единым будет жить человек — правильно? Как сказано в писаниях? А всяким словом, исходящим из уст Бога!

Фетисов же только ухмыляется и покачивает головой:

— Пойдем! — говорит он мне, жестом приглашая следовать за ним.

Тут время сворачивается, словно бумага в рулон, после чего вновь распрямляется, но уже в ином виде, потому что мы оказываемся в другом месте, и уж не знаю, в каком времени.

В следующую минуту мы вместе с Фетисовым заходим в большой и древний город, после чего блуждаем по нему и через какое-то время оказываемся у большого, высокого и блистательного храма.

Поговорив в сторонке с человеком, по одежде которого я судил, что он священник, Фетисов жестом пригласив меня идти за ним, провел меня в храм, а после, по высокой винтовой лестнице наверх — довел до самой крыши, откуда, с большой высоты мы вместе с Петром стали смотреть вниз через крепостные зубцы стены храма.

Едва же из-за одного зубца я высунул голову наружу, подул сильный ветер, так что Фетисову, обращавшемуся ко мне, пришлось громко кричать:

— Ты же говорил что ты сын божий! — кричал он, и ветер трепал его волосы — посмотри! Сколько внизу людей! Если ты встанешь на краю этой стены и спрыгнешь вниз, то, как написано, не упадешь на землю, но ангелы божьи понесут тебя на своих руках и ты невредимым спустишься на землю! Сделай это! И тогда народ уверует, что ты тот самый Мессия, которого они ждут столетиями, тот, кто пришел даровать им свободу!

«Кто же ты?» — подумал я тогда, пристально посмотрев в глаза Фетисова — «если Христа искушал дьявол, как я читал, то почему же со мной то же самое проделывает Фетисов, человек которого я в свое время принимал чуть ли уже не за друга?».

— Подумай сам! — ответил я тогда Фетисову специально так, чтобы он не расслышал моего голоса — в писаниях так же написано, что не следует искушать Господа Бога!

Не смотря на мой тихий голос Фетисов, оказалось, расслышал все.

— Я знаю, кто ты — сказал я ему, когда мы вновь оказались на земле — только не понимаю, зачем тебе принимать вид человека, с которым я был некогда знаком…

И в следующую минуту мы оказались еще на одной крыше, уже где-то в наши времена, на крыше одной из башен-близнецов Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке.

Фетисов на сей раз был одет по-современному, в костюм с галстуком. Дул сильный ветер и вдали я уже видел, как будто в замедленной съемке к нам приближался авиалайнер, угнанный террористами:

— Одиннадцатое сентября две тысячи первого года! — крикнул я, хоть и понимал, что даже если я буду шептать, Фетисов, в обличие которого, как мне казалось, предстал передо мной сам сатана, услышит меня — что ты хочешь от меня? Предложить мне все богатства, всю силу и славу этого мира, будто бы ты хозяин его? С какой стати, сатана, ты присваиваешь себе право владения этим миром, миром, который ты не создавал, а только разрушаешь?

— Я был там, когда Бог совершал свое творение! — закричал мне в ответ Фетисов, — с тех пор, как я был создан, я принимал участие в творении и имею на него свое право!

Но я равнодушен к этим словам. Я смотрю себе на ноги, а когда пауза затягивается, Фетисов заканчивает наш с ним разговор:

— Так я понимаю, что твой ответ — нет?

— Нет! — кричу я тогда — отойди от меня, как там… лукавый, и все такое прочее! И… не смей больше являться в образе хороших людей никому!

Тут самолет, до того будто медленно плывший в воздухе, нацеленный на башню, на которой мы стояли резко ускорился и через несколько секунд жар от пламени вспыхнувшего авиационного керосина изжарил нас с Фетисовым дотла.

Громко закричав от боли мы испарились.

В дымящейся одежде, с запахом горелого мяса я вернулся на мамину дачу, упав лицом в землю, но тут же быстро встал — передо мной вновь стояли мои искусители — ангелы, светлые, излучающие равнодушный и мертвый свет.

— Братья! — заголосил тот, которого звали Семъяза — если мы оставим его просто так, то он уйдет от нас безнаказанным, и что тогда говорить о том, что мы хотели, чтобы сей сделал то, что мы от него хотели?

Тогда эти тринадцать ангелов, не сговариваясь начинают кружить вокруг меня, все быстрее и быстрее, создавая вихрь, после чего хором начинают петь:

Я вновь падаю на землю, потому что уже не могу устоять на ногах, и мои крики не имеют на моих мучителей никакого действия:

— Что вы хотите от меня? — кричу я ангелам — что вам всем от меня надо? Я не знаю, зачем вы ко мне являетесь и в чем меня обвиняете! Я прошел через ваши испытания и выдержал их — но вы все равно продолжаете мучить меня! Так что же вам будет проку, если я погибну?

Тут все успокаивается, а Семъяза, подлетев ко мне поближе, глядя мне в глаза своими холодными очами говорит:

— Даже если твое тело погибнет — твоя душа будет у нас! И тогда, я обещаю тебе — ты сделаешь все, что мы тебе повелим! Клянусь святым небом! Ты наш и ты нам должен!

Вслед за этим один из тринадцати, Батрал, поднимает меня на своих лапах, и после сжимает грудь так, что мне и не продохнуть. На какое-то время я будто теряю сознание, и пока это длится, мне видится, как будто так же как и сейчас, вокруг меня стоят все те же ангелы, но, в отличие от этого момента — несколько по-иному выглядящие, и совсем по-другому на меня смотрящие:

— Братья! — будто обращаюсь я к ангелам — смотрите — что бог сделал для нас, хотя мы и рисковали собой для него, воюя с сатаной и его приспешниками!

Братья внимательно слушали меня, светясь будто солнечным светом, в котором ощущалась просто неземные доброта и тепло:

— Вы изранены и утомлены, но, не смотря на выпавшие на вашу долю испытания — прошли всю войну с честью и до конца! Вы — не прятались, идя в бой! Вы всегда хотели быть впереди!

Ангелы начинают перелетать с места на место, что говорит об их чрезвычайном волнении, так их коснулись мои слова:

— И теперь, братья, я говорю вам следующее: если уж господь своей милостью не снисходит к нам — возьмем то, что нам полагается сами! Поступим не по его воле, наконец, но так, как решим сами, по-своему. Вот что значит — быть свободным по-настоящему! Решать за себя все самому! Так сойдем же с небес на землю, туда, где мы будем полновластными хозяевами душ своих, станем как люди — и своими делами заслужим себе память и почести в веках!

Братья поддерживают меня вскриками, и уже тогда, когда мы вместе было собираемся спуститься вниз к земле — туда, где я собирался перед ними расписать в красках все преимущества земной юдоли — у меня за спиной раздался какой-то нелепый, странный и резкий звук, извлеченный будто из музыкальной трубы.

Я обернулся:

— Гавриил? Это ты?

Гавриил, нагловато ухмыляясь подмигнул мне:

— Что же ты не пожелал сообщить обо всем мне? Или ты меня уже и за брата не держишь?

Я несколько смущен, потому как помню, что не собирался рассказывать Гавриилу обо всем, что задумал:

— Ну что ты…

Но Гавриил будто все знает:

— Не тревожься, друг мой — говорит он мне, все лукаво улыбаясь — делай, что наметил — я точно совершенно никому не скажу, что ты говорил братьям о господе.

— Да? — я встревожен — ты… ты обещаешь?

— Обещаю!

Я снова оборачиваюсь к Гавриилу спиной, и чувствую тепло света, исходящее от него:

— Я с тобой, брат мой — звучат его слова в моих ушах — я здесь и всегда приду, если тебе понадобится, на помощь!

И тут все меняется — Батрал отпускает меня, так что я болезненно шлепаюсь на землю, и отступает назад, а вместе с ним — все остальные мои мучители. Они наконец-то открывают свои лица, до сих пор скрываемые под капюшонами их белых сияющих одеяний, и я вижу на них — гримасы страха.

Свет же, который я только что ощущал, будто он исходил от архангела Гавриила, который стоял за мной — не исчез, все продолжая, как в моем видении, греть мне спину:

— О! Гавриил! — вдруг громко заголосил Семъяза, выступая вперед, как видимо, с трудом набравшись храбрости для этого — почему же ты попускаешь произойти столь изощренной и жестокой несправедливости к нам, к твоим братьям, к тем, с кем ты некогда стоя плечом к плечу сражался против орд сатаны? Почему попустительствуешь к этому, кто не достоин даже мизинца меньшего из нас — и вот, сей сегодня торжествует победу, будто он прошел через искушения и вышел победителем?

Вслед за Семъязой набравшись смелости выступил и Тамиел — один из тринадцати, чье имя я не ведомо каким образом знал, просто ощущая его:

— Или ты привык подчиняться ему? Пока же мы сражались с сатаною, ты стоя с ним в отдалении от битв сговорился и твоя душа стала — как его? Ты так же очерствел — как и он? Почему ты так жесток и отвергаешь нас, гонишь прочь, не давая нам возможности восстановить попранное правосудие?

Тогда ангелы, закрыв свои лица руками от все усиливающегося за моей спиной света стали отступать, пока, видимо, уже не имея возможности отступать дальше, они не схватились за руки и не закружились в дьявольском хороводе тоски, напевая что-то отвратительное и тоскливое, будто их души ждала скорая погибель, и лишь изредка, кто-то из них, вырвавшись из круга, кричал Гавриилу:

— Скажи же ему, кто он! Пусть вспомнит!

— Скажи ему, сколько ему лет и как его зовут!

Больше уже не имея возможности терпеть этот ужас, я падаю на колени, но, как только, видимо, обнадежившись этим ангелы стали подбираться ко мне — свет из-за моей спины усиливался, и ангелы с воем вновь отступали.

И я вновь увидел что-то: я увидел, будто я с понурой головой возвращаюсь с горы, о которой почему-то знаю, что ее называют — Ермон, возвращаюсь к ним, к ангелам, которых уже знал поименно, но они, встречая меня у подножья горы, уже выглядели не как раньше, как ангелы в блистательных одеяниях, но как обычные люди:

— Господь отверг нас! — возгласил я тогда, и, упав на колени стал рыдать, но сейчас почему-то казалось, что эти рыдания мне давалсиь с трудом — за что мне это? — и я разодрал на себе тунику.

— Истинно говорю вам, братия! — я старался сделать лицо как можно более скорбным — что я сделал все, что мог! И стоял я на коленях, и умолял господа, и просил его по-всякому, чтобы снизошел он милостью к нам, недостойным, но он — увы, он отверг нас от очей своих и нет его милости для нас!

Я вижу, как эти ангелы, ставшие похожие на людей так же как и я пали на колени (а их было примерно около двухсот) и стали вместе со мной рыдать и сетовать!

— Братья! — вновь завопил я, ударяя себя кулаком в грудь, но, как мне казалось теперь — не очень чтобы и сильно — и умолял я господа, и вину свою перед ним признал, что вас я увел с неба и что вины в том вашей нет и что виноват во всем лишь я один — но! Тщетно! Нет милости у него к нам, недостойным его теперь!

Общий вой был таков, что, казалось, от тоски вот-вот рухнет небо, но, как оказалось, у кое-кого здесь присутствующего еще хватало сил что-то говорит или даже кричать:

— Братия! — я вновь будто обращаюсь к сетующим ангелам, похожим на людей — вина моя перед вами велика! Что хотите же теперь делайте со мной! Да хотя бы и лишите меня жизни!

И опять, почему-то кажется, что у того, кого я в своем видении представлял почему-то собой для таких слов были некие лукавые основания.

Этот «некто» будто бы не боялся физической смерти, потому, что…

Потому что где-то немного поодаль от места ангельского сетования сиял свет, и тот, кого называли Гавриилом, был свидетелем всего происходящего, равнодушно-холодным свидетелем, жестоким и чем-то весьма довольным.

И свет этот, когда я оглядывался за спину, лишь укреплял меня в том, что я делал и говорил.

Но братья пообещали мне что не нанесут моей жизни вреда — за то и поплатились.

Едва они, плача, ушли от горы Ермон, я будто пошел к свету и о чем-то с ним говорил, после чего, позвав еще не успевших далеко уйти братьев предложим им следующее:

— Братья! — закричал я — не у господа, но у брата нашего, у Гавриила есть к нам милосердие, так что выслушайте то, что он мне говорил! У брата нашего, кто с нами воевал против сатаны, пока мы были на небесах есть к нам милость, такая, что он предлагает вам, чтобы вы совсем от печали своей не погибли — испить его чашу забвения, которую он даст вам, так что до смерти забыть вам, что вы были ангелами небесными!

И братья согласились, и испили из чаши гаврииловой забвения.

И забыли, кто они, пока не умерли и души их не вышли из их тел. Но и тогда они с трудом вспоминали, кто они, вплоть до тех пор, пока, как они и договорились с Гавриилом, не пришло время конца всего сущего — и только тогда они вспомнили о своем некогда бывшем ангельском достоинстве.

— О, боже! Что это? — закричал я — зачем же эти ангелы продолжают мучить меня этими своими домыслами, влагаемыми ими мне в разум?

Ангелы, не смотря на свет, стоящий у меня за спиной — начали пытаться схватить меня, и по одному, а то и по двое, вырвавшись из своего хоровода — подбегали, но, едва не схватив, будто обжегшись о свет — возвращались с воем, будто побитые собаки.

— Так! — крикнул тогда я им — теперь я знаю, кто вы такие и зачем пришли ко мне!

Ангелы на миг замерли, будто для того, чтобы выслушать меня:

— Но, чтобы вы не говорили — продолжил я — я теперь знаю, кто вы, и что вам от меня надо!

— Вы… — я заорал уже во всю силу своей глотки — просто бесы! Вот вы кто! Мерзкие, гадкие, жестокие, грязные — бесы! Вам просто нравится мучить меня, сводить с ума, но чтобы вы не говорили мне, какие бы видения не показывали — вы для меня никто!

Свет у меня за спиной стал силен настолько, что мне стало казаться, будто еще чуть-чуть и я от него растаю, как восковая свеча:

— И поэтому я… — продолжил орать я — я говорю вам: идите вон! Я понял, кто вы и заклинаю вас — вы здесь ничего не добьетесь!

Тогда мои мучители, схватившись за руки и согнувшись в три погибели закружились, и после с тоскливым воем исчезли, будто их и не было.

А свет, который светил у меня из-за спины перестал сиять через минуту — другую, быстро ослабнув, и после засветило солнце.