Астийский эдельвейс

Дипломант-бионик Антон Платов был прямой противоположностью веселому, словоохотливому, никогда не унывающему Михаилу. Друзья нашли его в самом дальнем углу дипломной комнаты, за шкафами, где он сидел один над грудой чертежей и в ответ на шумное приветствие Глебова сказал тихо, не поднимая головы:

— Привет. Что скажешь?

Максим с интересом рассматривал непримиримого «нигилиста». Антон был высок, широкоплеч, с большими сильными руками и очень крупными неправильными чертами лица. И тем не менее было в нем что-то удивительно располагающее. Глаза — догадался Максим. Глаза у Антона были голубыми, почти синими и светились какой-то особенной застенчивой добротой.

Глебов подтолкнул Максима к столу:

— Да вот, познакомься, — еще один любитель родословной человечества. И тоже бредит астием.

— Астием? — Антон быстро взглянул на Максима. — Чем же вас привлек астий?

— Астий — это так, к слову. А о предках человека мне, действительно, хотелось бы потолковать.

— А что вы уже читали, что знаете о происхождении человека?

— Знаю мало. Не больше, во всяком случае, чем любой «средний» первокурсник. Ну, а читал… Читал все, что попадалось под руку, все, что мог найти, — Максим перечислил несколько книг и статей по антропологии, коротко передал их содержание.

Антон усмехнулся:

— Это, конечно, примитив. Но… — он подождал, пока вышел из комнаты Глебов, и сказал — Вообще-то я дал слово не говорить на эту тему с зубрилами-начётчиками, которым всегда всё ясно и у которых все по полочкам разложено, — он кивнул на дверь, только что закрывшуюся за Глебовым. — Но ты, кажется, из другого теста сделан, так что давай познакомимся поближе. Только все, что ты сейчас говорил, выбрось из головы.

— Почему?

— Потому что, на мой взгляд, все это было иначе. Кстати, ты знаешь, что писали о наших предках индусы? В древних санскритско-тибетских рукописях можно прочесть, что четыре с половиной махаюги назад…

— Это сколько же, лет с тысячу?

— Нет, побольше! Порядка нескольких миллионов лет. Так вот, четыре с половиной махаюги назад с гор, расположенных на севере Джамбудвипы спустились на равнины двуногие существа. Вначале они бродили по лесам и саваннам без всякого постоянного пристанища. А в течение последней махаюги перешли к оседлому образу жизни, расправились со страшными чудовищами-дэвами и стали настоящими людьми. Жили и добывали пищу они теперь сообща, всем племенем. Словом, наступил золотой век, век крета или дэваюга. И все было бы хорошо. Но постепенно люди размножились настолько, что в лесах Джамбудвипы не стало хватать пищи. Началась вражда, открытые столкновения. И люди разошлись, кто на восток, кто на юг, кто на северо-запад.

— Что-то такое я читал, — сказал Максим. — Но ведь почти у каждого народа можно найти легенду вроде этой.

— Легенд много, — согласился Антон. — Однако сейчас считают почти доказанным, что именно Джамбудвипа — этот южный материк, объединяющий современный Индостан и юго-восточную Азию — был прародиной человека, именно здесь были найдены остатки самого древнего человека — питекантропа и самых высокоразвитых человекообразных обезьян, наиболее близких человеку.

— Тех, что называют рамапитеками? — напомнил Максим.

— Вот-вот. Они встречаются здесь в отложениях всех эпох, начиная с середины миоцена и вплоть до астия.

— Это что же, на протяжении почти десятка миллионов лет? — прикинул Максим.

— Нет, побольше. И все это время, понимаешь, как можно судить по костным остаткам, рамапитеки постепенно совершенствовались, все больше и больше приближаясь к облику современного человека. Ведь эта Джамбудвипа, надо тебе сказать, была интереснейшим уголком Земли. Здесь буквально, как говорится, на пятачке чередовались самые разнообразные ландшафты — горы, долины, плоскогорья, низменности. То же самое с климатом: где палящая жара, где вечные льды, где тропические ливни, где полное безводие. Летом одно, зимой другое. Словом — сущий ад! А самое главное — постоянная нехватка пищи. Жрать приходилось и листья, и корни, и червей и насекомых — все, что удавалось найти. Природа все время как бы подхлестывала рамапитеков, не давая им специализироваться и хоть ненадолго остановиться в своем развитии.

— Пока они не превратились в человека?

— Постой! Этого я не сказал. До человека было еще далеко! Ты слышал, наверное, что в конце астийской эпохи произошло большое похолодание планетарного масштаба. Обрушилось оно и на Джамбудвипу. Условия жизни здесь стали совсем уж невыносимыми. Рамапитеки начали массами мигрировать из Джамбудвипы через современный Афганистан, Иран, Северный Ирак, Палестину и далее в долину Нила.

— Почему ты думаешь, что миграция шла этим самым путем?

— Не думаю, а знаю. Последние находки рамапитековых в этих странах позволяют точно наметить маршрут их переселения. Но вот, достигнув экваториальной Африки с ее влажными тропическими лесами, обильной пищей и сравнительно безопасными условиями существования, рамапитеки, грубо говоря, «зажирели», то есть специализировались и тем закрыли себе все пути к дальнейшему прогрессу. Так и возник здесь знаменитый Гомо Габилис— «Человек Способный», остатки которого обнаружил Луис Лики в ущелье Олдовай[1], и который, как оказалось, далеко еще не был человеком, хотя и использовал камни для охоты на животных.

— Но он уже и не мог стать человеком?

— Конечно! Специализация Гомо Габилис зашла настолько далеко, что уделом его оставалось лишь одно — полное и окончательное вымирание.

— А как же люди?

— Люди? Кто их знает, откуда они взялись, настоящие люди — Гомо Сапиенс? Сначала все было вроде понятно. Рамапитеки совершенствовались. Чем дальше, тем больше. Условия способствовали этому. Прошло еще полтора-два миллиона лет, и эти очаровательные обезьянки через какие-то переходные формы превратились в питекантропов. Как будто и осталось всего — найти эти переходные формы и считать вопрос решенным. А что получилось?

— Нет этих переходных форм?

— В том-то и дело! Как исчезли остатки рамапитеков в слоях астия, так и нет их больше ни в одном вышележащем слое. Ни их, ни их потомков. Понимаешь, провал в полтора миллиона лет! До самых верхов свиты Джетис. А здесь уже остатки питекантропов.

— Об этом провале я знаю.

— Еще бы не знать! Но как объяснить его, как? Где переходные формы от рамапитека к человеку? Если вообще он произошел от рамапитека.

— Как если? От кого же еще?

— Вот в этом весь вопрос. Ведь что получается — если остатки рамапитеков встречаются на территории Джамбудвипы лишь до конца астия, а дальше уверенно прослеживаются по всему Ближнему Востоку вплоть до Африки, то ясно, все они мигрировали туда из Джамбудвипы, так и оставшись обезьянами, и на них как на предках человека надо поставить крест.

— Допустим. А дальше?

— Дальше тоже ясно — поскольку остатки питекантропов найдены все-таки в пределах Джамбудвипы, значит на смену рамапитекам откуда-то с севера пришли другие существа, не менее совершенные, чем рамапитеки, и они-то и были предками перволюдей.

— Постой, а почему они должны были прийти обязательно с севера?

— Больше неоткуда, кругом море. Перволюди могли спуститься только с гор Джамбудвипы. Помнишь, я говорил тебе о древних рукописях?

— Так это всего-навсего легенда.

— Может, и не просто легенда. В каждой легенде, если покопаться, есть рациональное зерно.

— Но откуда взяться перволюдям в горах?

— Не обязательно в горах. Горы они могли перевалить.

— Перевалить? Тогда откуда они шли, не из Сибири же?

— А почему бы нет? Почему не допустить, что прародиной человечества была Сибирь? Логики здесь не меньше, чем во всех общепринятых гипотезах.

— А доказательства?

— Доказательств пока нет. Но нет и в других гипотезах. Питекантропы будто с неба свалились.

— Откуда же взяться перволюдям в Сибири? Там никогда не находили окаменелых остатков обезьян.

— А кто их искал здесь, эти остатки? И почему люди должны были произойти обязательно от обезьян? К тому же, это абстракция — обезьяна! Можно говорить о конкретном виде. Только! Вот рамапитек — я понимаю. Но ведь никаких переходных форм между ним и человеком нет. И этот пропуск исчисляется не в веках, не в тысячелетиях, а составляет срок больший, чем вся история человека от питекантропа до нас с тобой. За этот срок могло произойти что угодно. Кроме одного!

— Чего же?

— Кроме превращения любого вида обезьяны в человека.

— Почему?!

— Да потому, что эволюция не курьерский поезд. И если на переход от предков обезьян до рамапитеков понадобилось свыше тридцати миллионов лет, то трудно поверить, что переход от рамапитеков к человеку совершился за одно единственное миллионолетие. Я убежден, что люди пришли в Джамбудвипу. Пришли уже людьми. Пришли с севера. И докажу это, чего бы мне ни стоило. У меня хватит на это и терпения и злости.

Максим невольно улыбнулся.

— Не веришь? — Платов смерил его настороженным взглядом.

— Нет, почему же. Но я, понимаешь, действительно думал обо всем этом. Вот ты говоришь: нет переходных форм от рамапитека к человеку. Все так пишут. Я в последнее время специально интересовался этим. Но так ли обязательно они должны быть, эти переходные формы? Эволюция-то происходит скачками.

— Кто станет с тобой спорить, — снисходительно улыбнулся Антон. — Так ведь скачок скачку рознь. Тут уж не скачок, а целый бросок получается. Но пусть даже так. А полное отсутствие остатков за полтора миллиона лет? Что с этим прикажешь делать?

— Думал я и об этом, — спокойно продолжал Максим. — Здесь может быть по крайней мере два объяснения. Либо этих остатков просто еще не нашли, — мало ли в бывшей Джамбудвипе неприступных мест. Либо рамапитеки, действительно, покинули эту область и вернулись сюда уже людьми…

— Хорошенькое дело — вернулись людьми! А что заставило их вернуться из Африки? Где те пути, которыми они возвращались? В пользу миграции рамапитеков говорят конкретные факты. А в пользу возвращения?

— Фактов привести я пока не могу. Но из того, что ты сказал, еще не следует, что все без исключения рамапитеки переселились в Африку. Часть их могла забрести в другие места, где условия оказались не лучше джамбудвипских. Это дало им возможность совершенствоваться до человека. Это же, вероятно, явилось и причиной возвращения в потеплевшую Джамбудвипу.

— А время? Время! Или ты думаешь, тех семисот тысяч лет было действительно достаточно, чтобы обезьяна стала человеком?

— Об этом я еще не думал. Хотя… Почему, собственно, семьсот тысяч? Кто знает, от чего отсчитывать этот срок?

— Как кто знает? Первые остатки питекантропов…

— Так то питекантропов, то есть уже людей. А кто знает, когда они стали таковыми? Раз нет переходных форм, нет вообще остатков послеастийских гоминид, то как можно…

— Ясно! — Антон сильно хлопнул себя ладонью по лбу. — Черт знает, как не пришло мне в голову такое простое соображение. Слушай, ты с какого курса?

— С первого…

— С первого?! Н-да… — Платов окинул Максима откровенно оценивающим взглядом. — Нет, ты не думай, что в чем-то переубедил меня. Но… В общем, нравишься ты мне, черт вихрастый! Заходи завтра вечерком, потолкуем. А сейчас, видишь… — он кивнул на разложенные чертежи и протянул большую сильную руку.

10.

Долго не мог Максим решиться на этот разговор, хотел и боялся его. Знакомство с Антоном, беседы с ним словно воскресили старые загадки вормалеевских обрывов. Таинственные находки в них приобрели новый захватывающий смысл. Идея о сибирском человеке астийского времени поглотила все мысли Максима. Планы новых экспедиций, новых раскопок не выходили теперь у него из головы. И в то же время настораживало одно обстоятельство — почему никто из преподавателей не поддерживает Антона, почему некоторые из них считают его просто чудаком, а в трудах по антропологии нет ничего, даже отдаленно напоминающего гипотезу Платова?

Ответ на этот вопрос мог дать только Стогов. Только заведующий кафедрой палеонтологии мог подкрепить догадки Максима. А мог и разрушить их до основания.

Так оно и получилось.

— Что я скажу относительно гипотезы Платова? — начал Стогов, поблескивая очками. — Прежде всего то, что такой гипотезы просто не существует.

— Как не существует? — удивился Максим. — Разве он не докладывал на кружке?

— Докладывал. И очень неплохо, с большим знанием дела. Но как вы понимаете — что такое гипотеза?

— Ну, то, что еще не доказано, что только еще предполагают.

— Предполагать можно что угодно, вплоть до того, что Земля лежит на трех китах. Гипотеза же — это строгая научная концепция, основанная на абсолютно достоверных фактах и вытекающая из безукоризненных логических умозаключений. А какие факты лежат в основе рассуждений Платова?

— Хотя бы то, что полуторамиллионный отрезок геологической истории…

— Не содержит никаких остатков наших предков, это вы хотите сказать? — улыбнулся Стогов.

— Да… — почему-то смутился Максим.

— Но ведь это не факты, а отсутствие фактов. А вам должно быть известно, что любая концепция, базирующаяся на отсутствии фактов, порочна в самой своей основе. Представьте себе, что в прошлом веке, еще до открытия явления радиоактивности, вы задались бы целью установить, какая генетическая связь существует между свинцом и гелием, ну, скажем, в радиоактивном флюорите. Представили?

— Да, — неуверенно сказал Максим.

— И что же? Самые добросовестные исследования привели бы вас к убеждению, что никакой связи здесь просто нет. Почему? Потому, что вы не нашли бы фактов, которые позволили бы перекинуть мостик между этими в высшей степени различными химическими элементами. А дальше? Дальше это дало бы вам «право» построить самую умопомрачительную «гипотезу» происхождения пузырьков гелия, тем более, что сам этот газ был тогда еще окутан ореолом таинственности.

— Это понятно, Семен Александрович. Но когда речь идет о таких хорошо известных вещах, как ископаемые остатки…

— Ископаемые остатки? Смотря что вы имеете в виду. Если ископаемые остатки наших предков, то скажу прямо, меня больше удивляет не то, что их мало, а то, что их вообще находят. Вы же знаете, какая масса факторов должна иметь место, чтобы кость млекопитающего превратилась в окаменелость. А теперь представьте этих человекообразных обезьян, которых было, по-видимому, не так уж много и которые обитали в условиях достаточно увлажненной покрытой растительностью суши. Здесь каждая кость сгнивала прежде, чем ее перекроет хотя бы ничтожнейший покров осадка Только исключительные условия могли сохранить до наших дней кое-какие фрагменты скелета человекообразных. Элементарное знакомство с теорией вероятности показывает, что это именно так.

Максим пристыженно молчал

— Но самое главное, — продолжал Стогов, — у нас просто нет нужды ставить этот вопрос в такую рабскую зависимость от палеонтологических данных То, что нашим предком был рамапитек или какая-то близкая к нему человекообразная обезьяна, доказывается огромной массой абсолютно достоверных фактов. Это и данные эмбриологии — на ранних стадиях развития почти невозможно отличить зародыш обезьяны от зародыша человека. И данные сравнительной анатомии — строение сердца, легких, печени обезьяны почти идентичны строению этих органов у человека. И данные физиологии — красные кровяные тельца человекообразных обезьян не разрушаются в человеческой крови. Я уже не говорю о строении зубов, скелета, нервной системы. Да куда дальше — даже паразиты у нас общие: знаете ли вы, что обычная головная вошь кроме человека паразитирует только на человекообразных обезьянах?

Стогов с улыбкой взглянул на окончательно сникшего Максима:

— Я согласен, что в вопросах антропологии еще много неясного, спорного, недоработанного. Но это детали, отдельные детали, которые ждут своих исследователей. И если бы Платов, а у него есть для этого все данные, посвятил себя уточнению таких деталей, я первый пожал бы ему руку. Но ставить под сомнение сам факт происхождения человека от обезьяны — это уж слишком! Даже для такого талантливого сумасброда, как Платов.

Максим облизал пересохшие губы:

— Семен Александрович, а если бы случилось невероятное — вы нашли в слоях астия или еще более древних сложнейшие изделия человеческих рук?

— Что же, в принципе это возможно. Мало ли загадок таит в себе природа. И эту загадку пришлось бы решать. Не исключено, что она привела бы к очень интересному открытию. Но поймите, никакие, даже самые невероятные, находки и открытия не перечеркнут основных законов эволюции. Они доказаны окончательно. И одинаковы для всего живого, включая нас с вами.

— И все-таки, Семен Александрович, — сделал последнюю отчаянную попытку Максим, — ведь есть достоверные факты, что рамапитеки мигрировали из Джамбудвипы в Африку. Я сам читал.

— Да, такие факты есть. Но, во-первых, рамапитек это уже деталь. Возможно, нашими предками были и иные человекообразные. В этом вопросе я не намерен оспаривать ни Платова, ни вас. А во-вторых, можно ли допустить, что к концу астийской эпохи в пределах Джамбудвипы не осталось ни одного рамапитека? Ни в коем случае! Сейчас установлено, что конец астия ознаменовался перекрытием всех путей миграции из Джамбудвипы. Поэтому часть рамапитеков несомненно осталась где-то в окрестностях нынешних Кашмира, Джамму, Шимла-Хиллс и Пенджаба. Между тем, условия жизни здесь стали в высшей степени суровыми. Горы покрылись снегом. Вечнозеленые и широколиственные леса сменились хвойными. Растительной пищи стало мало. Пришлось охотиться за насекомыми, за мелкой дичью. Но и охота на дичь в открытой, почти безлесной местности стала делом чрезвычайно трудным. Дичь нужно было выслеживать, подкрадываться к ней, убивать на расстоянии.

Понадобился широкий кругозор, быстрота, ловкость, смекалка. Теперь уже было недостаточно лишь время от времени браться за камень, приходилось постоянно носить его с собой. И сами переходы человекообразных, переходы на двух ногах — иначе не увидишь ни дичи, ни врага! — стали длительными. Ясно, что все это было на грани возможности рамапитеков. Они гибли, гибли массами. Но с тем большей силой мобилизовались их потенциальные возможности. Тем с большей скоростью и эффектом закреплялись все вновь возникшие у них полезные изменения.

— Так, по-вашему, и сформировался человек?

— Ни в коем случае. Все это могло сформировать лишь предка человека. Что же касается самого человека, то переход к нему даже такой совершенной обезьяны, к сожалению, до сих пор остается предметом рассуждений и догадок. Это как раз та деталь, самая, пожалуй, существенная деталь, которую предстоит еще выяснять и выяснять. Наиболее важную роль сыграло здесь, по-видимому, то обстоятельство, что рамапитеку все чаще приходилось браться за камень, даже дробить его, обкалывать. А это были зачатки труда. Понимаете, труда! Но у труда есть одна очень интересная особенность. Вам, наверное, приходилось что-либо мастерить, и вы по опыту знаете, что никогда мысли, направленные на изготовление какой-нибудь вещи, не набегают так интенсивно, как в процессе самой работы. Вы словно перестаете направлять их поток, они возникают независимо от вас, иногда совершенно не связанные друг с другом, обусловленные только ходом работы. Так ведь?

— Пожалуй, так.

— Но это свидетельствует о том, что в ходе трудовой деятельности мозг как-то перестраивается, в нем возникают новые связи, создаются новые комбинации взаимодействия нейронов или, как мы говорим, новые функциональные констелляции нейронов. А это уже элемент рассудка. Именно такие функциональные констелляции, все более усложняющиеся и совершенствующиеся, фиксирующиеся топографически и закрепляющиеся естественным отбором, и заложили основу рассудочной деятельности обезьян, вылившуюся в конце концов в абстрактное мышление, присущее человеку. Я думаю, ясно?

— Да, все это вы здорово растолковали. И все-таки…

И все-таки, можно ли было так сразу перечеркнуть все то, что, казалось, почти подводило к разгадке тайны, с которой Максим связал все планы своей жизни. Вконец обескураженный разговором со Стоговым, он не пошел даже на очередную лекцию, а забрался в самый дальний конец институтского городка, к старым корпусам физтеха, чтобы еще раз обдумать все наедине с собой.

Обычно здесь было безлюдно и тихо. Учебные занятия физиков еще в прошлом году перевели во вновь построенное здание, в старых корпусах остались лишь кое-какие лаборатории, поэтому студенты редко заглядывали сюда. Не было здесь и случайных прохожих. Сплошная стена кедров отделяла этот уголок от городских кварталов, а смежная сторона его замыкалась еловой рощей.

Занятый своими мыслями, Максим прошел вдоль кедровой аллеи, постоял у голых, засыпанных снегом лиственниц и хотел уже свернуть на тропинку, огибающую ельник, как вдруг сзади, совсем рядом громко хлопнула дверь, и, невольно обернувшись, он снова увидел… астийскую Нефертити. Мгновенный озноб пронизал Максима. Все мысли тотчас вылетели из головы. Он в два прыжка, не разбирая дороги, выскочил на брусчатку перед лабораторией. А дальше? Как быть дальше?

Незнакомка, поправив шарфик на голове, продолжала спускаться по каменным ступеням подъезда и была теперь в каких-нибудь десятке шагов от него. Подойти к ней, не дать ей снова исчезнуть, было делом одной секунды. Но — стоп!

А если это не она? Глебов, помнится, назвал ее «Парой и сказал, что она уже два года учится у них в институте. Значит, ее просто не могло быть там, на озере, значит, это совсем другой человек.

Максим в нерешительности остановился. Девушка сошла на тротуар и огляделась, словно кого-то поджидая. Он сделал вид, что застегивает портфель. Как все-таки узнать, она или не она?

Но тут девушка взглянула на него, и разом исчезли все сомнения: знакомые сполохи метнулись у нее из глаз. Она! Лишь у нее одной были такие необыкновенные глаза. Лишь она одна могла так вот обжечь одним взглядом. Что из того, что она давно учится здесь. Летом-то ей ничего не мешает поехать куда угодно. Только как подойти к ней, что сказать? В нем снова, как в тот день, на озере, все будто занемело от смущения. Наконец Максим решился: скажу «простите, мне надо с вами поговорить», там видно будет. Однако не успел он сделать и шага, как стайка девушек вырвалась у него из-за спины и устремилась к незнакомке:

— Лара, стой!

Все-таки Лара! А почему бы нет? Значит, так и зовут ее, вормалеевскую Нефертити. В тот день он так и не узнал ее имени. Все было слишком неожиданно и неправдоподобно. Но теперь он поговорит с ней обо всем. Только бы ушли эти, невесть откуда взявшиеся девицы. А они уже окружили Лару со всех сторон, затрещали как сороки:

— Лара, мы тоже идем. А вон и автобус! — девушки всей гурьбой помчались к остановке автобуса. Там действительно показалась машина. Через минуту Максим снова был наедине с елями и кедрами.

— Болван! — выругал он себя. — Когда ещё представится такой случай. Но почему она не узнаёт меня? Или это все-таки совсем другой человек…