Ариадна Стим. Механический гений сыска.

Часть вторая. Кошкин дом. Глава 5

10101

Утром я первым делом направился к начальнику охраны и распорядился отвезти меня к Кошкину. Встреча наша прошла в центре города, внутри Рафаилова сада.

Видя мою рабочую одежду, охрана долго не хотела пропускать меня, но, разглядев показанный жетон, была вынуждена открыть двери. Под циклопической стеклянной крышей сада не было места зиме. Воздух был влажным и теплым, он пах зеленью и цветами далеких, давно сгнивших стран. Мощеные гранитом дорожки окружали пальмы и высокие травы. От зарослей зелени было не видно земли. Со стальных балок под потолком пели живые птицы.

Только в одном месте Рафаилова сада отсутствовал цвет – в его центре высилась огромная плита из черного мрамора и алюминия, со многими и многими фамилиями на каменной глади. Я миновал ее и, перейдя искусственный ручеек, вошел в павильон ресторана «Новый Эдем».

Играла легкая музыка. Запах еды перебивал густой аромат хвои от стоящих у стен елок, украшенных электрическими прожекторами и механическими игрушками. Залы были битком, всюду пили, смеялись и отмечали приближение светлого праздника.

– Виктор? Вот так встреча. – Кошкин вздрогнул, когда я шагнул в укромный кабинет ресторана. – Господь милостивый, ужасно выглядите!

Промышленник поспешно пододвинул мне фарфоровую тарелку с дымящимися миногами под горчичным соусом а-ля прусс.

– Вашими молитвами я так выгляжу. – Я сел, с раздражением отставляя еду, хотя рот непроизвольно наполнился слюной. – На фабрике творится скотство. Условия работы отвратительны.

– Не горячитесь, вы же не мальчик. – Любезная улыбка Кошкина исчезла, но только на миг. – Вы на других фабриках не были. Очень бы я хотел услышать, что бы вы сказали, когда увидели, что там делается. У меня еще нормально все.

– Да какая разница, что на других, не должны люди в таких условиях как у вас ни жить, ни трудиться!

– Вы, Виктор, что, в социалисты записаться успели? Нет? А если нет, то каким боком вас это касается? Ну а коль так жалко людей вокруг, потратьте сперва на них свои деньги, а потом учите меня тратить мои.

Нас прервали. В электрическом свете вспыхнули золотым огнем расшитые ливреи слуг, вносящих исходящий паром самовар. В хрустальные стаканы полился душистый чай. Кошкин глубоко вздохнул.

– Ладно, Виктор, погорячились мы что-то оба. Нервы у меня шалят из-за всего, что на фабрике творится. – Промышленник посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой, мощные металлические пальцы неожиданно нежно подхватили тончайший фарфор сахарницы. – Сахарок вам положить? Моей фабрики – самый лучший.

Предпочтя напиток неподслащенным, я взял паузу, а затем точно выстрелил, смотря на реакцию сахарозаводчика:

– Елизавета Рассветова. Вам что-то говорит это имя?

Кошкин вздрогнул, и его могучая механическая рука вдруг бессильно разжалась. Жалобно звякнула упавшая крышечка сахарницы.

– Так ведь и знал, что все равно эта история всплывет… Но все же надеялся, что этого разговора не будет. Хорошо, – наконец решившись, начал Кошкин. – Я все расскажу, но, пожалуйста, после этого забудем об этой истории раз и навсегда. Прошу вас не как сыщика, но как человека, которого я бы хотел видеть своим другом.

Кошкин погладил усы и, отвернувшись к затянутому черной метелью окну, начал говорить:

– Лиза – это моя работница… Бывшая. В упаковочном цеху у меня трудилась. Заворачивала конфетки, леденцы. Я ее во время найма впервые увидел. Смешливая, умненькая, явно видно, что работать любит, а собой-то хороша как! Волосы что мед, глаза такие, что тонешь. Сами наверно поняли, полюбилась она мне, стал за ней ухаживать. Да только что ни сделаю, все она мне отворот поворот давала, да смеялась, что мол сердцу не прикажешь. – Кошкин покачал головой и вздохнул. – Что поделать, человек слаб, а я себя люблю и к такому отношению не привык. Я, в конце концов, собой хорош, капитал имею, и мне, простите, любая девушка в рот смотрит. А тут такое вдруг. Вот я на нее и затаил.

Кошкин покачал головой.

– Подло конечно, но да что поделаешь… Да еще и резало мне сердце, что дуреха эта меня стороной обходит, а сама с парнем милуется, что на складе работает. Смотрю: любовь у них любовная, глядят друг на друга – не наглядятся. Сильно мою гордость это задевало. Но главное, если Рассветова ангелочком была, то парень ее не иначе от черта неблагодарного родился, словами его и не описать. Воровство на складе на поток поставил. За год работы не пуд, не два, полтонны пастилы подельникам своим сбагрил. Представляете, какие это деньги? Ну я, естественно, обозлился, и когда смог его уличить, то сразу сдал его полиции. Тогда-то ко мне Лиза и пришла за парня своего просить, да я зол на нее был за то, как она хвостом вертела, вот и выгнал взашей. Скажите, я же, не став покрывать вора, вроде как по закону поступил?

– По закону, спорить права не имею.

– И я знаю, что по закону. Да кто ж представить мог, что парнишка через неделю в камере удавится. А она, любящее сердечко, всего этого не выдержит и умом тронется. А мне теперь жить с таким грехом. Вот стоило разве все это затевать, за полтонны пастилы?

Повисло тягостное молчание. Я покачал головой.

– А где она теперь?

– Виктор, прошу. Мы же договорились, что забудем эту историю. Умоляю вас.

– Аварии начались сразу после всех этих событий, верно?

Кошкин переменился в лице.

– Вы хотите сказать, что мне мстят именно за это? Авария насоса случилась на третий день после того, как Лизу поместили в сумасшедший дом.

Я мрачно кивнул и прищурился.

– Почему вы не рассказали сразу?

– А вы как думаете? – Кошкин пожал широкими плечами. – Грязно уж больно все вышло.

10110

Остаток дня прошел в работе на фабрике. Мы перебирали вышедшие из строя свеклорезки, снимали тяжеленые шестерни, смазывали, убирали ржавчину и правили гнутые лезвия. Перерывов не было до самого вечера: сахарный цех, аварийный и разваливающийся, требовал постоянной работы. Усталость накатывала, время ускорило ход. Не обращая внимания на все это, я продолжал проигрывать в голове разговор с Кошкиным. Руки трудились механически, пока я быстро набрасывал в голове пути продолжения расследования. Нужно было срочно найти всех друзей, что были у Рассветовой и ее жениха. А для этого необходимо найти саму Рассветову, и как можно быстрее. Времени почти не остается. Скоро на фабрике закончат переработку свеклы, а значит, уйма сезонных рабочих будет уволена и затеряется на улицах. В голове начал рождаться план.

Изношенные, давно требующие замены шестерни стопора свеклорезки вдруг прокрутились, и прежде чем Стимофей Петрович ударом молотка снова остановил механизм, незакрепленное лезвие слетело вниз, ударяя Зубцову по ноге. Зашипев, девушка рухнула, зажимая мигом набрякшую кровью штанину. Я кинулся к ней, видя, как лужа свекольного сока на полу начинает краснеть.

– Ира, серьезно тебя? – подбежавший Стимофей Петрович вырвал из кармана амулет из птичьих костей и, опустившись на колени, внимательно осмотрел рану. – К врачу, мигом!

– Я отведу, – протянув Зубцовой руку, я помог ей встать. – Идти можешь или тебя отнести?

– Тебе бы только не работать. Конечно, могу идти. – Зубцова зло сжала зубы. – Нормально все, в первый раз что ли?

На пол продолжала капать кровь.

10111

Фабричный пункт первой помощи – маленькое зданьице без окон – встретил меня тяжелым запахом карболки, кровью на приставленных к стене носилках и слабым светом керосинки. Увидев в шкафах скальпели и хирургические пилы, я поморщился, невольно вспоминая Клекотова. Похоже, не от всего в жизни можно убежать.

Единственным живым человеком в медпункте был сидящий за столом Валентин Мокротов. Терпеливо нанизывая на проволоку собачьи кости, он собирал скелет.

– Что вам? – Он поправил очки в дешевой медной оправе.

– Доктора, немедленно. – Я положил Зубцову на продранную кушетку, но Валентин не спешил никого звать.

– А вы, Виктор, мне нравитесь. Вы шутник. Это ценно в наше нелегкое время. Извините, но доктора мы на фабрику вызываем только в тяжелых случаях, а тут я и сам справлюсь.

Он вытащил бутыль карболки и быстро, отточенным сотни раз движением смазал скальпель и хирургические ножницы.

– Ножницы брось! – Зубцова зло посмотрела на ветеринара. – Штаны порежешь – убью, они почти целые.

Пришлось стаскивать мокрые от крови штаны с шипящей от боли Зубцовой, затем Валентин протянул ей спирта и быстро прошелся по ране смоченной в нем же хлопковой тканью.

– Ты не беспокойся, Ирка, вскользь резануло. Сейчас все поправлю. Завтра сможешь ходить, так что без работы не останешься. – Мокротов быстро прошелся по ране скальпелем, а затем, удовлетворенный, сделал первый стежок. Зубцова выдержала все это молча, сжав зубы.

– Заживет быстро. В больничный лист я заносить не буду, раз уж мы с тобой друзья-соседи. Только со Стимофеем Петровичем уже сама говорить будешь, чтоб он про это в контору не доложил.

– Почему? – спросил я.

– Штраф иначе будет, вот почему. Хотя, наверно, Стимофей все равно оштрафует. Старик ведь сам зарплаты лишается, если штрафов мало выписывает. Система уж такая, прости.

Валентин ловко наложил последний стежок и отошел, любуясь на свою работу, точно художник.

– Давно ты здесь, Валентин? – Я осмотрел швы и пришел к выводу, что наложены они были мастерски.

– Достаточно, за университет же надо платить. Поэтому я два семестра учусь, два работаю, коплю деньги. Скоро, впрочем, получу диплом, и только вы меня и видели. Буду собачек с кошечками лечить в Верхнем городе, за них побольше денег получить можно, чем здесь. Тогда и разойдемся: я ветеринаром буду, ты, Виктор, я по лицу вижу, опять в приказчики устроишься, ну а Ирка наверняка к этому времени начальником бригады станет.

Зубцова фыркнула:

– Начальником, который управляющему сапоги лижет? Который обязан своим подчиненным зарплату резать, чтоб фабрикант не сильно потратился? Да я скорее в печь известняковую брошусь, чем себе такое позволю.

– Думаю, это ты сейчас так говоришь, а как будет вакансия…

– Валентин, это ты тут пару лет. А я тут десятый год. Как в четырнадцать пришла, так до сих пор работаю. И побольше тебя вакансий свободных видела.

Услышав возраст девушки, я вздрогнул и снова посмотрел на нее. От работы здесь Зубцова выглядела моей ровесницей.

Она не поняла моего взгляда и пожала плечами.

– А что, у нас тут девочек очень охотно берут, платить-то можно меньше на треть. Поэтому устроиться легко на фабрику. Выжить дальше немного посложнее.

Снаружи громко просигналил гудок. Смена закончилась. Валентин, облегченно потянувшись, вытащил фляжечку.

– Нормально себя чувствуешь? Голова не кружится? – спросил я у Ирины.

– И хуже бывало. – Она скосила глаза и я увидел длинный рваный шрам, идущий по ее бедру. – Ты иди. Я чуть в себя приду, и Валентин меня приведет в казармы. Когда, конечно сам ходить сможет.

Валентин не обратил на ее слова внимания, потеряв к нам всякий интерес. После глотка из фляжки глаза его странно блестели. Улыбаясь чему-то своему, он сидел в продавленном кресле, зачарованно глядя на то, как пламя керосинки играет на отмытом до блеска лезвии скальпеля.

11000

Озираясь по сторонам, я торопливо вышел за ворота фабрики.

Через полтора часа тряски в транспортном вагоне я добрался до сыскного отделения. К счастью, агенты уже разошлись и мало кто мог видеть то, как я выгляжу.

Толкнув дверь, я шагнул в свой кабинет. Синие глаза Ариадны перестали освещать страницы уголовных дел. Теперь механизм заинтересованно рассматривал меня.

– Пожалуйста, без комментариев.

– Вы ужасно выглядите, Виктор. Совершенно ужасно. Намного хуже, чем обычно.

– Я же попросил без комментариев.

– Это не комментарий, это утверждение, основанное на вашем внешнем виде, осанке и манере держаться. Что с вами происходит на фабрике?

Мне хотелось просто проигнорировать ее, но рухнув на обтянутую зеленым сафьяном кушетку, которая вдруг показалась мне мягкой как пух, я, с облегчением прикрыв глаза, пересказал ей все.

Ариадна слушала молча, не перебивая.

– Ты сделала список, как я просил? Да. Отлично, потом почитаю. А сейчас, я десяток минут передохну и пойду в архив, надо сделать запрос о том, в какую больницу поместили Рассветову.

– Я сделаю запрос сама. – Ариадна поднялась, откладывая бумаги. – Вам нужно заняться энергосбережением.

Спорить я не мог. Сафьян кушетки обволакивал меня, утягивая прочь из этого мира. Скинув сапоги, я просто попросил Ариадну разбудить меня в четыре утра и провалился в самый желанный и восхитительный сон в своей жизни.

Когда я проснулся, дым за окном полнился солнечным светом.

– Сколько время… – щурясь спросил я, смотря на Ариадну, обложившуюся стопками бумаг.

– Полдень ровно. Вас разбудил бой часов.

Я мгновенно вскочил с кушетки.

– Какого черта!

– Успокойтесь, утром я созвонилась с Кошкиным. Фабричный управляющий сообщит вашей бригаде, что вы вызваны в магазин сладостей, чинить водонагревательный котел. Я сочла, что вам требуется больше восстановления, чем вы думаете.

Ошарашенный, я наклонил голову, смотря на сыскную машину.

– Я иногда совершенно не понимаю тебя, Ариадна.

Механизм пожал плечами и чуть улыбнулся.

– Рада, что это у нас взаимно.

11001

Установить, куда поместили Рассветову, не составило труда. Запрошенная Ариадной справка из городского архива уже лежала у меня на столе. Прочитав адрес, я махнул рукой сыскному механизму, и мы направились в гараж.

Сев в локомобиль, я не сразу запустил мотор. Кожаное кресло слишком приятно льнуло к спине, чтобы я не позволил себе несколько мгновений наслаждения. Лишь когда Ариадна заинтересованно повернула ко мне голову, я дернул рычаги, отправляя машину в дымную снежную зиму. Город напоминал карандашный рисунок. Единственные цветные пятна – витрины магазинов да покрытые сажей рекламы. Все тонуло в черных сугробах, и наш локомобиль порой подолгу простаивал, пока сипящие в респираторы лошади стаскивали с путей груженные дровами и углем сани. Миновав шумные столичные улицы, мы выехали к маслено-черной глади Мертвого залива.

Здания стали ниже, приземистей, точно старались быть похожими на тяжелые кубы фортов, стоящих посреди клубящейся над водой мглы. Дорога опустела, лишь порой мимо шумно проносились грузовые поезда, осыпая нас искристым густым дымом.

Сверившись с картой, я завел локомобиль на тупиковый путь и распахнул дверь. Пахнуло дохлой рыбой, ржавчиной и йодом. Мы шагнули в дым, туда, где едва виднелся стоящий над заливом зыбкий силуэт лечебницы святой Ксении. Сапоги гулко ударили по металлу. Узкий железный мост, висящий над затянутой мазутом водой, был единственным путем, по которому можно было войти в сумасшедший дом. И единственным выходом оттуда.

Мы шли. Город оставался все дальше. Сомкнулся туман, накрывая нас давящей тишиной. Перестал слышаться за нашими спинами стук колес грузовых локомобилей, затих тяжелый гул фабрик, все звуки, что оставались вокруг – только глухой плеск волн и стук шагов по железу.

У тяжелых ворот нас встретил отставной солдат. Внимательно осмотрев мой жетон и покосившись на Ариадну, он пропустил нас внутрь. Пятиэтажные корпуса. Окна в решетках. Двор заполнен галькой, выкрашенной в умиротворяющий блекло-зеленый цвет. Мазутные воды, бьющие о берег. Одни больные, пустолицые, тихие, сгорбившись бродят по дорожкам под присмотром охраны. Другие, скованные цепями, бессвязно кричат нам что-то из решетчатых загонов.

Ариадна вздрагивает почти по-человечески и ускоряет шаг. Ее глаза не отрываются от бетонной башни, растущей на краю острова, и ее закрытых стальными створками окон.

Я догоняю сыскной механизм и пытаюсь задать вопросы, но Ариадна отвечает молчанием. Фарфоровые пальцы сжимают виски.

– Что, сбоит машинка? – Покуривающий на крылечке сторож сочувственно посмотрел на Ариадну. – Знаете, господин полицейский, механизмы-то такие гульбу здесь хреновенько переносят. Но ничего, дайте ей минут десять постоять – и все пройдет.

– Что у вас там такое? – Я кивнул на бетонную башню.

– Операционные и палаты реабилитации, – отчеканила Ариадна уже привычно-спокойным голосом.

– И все? – Я обернулся к сторожу. – У вас там выздоровевшие после сумасшествия?

Сторож рассмеялся в желтые от табака усы.

– Нет, ваше благородие, если сюда билет выписан, так это уж считай до конца жизни. А ре-а-блитации, это не для людей. Там Инженерная коллегия машины держит в первые дни, пока в них куски мозгов приживаются, что они у наших доходяг вырезают.

Сторож снял фуражку и перекрестился на купол небольшой часовенки, стоящий над одним из корпусов.

– Подождите, вы что, делаете это с ними заживо? Я думал, материал берут лишь после того, как пациент скончается в лазарете.

– Виктор, судя по выражению вашего лица, вы неверно поняли уважаемого сотрудника. – Ариадна со щелчком улыбнулась мне. – Фрагменты мозга забирают лишь у тех больных, чей разум был окончательно уничтожен душевной болезнью.

– Это все равно больше похоже на убийство.

– Человек – это разум, а не тело. Если разум потерян окончательно, то телу уже не требуется жить, верно?

Я нахмурился.

– А с тобой... Когда ты была человеком, они поступили так же? Кем ты была до этого?

– Никем. Пустотой. Виктор, я механизм. И от человека во мне есть лишь четыреста двадцать грамм: часть головного мозга, необходимая для функционирования вычислительных систем, срезы спинного, немного нервов и ткани для механизированных органов, но это не то, о чем вы меня спрашивали. Вы хотите узнать, чей мозг во мне? Не знаю, я не имею памяти с него. Иногда, когда я отключена, среди электронных вспышек я вижу отрывки воспоминаний. Иногда вместо них приходят ощущения. Импульсы электричества, кодирующие людские чувства. Но, увы, мне не доступно их понимание. Вот и все, что я могу сказать о себе прошлой, Виктор. Не более.

Я обнял Ариадну. Она посмотрела на меня совершенно непонимающе и аккуратно отстранила от себя.

11010

Мы вошли внутрь лечебницы. Длинные, крашенные мелом коридоры и отделенные от них решетками узкие, одинаковые кельи. Нестерпимо пахнет потом, мочой и кислой капустой. Кто-то кричал нам вслед, кто-то тянул руки, пытаясь схватить меня за одежду, но дубинка сторожа тут же била по прутьям, и руки отдергивались прочь.

Наконец, сторож отпер решетку в одну из келий. Шесть женщин. Четверо просто сидели на деревянных нарах, тупо смотря на плесневые разводы на стенах. Еще одна лежала и постоянно стонала на высокой ноте, держась за распухший зоб.

Шестая… На секунду я затаил дыхание от красоты сидящей на полу девушки. Рассветова. Зачарованный ей, я шагнул вперед, но стоило подойти ближе, как первое впечатление рассыпалось. В царящей в палате полутьме я, наконец, разглядел ее глаза. Блекло-зеленые, они были абсолютно, стеклянно пусты. На ее лице не читалось никакого движения мысли.

Сгорбившись, она напевала что-то бессвязное, роясь в стоящем перед ней грубо сколоченном ящике. Ящик был полон того мусора, что приносило море на берег лечебницы. Камешки и ржавые болтики, полустертые, зеленые от времени шестеренки и тяжелые гайки. Тонкие пальцы девушки вытаскивали их один за другим. Смотря на них остекленелыми глазами, она брала кусочки газеты и, точно в конфетные фантики, заворачивала в них мусор. Закончив, она аккуратно укладывала газетные леденцы в отдельную коробочку, после чего опять повторяла свои операции. Снова и снова. Снова и снова.

Я, наконец, решился шагнуть к ней и аккуратно сел на грязный пол.

– Лиза, мне нужно с вами поговорить, – начал я, но девушка лишь смотрела сквозь меня и продолжала свою работу. – Лиза, пожалуйста, это очень важно. – Она посмотрела на меня, но в глазах ее ничего не было. Ни разума, ни движения мысли.

– Она такая всегда, вы время не тратьте, ваше благородие. Совсем повернутая баба. Только мусор собирает да конфекты вертает, и ничего больше, – вмешался сторож.

Я медлил, смотря на девушку. Ариадна безмолвствовала, похоже, не понимая, чем она может здесь помочь. Девушка же так и продолжала делать свою бессмысленную работу. Внезапно она захныкала, протягивая мне один из грязных газетных листков. Он был таким старым, что порвался под ее пальцами, когда она пыталась завернуть в него очередную гайку.

– Испортила. Штраф. Штраф опять будет. Испортила. – В ее глазах стояли слезы.

Мне было жаль ее, хоть и сделать здесь я уже ничего не мог. Я порылся в карманах и вытащил блокнот, купленный мной на свой же день рождения. В нем не было записей, так как он был слишком хорош для того, чтобы я портил торопливыми пометками его отменные синие страницы из дорогой бумаги. Покосившись на сторожа, я вырвал листы и отдал Лизе.

Ее глаза удивленно расширились. Пальцы жадно сжали бумагу. На лице девушки впервые проступила улыбка, и она прижала их к себе.

Я попытался встать, но она остановила меня и вдруг проворно подползла к одной из половиц, поднимая ее край.

Я грустно посмотрел на спрятанные там вещи, которые, кажется, казались ей дорогими и важными. Обточенные водой стекляшки разбитых бутылок, серебряная монетка с полустертым профилем императора Константина Первого, медное колечко с обколотой синей эмалью и погнутая расческа из дешевой меди с длинной острой ручкой. Когда-то ее украшала позолота и дешевые камни, но море и время хорошо поработали над ней, почти полностью очистив металл.

Тронув мои волосы, девушка неуверенно улыбнулась, протягивая ее мне. Я попытался встать, но она удержала меня неожиданно крепко, требовательно протягивая подарок. Грустно улыбнувшись, я убрал расческу в карман мундира, и Лиза вдруг прижалась ко мне, обнимая. Я с дрожью почувствовал, как мало она весит.

Я уже собирался снова заговорить с ней, но стоило отпустить ее, как глаза девушки вновь потухли. Больше не видя меня, она вернулась к бумажкам на полу.

Из палаты Рассветовой я вышел мрачным донельзя.

– Кроме нас кто-то к ней приходил? Есть журнал посещений? – спросил я ждущего сторожа.

– Да кому он нужон? Посещения мы в здании, где благородных держат, пишем. А тут зачем? Много к ней кого таскалось, всех не упомнишь. Работяги все как один... А, да, сестра к ней еще ходит, еду приносит. Как на фабрике выходной, она всегда тут. Баба хорошая, ладная. Веркой звать, а фамилию не помню, она у нее другая, баба то замужняя.

– Мокротова, – сказал я, только сейчас осознав, насколько чертами лица Лиза была похожа на вечно заплаканную жену ветеринара.

Ариадна шагнула к выходу, а я задержался на минуту, протягивая сторожу пять рублевых монет.

– Купите цветной бумаги и еды. И позаботьтесь о ней. Я буду проверять.

Сторож задумчиво взвесил монеты и со вздохом отдал мне две.

– Три рубля возьму, ваше благородие. Пять пропью.