Астийский эдельвейс

— Вы что, этими булыжниками интересуетесь?

Максим удивленно поднял глаза. У больничного крыльца, облокотись на тонкую балясину, стояла незнакомая женщина — совсем еще молодая, невысокая^ в короткой беличьей шубке, с непокрытой головой. Глаза ее, темно-карие, почти черные, смотрели с хорошим, искренним любопытством. Щеки слегка порозовели от смущения.

Максим бросил ненужную теперь лопату, неловко поднялся:

— Как вам сказать…

— Я это не просто из любопытства. В прошлом году мне тоже попался такой камень, а внутри что-то железное.

— Что вы говорите! И вы знаете, где он сейчас?

— Да, я сохранила его.

Максим почувствовал, как все у него захолонуло от волнения:

— Девушка, покажите мне ваш булыжник. Пожалуйста!

— Пойдемте ко мне. Я живу здесь, при больнице.

Через минуту Максим входил в очень маленькую, скромную, но очень уютную комнату незнакомки.

Девушка сбросила шубку:

— Раздевайтесь! Простите, не знаю, как называть вас?.

— Колесников, Максим Владимирович, — быстро проговорил Максим, снимая плащ.

— А я… просто Таня. Вешайте ваш плащ сюда, на дверь. Тесновато у меня..

— Не беспокойтесь Я ведь на минуту, только взглянуть на вашу находку.

— Сейчас увидите" Садитесь пока, — она сдвинула в сторону книги, занимавшие большую часть дивана, и выскользнула за дверь.

Максим огляделся. Книги, книги… Книги на столе, на подоконнике, на крыше небольшого платяного шкафа. Маленький транзистор над чистой, аккуратно застланной кроватью. Небольшой мольберт в углу за столом. На нём белоснежный халат и стетоскоп.

Прошло несколько минут. Дверь скрипнула.

— Вот, взгляните. Простите, что заставила ждать Боялась, не завалился ли где мой камешек. Но нет, ваше счастье, — Таня подала ему большую плоскую конкрецию.

Максим с нетерпением принялся её рассматривать. Один конец камня был отбит, там отчетливо проступало какое-то грубое металлическое изделие. Именно изделие!

— Спасибо вам, Танюша! Такое спасибо, что и слов не найти! А вы помните, где нашли этот камень?

— Конечно. Я даже колышек вбила, на всякий случай.

— Даже колышком заметили! Слушайте, да вы… вы…—

Максим сжал ее маленькие горячие пальцы. — Я готов расцеловать вас за такой подарок, честное слово!

— Ну, зачем это.. — она вдруг вспыхнула до корней волос. — А вы… не узнаете меня?

— Вас? — Максим оторвался от конкреции и взглянул в зардевшееся лицо девушки. Смущённая, взволнованная, ждущая, она была на диво привлекательной. Но память не подсказывала никаких связанных с нею ассоциаций. Вот разве голос?..

— Простите, но…

— Ничего удивительного, — просто сказала Таня. — Вы, надеюсь, не откажетесь от чашки чая. Я уже поставила. А пока взгляните вот на это, — она торопливо, явно стараясь побороть волнение, полистала небольшой альбом для рисования и, найдя нужную страницу, положила его перед Максимом. — Вот, пожалуйста. А я сейчас…

Максим без особого интереса взялся за альбом. Все его мысли были заняты новой находкой. Но нельзя было оказаться таким неблагодарным. Девушка, очевидно, увлекается живописью и не посмотреть на ее работу…

Но что это?! Он схватил альбом и впился глазами в небольшой акварельный рисунок. Это был, по-видимому, порыв фантазии. Но какой фантазии!

Поражало не мастерство художника. Хотя краски были наложены, безусловно, талантливой рукой. Поражал сюжет картины — абсолютно нереальный, невероятный, непостижимый!

Весь фон рисунка был выдержан в нарочито мрачных тонах; ночь, лес, глухая непроезжая дорога; с чёрного неба, почти сливающегося с лесом, льёт крупный дождь; черные ели гнутся под напором ветра; чёрная земля набухла от мутных потоков. И в центре этого хаоса воды и тьмы— неестественно светлая полусклонившаяся женская фигура.

На плечи ее наброшен плащ с поднятым капюшоном. Под ним серебристо-белое сильно открытое платье. Правая рука девушки опущена вниз к земле, отчего плащ соскользнул с нее, обнажив шею и часть плеча; левая прижата к груди, удерживает развевающиеся полы дождевика. Лицо девушки обращено к дороге. Но это не мешает видеть ее длинные искристо-зеленые глаза, прямой тонкий нос, красиво очерченные, видимо, что-то шепчущие губы. Видны даже крохотные капли дождя, запутавшиеся в бровях, и тени от ресниц. Потому что все лицо незнакомки, как и ее руки, шея, грудь, будто фосфоресцируют мягким зеленоватым светом.

Слегка светится и плащ девушки, ее платье, ноги в светлых чулках, непривычно отделанные туфли. А на грязной, раскисшей от дождя дороге — неподвижное человеческое тело — чёрное, в неестественно скрюченной позе. Кажется, это мужчина. Но лица его не видно. По-видимому, он мёртв или в глубоком обмороке.

Фантастическая, лишенная всякого реального смысла композиция! Но не в этом было главное. Главное заключалось в том, что девушка, источающая свет, удивительнейшим образом походила на… Лару!

Максим еще пристальнее вгляделся в рисунок и чуть не вскрикнул от изумления: на правом плече девушки, чуть ниже шеи было нанесено маленькое фиолетовое пятнышко.

Этого не могла подсказать художнику никакая фантазия. Только на плече астийской Нефертити видел он такую родинку.

Но, значит, это не Лара. И рисунок сделан с натуры. Где, когда? И что означает взгляд незнакомки? В нем — грусть, тоска, страдание..

Максим мгновенно забыл и о новой неожиданной находке, и о хозяйке этой комнаты, и обо всем на свете. Но дверь снова скрипнула, и показалась Таня с чашками чая:

— Ну, как рисунок?

Он словно очнулся:

— Где вы видели это?

Она поставила чай на стол, присела сама. Лицо ее было теперь бледным, как полотно, руки беспрерывно перебирали бахрому скатерти:

— Вы и теперь меня не узнаете?

Голос! Теперь он не сомневался, что слышал этот мягкий пришептывающий голос. Но где? Максим нерешительно покачал головой. Таня ещё больше потупилась:

— А помните, как восемь лет назад, в эту же пору, поздним вечером, по дороге на Вормалей…

— Вы?! Так это были вы?.

— Да, это я, глупая, несмышленая девчонка, ввязала вас в драку, а потом ревела, как дуреха, совсем потеряв голову от страха. Вы тогда, наверное, бог знает что обо мне подумали. А ведь я никогда не была трусихой. И в тот вечер, когда эти негодяи сбивали вас с ног, я не убежала, не спряталась за деревьями. А схватила палку и так стукнула какого-то прохвоста, что тот взвыл от боли. Но их было слишком много. И у одного я увидела нож. Представляете мой ужас? Я бросилась на землю и вцепилась ему в ногу. Он упал на вас. Тогда я рванула его за волосы. Но в это время произошло что-то совершенно непонятное. В небе вдруг свистнуло. И поднялся такой вихрь, что меня отбросило в сторону. А все эти подонки сначала повалились на землю и забились, как в падучей, потом вскочили и — к посёлку! И сразу пошел дождь. Вы оставались на земле. Я хотела подбежать к вам, но тут… — Таня перевела дыхание. — Но тут произошло то, что вы видите на рисунке. — Таня кивнула на альбом. — Она появилась как-то сразу, без единого звука, это девушка в плаще, и лицо ее будто светилось. Она вся светилась. И была такой красивой… Неправдоподобно красивой! Разве на бумаге это передашь Я… Поверьте, я никогда не была суеверной. Но в эту минуту все будто заледенело во мне. А она опустилась на колени и склонилась к вам. Низко-низко. Я думала, она хочет поцеловать вас. А она только провела рукой над вашим лицом и что-то шепнула, но так тихо, что я только по губам увидела это…

Потом она провела рукой по вашей груди, бокам. И поднялась. Но долго ещё стояла и смотрела на вас, вот так, как я попыталась изобразить по памяти. Сколько все это продолжалось, не знаю. Я думала, умру со страха. Потом вдруг что-то зазвучало в темноте, как, знаете, басовая струна на гитаре,\если ее чуть тронуть. Тогда она повернулась и исчезла. Сразу, будто растаяла в темноте. Тут уж на меня такой страх напал, что прижалась я к дереву и заревела. Реву и не знаю, что делать. Дождь, ветер! И вы на дороге. В темноте не видно, как вы там, может, и не живой давно А подойти боюсь. И вдруг вы поднялись. Тогда я к вам! Ну, а дальше вы помните, наверное…

Максим молчал.

— Потом я несколько раз встречала вас в Вормалее. Только всегда издали и больше с Мариной. Мне сказали, она ваша невеста и вы вот-вот поженитесь. А я почему-то не верила этому. Глупая же была! И когда вы заболели, я несколько раз подходила к окну вашей палаты, иногда видела вас через стекло. А один раз вечером, ровно год спустя…

— Вы бросили мне цветы?

Таня кивнула:

— Мне тогда еще хотелось показать вам свой рисунок, поговорить с вами. Но я думала, вы выздоровеете и сами зайдете ко мне. Просто не верилось, что тот вечер, тот случай в лесу пройдут совсем бесследно. Я, знаете, с детства любила мечтать о чем-то таком необыкновенном. А с тех пор, как увидела вас и вашу удивительную знакомую, то, кажется, только и жила своими мечтами. Ведь все кругом было так серо, мелко, буднично. А мне хотелось чего-то большого, необычного. И я ждала. Сама не знаю чего. Вся та весна была одним сплошным ожиданием. А летом мне сказали, что вы женились на Марине. В тот вечер я смотрела на свой рисунок и плакала…

— Не продолжайте, прошу вас! — Максим захлопнул альбом — Почему вы не сказали обо всем этом там, в лесу?

— Не знаю, как вам объяснить. Я очень испугалась тогда. И' потом… V меня просто не было уверенности, что это не галлюцинация Я и после, вплоть до сегодняшнего дня никому не смела даже рассказать о событиях той ночи. А теперь. Теперь я вижу, все это было Было! Вы знаете ее, знаете, где она, может, скажете, как увидеть ее Я так хотела бы этого! Ну, почему вы молчите?!

Максим отодвинул альбом.

— Милая Танюша, вы можете верить мне, можете не верить. Можете считать меня ненормальным, сумасшедшим, кем угодно Но об этой девушке я знаю не больше, чем вы. Я видел ее всего два или три раза, при таких же странных, загадочных обстоятельствах. И больше не увижу, наверное, никогда.

— Но она любит вас!.

— Вы с ума сошли! — Максиму показалось, что он сорвался с кручи и летит в бездонную пропасть — Что вы говорите!

— Любит, я знаю! Я видела! — упрямо твердила Таня. — Вы только взгляните… Ведь я не придумала это! Такое невозможно придумать.

Он снова придвинул рисунок… Глаза незнакомки будто плакали в безысходной тоске.

— Нет! Этого не может быть. Это., мистификация, наваждение.

— Так было, Максим Владимирович, — тихо сказала Таня, — потому я и не верила, что вы с Мариной..

— Что мы поженимся? Да, она не хотела этого Она предупреждала меня. Но кто мог подумать. — он с ожесточением взъерошил свои вихры и прикрыл глаза рукой.

Несколько минут прошло в молчании. Затем Таня встала и осторожно пригладила его рассыпавшиеся волосы:

— Вы не очень счастливы с женой?

Он только вздохнул:

— Прощайте, Таня.

Она подняла на него глаза, набухшие от слёз.

— Простите, что я, совсем не желая этого, причинила вам боль.

Он взял ее за руки, поцеловал в щеку:

— Я сам виноват во всем. А вы… Вас я могу только благодарить.

— За что благодарить, за камень?

— И за камень, и за цветы, и за всё-всё, — он бережно провел ладонью по крышке альбома.

— Максим Владимирович, хотите, я… подарю вам свой рисунок?

Он покачал головой:

— Нет-нет, оставьте его у себя Я просто сойду с ума если все время буду видеть это лицо, этот взгляд… Теперь мне осталось только это, — он взял конкрецию, похлопал по ней рукой. — А если мне будет совсем уж плохо, Таня, я приду к вам — взглянуть на ваш рисунок..

— Я всегда буду рада вам, Максим Владимирович…

— Только одно условие — для вас я просто Максим.

Антон заканчивал прокладку маршрутов, когда в комнату вбежал Максим и выложил перед ним драгоценную конкрецию.

— Вот.

— Что это?

Максим рассказал историю удивительной находки Антон долго изучал глазами необыкновенный камень.

— Нет, ты положительно в сорочке родился! А место?

— Я только что оттуда. Колышек, к счастью, сохранился. Я думал, это из надастийских глин. Но нет! Конкреция взята у моста, знаешь, там, в самых верхах астийских песков?

— «Ин ситу»?

— Несомненно. Сохранилось даже углубление в песчанике. Я сделал все замеры. Двадцать сантиметров от кровли.

— Так-так… Значит, все-таки чуть выше твоих прежних находок. Любопытно! Что же в ней?

Максим схватил молоток..

— Нет, стой! Сначала конкреция как таковая — Антон сфотографировал ее в нескольких ракурсах, снял все размеры.

— Теперь заглянем внутрь, — он взял молоток и начал осторожно сбивать мергелистую корку. Максим нетерпеливо следил за каждым его движением;

— Так это… топор. Рубило!

— Да, что-то похожее на рубило. Грубоватое, правда-Но то, что здесь потрудилась рука человека, — несомненно.

— Рука человека! Рука дикаря, ты хочешь сказать?

— Возможно.

— Но что же получается? — разочарованно протянул Максим. — В слоях более древних — алмазные геммы, детали из невообразимых сплавов, а тут — еле обработанный кусок металла!

— Да, работа, прямо скажем, не ювелирная, но… — Антон взял лупу и долго обследовал поверхность рубила. — Как ты думаешь, из чего сделан этот инструмент?

— Что тут думать, из железа, конечно. Взяли кусок метеорита и тяп-ляп!..

— Из железа? Ну, это покажет анализ. Я говорю о другом. Не кажется ли тебе странным, что на этом «куске метеорита», вот тут, видишь, остались^следы нарезки и даже что-то похожее на клеймо?

— Ты скажешь!

— А ты взгляни в лупу.

Максим придирчиво осмотрел указанное Антоном место:

— Невероятно! Но знаешь, мне кажется, я где-то видел нечто подобное…

— Видел эти серповидные знаки?! Где?

В самом деле, где? Максим напряг память.

— Не знаю, Антон. Может, позднее вспомню. Но все равно, что это может значить?

— Ни больше, ни меньше, как то, что аляповатое рубило выковано из деликатнейшего изделия, подобного тем, какие находил ты Кстати, дай-ка радиометр.

Максим включил прибор. Антон поднес к нему рубило:

— Видел?

— Да-а, радиоактивность значительная! Но как все это объяснить?

— Не знаю, брат, не знаю. И не хочу делать пока никаких выводов. Сегодня же отправим крупицу нашего «топора» на анализ. А сами… Сами будем дробить эти конкреции и здесь, и на Гремячем, пока не завалит их метровым слоем снега.

— А как же Лысая грива?

— Грива от нас не уйдет, — Антон сгреб со стола подготовленные карты маршрутов и бросил в шкаф. — Там еще никто ничего не находил. А здесь… Подумать только, какую уймищу конкреций мы побросали в прошлом году в отвалы. Теперь не пропустим ни одной!

Однако последующие недели не дали ничего нового. Все опробованные конкреции были так же пусты, как включающие их астийские пески. Зато присланные из института данные анализов превзошли все ожидания. Химическая лаборатория сообщала, что «рубило» изготовлено из сложного сплава, состоящего из никеля, титана и ниобия с заметной примесью нептуния. А лаборатория абсолютного возраста дала умопомрачительную цифру — два с половиной миллиона лет.

— Два с половиной миллиона! — Максим даже растерялся от неожиданности. — Ничего не понимаю. Ни одно определение астийских пород не давало цифр свыше двух миллионов лет. Даже из самых нижних горизонтов. А тут… Ошибка какая-то!

— Я предвидел возможность ошибки. И послал дублетные пробы в Москву и Ленинград. Вот результаты, — Антон вынул из стола еще два телеграфных бланка.

Максим пробежал их глазами:

— Поразительное сходство! Но это совершенно необъяснимо.

— Тем не менее, это факт. К тому же я отправил на анализ и мергелистую корку конкреции. Вот, полюбуйся!

— Миллион шестьсот пятьдесят тысяч лет? Ну, знаешь!

Тут уж абсолютно одно с другим не вяжется. Выходит, «топор» был сделан чуть не за миллион лет до того, как попасть в эти пески. Так, что ли?

— Топор не мог быть древним, нет сомнения. А вот то, из чего он сделан, возможно, было изготовлено и за миллион лет до этого.

— Изготовлено кем?

— Почему кем, а не где?

— То есть как — где?

— А вот так! Что ты всё крутишь вокруг возраста. А состав?

— Состав, конечно, интересен…

— Хорошенькое дело, интересен! Ты прочти повнимательнее, что тут написано.

Максим послушно взял данные анализов:

— Так… Никель, титан, ниобий, нептуний… Нептуний?! Но это же трансуран!

— Совершенно точно. Девяносто третий элемент периодической системы, металл с атомным весом — двести тридцать семь и естественной радиоактивностью с периодом полураспада около двух миллионов лет. На Земле до сих пор встречался, если ты помнишь, только в урановой смоляной руде и монацитах, где образовывался в результате нейтронной реакции с ядрами урана и давал концентрацию порядка одной-двух триллионных по отношению к концентрации урана.

— Но это значит…

— Это значит, что то, из чего сделано «рубило», не имеет никакого отношения к Земле. Недаром на нем следы нарезки, да еще надпись на неведомом языке. Это деталь космического корабля. Не нашего. Чужого.

— Деталь космического корабля? Чужого?!

— Да, Максим. Как это ни невероятно, другого объяснения не найдешь. Только так можно понять и удивительный состав рубила и чрезвычайно большой возраст того, из чего оно сделано. Я уверен, такой же возраст показала бы и твоя шестерня, и крест Малея, и…

— Алмаз, ты хочешь сказать?

— Алмаз — не знаю. Алмаз мог быть и земным. Но то, что он так же побывал в руках пришельцев — несомненно. Помнишь, ты говорил, на одной из его граней…

— Были вырезаны человек и обезьяна!

— Обезьяна, да. А вот человек… Это был не человек, Максим. Это был один из них…

— Подожди, Антон, я вспомнил!

— Что вспомнил?

— Вспомнил, где видел знаки, как на топоре Это было там же, на гемме, как раз под рисунком.

— Что ты говоришь, Максим?! Это же здорово, черт возьми! Теперь все, кажется, становится на свое место. Как ты не догадался сам! Все здешние астийские находки, все до единой, связаны с одним — прилетом к нам гостей из космоса.

— И зубы, о которых писал Крайнов?

— Да. Да, Максим! Это были их зубы. Зубы гостей Земли!

— Но как же идея астийского человека? Ты хочешь бросить ее?

— Бросить гипотезу о людях астийского времени? После всего, что мы узнали! Чудак-человек, как ты не поймёшь? Теперь-то она и приобретает наконец логическое завершение. Я не хотел еще говорить всего, но раз зашла речь…

Понимаешь, Максим, у меня есть основания думать, что разумные существа, прилетевшие к нам из космоса, в силу каких-то обстоятельств не смогли покинуть Землю. Они остались здесь. Здесь, на территории нынешней Сибири.

Трудно сказать, как сложилась их дальнейшая судьба. Но при любых обстоятельствах с наступлением Астийского оледенения они должны были двинуться на юг, перевалить через южные хребты и, войдя в пределы Джамбудвипы, вступить в борьбу с рамапитеками, чтобы дать начало…

— Людям?!

— Да, Максим, людям, нашим предкам. Вот как оборачивается дело!

— Постой-постой! Что же выходит? Выходит, что мы с тобой… что все человечество не имеет никакого отношения к Земле?

— Ну, нам с тобой беспокоиться не о чем, в нас нет ни одного внеземного атома. А вот наши пра-прапрадеды, действительно, не имели к Земле никакого отношения.

— Нет! Нет, Антон!! Этого не может быть!

— Почему не может быть?

— Потому, что мы, люди, — часть биосферы Земли. Потому, что мы связаны с ней во всех звеньях вплоть до внутриклеточного, внутригенного уровня. И куда ты денешь обезьян, этих прямых родственников человека?

— А зачем их куда-то девать? Обезьяны как были обезьянами, так ими и остались. Земные обезьяны. А обезьяноподобные существа, которые, действительно, являются нашими родственниками, возможно, до сих пор прыгают по деревьям где-то на одной из планет Галактики.

— Вот как! Значит, там, где-то, развитие человека всё-таки прошло через стадию человекообразной обезьяны?

— Безусловно! Нет сомнения, что теория Дарвина справедлива для всех биосфер, подобных биосфере Земли.

— Так почему, скажи пожалуйста, эти обезьяны дали человека, а наши так и остались обезьянами?

— Время! Времени не хватило нашим обезьянам. А прибытие разумных существ сделало вообще невозможным дальнейшее развитие этого процесса. Не исключено, что они просто уничтожили рамапитеков, оставшихся в Джамбудвипе. Словом, я давно уже предполагал, что человеческий разум принесен на Землю извне, а теперь, после наших с тобой находок, окончательно убедился в этом. Истоки мышления надо искать за пределами Солнечной системы.

— Ну, зачем так усложнять и без того сложную проблему происхождения человека! Зачем переносить, в сущности, тот же самый процесс с Земли, где можно найти вполне реальные вещественные доказательства, в область сплошной абстракции? К тому же открытия Ричарда Лики в.

Африке отодвигают время появления человека на Земле по крайней мере к трем миллионам лет, то есть на целое миллионолетие до предполагаемой тобой высадки инопланетян.

— Ты опять о «черепе 1470»? Но где доказательства, что обладатель его действительно имел абстрактный человеческий разум?

— Как где? Ведь вместе с ним найдены каменные орудия, само изготовление которых требует человеческого мышления.

— Смотря какие орудия. В слоях, где был найден «череп 1470», встречены лишь остатки олдувейской культуры, то есть практически необработанные камни. А для их «изготовления» едва ли требовался разум. Но дело даже не в этом Простой расчет показывает, что разумные существа впервые возникли вне Земли.

— Что-то непонятно…

— Ну, посуди сам. Даже в доступных нашему изучению пределах Вселенной по подсчетам астрофизиков имеются миллиарды планет, расположенных на подходящих расстояниях вокруг звезд спектрального класса Р8-КО, то есть таких планет, на которых возможна жизнь. И если хоть в одном случае из ста эта жизнь достигла такого же уровня, как на Земле, то и тогда мы получим десятки тысяч планет, где могли появиться разумные существа. Но кто возьмет на себя смелость утверждать, что из всех этих десятков тысяч наша матушка Земля оказалась самой «счастливой»?

— Не в этом суть! Условия других планет могли быть и более совершенными. Но жизнь варьирует в столь многих вариантах.

— Вариантов много, не спорю. Но их заведомо меньше, чем планет, на которых возможна жизнь. К тому же, трудно допустить, что на планетах, в принципе сходных с Землей, — таких планет тоже немало, — пути эволюции были существенно иными. А это значит, что разумные существа, человекоподобные существа могли возникнуть на многих планетах Вселенной. И задолго до того, как венцом нашей земной фауны стали человекообразные обезьяны.

— Ну, это, может быть, и так. И все-таки… Если даже был такой параллелизм, если где-то и возникли разумные существа прежде, чем на Земле, то что же дальше? Сплошное нагромождение случайностей. Кому-то вздумалось прилететь. Кто-то не смог покинуть планету… А если бы никто не прилетел?

— Тогда много миллионов лет спустя на Земле появился бы свой Гомо сапиенс — прямой родственник наших обезьян. Что же касается нагромождения случайностей… — Антон прошелся по комнате. — Случайность, говорят, лишь форма проявления необходимости. Кто-то случайно прилетел на Землю Но почему прилетел? Вот вопрос.

Почему вообще разумным существам свойственна эта неугомонность, эта тяга к неведомому, непознанному, недоступному? Почему наши предки устремлялись к новым землям, рвались в воздух, штурмовали льды и пустыни? Почему сейчас человек мечтает о полетах к иным мирам? Потому что в этом и заключается сущность разума. Не будь ее, этой тяги к неизведанному, не было бы и самого разума Мы уже проектируем и строим ракеты, спутники — для чего? Чтобы уже в ближайшие десятилетия вырваться в Дальний космос. И не ради спортивного интереса, а чтобы еще больше расширить наши знания о мире и уже сейчас готовить плацдармы для заселения других планет. Не потому, что Земле грозит перенаселение — в космос никогда не полетят миллионы, да и всякая разумная цивилизация сможет на месте решить любую демографическую проблему. Но потому, что человек не может остановиться в своем движении вперед — к неведомому, непокоренному, неосвоенному. Вчера это были берега дальних стран, завтра станут планеты дальних звезд, сверхдальних галактик. И никакие силы не остановят колумбов человечества на этом пути.

— Допустим. Но одного стремления мало. А источник энергии? Ведь, насколько я понял, ты говоришь о межзвездных полетах…

— Можешь не продолжать. Заранее с тобой согласен. Даже термоядерный синтез не решит проблему межзвездных сообщений. Но много ли лет прошло с тех пор, когда мы понятия не имели о самой возможности термоядерных реакций? Так почему не допустить, что уже в следующем столетии человечество откроет еще более мощный источник энергии, такой, о котором никто пока и не догадывается?

А теперь, самое главное — есть ли у нас хоть малейшее основание считать, что эта тяга ввысь, к звездам, присуща только жителям Земли? Можно ли допустить, что у других цивилизаций, среди которых есть безусловно более высокоразвитые, не было этого стремления к иным мирам? Ни в коем случае! Разум есть разум. Но раз так, то разумная жизнь, независимо от того, где и как она возникла, должна безгранично распространяться по Вселенной, утверждаясь всюду, где имеются подходящие для нее условия. Кстати, об условиях. И еще раз о случайностях и необходимости. Ведь не каждая планета, даже из тех, где возможна жизнь, привлечет внимание космических колумбов.

— Если им представится возможность выбирать.

— Ну разумеется! Прежде всего эта планета должна быть сравнительно молодой, иначе какой смысл закладывать на ней новую цивилизацию. Желательно также, чтобы она принадлежала системе, как можно больше удаленной от губительного центра галактики с его чудовищными концентрациями вещества и энергии. Наконец, очень важно, чтобы эта система располагалась в плоскости галактики, поскольку полет в такой плоскости требует минимальных затрат энергии.

— Можно подумать, ты уже выбрал планету для своих потомков, — улыбнулся Максим.

— Выбирать — не выбирал, а знаю, что всем этим требованиям как нельзя лучше удовлетворяет Земля. Да, наша Земля! Так что не такая уж это случайность, что именно у нас высадились разумные существа и дали начало новой цивилизации. — Антон помолчал. — Теперь понимаешь, почему я считаю, что проблема происхождения человека, разумной жизни вообще не может решаться на одной планете.

Возможно, гипотеза, о которой я тебе рассказал, не совсем верна. Возможно, это произошло не в астии, не у нас в Сибири. Но бесспорно одно — разумная жизнь принесена на Землю. Согласен?

— Нет, — твердо ответил Максим. — Все, что ты сказал, в какой-то мере позволяет, конечно, ожидать, что на других планетах типа Земли возможно появление разумных существ, подобных людям. Не исключено также, что такие существа побывали на Земле в астийское время — наши находки подтверждают это. Но и всё! Я не вижу пока никаких серьезных доводов в пользу того, что они могли стать нашими предками. Больше того — все без исключения факты, каких накапливается все больше и больше, говорят о том, что мы — ближайшие родственники наших обезьян. В последнее время даже молекулярная биология подтверждает это.

Антон нахмурился:

— Но я не всё сказал тебе.

— Что же ещё?

Однако не успел Антон ответить, как дверь распахнулась и в комнату влетел студент-практикант Сережа:

— Антон Дмитриевич, в шестьдесят четвертом повышенная радиоактивность!

— В шестьдесят четвертом? Где именно? — Антон собрал данные анализов, запер их в стол.

Сережа не мог стоять на месте от нетерпения:

— Прямо в забое, ближе к южной стенке. Ребята-геофизики говорят, беги скорее…

— Глубина забоя? — прервал его Антон.

— Четырнадцать метров.

— Четырнадцать метров? — Антон достал из шкафа папку фактического материала, разыскал разрез шестьдесят четвертого шурфа. — Так-так… Четырнадцать метров, говоришь? Значит, на отметке семьсот семь… — он обернулся к Максиму. — С какой отметки у нас рубило?

Максим полистал записную книжку:

— Тот самый горизонт, Антон. Тот самый!

— Это уже интересно. И опять недалеко от моста. Пойдём, взглянем.

5.

Вокруг шурфа собрались почти все участники экспедиции. Даже Степан Силкин с его неизменной двустволкой успел пристроиться на отвале, попыхивая козьей ножкой и высказывая, по обыкновению, свои особые «житейские» соображения. В шурфе возились с радиометром техники-геофизики.

Антон перегнулся через край сруба:

— Семен, Федя, что там у вас?

— Порядочек, Антон Дмитриевич! Все ясно. Однако конкреция фонила. В ней все дело.

— Сейчас спущусь.

— Зачем спускаться. Тяните бадья*. Тут и конкреция и вмещающая порода. Больше ничего интересного. Вира!

Антон ухватился за рукоятку воротка. Через минуту бадья выползла наверх. Руки всех потянулись к канату.

— Осторожно, ребята, — Антон поймал бадью и вынул из нее черный, гладкий, с куриное яйцо, желвак. — Что-то совершенно необычное, Максим!

— Очень тяжелая?

— Невероятно! Будто из литого свинца. Вот удача!

Из шурфа вылезли радиометристы.

— Ну-ка, ребята, включите! — Антон поднес камень к прибору: стрелка заметалась по шкале. — Прекрасно! — он передал конкрецию Максиму. Тот прикинул на вес:

— Ого! Не иначе, опять нептуний.

— Может, и поинтереснее нептуния.

Камень пошел по рукам. Каждому хотелось потрогать долгожданную находку. Силкин бросил недокуренную цигарку. Сергей протянул молоток:

— Расколем, Антон Дмитриевич!

— Успеем, Сережа, успеем. Сбегай лучше на базу, принеси контейнер. — Антон подмигнул Максиму. Тот невольно оглянулся:

— Надо было сразу захватить.

— Кто мог подумать, что все будет так здорово. Ну как, дядя Степан, не случалось вам встречать такой камень?

Силкин потер конкрецию пальцем, царапнул ногтем:

— Да ведь как сказать… Камень, он камень и есть.

— Ну да! — Антон взял конкрецию, подбросил на ладони. — Камень такого веса! Да тут… — и не договорил.

Огромный ястреб-тетеревятник молнией упал с неба и тут же взмыл вверх, унося в когтях драгоценную находку.

Все словно оцепенели. Антон даже попятился от неожиданности. Силкин торопливо перекрестился. Максим невольно закрыл глаза руками. Мощные крылья просвистели совсем рядом, тугая волна воздуха ударила в лицо.

Но уже в следующее мгновение Силкин вскинул ружьё:

— Стрелять, что ли?

Максим прикинул расстояние:

— Пали, дядя Степан!

Раздался выстрел. Но ястреб, как ни в чем не бывало продолжал махать крыльями Силкин, чертыхаясь, выбросил стреляную гильзу:

— Что за дьявольское наваждение! Никогда такого не случалось.

Антон подскочил к старику:

— Стреляйте же, стреляйте! Из второго ствола стреляйте!

Силкин развел руками:

— Там пуля!

— Бейте пулей!

Снова грянул выстрел. Ястреб метнулся в сторону… На миг будто застыл на месте. Но тут же свечой пошел вверх.

— Эх, дядя Степан! Что же вы?.. — Антон не мог найти слов от досады.

Силкин страшно выругался:

— Вот нечистая сила! Не мог я снова промазать. Не мог! Максим, ты же знаешь! Никогда со мной такого не бывало.

На старика было жалко смотреть. Максим и сам не мог поверить, что охотник дважды промахнулся. Но ястреб уже превратился в чуть заметную точку, последний раз блеснул в лучах полуденного солнца и растаял в глубине неба.

Страшная догадка обожгла Максима. Он обернулся к охотнику:

— А то, чтобы ястреб камни таскал — бывало?

— Отродясь такого не слышал! — оживился Силкин — Говорю, нечистая сила!

— Да бросьте вы, нечистая сила! Ястреб мог принять конкрецию за яйцо*—Антон в сердцах пнул ногой стреляную гильзу.

— А зачем ему понадобилось яйцо? — упорствовал Максим.

— Зачем, зачем? Мало ли зачем! Какое это имеет для нас значение?

— А то, что это был не просто ястреб.

— Ну да У вас здесь все не простое. То русалки бродяг по ночам, то птицы не птицы.

— А ты не обратил внимание, как блеснула эта «птица» перед тем, как скрыться?

— И стрелка! — подал голос Семён.

— Что — стрелка?

— Да я, понимаете, не успел выключить радиометр. И когда этот ястреб или что-то там напало на нас, стрелка как бешеная заметалась…

— В глазах у вас всех заметалось, вот что! — Антон махнул рукой и пошел прочь от шурфа.

Максим нашел его на базе экспедиции, в конторе, где он сидел, опустив голову над грудой нераскрытых пикетажных журналов и в раздумье чертил пером на промокашке.

Максим сел рядом:

— Очень расстроился?

— Думаю… Неужели ястреб действительно был чем го необычным.

— Я не сомневаюсь в этом. Ни один ястреб не бросится так вот на человека, тем более на толпу людей, как бы он ни был зол или голоден. К тому же этот блеск, повышенная радиация…

— Чепуха! Блеск мог показаться, стрелка качнулась от случайного сотрясения.

— Допустим. Но поведение ястреба было более чем странным. Нельзя же предположить, что с птицей случилось что-то вроде помешательства.

— Но нет нужды прибегать и к сверхфантастическим домыслам. Я чувствую, куда ты клонишь. Но все это ерунда.

Абсолютная ерунда! Все здесь проще. Если ястреб и был необыкновенным, то только тем, что его приучили охотиться на подобного рода предметы. Как учат соколов.

— Возможно. Признаться, я не подумал об этом. Но все равно, это значит…

— Вот и я думаю, что это значит. По-видимому, кто-то следит за нами. Кто-то боится, чтобы мы не раскрыли какой-то тайны. Может быть, ужасной тайны…

— Я давно говорю об этом.

— Ты говоришь! Ты говоришь о неких таинственных силах, необъяснимых феноменах. А я считаю, что за всем этим стоят самые обыкновенные люди. И вообще — пора нам поговорить начистоту. Теперь, кажется, все становится на свое место. Определяется наконец рабочая гипотеза. Появляется возможность в целенаправленных поисках. А ты все клонишь куда-то в сторону. Между тем, я не вижу ни одного факта, ни одной находки, которая выходила бы за рамки моей гипотезы ^

— А цветок? Звезда? Таинственная незнакомка?

— С цветком, действительно, пока не все ясно. Нужны дополнительные исследования. Но кое-что можно предположить уже сейчас. Почему не допустить, к примеру, что на звездолете были семена внеземных растений. Заключенные в особые контейнеры, они могли сохраняться как угодно долго. И вот теперь..

— Проросли и дали цветы?

— Почему бы нет? Во всяком случае, это вполне правдоподобно. Ну, а все, что связано у тебя с цветком, как и другие твои видения, включая звезду и золотоволосую русалку, — это галлюцинации, Максим. Может быть, не простые галлюцинации, а связанные с воздействием особых излучений внеземных объектов. Но все-таки галлюцинации.

— А если эти галлюцинации возникают и у других? Я до сих пор не говорил тебе, но девушка, которая нашла рубило…

— Тоже встречалась с твоей русалкой? Так ведь и Силкин не был обижен этим. Здесь, в Вормалее, это, по-видимому, в порядке вещей. Отсюда и легенды и поверья. Поэтому не будем отвлекаться, Максим, На сегодняшний день для нас реальны два обстоятельства. Это, во-первых, остатки космического корабля, которые нужно еще искать и искать. И, во-вторых, люди, которые мешают нам в этих поисках, которые почему-то не хотят, чтобы эти поиски увенчались успехом.

— Что же это, по-твоему, за люди?

— Трудно сказать. Может, какие-то преступные элементы, может, даже иностранные агенты.

— Но зачем этим людям утварь астийского человека или детали древнего космического корабля?

— На это им, возможно, наплевать. Но, разыскивая интересующий нас объекты, прощупывая радиометром каждый клочок земли, мы можем натолкнуться и на нечто другое, такое, что кому-то очень хотелось бы сохранить в тайне. Словом, кому-то очень нужно, чтобы мы уехали отсюда, не солоно хлебавши. А мы своим ротозейством способствуем нашим врагам.

— Не понимаю.

— Не понимаешь? Рубило вон цело, если мы сразу заперли его в сейф.

— А там ли оно еще, Антон?

— Там, я проверил. И сегодняшняя находка была бы там, если бы не наши телячьи восторги. А то — ах да ох! Вот и доохались. Простить себе не могу такого ребячества. Но теперь — ша! И у сейфа с сегодняшнего дня — круглосуточное дежурство.

— Что же, разумно, пожалуй, хотя все, что ты говорил об иностранных шпионах и преступных элементах… — Максим не успел закончить свою мысль. В комнату ворвался Степан Силкин и еще с порога закричал на всю комнату:

— Вот, нашел! Вот она, моя пуля! Я говорил, не мог промазать Степан Силкин. Вот, смотрите, — он подошел к столу и положил сплющенный кусочек свинца.

Антон повертел его в руках:

— Пуля? Но почему вы думаете, что это ваша пуля?

— А метка! У меня все пули мечены. Потому как, мало ли что может случиться на охоте, особенно, скажем, на медведя.

— Ну и что из этого?

— Как что? А то, что эта моя пуля, стало быть, и попала в ястреба. Видите, расплющена. С Сережкой сейчас нашли.

Без мала у самого шурфа. А раньше-то я там не стрелял, зачем мне это. Вот и выходит, значит, не промахнулся я.

А то прямо позор на мои седины. Ну, извиняйте, что помешал. — Он нахлобучил шапку и вышел, чрезвычайно довольный тем, что реабилитировал себя в глазах Антона.

А тот не знал, что и подумать. Он долго рассматривал злополучный кусочек свинца, потом протянул Максиму:

— Ты что-нибудь понимаешь во всем этом?

Максим осмотрел пулю:

— Пуля, конечно, дяди Степана, это точно. И, судя по ней, старик действительно не промахнулся, но… — Он еще раз взглянул на сплющенный свинец. — Так деформироваться она могла лишь в случае, если бы ястреб был одет в стальную броню.

— Но ведь это же абсурд!

— Убедись сам.

— Не в этом дело. Но мог же Силкин ошибиться, перепутать что-нибудь, могла, наконец, пуля в земле удариться случайно обо что-то твёрдое.

— Всё могло быть. Только не слишком ли много таких случайностей?..

6.

Осень подкралась незаметно. Дни стояли еще ясные, солнечные. Однако по ночам лужи начали затягиваться ледком и хвоя на деревьях покрывалась мягким пушистым инеем. Пора было возвращаться в институт. Вторая экспедиция закончилась немногим удачнее первой. Титано-нептуниевое рубило, хранящееся в сейфе, так и осталось единственной находкой сезона, да и той друзья были обязаны случайной встрече с любознательным человеком.

Между тем, Максим так и не выбрал времени навестить свою новую знакомую. Не потому, что был слишком занят или ему не хотелось еще раз увидеть Таню, а, скорее, совсем наоборот, — очень уж часто он вспоминал ее, очень много думал о ней. Не о рисунке ее, не о событиях, невольной участницей которых она была, а о ней самой — ее глазах, ее улыбке. И это чрезвычайно смущало его, рождало самые противоречивые чувства.

Сколько раз, бывало, обойдя шурфы и штольни близ кордона, сворачивал он, будто ненароком, к зданию больницы и, задерживая шаги у знакомого крыльца, старался угадать, что делается там, за плотной шторкой освещенного окна. В такие минуты все вокруг — и ночь, и лес, и звезды — казалось, замирало и настораживалось вместе с ним. Таня была тут, рядом, в двух шагах. Стоило лишь стукнуть в дверь, и он снова увидел бы ее — красивую, взволнованную, ждущую. Он был уверен, что увидит ее именно такой. Хотел видеть такой. Но каждый раз что-то удерживало его от этих последних шагов к двери. «Нет, как можно? Так вдруг! Без всякого предлога!» — твердил он себе и поспешно уходил по тропинке в лес.

А потом где-нибудь на полпути между кордоном и Отрадным снова вспоминал ее такою, какой видел в последние минуты их встречи, — робкую, печальную, с набухшими от слез глазами и клял себя за идиотскую нерешимость, и давал самое торжественное обещание зайти к ней в ближайшие дни. Но проходила неделя, другая, и снова все повторялось..

Так прошло лето. Настала пора отъезда. Дальше было просто некуда откладывать визит к Тане. Не мог же он уехать, не повидавшись с нею. К тому же это был самый удобный предлог — зайти проститься. И сегодня, оставив все дела, Максим с утра отправился в Вормалей.

Таня была дома. Она вышла сразу, едва он стукнул в окно, но, кажется, не удивилась и не обрадовалась ему.

— Здравствуйте, Танюша! Я давно собирался зайти к вам… — начал он заранее приготовленную фразу и смешался, встретив ее пристальный, испытующий взгляд.

— Пройдемте в комнату, здесь сыро, — зябко поежилась Таня. — Простите, я не совсем здорова.

— Вы нездоровы. А я так некстати..

— Нет, это хорошо, что вы пришли. Я в страшной растерянности, Максим, — она взглянула на него и замолчала, видимо, не зная, как рассказать о чем-то важном* Лицо ее было бледным, осунувшимся. Глаза лихорадочно блестели.

Чувство неясной тревоги передалось и Максиму.

— У вас что-то случилось?

— Да… То есть, не то чтобы случилось. А, как вам сказать… На прошлой неделе я улетала в райцентр на конференцию И в мое отсутствие… Словом, кто-то был у меня, листал мой альбом. И оставил в нем… Да я сейчас покажу! — Она достала альбом и вынула тонкую прозрачную пластинку. Пальцы ее дрожали от волнения. — Вот, взгляните.

Максим взял её находку, повертел в руках. Пластинка как пластинка — что-то вроде слюды, только очень легкая и прозрачная. Он недоуменно взглянул на Таню, пожал плечами:

— Какая-то пластмасса. Может, вы сами в спешке.

— Нет, вы взгляните на свет!

Максим подошел к окну, поднес пластинку к глазам.

Ничего особенного. Та же опушка леса. Знакомая тропинка…

И вдруг… Всё это исчезло. Пластинка словно запотела, подернулась туманом. И яркая точка вспыхнула в белесой дымке.

— Смотрите, смотрите! — Таня тоже подошла к окну и встала у него за спиной. Но Максим и сам уже не мог отвести глаз от пластинки. Светлая точка быстро увеличивалась, приобретала все новые и новые очертания, и вот уже изумительный цветок, живой, пронизанный солнцем, напитанный росистой влагой, будто поплыл в воздухе позади пластинки. Да, в воздухе! Потому что пластинки больше не было. Была только рамка. И даже не рамка, а настежь открытое окно и за ним — огромное неоглядное пространство.

Иллюзия была настолько полной, что хотелось протянуть руку и потрогать чудесный бутон. Казалось, от него исходил даже знакомый горьковатый аромат.

— Астийский эдельвейс! — прошептал ошеломленный Максим.

— Как вы сказали? Астийский эдельвейс? Так называется этот цветок?

— Так я его назвал когда-то. В честь наших астийских слоев. Но откуда такое четкое объёмное изображение? Око будто там, за окном.

— Это еще не всё, — прошептала Таня. — Смотрите дальше!

Пластинка будто снова ожила. Цветок стал медленно отходить в глубь пространства, голубой фон вокруг него окрасился в бронзово-красный цвет, замерцал, задвигался и в считанные секунды сгустился в строгую женскую причёску и заколотым в ней цветком. И сразу проступило лицо, шея, грудь.

Максим чуть не выронил пластинку из рук. Можно ли было не узнать этот профиль, эти необыкновенные черты лица, эту родинку на открытом плече? А девушка будто заметила их, повернулась в их сторону. Легкий румянец залил ей лоб и щеки. Тревожной тенью взметнулись вверх ресницы. Знакомые сполохи зеленых лучей вырвались из глаз.

И снова изображение сдвинулось с места. Прекрасная незнакомка сместилась вдаль, в сторону, так что солнце било теперь прямо ей в лицо, но она даже не опустила глаз, стоя в полный рост в густой, по колена траве, всего в двух шагах от них, отделенная лишь рамкой диковинной пластинки.

Максим стоял, не шелохнувшись, не переводя дыхание, боясь хоть одним движением прервать эту неожиданную встречу с Нефертити Она почти не изменилась с тех пор, как он видел ее в последний раз, перед отъездом в институт.

Время словно не коснулось ее прошло мимо, не тронув ни одной черточки в лице, фигуре. Только прическа стала другой, да что-то новое появилось в выражении глаз, точно кто обидел ее или огорчил очень уж неприятным известием.

С грустной улыбкой смотрела она на Максима и Таню, будто прощаясь перед дальней дорогой, и все отодвигалась и отодвигалась от них, а за спиной у нее, на фоне чистого безоблачного неба постепенно вырисовывалось, заполняя все пространство, какое-то огромное сооружение в виде тора. Верхняя часть этой громады почти сливалась с небесной синевой, а ниже, у земли, по всему периметру её неясно проступали очертания кругов, ромбов, сферических треугольников. И вся эта мозаика будто струилась в знойном мареве, то делаясь отчетливой, рельефной, то словно погружалась в недра тора, еле просвечивая сквозь его сияющую голубизну.

Издали трудно было понять, что это, красивый орнамент или детали сложной конструкции? И вообще — что могла значить эта панорама? Где и когда были отсняты такие кадры? Или пластинка играла роль электронно-лучевой трубки и показывала то, что происходило сейчас, в эту самую минуту, только где-то в другой стране, в других широтах?

Не успел Максим подумать обо всем этом, как один из кругов вдруг вспыхнул, засветился, покрылся бегущими бликами. И девушка, будто спохватившись, поспешно шагнула к тору встала возле светящегося круга и, прижав руку к груди, опустила голову на грудь.

— Смотрите, смотрите! Она прощается, сейчас все кончится, — быстро зашептала Таня.

Но он не слышал ее, не мог слышать, прикованный к взгляду незнакомки. В нем было теперь лишь отчаяние и боль. И две слезы, обгоняя одна другую, покатились по бледным щекам. Но, может быть, это только показалось ему.

Потому что незнакомка быстро отвернулась, коснулась рукой светящегося круга и сразу вся пластинка озарилась голубым пламенем, брызнула искрами, вскипела сплошным морем огня, и тут же погасла, снова став холодной безжизненной пластмассой.

— Всё! Так было и у меня, — сказала Таня. — Теперь надо подождать. Минут через двадцать все повторится сначала.

Максим осторожно положил пластинку на стол и сел, обхватив лицо ладонью:

«Все повторится сначала… Значит, просто фильм, ожившая фотография прошлого, еще один механизм неведомых пришельцев. Только механизм! Ну, что же…» — он крепко потер лоб, поднял глаза на Таню:

— Как это могло попасть к вам?

— Не знаю. Я нашла пластинку три дня назад. Захотелось взглянуть на свой рисунок и вот…

— Вы нашли его на той самой странице?

— Да. И сначала не придала большого значения. Мне не сразу пришло в голову поднести ее к свету. А когда увидела все это, можете себе представить… Неужели это она? Она сама заходила сюда?

— Она сама? — Максим невольно усмехнулся своим мыслям — А вы уверены, что она действительно существует?

— Как — действительно существует? Я же видела!

— Я тоже видел, даже говорил с ней. Но все приписывают это галлюцинациям, игре воображения. А один большой ученый, Антон Дмитриевич Платов, мой начальник, считает, что все такие «видения» возникают как следствие особых излучений или особого состояния мозга, подвергшегося излучениям.

— Это как же? Значит, на самом деле…

— Значит, на самом деле мы видим и ощущаем то, чего просто нет, а если и было, то давным-давно, скажем, несколько тысяч, даже миллионов лет назад. Так получилось у меня, у вас, у дяди Степана…

— Нет! Этого не может быть!

— Я сам долго не соглашался с Платовым, спорил с ним. Но он почти доказал мне… Да взять хоть то, что мы видели сейчас, это же прошлое! То, что было заснято или как-то иначе запечатлено в пластмассе, по крайней мере, на прошлой неделе, а может, и… два миллиона лет назад. Последнее более вероятно. Тогда становится понятным и незнакомый степной ландшафт и странное, ни на что не похожее сооружение. Все это лишь тень минувшего, Таня. Чудесный фрагмент далеких времен…

— Нет-нет! Не продолжайте! Не убивайте моей мечты. Я так свыклась с мыслью, что эта девушка моя ровесница, что она где-то здесь, рядом…

— Зачем мечтать о несбыточном, жить галлюцинациями, гнаться за призраком?.. — ответил Максим больше себе, чем Тане. Но она не дала ему договорить:

— Зачем мечтать?.. А разве вы сами не мечтаете? Вы сами — верите во все эти галлюцинации и излучения?

— Я должен поверить в это, понимаете, должен! Чтобы покончить наконец с бессмысленной растратой времени, чтобы жить, как все люди, спокойно работать, делать открытия. Платов прав, я должен взять себя в руки.

Она как-то странно улыбнулась:

— И думаете, станете счастливее, согласившись с Платовым?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом — счастлив я или не счастлив. Мне нужна ясность. Только ясность! Я устал от бесконечной неопределенности. — Максим встал и заходил по комнате. Таня, не зная того, коснулась самого больного его места. Согласиться или не согласиться с Антоном? — сколько раз этот вопрос казался решенным раз и навсегда и тем не менее снова и снова вставал перед ним, так же, как сейчас, мучительно заставляя взвешивать все «за»* и «против». Впрочем, эта новая находка поможет, кажется, разобраться во многом. Он подошел к столу:

— Взглянем еще раз, Таня.

Она посмотрела на часы:

— Теперь можно.

— А где пластинка?

— Я видела, вы положили ее на стол.

— Да, но здесь ничего нет. Странно. Стойте, Таня, не двигайтесь! Она могла упасть. Надо осмотреть пол, каждую половицу. — Максим встал на колени и принялся ощупывать доски пола.

Пластинки как не бывало.

Таня устало опустилась на диван:

— Вот вам и «тень минувшего»! Нет, Максим, это она принесла пластинку. Специально для вас. Знала, я покажу вам. Она же и забрала ее обратно. Теперь вы сами видите…

Максим почувствовал, что все его доводы вот-вот рухнут, как шаткий частокол на пути лавины:

— Что значит — забрала? У нас на глазах? Как можно?

— Ей все можно. Что в этом удивительного? Она совсем из другого мира.

— Из другого мира?! Что вы говорите? Какой мир имеете в виду?

— Я и сама не знаю. И никто, наверное, не знает. Мы еще многого не знаем. Но должен быть какой-то другой мир. Должен!

— Почему такая уверенность?

— Потому что я хочу этого. Мечтаю об этом. Потому, что люди должны жить где-то по-другому. По-настоящему! — Таня порывисто встала. — Как бы я хотела встретиться с ними, с этими людьми, с этой девушкой! — Она посмотрела прямо ему в глаза. — Или сгореть вот так же, в голубом огне!

— Сгореть в огне! Но почему? — искренне удивился Максим.

— Ах, неужели вы не понимаете? Не видите, как я… тоскую?

— Тоскуете? Да отчего? Зачем вам тосковать?

— Ив самом деле, зачем! — она нервно рассмеялась. — Ничего-то вы не поняли, Максим Владимирович. Ну да ладно, — она посмотрела на часы. — Простите, мне нужно на дежурство.

— Как на дежурство? Вы же больны.

— Врачу болеть не полагается, разве не знаете?

— И все-таки, как можно… — он почувствовал, что чем-то обидел девушку. Ему захотелось подойти к ней, коснуться ее волос, сказать что-нибудь теплое. Но он лишь вымолвил:

— Я зашел к вам… Мы уезжаем на днях…

— Вы уезжаете? Так вдруг! — она сразу как-то обмякла, присела на краешек стула. — А я наговорила бог знает чего.

Все получилось неожиданно… Я ждала вас раньше. Мне надо было сказать так много. А теперь уж и времени нет…

— Я виноват перед вами, Таня. Позвольте мне не прощаться сегодня, зайти еще раз.

— Если вам будет не трудно…

Антон встретил его загадочной улыбкой:

— Опять пожаловал наш знакомый.

— Кто? — не понял Максим.

— Ястреб-тетеревятник. Тот самый! Ворвался в окно, и — к сейфу! Решил сталь пробить клювом, дуралей.

— И что же?

— Ничего, долбанул раз и обратно. Я пробовал стрелять. Да сам знаешь, какой из меня снайпер.

Максим осмотрел крышку сейфа, выглянул в окно:

— Не нравится мне это, Антон. Неспроста прилетал ястреб.

— Придется усилить охрану. Недолго осталось.

— Охрана — охраной. Но он мог всадить в сейф какой-нибудь индикатор. И теперь, чего доброго, выследит наш отъезд, увяжется за поездом.

— Боишься, нагрянет в институт? — рассмеялся Антон. — Милости просим! Там на него найдется управа. Сам угодит в сейф. А где ты пропадал столько времени?

— Сказать, так не поверишь. Новый феномен на кордоне.

— Опять твоя русалка?

— На этот раз — фильм о ней. И какой фильм! — Максим рассказал о загадочной пластинке.

— Что я тебе и говорил! — оживился Антон. — Определённо, это одна из тех, кто прибыли сюда в астийское время. Наша пра-прабабка, выходит. Хотел бы я на нее взглянуть!

— Может, увидишь когда-нибудь. Если она всего лишь тень минувшего…

— Несомненно! Мы ведь понятия не имеем, как они хранили и передавали информацию. Но, видимо, некоторые источники ее действуют до сих пор. С одним из них ты и столкнулся сегодня.

— Возможно, возможно… Но как он попал к нашей знакомой? И главное — как исчез у меня на глазах?

— Трудно сказать, Максим. Но пока не важно…

— Нет, важно. Очень важно! Одно это может разрушить все твои гипотезы. Как ты не поймешь: раз то, что было в прошлом, оказывается связанным с какими-то силами, действующими сейчас, значит, прошлое становится настоящим.

— С какой стати! Пластинка могла быть кем-то найдена, как твоя шестерня. Что же касается ее исчезновения, то мало ли… Что мы знаем об их материалах? Может, это результат простой сублимации. Не будем терять на это время. Для нас важнее расшифровать саму информацию. Жаль, что ты не успел сфотографировать увиденное. Особенно последние кадры «фильма». Голубой тор мог быть звездолётом наших предков..

— Наших гостей, ты хочешь сказать? — перебил Максим.

Антон посмотрел на него долгим взглядом:

— Ты все-таки не допускаешь, что это одно и то же?

— Не допускаю, Антон.

— Но в чем я не прав, по-твоему?

— Дело не в твоих умозаключениях, они логичны. Ты очень убедительно показал возможность космической истории человечества. Возможность. Но возможность не есть действительность. Чтобы доказать ее, нужны факты.

Антон вздохнул.

— Факты надо искать. Это вопрос тяжёлый.

— Но ты хотел что-то рассказать мне в прошлый раз.

— Да я, видишь ли, давно заподозрил, что находки на Студёной имеют внеземное происхождение. Начал собирать все, что написано на этот счет, и столкнулся с одним интересным обстоятельством… Кстати, тебе не приходилось читать Фрэзера?

— Какого Фрэзера?

— Англичанина Джеймса Фрэзера[4], известного специалиста по истории религий. В книгах его, конечно, немало обычной для буржуазных ученых шелухи. Но подкупает обилие фактов. И вот анализ этих фактов приводит к любопытнейшему заключению: в религиях почти всех народов боги всегда приходят с неба. Почему с неба? Почему не с гор, не из пещер, не из дальних заморских стран, а именно с неба? Попробуй встать на минутку на место нашего далекого предка, такого, каким мы привыкли его представлять, не отягощенного никакими воспоминаниями, никакими издревле заложенными в его сознание фактами. Чем было бы для тебя небо? Весь твой опыт, весь ход твоих мыслей говорил бы об одном, что это нечто зыбкое, эфемерное, воздушное, где не может быть никакой «тверди». Недаром даже в сравнительно недавние времена непременным атрибутом ангелов, архангелов, демонов и тому подобных небожителей были крылья.

А боги приходят с неба! Причем — обрати внимание! — сами боги крыльев не имеют. Зато часто изображения их сопровождаются такими аксессуарами, какие больше подошли бы пилотам реактивных кораблей или космонавтам.

Но это не все. Боги не только приходят с неба. Они и людей создали где-то там, на небе. И только позднее, временно — заметь, временно! — поселили их на Землю, чтобы впоследствии забрать если не всех их, то, по крайней мере, наиболее достойных обратно к себе, на небо.

И как оно рисуется, это небо, рай, обитель святых»? Как что-то воздушное, неосязаемое? Ничуть не бывало! Это нечто вполне земное с богатой растительностью, животным миром, прозрачными струями воды, музыкой. Вспомни все эти «райские кущи», «райские птички», «райские яблоки». А сами «боги»? Чаще всего, это носители высшего разума, высших знаний, высшей справедливости и порядка. Они были на Земле и снова вернутся на Землю. И люди верующие их ждут. Ждут по-разному. Кто со страхом, кто с трепетом, кто с восторгом. Но ждут! Ждут возвращения их на Землю, ждут суда их над преступниками, ждут награды от них за добрые дела. И опять-таки — высшая награда мыслится как возврат туда, на небо, в тот прекрасный мир, где был создан человек, где осталась его родина, родина всех людей. Всего человечества!

Сейчас, конечно, религия стала в основном уделом малообразованных людей, но мы говорим об истоках религии. О тех временах, когда еще только складывались представления о богах. Откуда тогда возникло это стремление к небу, к заоблачным высотам, к тому, что мы называем сейчас космосом?

На мой взгляд, объяснение этому может быть одно. Представь себе такую ситуацию… Или нет, прочти вот лучше. На днях, понимаешь, не спалось, и захотелось набросать это начало всех начал, — Антон порылся в столе и подал Максиму небольшую тетрадку, исписанную крупным четким почерком. — Читай! А я выйду, покурю.

Максим раскрыл тетрадь:

«…Рёв стартовых двигателей еще метался между гор, когда звездолет, блеснув шлейфом пламени, скрылся в глубинах чужого неба. Непривычно синий небосвод вновь сомкнулся в сплошной купол, пронизанный лучами Центрального светила, настолько яркого, что не было видно ни звезды. Воздушный океан казался непроницаемым. Планета будто оделась в густую вуаль, отгородившись от всей Вселенной.

Семеро астронавтов молча обменялись взглядами. Исчезла последняя надежда на возвращение к родным мирам.

Не меньше полутора миллионов лет по местному исчислению пройдет на этой голубой планете, прежде чем корабль достигнет границ Системы, откуда двадцать микроциклов назад они вылетели на поиски разумной жизни.

В этом они не были ни единственными, ни первыми. Экспедиции такого рода давно стали буднями Системы. Но только им, участникам Семьдесят Шестой Галактической, посчастливилось открыть здесь, на краю Галактики, планету, биосфера которой мало чем отличалась от биосферы далекой родины. На ней, правда, не было еще разумных существ. Зато кислорода и самовоспроизводящейся органики оказалось столько, сколько не было ни в одном из миров Системы. И высшие приматы планеты достигли такого совершенства, что через два-три десятка миллионов лет вполне могли эволюционировать в мыслящие формы. А главное — планета была еще совсем молода и находилась в таком удалении от коварного центра Галактики, что ей не грозили никакие катаклизмы.

Словом, ради такой находки можно было потерять и не два десятка микроциклов. Система давно ждала подобных открытий. Однако последний этап экспедиции кончился катастрофой. Непредвиденный всплеск корпускулярного излучения Центрального светила вывел из строя гравигенератор звездолета. Перед участниками экспедиции встала суровая дилемма — либо оставить корабль в качестве базы на планете, либо, сняв с него лишь самое необходимое, отправить под командой автоматов на обычной досветовой скорости к Системе.

В первом случае они сохранили бы некоторый комфорт, полную безопасность, относительно спокойную жизнь, обеспеченную приборами и энергоустановками звездолета и, пусть очень слабую, надежду на устранение аварии. Во втором — лишались всего этого, но получали возможность сообщить Системе о своем открытии. Между участниками экспедиции разгорелась дискуссия. Мнения разделились.

Однако голос командира, лучше других знавшего истинную степень катастрофы и потому отстаивавшего второй вариант, оказался решающим.

И вот семеро астронавтов — четверо мужчин и три женщины — впервые остались один на один с враждебными силами планеты. Огромный небосвод чистейшей лазури раскинулся над ее лесами и лугами. Причудливые груды облаков величественно-спокойно плыли от горизонта к горизонту. Живительное тепло Центрального светила приятно ласкало лицо и руки. Но за каждым деревом, каждым камнем притаилась чужая, враждебная жизнь. Она воплотилась здесь в миллионы форм. Ею кишели и почва, и вода, и воздух. А их осталось всего семеро — всему и всем чуждых, для всего и всех лишних, ненужных, нетерпимых.

На миг сердца астронавтов дрогнули в предчувствии фатальной обреченности. Но только на миг. Уже в следующую минуту командир, как бы читая мысли своих товарищей, сказал:

— И все-таки надо жить. Жить и бороться. Чтобы сохранить самое драгоценное, что мы привезли сюда — разум.

За работу, друзья!..»

Максим живо представил себе этих мужественных звездолетчиков, не пожалевших ничего ради открытия, которого ждала их Система. Нелёгкая судьба выпала на их долю. Чем же закончился этот подвиг гостей Земли?

В комнату вошел Антон:

— Прочёл?

Максим закрыл тетрадь:

— А дальше? Что могло быть дальше?

— Что дальше? Мы уж как-то говорили об этом. Лишившись корабля и, следовательно, всякой связи со своей.

Системой, лишившись источников энергии, синтезирующих устройств, приборов, логических машин, хранилищ знаний, словом, оставшись один на один с враждебными силами планеты, они должны были одичать. Не они, так их дети. Не дети, так внуки, правнуки. Это не значит, конечно, что они вновь стали обезьянами. Нет! Их разум не угас. Но сузился до предела. Замкнулся в элементарных понятиях, необходимых для чисто биологического существования: выследить добычу, утолить голод, согреться от холода, защититься от врага. А это повлекло за собой изменение и внешнего облика человека. Трансформировался его череп, кости лица. Иной стала осанка, увеличился волосяной покров…

— В общем, тот же питекантроп, только с другой родословной? — заметил Максим.

— Ну, если и не питекантроп, то, во всяком случае, не современный человек. Кстати, Энгельс в «Диалектике природы» прямо пишет о дикарях, «у которых приходится предполагать возврат к более звероподобному состоянию с одновременным физическим вырождением».

— Энгельс, положим, только упоминает о дикарях, чтобы подчеркнуть, что даже они «стоят гораздо выше переходных существ», — возразил Максим.

— Гм… Ты, вижу, штудировал Энгельса усерднее, чем я. Но согласись, что он все-таки допускает возвращение человека к «звероподобному состоянию». А я так убежден, что при определенных обстоятельствах изменения в человеческом теле и человеческой психике могли дойти до уровня дикаря каменного века. И нечто подобное, очевидно, произошло здесь, в окрестностях Вормалея и, может быть, именно пра-праправнук пришельцев и выковал из детали какого-то прибора более нужное ему рубило. Впрочем, приборам, снятым с корабля, видимо, повезло больше, чем людям. И они до сих пор хранят бесценную информацию, рассчитанную на миллионы лет. Вот он, источник твоих галлюцинаций! Но для них, этих дикарей поневоле, она значила не больше, чем кибернетика для шимпанзе.

— Ну, хорошо, допустим, что-то подобное могло произойти здесь в астийское время. А после?

— Потом наступили холода. И все, что могло двигаться, потянулось к югу. Двинулись на юг и наши предки. Это был трудный и длительный переход. Лишь немногие дошли до южных гор. Только единицы, в лучшем случае десятки, перевалили их и вышли в долины Джамбудвипы. Это и были те перволюди, о которых повествуется в санскритских рукописях. Их было немного. Но у них был разум. Пусть в значительной мере угасший, но разум! И это дало им возможность не только выжить, но и подавить всех врагов и конкурентов, начать новое восхождение по ступеням прогресса.

А теперь — самое главное. Очевидно, мозг наших предков не только сохранил элементарную способность мыслить. Но где-то в сокровенных уголках их памяти остались картины давно пережитого, того, что было им всего дороже, что крепче всего врезалось и закрепилось в соответствующих участках коры или подкорки мозга. Но могло ли это быть чем-то иным, как не тоской по родине, далекой, затерянной в глубинах космоса, но бесконечно прекрасной, достигшей удивительного совершенства во всех областях человеческой деятельности и человеческих отношений. И чего они должны были ждать больше, о чем мечтать сильнее, как не о возвращении туда, в этот мир невиданного расцвета разума, абсолютной справедливости, истинного гуманизма и счастья.

Так не эти ли воспоминания составили основу первичных религиозных представлений? Тогда становится понятным и необычайный ум богов, их всемогущество и неодолимая тяга людей к небу Или не так?

— Фантазёр ты, фантазёр! — Максим прошелся по комнате, потом подошел к Антону, обхватив его за плечи. — Ну, что я могу тебе сказать? Слов нет, это интересно, логично, в принципе, даже возможно Но и только. Так же последовательно, строго, убедительно можно и опровергнуть твои идеи. Ну, посуди сам, если действительно в астийское время на Земле высадились какие-то инопланетяне, если они прижились здесь, дали начало новой цивилизации, то почему их родичи ни разу не навестили их, не поинтересовались их судьбой? Ведь два миллиона лет — такой срок… А между тем, никто больше не прилетал на Землю.

— Ну, положим, он не так велик, этот срок, для тех, кто путешествует в космосе с субсветовыми скоростями. Но не в этом дело. Почему ты решил, что никто не посещал Землю в послеастийское время, скажем, две-три тысячи лет тому назад? Разве ты не слышал, не читал хотя бы о наскальных рисунках в горах Тассили или знаменитом амфитеатре на плоскогорье Энладрильадо? А гигантский «трезубец» в бухте Писко, феноменом пустыни Наска, циклопические навигационные знаки близ города Мильендо! Или древняя карта из Стамбульского музея, где нанесены очертания.

Антарктиды, точно такие, какими они стали известны всего несколько лет назад! Или наконец почти несомненное изображение космического корабля на каменном надгробье из пирамиды майя в Паленке!

— Видел я фотографию этого надгробья. И все остальное для меня не новость. Только… Слушай, Антон, ведь, насколько я понял, ты имеешь в виду пришельцев из другой звездной системы и, следовательно, посланцев очень высокой цивилизации?

— Несомненно.

— Но неужели ты всерьез считаешь, что они могли преодолеть расстояния в десятки и сотни парсеков на такой колымаге, какая изображена на плите из Паленке? Неужели думаешь, что им понадобились бы эти каменные причалы, грубые примитивные указатели, нелепые посадочные полосы? А эта Стамбульская карта! Может быть, она и была слишком совершенна для времен Русско-турецкой войны.

Но кто поверит, что цивилизации, чьи корабли бороздят неоглядные просторы Галактики, не нашли ничего лучшего для изображения поверхности планеты, чем наша старушка — географическая карта? Нет, не такие свидетельства должны были бы остаться от посещения Земли гостями иных систем]

— Что же, по-твоему, могло от них остаться?

— А вот то, с чем, может быть, мы столкнулись здесь, что подчас и в руки не возьмешь и глазами не увидишь, — все эти таинственные излучения, обрывки загадочной информации, детали экзотических приборов…

— И зеленоглазые русалки с золотыми волосами! — зло закончил Антон.

— Может быть, и такие образы. А чего ты злишься?

— Потому и злюсь, что прав ты, черт вихрастый! — Антон встал и заходил по комнате. — Но в главном ты меня не переубедишь! Нет, никогда!! Человеческий разум принесен на Землю. И я докажу это и тебе и всем.

— Докажешь — как? С помощью чего? Я, может, и хотел бы, чтобы ты доказал. Но, честно говоря, не представляю даже, какие находки могут тебе помочь. При самой большой удаче в наших поисках мы в лучшем случае сможем подтвердить лишь то, что в астийское время здесь действительно высадились инопланетяне. Ну, может быть, что они остались здесь и одичали. А дальше? Как ты докажешь, чем подтвердишь, что потомки астийских пришельцев, если они были, мигрировали на юг, перевалили через горы, достигли долин Джамбудвипы, а не погибли от холода и бесчисленных врагов здесь, в Сибири? В конце концов, на это у них было куда больше шансов, чем у рамапитеков в Индии. А ведь даже доказав это, ты не сможешь еще утверждать, что они стали предками Гомо сапиенс. Здесь потребуются новые факты. Много фактов. Не будешь же ты всерьез выдвигать такие аргументы, как древние санскритские рукописи и история религий. Это не убедит даже твоих друзей. Что же касается оппонентов…

— Что касается моих оппонентов, — зло перебил Антон, — то их не убедило бы даже то, если б сейчас прилетели сами инопланетяне и прямо заявили, что они наши предки.

— Сейчас прилетели?.. — машинально переспросил Максим.

— А почему бы нет? Быть не может, чтобы, открыв такую планету, как Земля, они не вернулись снова. Я даже подсчитал кое-что…

Но Максим уже не слушал его. Не мог слушать. В мозгу билась одна мысль: а что, если они, действительно, вернулись, что, если Нефертити… Да нет, не может быть. Ведь если бы на Землю прибыл космический корабль, это всколыхнуло бы всю планету. Не заметить его просто бы не могли. Сейчас даже самолет не прорвется ни через одну границу.

И всё-таки…

А через два дня, когда он снова пришел проститься с Таней, на него обрушилась еще одна ошеломляющая новость. В этот раз она проводила его чуть не до самого Отрадного.

Спешить было некуда. Поезд отходил лишь в двенадцатом часу ночи. Вечер выдался ясный, тихий. И они шли и шли по старой Вормалеевской дороге. Шли медленно, не торопясь. Максим рассказывал о своих «встречах» с Нефертити, своих находках, своих спорах с Антоном. А Таня слушала его, не перебивая ни единым словом, лишь время от времени задавая короткие вопросы:

— И это было каждый раз, что вы чувствовали зуд за ухом, перед тем, как вспомнить её?

— Да, кажется так…

— Дайте я взгляну?

— Ну что там, обыкновенная родинка!

— Не стесняйтесь, я же врач.

— Я понимаю, но… такой пустяк..

— И все-таки, наклоните голову. Вот так, — Таня отогнула ухо и легонько надавила пальцем на выпуклость. — Это появилось в то утро, когда вы помогли ей выбраться из озера?

— Тогда я обнаружил родинку, а когда она появилась — не знаю.

— И вы никогда не показывали её врачу?

— Нет конечно!

Таня еще ниже склонилась к его виску. Щекочущая прядь волос упала ему на лоб. Теплые ладони сжали голову:

— На вашем месте я обратилась бы к рентгенологу.

— Зачем?

— Трудно сказать что-либо определенное. Но может статься, это приблизит вас к разгадке вашей тайны.

— Моя родинка! Вы шутите?! — Максим поспешно высвободил голову из рук Тани. Он испытывал страшную неловкость, видя так близко ее грудь, шею, чувствуя ее дыхание, запах волос, и оттого почти не улавливая смысла сказанных ею слов. — К тому же идти с прыщиком к рентгенологу — смешно!

— Напрасно вы так думаете. А впрочем, дело ваше, — Таня выпрямилась, поправила прическу. — Когда вы собираетесь вернуться сюда?

— Сразу, как только представится возможность. Видимо, в начале будущего лета. Если ничего не случится…

— Будем надеяться на лучшее. А теперь простимся, Максим. Вон уж и Отрадное. Мне пора назад. Только скажите еще; вы действительно хотели бы, чтобы эта девушка… чтобы все, о чем вы рассказывали, оказалось галлюцинацией?

— Мало ли, что я хотел!

— А я не хотела бы! И вот что я вам скажу Я плохо разбираюсь во всех этих излучениях, источниках информации. Но, Максим, вы ошибаетесь! И вы, и ваш начальник. Эта девушка… Она не из прошлого. Не мираж! Не галлюцинация! Поверьте мне! Я уже говорила, что той ночью, здесь, в лесу, она что-то шепнула вам. Так вот, все эти дни я старалась вспомнить, что же она сказала. И вспомнила! Она сказала: «Всё будет хорошо. Вы снова встретитесь с Ларой…»

— С Ларой?!

— Да. Так она сказала. И я вижу, вы действительно знаете её, Лару. Но ведь я никогда не слышала этого имени. Ни от вас, ни от кого другого. Значит, оно не могло прозвучать ни в какой моей галлюцинации, не могло быть рождено никаким излучением прошлого. Разве не так?

Максим стоял как оглушённый.

— Но если это не было галлюцинацией, — продолжала Таня, — то и все, что мы видели в пластинке, произошло сейчас, недавно, может быть, на прошлой неделе. Согласитесь со мной, Максим. Ну, почему вы молчите?

— Почему я молчу? Да знаете ли вы, чем может обернуться все это? Ведь девушка, о которой мы говорили… Словом, не исключена возможность, что она окажется совсем не нашей, не землянкой, а прибывшей с другой звезды!

— Я так и знала..

— Нет, это только предположение.

— Но я чувствую это. Чувствую! И так рада, что смогла переубедить вас, подарить вам радость. Ведь это, должно быть, очень важно для вас, что она не призрак, не галлюцинация?

— Для меня? Разве можно сказать, что это значит для меня? Ведь это мечта моя, цель всей моей жизни! Мое счастье и горе, моя радость и мое проклятье. И все это вы возвращаете мне! Не знаю даже, благодарить вас или…

— Или проклинать? Может быть, вы и правы… А я… я только благодарна вам за эти «алые паруса». Очень… Очень! Чем была бы моя жизнь без всего этого! А теперь… — Она подняла на него влажные блестящие глаза, протянула маленькую руку. — Теперь прощайте. До весны.

— Да-да, до весны, — машинально повторил он, всё ещё не придя в себя от потрясающей новости. А Таня как-то неловко повернулась и пошла по пустынной ухабистой дороге, опустив голову, ссутулив узкие, по-девичьи заострившиеся плечи.

И такой одинокой и беспомощной была она в хмурой лесной чаще, так трогательно беззащитны были эти её плечи, её ноги в маленьких, словно детских ботинках, вся ее тонкая, будто надломленная фигура, что Максим мгновенно забыл и о поезде, и о новых загадках Нефертити, и обо всем на свете. Он просто не мог уйти от нее в эту минуту, не мог оставить в этом месте, в таком состоянии.

— Таня!.. — крикнул он вполголоса.

Она не обернулась. Тяжелый сумрак леса будто пригнул ее к земле, черные космы елей обступили со всех сторон.

— Постой, Таня! — он бросился за ней, догнал, обхватил за плечи. Она всхлипнула, опустила голову еще ниже, закрыла глаза руками.

— Таня, милая! Дорогая моя Ассоль… — он повернул к себе ее мокрое от слез лицо, отнял руки от глаз и поцеловал в холодные, вздрагивающие губы…

8.

Это было самым ярким и захватывающим зрелищем из всего, что пришлось пережить Максиму. Ослепительно белый болид, с грохотом прорезая плотные слои атмосферы, оставляя за собой огненно-дымный след, вырвался из-за темного горизонта и, описав гигантскую дугу, на миг будто повис над головой. На какие-то доли секунды все вокруг замерло, как бывает иногда в кино, во время остановки проектора. Затем нестерпимо режущий свет стегнул по глазам, пронзительно свистящий рев заложил уши и плотный, как горячая кошма, воздух прижал его к перронной решетке.

Через минуту все стихло. Максим попытался оглядеться. Но тьма была непроницаемой., тишина зловещей. Тяжелый запах гари повис в душном воздухе.

— Антон! — крикнул он в темноту.

— Здесь я, — раздалось неподалеку, — фонарь не найду.

Однако уже в следующую минуту вспыхнуло аварийное освещение. К удивлению Максима, ни здание станции, ни состав, только что поданный к перрону, почти не пострадали, Лишь кое-где зияли окна без стекол. Зато на месте багажного сарая, куда они полчаса назад сдали бронированный сейф с бесценным рубилом, разверзлась огромная воронка. Края ее дымились. На дне кратера не было ни кирпичика. Сарай со всем его содержимым, как оказалось позже, испарился нацело.

Вот почему Максим почти не удивился, когда по приезде в институт им сообщили, что в одну из грозовых ночей прямым попаданием молнии была выведена из строя большая часть лаборатории Платова, именно та, где хранился контейнер с диковинным цветком.

Имелся ли смысл после этого проявлять плёнку, на которую были засняты конкреция и рубило? Максим заранее приготовился к новой неожиданности. И действительно— вся пленка оказалась засвеченной.

На Антона было страшно смотреть. Он рвал и метал. Клял и себя, и Максима, и всю «вормалеевскую чертовщину», но под конец сказал:

— И все-таки, я этого не брошу. Не-ет, не на такого напали. Вы не знаете Антона Платова!

— Но это ещё не всё, — осторожно заметил Максим.

— Что ещё?

Максим коротко рассказал о том, что сообщила ему перед отъездом Таня. Антон терпеливо выслушал его:

— Та-ак… Ну, что же, выходит, ты был прав, русалка мутит воду до сих пор.

— Но это значит… — начал Максим, все еще не решаясь высказать свое предположение.

— Это значит только то, что она не имеет никакого отношения ни к астийскому человеку, ни к моей гипотезе, — резко ответил Антон.

— Как и наши находки, ты хочешь сказать?

— Ни в коем случае! Русалка — одно, находки — совсем другое.

— Но связь их очевидна.

— Разве в том смысле, что эта бестия…

— Ну, зачем так, Антон? — не выдержал Максим.

— Пардон, я хотел сказать, что эта фея, это очаровательнейшее добрейшее создание и те, кто стоят за ней, так же, как и мы, охотятся за всем, что имеет отношение к астийской культуре. Только мы это делаем честно, а они..

— Но кто они, кто?

— Я знаю только одно, — что это враги Враги науки Враги коварные и трусливые Да-да, трусливые! Потому что боятся показать свое лицо. Но мы не уступим им Не бросим своего дела. И хватит об этом!

— Что же, хватит, так хватит, — Максим встал и отошел к окну. Стоило ли дальше спорить с Антоном? Стоило ли говорить о своих предположениях, о том, что не шло теперь у него из головы, но что он по-прежнему не мог доказать даже самому себе. Ведь все упиралось именно в эти враждебные силы. Уж их-то никак нельзя было связать с прибытием на Землю представителей сверхвысокой, сверхкультурной, сверхгуманной цивилизации. И тем не менее — Антон был прав, да он и сам видел это — какая-то ниточка безусловно, связывала эти силы с таинственной незнакомкой. Но что могло быть между ними общего? И кем в таком случае оказывалась Нефертити? Ответ на это мог дать только Вормалей.

Однако, когда этой весной они снова приехали в Отрадное и начали уточнять план дальнейших работ, Антон вдруг сказал:

— Ну, если и в этом году мы вернемся с пустыми руками, придется проститься с Вормалеем.

— Как проститься?! Совсем? После всего, что мы здесь нашли?

— После того, как мы все потеряли. Но не в этом дело.

В институте я не хотел тебя расстраивать. А теперь скажу.

Незадолго перед отъездом меня вызвал профессор Победилов.

— Наш директор?

— Да, Павел Семенович. Так вот, пригласил он меня к себе в кабинет и выложил целую кучу анонимок. Какой только грязи на нас с тобой не настрочено. И что средства-то государственные мы пускаем на ветер, и что занимаемся не тем чем нужно. Словом, хоть за решетку нас сажай.

— Ну, авторов этой брехни угадать не трудно. Многим мы пришлись не ко двору Но Павел Семенович! Неужели он принял это всерьез?

— Павел Семенович смеялся вместе со мной.

— Гак в чем дело?

— А в том, что посмеяться-то он посмеялся, а в заключение сказал. «Боюсь, не пошла бы эта пакость дальше, в вышестоящие инстанции. Сам знаешь, как там реагируют. Пойдут комиссии, запросы. Мне — неприятности, на институт — пятно. Бросили бы вы этот Вормалей, свет клином, что ли, на нем сошелся». Понимаешь, как дело оборачивается?

— Да уж, для Победилова честь мундира…

— Есть у старика такой грешок. Но ведь и прав он. А если, действительно, нагрянут эти комиссии? Что мы ответим им, что покажем?

— Да-а, ситуация! Почище всяких неведомых сил. Но до осени мы сможем еще работать спокойно, я так понимаю?

— До осени — возможно, дальше — едва ли.

— Тогда надо сделать хотя бы самое главное.

— Что ты имеешь в виду?

— Озеро за Лысой гривой На него вся надежда. И ещё — по пути к гриве есть любопытное местечко, куда вот уже много лет молнии бьют практически в одну точку…

— Молнии бьют в одну точку?! Что же ты молчал до сих пор?

— Геологи решили, что, скорее всего, это залежь магнетита.

— Залежь магнетита! Где-нибудь в другом месте это могло быть и рудной залежью. Но здесь… В общем так, завтра же набирай людей и — к Лысой гриве!

— Людей набрать не трудно. Но мне кажется сначала стоило бы сходить туда вдвоем. И без лишнего шума.

— Чтобы не раздражать наших врагов?

— Я не могу сказать ничего определенного, но..

— Ясно! Согласен.

Через два дня с восходом солнца друзья отправились к.

Лысой гриве. Благополучно миновали Гнилую падь, без всяких происшествий переночевали под сопкой Дальней, наутро легко отыскали почти торную теперь тропу и к вечеру должны были выйти к рытвине. Максим с минуты на минуту рассчитывал уже увидеть знакомый мостик, как вдруг лес как-то сразу расступился, и оба остановились, пораженные видом открывшегося зрелища.

Весь склон сопки был абсолютно голым, будто вспухшим бугристыми наплывами развороченной земли.

Оползень! Гигантский свежий оползень. Верхняя часть склона примерно на одну треть от вершины была срезана как ножом, и вся эта многомиллионнотонная масса грунта обрушилась вниз, погребя под собой вековые заросли тайги.

Друзья осторожно взобрались вверх по осыпающемуся откосу и огляделись. Унылая картина голой буровато-серой земли, из которой лишь кое-где торчали искореженные стволы и корни деревьев, тянулась на многие сотни метров вперед и вниз, сливаясь там с черной болотистой низиной.

Никаких следов тропинки дальше не было, из чего следовало заключить, что оползень произошел совсем недавно, может быть, даже несколько дней назад.

Друзья молча переглянулись Максим сбросил с плеч рюкзак и опустился прямо на землю;

— Кто мог предположить такое…

Антон нервно, ломая спички, закурил.

— Да, чистая работа, ничего не скажешь. Мат в два хода! Стоило ради этого плюхать по тайге…

— Главное — озеро, Антон.

— Что, озеро! Думаешь, там сохранилось что-нибудь? Не-ет, против таких врагов мы бессильны! И как ни горько признавать поражение, а придется, — он бросил недокуренную папиросу, сел на землю. — Но кто мешает нам, кто? Ты посмотри на этот катаклизм! Десяток водородных бомб не смогли бы переместить такой уймы грунта. Словно сама планета восстала против наших попыток проникнуть в тайны астия.

— Но это тоже факт величайшего значения!

— Еще бы! Только не для нас с тобой, двух кустарей-одиночек. И без того, мы, кажется, выпустили из бутылки такого джина…

— Волков бояться — в лес не ходить!

— Здорово сказано! — усмехнулся Антон, — А ты представь на минуту, что этот «оползень» произошел бы чуть позже, скажем, вот сейчас, когда мы вышли к твоей рытвине.

— Так не могло быть, — упрямо возразил Максим. — Ты думаешь, случайно при взрыве метеорита не пострадал ни один человек. И так было всегда…

— При взрыве метеорита! Снаряда, ты хочешь сказать?

— Специалисты не сомневаются, что на станции упал метеорит.

— Если бы специалисты знали все, что знаем мы. Рубило уничтожено снарядом!

— Какая разница…

— Разница есть! Это было предумышленное нападение. К тому же, кроме рубила, погибла масса материальных ценностей Я выяснял. А наша лаборатория! Убытки исчисляются в сотни тысяч. Одного этого достаточно, чтобы дать знать соответствующим органам.

— О чем? Об ударе молнии? О падении метеорита? Об этом оползне, в котором ни один геолог не найдет ничего необычного?

Антон долго молчал:

— Да, более идиотского положения не представишь! — он взглянул на часы. — Однако время связи с Отрадным.

Максим вынул рацию, надел наушники. База ответила сразу.

— Вас слышим. Как успехи? — послышался бодрый голос студента-практиканта Геры.

— Все хорошо, — устало ответил Максим. — Как вы там?

— Порядочек, Максим Владимирович! Только вот телеграмма из института.

— Читай.

— Значит так. «Отрадное Главпочта Платову, Колесникову…»

— Ну, что ты замолчал?

— Да тут, понимаете, такое… — Гера будто поперхнулся кипятком. — Вот: «Профессору Платову немедленно прибыть в институт. Доценту Колесникову свернуть экспедицию, распустить штат, отправить малой скоростью снаряжение и оборудование, следовать в институт. Срок — неделя. Подпись — Победилов».

— Что-что?! Повтори! Максим сдернул наушники и нацепил их на голову Антона. Тот выслушал телеграмму с каменным лицом:

— Та-а-ак… Приехали! Гера, ты вот что… Телеграфируй в институт, что мы в маршруте, на базе будем дня через три. Ну и… пока все. Завтра связь, как обычно. Привет всем, — он неторопливо снял наушники, помял папиросу, чиркнул спичкой.

Максим не дал ему закурить:

— Что это значит, Антон?

— Не знаю. Во всяком случае, ничего хорошего.

— Но ты позвонишь им?

— Конечно, позвоню. Однако боюсь, это не изменит дела. Телеграмма похожа на приказ.

Через два дня состоялся телефонный разговор с институтом. Трубку взял профессор Победилов:

— А-а, Антон Дмитриевич. Привет! Очень рад, очень рад! Вы что же, все там, в тайге? А у меня для вас новость. Да-с! Бросайте все и езжайте домой. Немедленно! Предстоит командировочка… э-э… совсем другого рода. В Канаду.

— В Канаду?!

— Да, в Канаду, в Монреаль, по приказу самого министра, в порядке, так сказать, научного обмена. Года на два, не меньше. Что же вы молчите? Не можете прийти в себя от изумления?

— Изумляться особенно нечему. Но зачем такая спешка?

Может, я смогу провести отпуск здесь?

— Что вы, что вы, Антон Дмитриевич! Командировка с первого июля А всякие там оформления и прочее, разве вы не знаете? Ехать придется всей семьей.

— Понимаю, но как же кафедра, лаборатория?

— Лабораторию передадим Колесникову. Думаю, потянет?

— Ещё бы!

— Вот и отлично. Кстати, можете его поздравить с утверждением в звании, отношение из ВАКа получено. Ну а кафедру… Кафедру, я думаю, временно передать Субботину.

— Субботину?!

— Знаю, не находка. Но другой кандидатуры у меня пока нет. Приедете, обмозгуем вместе. Так что, ждём! — Победилов повесил трубку.

— Всё слышал? — обратился Антон к сидящему рядом Максиму.

Тот молча кивнул. Стоило ли говорить, что все это определенно подстроил Победилов, решивший во что бы то ни стало оградить себя от всевозможных неприятностей.

— Надо ехать, Максим, — вздохнул Платов. — И мне, и тебе. Не будем прощаться с Вормалеем навсегда, но…

— Все ясно, Антон. Только почему я-то должен все бросить и, сломя голову, мчаться в институт? В конце концов, у меня отпуск. Мне не нужно никаких средств. Но сам собой я могу располагать до осени? Кому я нужен в институте?

— Как кому? Лабораторию надо принять, войти в курс дела.

— Ну, хоть с полмесяца, Антон?

— Хочешь сходить на озеро?

— Надо, сам понимаешь.

— Ну, что же, две недели дам. Но не больше.

— Спасибо и на этом. Когда едешь?

— Сегодня, чего тянуть. Дел там, действительно, невпроворот. А здесь… Днем больше, днем меньше…

— Да, конечно, — согласился Максим.

Они вышли с почты, пересекли тихую деревенскую улицу. Несколько минут оба не говорили ни слова.

— Слушай, Антон, — нарушил наконец молчание Максим, — помнишь, ты говорил, что инопланетяне, высадившиеся здесь в астии, могут вернуться на Землю снова? Ты допускал даже, что это может произойти уже сейчас.

— Что теперь об этом говорить…

— И все-таки, как ты думаешь, если бы случилось так, что они, действительно, прилетели, узнали бы мы об этом?

— Скорее всего, нет. Зачем им выдавать себя? Я уверен, они ограничились бы только наблюдением. И сделали все возможное, чтобы земляне даже не догадались об их присутствии.

— Но как они смогут остаться незамеченными? При той сети радаров, станций слежения за спутниками?

— Чудак-человек! Неужели ты думаешь, что у такой цивилизации не хватит средств нейтрализовать всю нашу технику обнаружения? Тем более что, скорей всего, они станут вести наблюдение с высокой орбиты спутника.

— А если кто-нибудь из них все-таки спустится на Землю?

— Вряд ли они пойдут на такой риск. Мало ли на Земле всяких мракобесов. А орудий уничтожения наша цивилизация изобрела предостаточно. Понадобилось вон каким-то негодяям спалить багажный сарай — и спалили. Не понравилось кому-то ваше любопытство в подводном туннеле — и вас чуть не на тот свет! Так что зря ты подтрунивал над моими предостережениями. От некоторых господ трудно ждать бескорыстного интереса к космосу, а агенты их могут оказаться в любой точке Земли. И они, посланцы иных миров, будут знать обо всем этом даже на высоте десятков тысяч километров.

— Может быть, ты и прав, и все-таки, знаешь, что за мысль нет-нет да и придет мне в голову?

— Знаю. Догадываюсь по твоим вопросам. Но не буду ни укреплять тебя в этих мыслях, ни разрушать твоих надежд. Задам только один маленький вопрос. Ты ведь вырос в тайге и должен быть хорошим следопытом?

— Как тебе сказать…

— Так вот, вспомни, после встреч с твоей незнакомкой, как бы они ни кончались, видел ты когда-нибудь ее следы?

— Ее следы? Нет, не видел. Ни разу.

— Вот ведь как все не просто, Максим. Очень не просто! А на дне, у обрыва, следы были, вы с Костей оба их видели. И это грубая и опасная реальность Стоит ли тебе оставаться здесь одному?

Максим не знал, что ответить. Снова, уже в который раз, все его догадки летели прахом. И все-таки, — бросить всё и уехать с Антоном? После всего, что он уже узнал?!

Да, следы на дне озера — явная, реальная опасность, а Нефертити по-прежнему лишь непонятный феномен. Но, может быть, эта опасность больше всего и грозит ей, может быть, вокруг нее и сжимается кольцо черных сил, набрасывающихся на все, что имеет хоть малейшее отношение к космосу? И он один может предупредить ее об этом Кто бы она ни была. Сколько бы тайн ее ни окружало. Что из того, что он не видел ее следов? В ней все необычно, все загадочно. Но может ли быть иначе, если она совсем с другой звезды…

— Нет, Антон, я должен побывать на Лысой гриве.

— Только не в одиночку!

— В одиночку, Антон. Сам понимаешь, иначе нет смысла.

— Ну, смотри. Я не могу запретить тебе этого, как не могу отнять твоей мечты. Мой долг был — предостеречь тебя. Но, будь я на твоем месте, я поступил бы… точно так же.

— Спасибо, Антон.

— Не будем говорить этих банальных слов. Ну! — он крепко стукнул Максима по плечу. Но тот обхватил его за шею и прижался к худой небритой щеке…

И вот он снова один. На той же платформе, где год назад скиталец космоса отнял у них последнюю находку. Исчезли, погасли во тьме три красных бегущих огонька. Замер, будто растворился в ночи, гул уходящего поезда. И привычная, веками устоявшаяся тишина будто спустилась с черного неба.

Как знакома была Максиму эта тишина ночного леса. Он любил ее с детства, она помогала ему всегда, ей, только ей, мог доверить свои мысли. И он, как в годы далекой юности, шагнул прямиком в лес. Деревья сомкнулись за ним. Тайга приняла его в свои пахучие объятия.

Он шел, не выбирая направления, не зная, куда и зачем идет, и мысли скакали, как падающие с кручи комья земли: метеорит… оползень… Нефертити… Субботин, его будущий начальник… Дом, жена, сын Славик… Максим сбавил шаг.

Славка, сынок!.. При мысли о нём сердце сжалось от нежности и боли. Он любил его, как можно любить только сына. В памяти всплыл день, когда он увидел его в первый раз, через окно роддома. Маленький, красный, сморщенный комочек, — а сердце так и рванулось к нему, слабому, неподвижному, беззащитному. И ещё — Славику не было и трёх лет, когда Максим, неся его на руках из яслей, поскользнулся на мокром льду. Малыш в кровь ободрал нос и щеку и тоненько плакал в своей кроватке, сотрясаясь всем крохотным тельцем. Максим клял себя, как только мог, за эту неосторожность, когда услышал сдавленный голос сына: «Мама, ты ругала папу за то, что он уронил меня?» «Ругала, сынок, ругала, — поспешно ответила Марина, — и ещё отругаю». «Не надо, мама, не надо! — всхлипнул Славик — Он же нечаянно. Он и сам упал».

Можно ли было без волнения вспоминать все это?

Сын! К нему он помчался бы хоть сейчас, бросив все на свете, Но дома была еще и Марина, совершенно чужой, совершенно случайный в его жизни человек. Он только сегодня получил от неё письмо, в котором Марина писала: «…Один надежный человек сказал, что вы там ещё в позапрошлом году раскопали клад Малея. И мне ни брошечки! Хорош муженёк! Ведь это надо — богатство в руки лезло, а он его кошке под хвост! Уж этого я тебе не прощу! И Славке скажу: «Вот он какой, твой отец!»

Это было страшнее всего — ее влияние на сына. Как уберечь его от этой скверны? Как вообще наладить семейную жизнь? До сих пор он старался просто возможно меньше бывать дома. Но это не выход. Сын растет, становится человеком. Он должен помочь ему стать настоящим человеком.

Ничего хорошего не ждет его и в институте. Там тоже не обойдется теперь без осложнений. Тот же Субботин не упустит случая отыграться за откровенное пренебрежение, с каким относился к нему Максим. А мало ли в филиале таких субботиных. До сих пор Максима спасала от них широкая спина Антона. Теперь придется стоять за себя самому.

Но самым страшным ударом был приказ свернуть работы в Вормалее. Ясно, что он не выберется сюда и в следующие годы. Кто станет субсидировать экспедицию со столь сомнительными целями? Только авторитет Антона и его положение в институте позволяли до сих пор проводить эти дорогостоящие работы. А это значит отказаться от того, что стало целью всей жизни, в чем он поклялся памятью Крайнова, что просто не мог бросить после всего, что узнал от Тани.

Впрочем, осталась еще одна возможность. Одна-единственная. Он давно приберегал ее на самый крайний случай. Кажется, такой случай наступил…

Но что это, огни? Лес расступился. Из темноты выступили дома, заборы. Вормалей! И знакомое крыльцо с балясиной. Так вот куда вынесли его усталые ноги!

Он перевел дыхание, огляделся. Все здание больницы тонуло в ночном мраке. Но одно окно светилось. Ее окно. Там слышалась даже музыка. И легкая тень мелькала за занавеской. Зайти или не зайти? Но ведь поздно. Однако так хотелось выговориться, увидеть хоть сочувствующий взгляд.

А окно может погаснуть каждую минуту. Тогда нельзя будет и постучаться.

Он подошел к крыльцу. Подумал. Отошел опять.

Но окно вот-вот погаснет! Что тогда? Разве мог он уйти, не повидав ее! Он прыгнул на завалинку и осторожно стукнул в стекло. Тень метнулась к окну. Занавеска чуть приподнялась. Удивленное, испуганное лицо Тани прильнуло к стеклу и тут же вспыхнуло радостью:

— Максим! Я сейчас…

Торопливый щелчок ключа, быстрые шаги в сенцах, короткий стук щеколды, — и тонкий силуэт Тани показался в полосе света. Максим шагнул к ней:

— Простите, что в такой поздний час…

— Входите, входите! Я словно чувствовала…

Он вошел в знакомую комнату. Здесь все было прежним. Не было видно лишь мольберта, вместо него стояла тумбочка с телевизором. Таня поспешно выключила приемник:

— Вы прямо из тайги? Голодны?

— Нет, спасибо, я ненадолго. Не совсем приятные новости. Приказано возвращаться в институт.

— Как в институт? Вы только что приехали!

— Я сам до сих пор не могу опомниться, — Максим устало опустился на стул.

— Я все-таки приготовлю покушать.

— Ну что же, пожалуй. Мне все равно надо написать небольшое письмо. Дайте лист бумаги, Таня.

— Вот здесь, на столе, найдете все, — она вышла за дверь.

Максим пересел к столу на диван. Да, это последняя возможность. Больше откладывать нельзя. Если ничего не даст озеро, то Зуб Шайтана… В случае неудачи Таня и перешлет письмо Антону.

Он запечатал конверт, надписал адрес. Таня вернулась в комнату. Он протянул ей пакет:

— Таня, завтра я уйду в тайгу. Дней на семь-десять. Мне нужно проделать один опыт. Он может кончиться… плохо. И если через десять дней я не вернусь сюда, к вам, вы отошлете это письмо.

Глаза девушки наполнились страхом:

— Это очень опасно, Максим?

— Это надо, Таня. Иначе пропадет труд многих лет. Я не могу уехать без этого опыта.

— Он связан с ней?

— Да.

— И вы пришли взглянуть на рисунок?

— Я пришел к вам, Танюша.

— Ко мне?.. — она вспыхнула, зарделась до кончиков ушей. — Вам плохо, Максим?

— Да не хорошо. Я шел вот сейчас, думал…

— Говорите, говорите! — она села на стул против него, как школьница, даже ладошки положила на колени.

И снова мысли, тяжелые, как комья мокрой глины, запрыгали, цепляясь друг за друга, с трудом вмещаясь в слова и фразы. Таня слушала, не произнося ни звука. И лишь тогда, когда он замолчал, тихо сказала:

— Боже, почему все хорошие люди так несчастны!

— Хорошие люди… А где он, критерий того, что хорошо, что плохо? Почему вы думаете, что если я не такой, как другие, то я лучше их? А они, эти другие, считают плохим меня и, может быть, вас. И все мы люди. Кто рассудит нас?

На земле нет более высокого судьи, чем человек. Но вы знаете, как различны люди. И каждый считает правым себя. Много ли вы видели ханжей, пошляков, грубиянов, невежд и просто отъявленных негодяев, которые сказали бы: да, мы плохи? Нет, они не скажут этого. Больше того, они сами претендуют на роль судей. И чаще, чем кто-либо другой. Между прочим потому, что по злой иронии судьбы нередко занимают так называемые «руководящие посты», создают «общественное мнение». Вы думаете, среди них, этих «судей», мало найдется таких, которые завтра же предадут анафеме нас с вами только за то, что я пришел к вам в этот час?

— За то, что вы пришли ко мне? Но почему? Что в этом плохого? Ведь вы для меня… Я люблю вас, Максим, — она пересела на диван, протянула к нему руки. — Я так ждала вас! Я готова на что угодно, лишь бы помочь вам. Хоть в чём-нибудь…

Он осторожно погладил её по голове:

— Спасибо, Танюша. Я… пойду. А через десять дней…

— Нет! Нет, Максим! Вы не уйдете, — ее маленькая горячая ладонь легла ему на лоб, пальцы разгладили глубокие морщины.

— Не надо, Таня…

Она опустила руки, сжалась, как от удара:

— Боитесь «анафемы»?

— Нет, — твердо ответил Максим, — Но я не имею права на… это. Вы достойны самой большой, нераздельной любви. А я… Вы же знаете, что я всю жизнь гоняюсь за своими миражами.

— Я знаю это, — тихо прошептала Таня — Знаю… Но я люблю вас. И этот вечер, как бы он ни кончился, будет самым счастливым в моей жизни. — Руки Тани снова легли ему на плечи, губы коснулись рассыпавшихся волос, и он почувствовал сквозь тонкий шелк блузки, как бьётся ее сердце..

9.

Было далеко за полдень, когда Максим поднялся на гребень Лысой гривы, и перед ним открылся знакомый амфитеатр гигантской котловины Он был все тем же, как много лет назад. Видно, здесь оказались безвластны любые силы. Но как неприветливо встретило его на этот раз лесное озеро!

День выдался холодным, непогожим. Сырой пронизывающий ветер метался по голым скалам. Черные тучи неслись над самой головой. Длинные космы тумана, подобно щупальцам исполинского спрута, сползали вниз к самому озеру, которое казалось сейчас зияющим провалом. Как непохоже это было на ту феерию красок, какая осталась в памяти.

Максима от первого посещения Лисой гривы! А что ждет его там, внизу? Да и успеет ли он спуститься до грозы?

Но спуск прошел без всяких происшествий, он еще засветло выбрался на широкую полосу знакомого пляжа.

Зато озеро выглядело здесь еще мрачнее и суровее. Точно циклопический щит вороненой стали, лежало оно в своих неестественно белых берегах — холодное, пугающе неподвижное А тучи, кажется, уже сомкнулись с бортами котловины, стали фиолетово-сизыми, нависли клубящейся громадой.

Максим поспешил соорудить шалаш, натаскал в него побольше хвои, заготовил дров, потом достал магнитофон, кинокамеру, разложил так, чтобы все было ночью под рукой, и только после этого, не разводя пока костра, наскоро поужинал.

Меж тем стемнело. Сразу. Без всяких сумерек. Будто все тучи скатились в котловину, заполнив ее до самого верха.

Максим выбрался наружу, прошел вдоль берега, постоял у воды, пристально всматриваясь и вслушиваясь в густой мрак. Однако тьма была непроницаемой, такой, какой она бывает, наверное, лишь в космосе Впрочем— или ему показалось? Но нет, теперь он отчетливо видел, что над водой озера, точнее, там, где угадывалась эта вода, слабо мерцает полоска бледного фосфоресцирующего тумана.

Что бы это могло быть? Максим поднялся вверх по склону — мерцание не исчезало. И теперь, с более высокого места можно было видеть, что это не полоса, а круг, туманное кольцо мерцающего полусвета. Временами оно бледнело, почти гасло. Но через минуту снова разгоралось, становилось шире, приобретало зеленовато-голубую окраску И все это в абсолютной тишине Напрасно он старался уловить какие-нибудь звуки или запахи. Призрачное кольцо безмолвно парило в ночном мраке.

Максим попытался прикинуть размер мерцающего тора.

Он был, видимо, значительным, не менее полукилометра в диаметре, таким же, как и кольцо красочного фейерверка, которое сверкало в озере в ту памятную ночь. А что, если заснять этот феномен? Света, конечно, мало, очень мало! Но почему не попробовать. Он взял кинокамеру, поставил самую малую частоту, до предела раскрыл диафрагму — в видоискателе отчетливо вырисовывалось сплошное светящееся кольцо. Максим положил палец на спусковой рычаг.

Но так и не нажал его: огненный смерч молнии прорезал небо, страшный раскат грома взорвал ночную тишину, неистовый шквал дождя обрушился на котловину.

Нет, это был не просто дождь! Ничего подобного Максим не видел ни разу в жизни. Будто там, наверху опрокинулась гигантская цистерна, и сплошной столб воды разом пригнул его к земле. Схватив кинокамеру, он еле смог добраться до шалаша. Но и там не было спасения. Вода лилась сверху, с боков, а через несколько минут вдруг начала подниматься над хвойной подстилкой. Все выше, выше… Что такое?

Почему она не скатывается вниз по склону? В смутной тревоге Максим выскочил наружу и сразу оказался по пояс в воде. Сильное течение ударило по ногам, швырнуло прочь от шалаша Новая вспышка молнии — и он увидел, что озеро вышло из берегов и стремительно заливает котловину.

Только теперь до сознания дошло, какой опасности подвергается он в этой бессточной воронке, собирающей осадки со всех окрестных гор.

Дождь все усиливался. Молнии одна ярче другой полосовали небо. Непрерывные раскаты грома слились в сплошной грохот. Но еще страшнее был другой шум — грозный, нарастающий, стократно усиленный резонирующим действием котловины рев низвергающейся по склонам воды. Кто знает, сколько еще будет подниматься озеро. Может, оно зальет полкотловины. Тогда здесь захлебнется все живое.

Единственный путь спасения — назад, к Лысой гриве!

Не возвращаясь к шалашу, Максим метнулся вверх по склону. Но вода толкала обратно, валила с ног. Лес на опушке был густым, с подлеском. Лишь частые вспышки молний позволяли лавировать меж тесно сгрудившихся деревьев. Но в прогалинах между ними бурный поток нес обломки сучьев, груды валежника, целые стволы деревьев.

Не было, казалось, никакой возможности противостоять бешеному натиску воды. И все-таки он лез и лез по разъезжающейся под ногами круче, цепляясь за невидимые во тьме ветви.

Однако вода прибывала слишком быстро. Скоро она дошла почти до плеч. Максим начал терять опору под ногами. Пришлось перебираться от дерева к дереву, не выпуская из рук скользких сучьев. Наконец исчезла и эта возможность. Дно окончательно ушло из-под ног, течение неудержимо потянуло в глубину. Он ухватился за первый попавшийся сук, стараясь нащупать ногами землю. Но сук обломился, и он с головой ушел под воду. Разъяренный поток мгновенно увлек его с собой, закружил вместе с грудой плавника, больно ударил обо что-то твердое.

В свете молнии он успел рассмотреть лишь толстый замшелый ствол и длинный сучок, свесившийся над самой головой. Собрав последние силы, Максим уцепился за эту рогатину и, подтянувшись, налег на нее животом. Теперь наверх! Нащупав в темноте второй сук, он перебрался выше, потом еще выше… Пока клокочущий поток не остался глубоко внизу. Тогда он примостился на узкой развилке и крепко прижался к мокрому стволу.

Конечно, это была лишь передышка: вода доберется и сюда. Однако теперь он мог хоть перевести дух, осмыслить положение Он постарался по звуку определить, как высоко поднялся над водой. Но тьма вдруг раскололась особенно страшной молнией. Гигантский столб пламени взметнулся почему-то снизу, от воды и, пронзив черное небо, рванулся прямо в зенит, оставив за собой небывало яркий след. А в следующий момент произошло что-то еще, что-то не менее поразительное, но такое, что Максим не смог сразу осмыслить. И только минуту спустя до сознания дошло, что прекратился дождь.

Он глянул в небо — там не было ни звезды. Значит, над котловиной еще висели тучи. И в них, этих сплошных черных тучах мерцало… бледное туманное кольцо. То самое кольцо, какое он только что собирался заснять! Что это, особый вид атмосферного разряда, сложный оптический мираж или свечение воздуха под действием радиации? Во всяком случае, именно в этот участок неба вонзилась удивительная молния. Если это была молния…

Между тем, раскаты грома начали стихать. Вспышки молний сместились в сторону. Град падавших с веток капель прекратился. Теперь отовсюду несся лишь шум бурлящей воды. Но постепенно утих и он. Тучи над котловиной разошлись. Показались звезды. Однако до рассвета нечего было и думать опуститься вниз. Максим поудобнее устроился на своей развилке и пристегнулся ремнем к стволу.

Спать не хотелось. Но слишком велика была усталость.

Ночь тянулась бесконечно. Но вот забрезжил рассвет.

Каково же было удивление Максима, когда, глянув вниз, он не увидел под собой никакой воды. Не было воды и дальше, вниз по склону Лишь заиленные груды бурелома да глубокие свежие рытвины говорили о разыгравшейся ночью катастрофе.

Максим спустился с дерева и, с трудом ступая затекшими ногами, начал пробираться к озеру. Берега его были завалены обломками сучьев. Но вода стояла на прежнем уровне. Вот так неожиданность! Куда могла подеваться такая масса дождя? Никакого поверхностного стока озеро не имеет — склоны котловины замкнуты со всех сторон.

Значит, подземный канал? Но. почему тогда не уйдет все озеро, почему оно сохраняет постоянный уровень? Это может быть только в том случае, если туннель подпирается другим водоемом. Но где он, этот водоем?

И вдруг его осенило: Вормалеевское озеро — вот куда сбрасываются воды из котловины. И обнаруженный ими с.

Костей грот — не просто грот, а соединительный канал. Тогда становится понятным и исчезновение контейнера, и появление астийского эдельвейса и многое другое. Но если так, то он, этот туннель, это лесное озеро могут дать ключ к разгадке если не тайны Нефертити, то по крайней мере тайны злых сил, которые мешали их работе. Туманный тор и странный разряд молнии — прямое тому доказательство.

Здесь, в озере, определенно что-то есть. Максим впервые за все время почувствовал, что подошел совсем вплотную к раскрытию одной из величайших загадок, но.

Что он мог сделать один в оставшиеся несколько дней?

Проникнуть в озеро не просто. Несчастный случай в туннеле и события минувшей ночи были слишком красноречивым предупреждением. А Нефертити не показывается, не дает о себе знать ничем. Однако он должен, непременно должен ее видеть! Остается одно — Зуб Шайтана.

Мысли о новом восхождении на скалу давно не шли у Максима из головы. Тщательно перебирая в памяти события десятилетней давности, он все больше склонялся к тому, что феномен Зуба Шайтана имел самое непосредственное отношение к Нефертити Время показало, что запах астийского эдельвейса был связан только с ней, а музыка, которую он слышал в тот день, не могла принадлежать ни одному из известных инструментов.

К тому же, там, на вершине скалы, эта музыка и запах ощущались только в том случае, если коснуться колец.

Значит, то, что он принял за альпинистские крюки, было вовсе не крюками, а частью какой-то линии связи, проходящей через Зуб Шайтана и соединяющей Лысую гриву с другим, неизвестным ему пунктом, где также бывала, а может быть, постоянно проводила время Нефертити.

Не приходилось сомневаться и в том, что в шуме ветра он слышал шепот. Стало быть, находясь где-то далеко от сопки, она могла видеть его на скале, говорить с ним, пользуясь, очевидно, той же системой связи.

Но если так, то стоит снова подняться на Зуб и подключиться к линии связи — может быть, для этого достаточно лишь коснуться кольца — как удастся вызвать Нефертити, заговорить с ней. Ведь в тот день на скале он, помнится, не произнес ни слова, только слушал. А если попробовать вмешаться в музыкальный код?..

Как бы там ни было, это оставалось последней возможностью связаться с Нефертити. Только сможет ли он еще раз подняться на скалу? Память до сих пор хранила страшные мгновенья, пережитые на отвесной стене. Это и сдерживало его до сих пор от рискованного шага. Он все надеялся обойтись без этой крайности. Однако теперь были исчерпаны все возможности. Посещение Лысой гривы не дало практически ничего, только укрепило его в сознании, что на пути к тайне стоят совершенно непреодолимые силы.

И вместе с тем он все больше проникался убеждением, что эти силы направляются не волей Нефертити, что они враждебны ей самой, и помочь ей здесь, на Земле, может только он, Максим.

Вот почему пришел он сегодня к Зубу Шайтана. Здесь, только здесь мог он в последний раз попытаться вызвать ее на разговор. Или хотя бы сфотографировать кольца, взять небольшую крупицу их для анализа, может быть, записать на магнитофон звуки, передающиеся по необычной линии.

В этом был, конечно, большой риск. Силы, противодействовавшие им до сих пор, могли вмешаться и на этот раз.

И здесь, на отвесной скале, это было особенно опасно. Но иного выхода не было. Он просто не мог уехать из Отрадного, не предприняв этой последней попытки.

И вот он снова перед каменной громадой, выдающейся в небо. Позади — десяток километров подъема по лесистому склону сопки, короткий разговор с Силкиным. Впереди— лишь неизвестность. Одно он знал твердо: путь отсюда лежит только через вершину Зуба Шайтана.

Итак за дело. Немного передохнув, Максим проверил фотоаппарат, магнитофон, все уложил в рюкзак вместе с молотком, напильником, связкой веревок, снял лишнюю одежду, разулся до носков, в последний раз оглядел путь к вершине.