— Грааля нет… Жаль.
— Но хоть часть креста, копьё, чаша и плащаница. Как он это провернул?! Мальтийцы в ярости, но ничего доказать не могут. Все рыцари клянутся, что Диаш туда не заходил.
— Копьё, какое-то подозрительно новое. Вы полностью доверяете вашему Питеру? Может на дыбу его?
— Питер не мой, а ваш, — съязвил Генрих Восьмой. — И, по-моему, — он сделал невозможное. Кроме возвращения нам артефактов, он уничтожил Османскую Империю!
— Ну… Не очень-то и уничтожил. Он взял её под своё управление. Он теперь император. Или, как там у них? Шахиншах — царь царей.
— И это вы считаете плохой новостью? — Спросил Генрих. — Я бы ежедневно ставил свечи всем богам, если бы мои подданные становились императорами в других странах. Он же, я надеюсь, не закрывается от Англии?
— Наоборот, сир. Он отвёл все войска до прежних границ и подписывает мирные договоры. Первый договор он подписал с Римом, второй с Карлом. Карл отдал ему Тунис в благодарность за Мальту. Он лично сплавал на остров, посмотреть, что сталось с его артиллерией после обстрела из корабельных пушек сэра Питера и упросил его обменять Мальту на Тунис.
— И на сколько прочны позиции Питера внутри Османской Империи?
— Египет попытался взбунтоваться, и был залит кровью в буквальном смысле. Эти его бразильцы — дикие звери. Они пожирают пленников. Питер, оказывается, уже полгода назад захватил Месопотамию, напав на неё с юга. Войска от Медины он отвёл и ведёт переговоры о добровольном её вступлении в империю на льготных условиях.
— А вы говорите…
Дворец Топкалы я предложил шаху Мехмеду вместе с гаремом султана Сулеймана. Еще на стадии планирования нападения на Стамбул, я никак не мог решить, что делать с гаремом и главной женой Султана Сулеймана Роксоланой. Говорили, что она красива и умна, но брать её в жёны мне, почему-то, не хотелось. Мехмед моё предложение выслушал и попросил дать время подумать.
Я же решил заложить на гребне хребта в месте выхода двух родников новый дворец. На время строительства я попытался перебраться жить в Румельский замка, что находился на берегу Босфора, но случилась «оказия». Засевшие в крепости четыреста янычар, ворота открывать отказались.
Румельский замок возвели в 1452 году за пять месяцев перед атакой османами Константинополя. И вот уже почти сто лет он выполнял функции таможенного контроля, так как стоял в самом узком месте пролива. Течение прижимало корабли именно к этому берегу. А на противоположном берегу стояла небольшая Анатолийская крепость. Под прицелом пушек двух бастионов, проплывавшие мимо корабли вели себя скромно.
Надо сказать, что янычары за последнее столетие превратились в серьёзную силу, периодически противостоявшую султану. В 1524 году они даже восстали, требуя от султана Сулеймана Великолепного повышения денежного содержания и дополнительных преференций. Бунт был подавлен с большим трудом. Говорят, даже сам султан убил нескольких янычар. В тот раз янычары тоже попрятались в крепостях, и султану пришлось от них откупаться, потому что крепости не выполняли свои таможенные функции.
Сейчас, при захвате Истамбула, мои яванские и индонезийские воины вырезали около десяти тысяч янычар, заблокировав ночью их казармы, а остаток согнали на площадь Эйтмайдан, где расстреляли картечью.
Думаю, если бы султан Сулейман остался в живых, он бы одобрил мои действия. Янычары стали настоящим «бичом» империи и тормозом культурного и экономического развития. Если раньше это были великолепные воины, набранные из обращённых в ислам славянских рабов, то в последние десятилетия янычарами всё чаще становились дети османских вельмож, желавшие не воевать, а править и жить за счёт казны и поборов.
Янычары обкладывали торговцев и ремесленников данью, заставляли их выполнять за себя хозяйственные работы, а то и просто грабили на улицах. Поэтому горожане, услышав кличь: «бей янычар!» встали под наши зелёные знамёна с арабской вязью: «С нами Аллах!» и приняли активное участие в избиении.
По крайней мере, визирь Мехмед Паша, узнав от меня, что я уничтожил всех (я слегка приврал) янычар в Истамбуле, прочитал благостную молитву, хотя сам происходил из янычар.
В известной мне истории после подавления бунта, трупы бросали в Босфор и ещё долго, как писали очевидцы, турки не ловили в его водах рыбу и даже на некоторое время было закрыто судоходство. Моё послезнание уберегло нас от ошибочных действий. Нам это было ни к чему. Тем паче, что я любил принимать морские ванны и не видел удовольствия принимать их в окружении плавающих мёртвых тел. Поэтому тела всех погибших в Истамбуле погрузили на корабли и вывезли далеко в море.
Меня, появившегося в Истамбуле через три дня после его взятия, жители города внесли на руках. В буквальном смысле слова. Накануне было объявлено, что султан Сулейман погиб от моей руки, как и многие военачальники и вельможи, а я, Питер Ибн Араби[18], узурпировал власть, так как не мог мериться с притеснением османского народа султаном и его янычарами.
Я заранее провёл переговоры с суфийскими дервишами из ордена Бекташи и получил полное понимание моей внутренней и внешней политики, и их поддержку.
Тут надо пояснить, что в Османской Империи в это время ещё не было главенства шариата. Султан Сулейман и предыдущие султаны поддерживали и поощряли дервишей-бекташей, а те не очень-то были и мусульмане, в современном понимании этого слова.
Как рассказывали, основатель Ордена Хаджи-Бекташ даже не молился и вообще не придерживался шариата. И такой «культ» в османской империи продолжался, как я знал, до начала девятнадцатого века, когда совсем расформировали корпус янычар. Это, если брать «нормальную» историю. А здесь я янычар «расформировал» значительно раньше, но принципы, продвигаемые бекташами, мне нравились. Основные идеи ордена заключались в уважении к другим людям и терпимости. У них было очень много от христианства, даже крещение и почитание евангелия от Иоанна.
Бекташи, в своё время, стали учителями янычар, с которыми дервиши сблизились в 15 веке. Все янычары были приписаны к ордену, и шейх бекташ (настоятель) дервишей был почётным командиром 99-й роты янычарского корпуса.
В конце XV века во главе ордена встал Балым-Султан, выступивший систематизатором и реформатором учения бекташей, которым, как я уже говорил, благоволил и султан Сулейман Первый.
Меня устраивало, что бекташи разделяют общесуфийскую доктрину, введенную Ибн Араби в 13 веке и обозначающую «единство Бытия», вторичность видимых различий, поскольку если Бог есть, то все остальное по сравнению с ним иллюзорно, ничто не может Его заслонить и Он во всем. Ибн Араби оставил после себя около 800 сочинений. Я прочитал, в своё время, пять из них.
«В шестнадцатом веке религии ещё были так близки», — вздыхал я, слушая Балым-Султана[19] — последнего суфия дервишей.
— Приходите на службу в Суфийский собор, и вы всё поймёте, великий шахиншах Араби.
— Да, Балым-Султан! Я думаю вернуть Софийский Собор христианам. Как вы на это смотрите?
— Положительно, великий шахиншах Араби. Это будет очень правильное решение. Но не запрещайте и нам молиться в соборе. Это ведь не Софийский, а Суфийский Собор.
— Не понял. Поясните, — удивился я.
— Собор возводился как центр божественной мудрости и не посвящался ни одному из пророков. А божественная мудрость в единении, а не в разобщении. Не могут руки и ноги существовать отдельно от тела.
Я улыбнулся про себя и не нашёлся, что ответить. Конфессиональные нюансы от меня были далеки.
— Балым-Султан, я тоже за единство, но даже в семьях враждуют брат с братом. Если нет отца… Кто-то должен быть старшим в доме.
— Аллах един…
— Все так говорят. Неужели вы считаете, что в одном доме смогут ужиться те, кто хочет отобрать друг у друга кусок хлеба? Мы не можем убивать единоверцев. А драться за него приходится. И хорошо, если наши враги верят в иного Бога.
Балым-Султан посмотрел на меня и улыбнулся.
— Вы сказали — враги, но остановили вторжение на земли Римской Империи.
— Я сказал враги, потому что нам нужны эти земли, и мы захватим их, но я опасаюсь взрыва недовольства на уже завоёванных землях и не хочу иметь врагов за спиной моих воинов. Слишком часто империи разрушались от удара в спину.
Я смотрел на Балым-Султана сквозь чуть прищуренные веки.
— Так вы согласны, чтобы я отдал Суфийский храм христианам?
— Нет, шахиншах. Я не согласен.
— Станьте отцом в нашем доме, Балым-Султан. И сформулируйте чётче цели и задачи вашим сыновьям. Слишком расплывчаты правила. Единство невозможно без чётких законов, единых для всего народа и отличающих один народ от другого. Османам нельзя быть похожими на наших врагов. Отделите, наконец-то, плов от мух.
Мы долго разговаривали с Балым-Султаном, сопровождая свои умозаключения небольшими глотками хорошего вина. Ислам в это время не запрещал употреблять вино. Мы сидели сначала в моём шатре, установленном на берегу Босфора, потом, когда солнце склонилось к западу, жара спала и подул ветерок, разместились на подушках возле шатра. Беседа с этим умным и начитанным человеком успокаивала меня. Мы коснулись разных тем: и философских, и космологических, и медицинских, и просто житейских, например — отношение мужчины и женщины.
Как известно, любой долгий разговор выпивающих мужчин, сводится к обсуждению двух тем: женщин и работы. Вот и у нас он, в конце концов, беседа свелась к гарему султана, что объединило обе темы.
— Позвольте не согласиться с вами, шахиншах, — сказал Балым-Султан. — Гарем должен принадлежать вам. Послушайте старого дервиша. Это наши правила и закон, о котором говорили вы. Вы должны попрать власть предыдущего правителя, отобрав его имущество, особенно жён, и поработив детей. Только так народ воспримет вас, как приемника и своего правителя. Насилие над жёнами свергнутых правителей и даже их детьми — неотъемлемая часть символа власти. А вы отдали это всё Мехмеду. Слава Аллаху, он не поверил в своё «счастье» и не принял в дар ни дворец, ни гарем. Он просто не поверил в искренность ваших намерений. Вы — не восточный человек. Я это вижу. Хоть у вас прекрасный фарси, но вы не араб и не перс.
Я слушал его, понимая, о чём он говорит. Я сам знал всё это, хоть и не был персом.
— Благодарю за совет, но я не хотел задерживаться здесь и не хотел связывать себя обузой в виде гарема.
— Не соблаговолит ли шахиншах раскрыть направление своего пути?
Я усмехнулся. Балым-Султан, почувствовав «мою слабину» пытался мной манипулировать.
— Шахиншах видит свой путь через золотое море на Тавриду и далее в земли Русов и Московитов.
— И зачем Шахиншаху такой сложный путь? — Удивился дервиш. — Это бедные земли. Кроме рабов, воска и мехов в Московии ничего нет. И то, очень далеко от золотого моря. Во многих конных переходах. И рабы, и воск с мехами приходит к нам сами. Что влечёт туда шахиншаха? Русь, что по реке Ай (Дунай), мы захватили, а больше там ничего полезного нет.
— Московия укрепляется, и скоро захватит земли между Танаисом (Доном) и Итилем (Волгой). Там должны пастись наши стада.
— Карымский хан — ваш вассал, и контролирует степь своими людьми и пасёт на ней ваши стада. Ногаи отошли за Итиль. Московиты спрятались за засечными полосами.
— Ты много знаешь про эти земли, Балым-Султан, — удивился я. — Откуда?
— Я долго жил в Каффе. И я хорошо знаю Карымского хана, — Балым-Султан рассмеялся. — У вас с ним могут не совпасть пути. Я даже больше скажу… Скорее всего он будет сильно против того, чтобы ты высаживался на Тавриде.
— Почему, — удивился я.
— Потому, что Сахиб Герай — дядя убитого вами султана Сулеймана, и Таврида сейчас под его полным контролем. Даже, я уверен, и османские крепости, и венецианские города.
— Ты считаешь, что он может восстать против меня, шахиншаха? — удивился я. — У него не хватит сил противостоять мне и, полагаю, что хватит разума не делать этого.
Мне, таки, пришлось «прописаться» во дворце хана Сулеймана и принять его гарем, состоящий из сорока трёх наложниц, пяти вторых жён и красавицы Роксоланы.
Почему её называли красавицей, я так и не понял, хотя старательно разглядывал со всех сторон в разных ракурсах в течении месяца. Это была типичная хохлушка: наглая, дерзкая и крикливая. Внешне, — тоже типичная южная славянка: круглолицая, щекастая, со вздёрнутым носиком и упрямым подбородком с ямочкой; грудастая, с растворяющейся в бёдрах талией.
Она ещё не была стара. Выглядела лет на сорок. По её словам, столько ей и было.
И она, и дети Сулеймана Великолепного остались жить во дворце, под строгой охраной из сотни патагонцев и трёх сотен яванцев. Не впечатлила она меня, короче, ни внешностью, ни характером, и я, глубоко и с облегчением выдохнув, сбежал на Тавриду.
Мои войска прибыли на Тавриду через месяц после взятия Стамбула. Они, собственно, и не собирались брать крепости Тавриды боем. Просто после слов Балым Султана я немного подождал прибытия ко мне Сахиб Герая, но не дождался, и отправил к Тавриде свой флот. Наша армада заблокировала полуостров, задерживая выходившие из его портов корабли и возвращая их обратно без объяснения причины наших действий.
Оставив адмиралов продолжать блокаду юга и западного побережья, сам я переместился на восток полуострова, к развалинам Херсонеса.
Мне всегда нравился Севастополь и его окрестности. Вообще, весь юго-запад Крыма мне нравился больше, чем его восточная, гористая часть. Пресной воды здесь было достаточно, а туманов и дождей гораздо меньше.
Будущий Севастополь имел в прошлом много имён. В византийское время его называли Херсон, в генуэзский период — Сарсона. Русы называли его Корсунь.
Это был единственный античный город северного Причерноморья, просуществовавший до конца четырнадцатого века. Разрушенный в 1399 году золотоордынским темником Едыгеем, по просьбе, кстати, генуэзцев, город предстал передо мной в виде величественных руин.
Высокие стены, с ещё сохранившимися кое где башнями, воротами и калитками, протянулись во всю ширину Гераклейского полуострова. Со стороны моря сплошной стены не было, но стояло множество почти сохранившихся башен.
Город, в отличии от укреплений, сложенных из огромных тёсанных камней, был не просто разрушен, а практически сровнен с землёй. Похоже, его разобрали «по кирпичикам» и перевезли, возможно, на венецианскую территорию. Только очень немногие здания возвышались над каменной пустыней словно обломки чьих-то зубов.
Земли Херсонеса давно обезлюдели и были пустынны. Лишь в устье впадающей в бухту реки стоял небольшой город-порт, дома которого, сложенные из белоснежного известняка, напомнили мне Греческие Пиреи. В монастыре, кельи которого были пробиты в стенах бывшего карьера, проживали несколько десятков христианских монахов.
На плато Монастырской скалы стояла древняя многобашенная крепость Каламита, еще совсем недавно принадлежавшая христианскому княжеству Феодоро и восстановленная турками после разрушения её генуэзцами. Крепость выполняла важную роль по защите располагавшегося рядом порта Авлита и самого Херсонеса от нашествия степных племён.
Через Авлиту велась оживлённая торговля, что сделало её опасным конкурентом Кафы, принадлежавшей в то время Генуэзской республике. Вот её и разрушили. Когда эту часть Тавриды турки присоединили к султанату, порт снова обрёл былую значимость.
Венецианцы поставляли соль и рабов через Азов и Кафу, а крымский хан вёл торговлю через Перекоп и Авлиту, называемую сейчас Инкерман.
Мы зашли на Тавриду с запада, с устья реки Чёрной, так как разведка сообщала, что в этом месте, почему-то, живут только христиане. Почему так сложилось, я не понимал. Историки моего времени полагали, что Корсунь разрушили из-за того, что она не придерживалась не только римского церковного обряда, но и древнего византийского.
«Быть может здесь создалась некая „русско-христианская экологическая система“»? — Думал я. — «Микроклимат?»
Дервиши высоко ценили силу христианских мистиков и считали, что они не отличались от языческих практик ведунов и ведуний.