Аид: иная судьба

МОНОДИЯ. ТАНАТ

Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить — но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч — и сломать себя.

Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» — и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.

Он долго сидел в своем мегароне — юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь — сколько ни старались. Ждал — кто знает, может, когда придёт пламя.

В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…

Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.

Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос — сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор — улыбался потому, что мог сражаться.

Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.

Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного — коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…

Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.

Неясные, раздражающие своей расплывчатостью видения: какой-то бой, мальчишка крутит в руках клинок, щурит глаза… какая-то фигура под деревом над озером Амсанкта.

Две нити, идущие порознь, не задевающие друг друга. Серая нить — тусклая, холодная, нерушимая. Золотая нить — величественная, блестящая (как тут серую заметишь!)

Нити вязались в узел: нерушимый, твердый, как бывает у смертельных врагов.

А потом одна из них темнела.

— Бездарно дерешься, — говорил он себе, потому что не мог понять: которая из двух становилась чёрной.

Впору поверить было: это сон. Не имеющий смысла, навеянный близнецом-Гипносом, который любит пошутить.

Поверить мешало одно.

Чудовища снов видеть не умеют.

Меч свистнул скупо и делово. Указал нимфе, ужаленной каким-то ядовитым гадом, — всё, тебе туда, ко входу у мыса Тэнар. Подружки нимфы зарыдали хором, рассыпались птичьим плачем, насытили трауром воздух. И поплыло над травой неизменное, раздражающее:

— О Жестокосердный…

— О Неумолимый…

— О Железносердный…

От надсадного, страдающего вытья (шестой случай за сегодня среди видящих, что это на них мор какой-то напал) хотелось скорее уйти. Еще хотелось взять за горло какую-нибудь из этих… не ту дриаду, которая пискнула и от ужаса спряталась за дерево. Нет, эту, которая потрясает кулаками, царапает себе лицо и больше всех изощряется в эпитетах (у нее он и «приносящий горе» и «затмевающий день мраком крыльев»). Взять за горло, чтобы заткнулась. Подтянуть к себе и спросить — молча, глаза в глаза: «Что?! Что я должен был сделать? Сломать свой меч, чтобы ваша златокосая, или как ее там, и дальше плясала по лужкам? Почему вы не называете так мойр, которые перерезали её нить? Почему не плюете в сторону змеи, которая прервала её жизнь? Что вам всем нужно от меня — чтобы я отшвырнул меч и начал плясать вместе с вами?!»

Только кому какое дело — чего хочет смерть.

Танат Железносердный молча призвал к себе на ладонь взлетевшие золотистые пряди. Сжал, не пряча холодного взгляда от рыдающих нимф — что толку, через день снова песенки запоют… Развернулся, взмахнул прозвеневшими крыльями, не слушая — что там полетело ему вслед.

От этих правды всё равно не дождаться. Он знал — чего от него хотят на самом деле. Чтобы он шагнул в Тартар, навсегда истребив Смерть. Чтобы перечеркнул собственное рождение. Или, может, перерезал собственную нить в доме у Мойр — своим же мечом.

Страх и глупость — слишком часто одно и то же.

Страх толкал их на глупость. Страх смерти подсказывал, что от смерти легко избавиться. Запереть в Тартаре, заковать в цепи — и снова настанут бесконечные, сверкающие дни жизни. А Атропос Неотвратимая перестанет пощелкивать крошечными истертыми ножницами, перерезая нити.

Если бы Танат умел смеяться — он… наверное, все равно не смеялся бы. Глупость не забавляла — раздражала, не более того.

Как мельтешение под сводами спокойного до этого мира. Мельтешение, и шепотки: «Хи-хи, вот ужо на царя посмотрим, га!», и кровожадное предвкушение, разлитое в воздухе — ожидания.

Танат поморщился, входя во дворец. Теперь вот и в Эребе эта болезнь — просочилась, зараза, проползла, одно радует — безумие не так заметно.

Это началось не так давно, со Среднего Мира, который в конце концов обрел-таки нового царя (после идиотских стычек, мелких войн и Состязания, на которое Жестокосердному приходилось время от времени прилетать). Обрел — мудрого, всеми любимого спасителя, Климена Милосердного, Гостеприимного, Богатого, Стрелка и Тартар знает, как его там еще. Победитель Тифона взошёл на трон не так давно, а о его справедливости и милосердии уже поползли невероятные слухи, и видящие уже не раз грозили: Жестокосердный, ты здесь до поры до времени. Вот дойдут у нового царя до тебя руки — нет сомнений, что тогда и начнется настоящий Золотой Век.

Танат молчал и резал пряди или же резал словами: «Пусть доходят». Руки же у Милосердного, Мудрого и Гостеприимного тем временем явно были заняты чем-то другим. К примеру, заздравными чашами — пиры были пышными и не на один день, и не меньше сотни сатиров сошло на асфоделевые поля от обжорства. Позже руки нового царя занялись женой — подземные с упоением обсасывали подробности свадьбы с Герой, липли к Гипносу, который на свадьбе побывал гостем. Потом опять были пиры — в честь свадьбы, как иначе.

Теперь вот руки дотянулись до братьев.

— Ну, Зевсу и Посейдону хоть бабу не давай — только дай поправить, хоть немножечко, — закатывался младший. — Они вокруг Аида с того боя с Тифоном только что не плясали.

— Если он не даст им правления — они сами поднимут восстание, — мурлыкнула Геката в каком-то разговоре, который Танат и не хотел слышать.

Жестокосердный тогда подумал, что новый царь вскоре и братьев запихнет в Тартар. Как отца — к чему лишняя обуза?

Климен Мудрый был мудр как-то по-своему (или молва как всегда врала, и он просто был недальновиден). Как иначе объяснить то, что он решился поставить братьев наместниками. Что придумал этот жребий.

Что принял подарок.

Подарок кровожадно скалился — всеми пропастями. Облизывался кровавыми языками пламени, чавкал Стигийской трясиной, истекал вместо слюны вязкими, медленными водами Стикса.

Предвкушал.

Великая Нюкта предложила это новоявленному царьку — и Мудрый перестал быть Мудрым, согласился принять роковой дар, и не нашлось советника, который сказал бы заносчивому: «Бойся подземных, дары приносящих!»

А может, два братца слишком хотели иметь по своей вотчине — вот и решили разделить жребием: кому подземный мир, а кому водный.

Стикс позвали в судьи. Оставили остальных в предвкушении — Зевс или Посейдон?! Посейдон или Зевс?!

Танату Жестокосердному было плевать на обоих. Как было бы плевать на цвет ягненка, которого кладут на алтарь. Или на цвет очередных локонов под верным клинком.

С Зевсом или с Посейдоном — опять мир будет изводить незадачливого правителя, тот побежит искать совета к дворцу Эреба и Нюкты, потом…

О том, что выйдет из дверей Эреба и Нюкты потом думать не хотелось. О том, сколько раз им всем еще повезет — тоже.

Танат призвал чашу, сделал глоток — стараясь не вслушиваться в ворчание предвкушающего новую кость мира. Глупого пса, который не познал пока — насколько тяжкими бывают ошейники.

Мир полнился сладковатым душком сплетен, похожим на запах асфоделей, в мире плавало одно: как оно будет? А кто?! Зевс? Посейдон?!

Какой жребий? Кому суждено?!

— Мать зовет, — выдохнули позади. Близнец влетел без дурацкого смешочка, даже без предупреждения (если не считать предупреждением то, что такое хлопанье крыльев можно с поверхности услышать).

Танат не повернул головы.

— Так иди.

— Она зовет… она зовет обоих.

Танат отставил чашу. Та качнулась у поверхности стола — будто лодка, поймавшая волну. Капля алого стекла по пальцу.

Ослышаться он не мог — Смерть всегда слышит верно. Но Нюкта-Ночь не звала никогда. Раньше — никогда.

— Не тебя ли с Момом?

— Вот и я спросил, — Белокрыл не выдержал, хихикнул, развел руками, даже перестал лупить по дну своей дурацкой чашки. — А она и говорит: другого брата. Кажется, она вообще собирает всех детей.

Он встал из-за стола молча. И не торопился, хотя Белокрыл весь изнылся по пути («Чернокрыл, у тебя там перья не заржавели? А знаешь что? Ты тут пари себе, а я полетел вперед!»)

И старался не думать — что заставило Нюкту-Ночь послать за нелюбимым сыном. Впервые. Позвать в свой дом после сказанного: «Уйди и не появляйся, нужно будет — позову».

— Ты медлил прийти, — сказала она, не глядя на него, когда он вошел в мегарон отцовского дворца — последним.

— Я явился, — отрезал он и шагнул туда, где тени стояли самые густые.

Может, если не являлся — было бы лучше. Вот только если ты сын Эреба и Нюкты — тебе не так-то легко отвергнуть зов матери.

Собрались все — даже вечный старец Харон. Даже безумная, кривляющаяся Лисса. Немезида с поджатыми губами, поигрывающие бичами Эринии, Керы, рыжий, хихикающий Мом…

Все, кого Нюкта-Ночь родила в наказание этому миру.

Шуршит покрывало, тянет холодом по ногам — это Нюкта вышагивает по залу, и глаза ее детей следят за ней. За нежной, мечтательной улыбкой. Глазами — глубже океана, древнее бездны. Волосами, убранными в сетку с маленькими бриллиантами.

— Скоро Жребий. Ананка-Судьба определит, кому из славных Кронидов быть нашим правителем.

Смешка нет, глаза правдивы — мать умеет играть куда тоньше Аты-Обмана.

— А после Жребия будет пир, на котором соберутся отпраздновать олимпийцы, титаны, смертные… и жители подземного мира.

Легкий шелест прогулялся по залу — покрывало? Изумление.

— Спятили они, что ли? — каркнул хрипло Харон.

— Нет, — голос Нюкты-Ночи обволакивает, поёт, скользит. — Их царь поистине мудр. Он стремится показать, что мы не враги, он перебрасывает мосты, он готов идти на мир со всеми — даже сидеть за пиршественным столом с чудовищами подземного мира.

Шелест стал громче — разрастался, ширился. Ата мечтательно хихикнула: «Какой затейник!» Гипнос выпятил грудь («Да меня все равно позвали бы!») Эринии перемигнулись…

— Ко мне гонец прибыл только что — и передал, что на пир зовут всех жителей подземного мира. Всех, кто захочет. Думаю, они скоро огласят эту весть на весь мир. Вы же… многие из вас… будут зваными отдельно. И я говорю вам — все, кто будет зван, пойдут и будут пировать на поверхности.

Молчание упало на зал. Не было даже шепота. Не шуршали крылья.

— Служить не буду! — взметнулась вдруг Лисса-безумие. — Не собачонка — таскать куски со стола у выскочек… пусть псы давятся сами! Пусть…

Умолкла под материнским взглядом — задергалась под ледяной иглой. Звезды-глаза нежной Нюкты стали убивающими.

— Подземные не пируют с верхними, — хрипло прошамкал Харон. Полез скрюченными пальцами в бороду. — Не воюют. Но и не пируют, кроме… — дернул головой в сторону Гипноса, Аты и Мома, как бы говоря — с этих что взять. — Но подземные…

— …нынче в дружбе с поверхностью, — голос Нюкты обжигал морозом северных ночей. — Нужно встретить олимпийского царя с почтением. Должен же он увидеть будущих подданных. Увидеть… вотчину.

Радостно и кровожадно захихикали Керы, прищелкнула бичом Алекто-Эриния. Хмыкнула Немезида: «Такого насмотрится, что и лезть сюда не захочет!»

Даже Харон выпустил из себя сколько-то скрипучих смешков — показывая, что он-то выразит свое почтение новоявленному царю…

— Ты примешь приглашение.

Покрывало больше не шуршало. Но слова порхнули — и стиснули плечи холодными пальцами.

По молчанию, которое ударило вслед за этим, Танат понял, что Нюкта обращается не к Харону. И не к каждому в отдельности.

К нему. Потому и говорит, глядя в искрящуюся стену мегарона.

Вечный клинок скользнул из ножен, попросился в слова.

— С чего бы? — рубанул кратко.

— Потому что так велела я. Ты явишься на этот Жребий. Увидишь нового царя. И будешь пировать со всеми.

Эринии переглянулись и охнули. Гипнос залился дурным смехом:

— Главное — ты уж петь и плясать ему не вели, а то нам нового царя точно не дождаться!

Звездоглазая Нюкта откликнулась своему любимчику мягкой улыбкой. Жестом показала: всё, дорогие дети, вы можете идти, лететь…

— Зачем? — спросил он, когда остальные, посмеиваясь, покинули мегарон.

Сюда долетал храп отца — тихо, из-за стены. Непомерная туша Первомрака ворочалась в опочивальне — было слышно.

Видела дурные сны, наверное.

— Потому что новому царю следует знать, с кем он столкнулся. Потому что, если они решили звать всех, — мы приведем на этот пир самую мерзкую тварь, какая только есть в этом мире. Самое страшное чудовище из всех. Пусть знают.

— Так думают остальные. Забывая о том, что это ты предложила Кронидам править у нас.

Смешок отозвался тихому звону железных крыльев.

— Потому я посылаю тебя. У остальных слишком мало разума. Я хочу, чтобы ты испытал нового царя. Взглянул на него. И сказал — насколько он силён. Насколько умён. И насколько мы правы в выборе.

Храп за стеной зазвучал тише, словно то — бескрайнее, темное, собиралось проснуться.

— Почему ты сама не хочешь на него посмотреть?

В молчании шуршало покрывало. Не давало ответа. Шептало: «Пойдёшь. Сделаешь». Вкрадчиво, как южная ночь.

И еще что-то о ненависти к проклятому чудовищу, нарушившему порядок вещей в мире.

Танат не склонил головы. Ничего не сказал. Свел крылья, уходя из дворца Ночи.

Если ты сын Эреба и Нюкты — тебе очень непросто отказать родителям.

Правда позвали. Пухлая вестница с радужными крыльями перехватила на поверхности, сообщила с безопасного расстояния. Жестокосердный, не взглянув на нее, свистнул мечом над головой умершего воина — и вестница приняла это как ответ, проблеяла что-то, прыснула крыльями в небеса.

В урочный день он медлил. Мойры резали нити с остервенением: наверняка дочерей Ананки не позвали на пир. Два десятка стариков, сцепившиеся ревнивцы, двое утопленников, погибший охотник, мальчик, растерзанный собаками… Танат взмахивал мечом, не взглядывая на солнце — пусть себе Гелиос гонит коней! Шагал от хижины ко дворцу, от воплей к стонам — и думал: пусть режут. В Тартар пиршество, приказ матери и всех олимпийских царьков.

Смерть не ждут на пирах.

После полудня Мойры устали, Атропос отложила ножницы, и клинок запросился на пояс. Железносердный понял: пора. Шагнул в намеченное место быстро и скучно, не озаботившись сменить серое одеяние или надеть на волосы обруч побогаче.

Чудовище не сделать богом ни хитонами, ни улыбками — Белокрыл может не обольщаться.

Пир намечался на берегу моря.

Там на песке возвышались пиршественные шатры, больше похожие на дворцы — иззолоченные, раскрашенные. В пенных волнах мелькали тела нереид — те решили освежиться.

Под состязания расчистили площадку подальше от моря, ближе к укромной рощице — как будто этим еще мало состязаний… Шатры звенели музыкой — до отвращения разудалой, ликующей. Отовсюду несся запах еды — пиршество было в разгаре. Успели ли они вообще провести жребий? Впрочем, плевать.

Гам, песни, говор — долина кишела кострами и сатирами-лапифами-кентаврами-смертными. В шатры им ходу не было — не та знатность — но зато медового и яблочного вина было — хоть залейся, и на кострах жарились быки, бараны и гуси, и нимфы хихикали возле сатиров, кося глазами в сторону рощи, кентавры ржали и вздымались на дыбы, лоснящиеся от конского и человеческого пота, кто-то плясал, какой-то аэд отчаянно рвал глотку о победе над Тифоном…

Похоже было на битву. На несостоявшуюся битву — все против всех.

В ее разгаре.

Музыка и гомон глушили, вокруг сновали смертные, два-три раза на него налетели — и шарахнулись, где-то сгорела баранья ляжка, воздух пропах прогорклым жиром, и губы сами собой дернулись — сжались в брезгливой гримасе.

Уйти от этих… чуждых.

От не-чудовищ, от чересчур ясного дня, от пира, на котором не место смерти.

Впрочем, в шатре вряд ли будет лучше: мутило при мысли о том, что придется сидеть с олимпийцами, ловить взгляды свысока со страхом, брезгливостью, слышать недвусмысленное: «А этому что тут…» В толпе его замечают через раз, вздрагивают — и принимают за лишнее на пиру видение. Или за родича мормолик — вон они, свита Гекаты, взмахивают крыльями, показывают клыкастые улыбки заинтересованным лапифам. И бледные Коцитские нимфы — где-то в глубине, оттуда долетает тягучая песня.

И можно стоять у разных костров.

Слушать малозначащую болтовню, по крупицам просеивать нужные фразы.

— А мы с Зевсом… ка-к-то раз… и-и-и-ик, на драконов!

— А я думал, откуда Тифон получился-то…

— Д-дурак. Не за этим же на драконов! З-за этим — к нимфам. А у Зевса-то еще и в женушках — Деметра….

Шаг к другому костру.

— Ой-ой, девочки, девочки… а я слышала вот, что Зевс хотел на Афродите жениться!

— Да?!

— Правда?!

— А почему не женился тогда?

— А Деметра обещала с ним иначе — как Гея с Ураном!

— А разве он не сватался к Гере?

— Да-а-а, но Гера же в него стреляла…

— Дура! У Геры просто муженек нашелся. Наш… — с придыханием… — Мудрый.

— А Посейдон тоже на Афродиту ведь заглядывался?!

— Ну да. Только она пока от него бегает: а вдруг ему подземный мир достанется? Глядишь, так и вообще обет девственности примет!

— Ахахахаха! Киприда — и обет девственности!

— А говорят, что Афина Мудрая уже приняла?

— Врут, наверное…

— Да нет, там же Гестия первая на очереди…

Шаг к другому костру.

— А-а-а вот куда все эти титаны подевались — кто знает?! Сгинули, говорят. В Тартар сами провалились — чтобы только с ним не встречаться. Да я вообще видел, как он Тифона… это я тебе скажу… я тебе скажу… ух!

Еще несколько шагов — мимо гарцующих с копьями кентавров, диких плясок сатиров…

— …чего вообще возится с этими подземными? То Гипнос, то Мом этот… ой. Х-хайре, а м-мы тут ничего, м-мы так пр-про-прос-с-сто…

Танат не стал ждать окончания. Шагнул дальше: еще с десяток шагов, к еще одному костру, скользящих, бесшумных…

— Амалфе-е-е-е-е-е-е….!!!

Когда впереди вырос серый вихрь — Танат не шарахнулся в сторону. Остался стоять как стоял, сложил руки на груди.

Чего опасаться смерти?

Вихрь затормозил копытами и обернулся всклокоченной козой с обломанным рогом. Древней с виду, с клоками вылезающей шерсти, но с неукротимо горящими глазами. Коза торопливо прожевывала что-то легкое и цветастое и оглядывала фигуру бога смерти желтыми невозмутимыми глазами. Потом приглушенно мекнула и наклонила голову, намекая: я тут тупоумная скотина, за себя не отвечаю, потому пошел вон.

— Фух! Поймала! — это был второй вихрь, едва не пролетевший мимо козы. Стукнувшийся о бога смерти на излете — отчаянно и легкомысленно.

Оказавшийся девчонкой — да нет, уже девушкой — рыжей, растрепанной, будто пламя, в веснушках и в гиматии морковного цвета к тому же.

— То есть, не тебя поймала, а её, — поправилась девушка, отскочив назад и выпуская из горстей серое одеяние. — Амалфея, ну ты… ну, ты вообще, о чем думаешь?! Понимаешь, с ней же только Эвклей может справиться, пока она его бодает — все как-то могут отдохнуть. А Эвклей сейчас на кухне, он же устроитель пира, вот он и выпустил ее из виду, и она сожрала новенькое покрывало Афродиты. Афродита сейчас в слезах, ее Гера с Деметрой успокаивают… Амалфея, может, отдашь? У тебя нет яблока, чтобы с ней поменяться?

Танат Жестокосердный запоздало понял, что девушка обращается к нему.

Качнул головой, стиснув зубы. Подумал: могу предложить лишь меч.

— Меча не надо, — сказала девушка, мельком глянув ему в глаза. — Лучше бы яблоко. Но она все равно уже почти покрывало доела. Все равно спасибо, что ее остановил, — она говорила, поглаживая злобную тварь и осторожно беря ее на привязь. — А то она бы тут вообще всех перебодала, она и на свадьбе Аида с Герой пыталась вот… а ты Танат, да? Сын Эреба и Нюкты?

Прозвучало странно. Неправильно, противоестественно. Так, будто она произнесла обычное имя. Не призвание, не предназначение, не проклятие, не то, что боятся произнести. Имя. Как «Пирр, пастух, сын Атрея».

Он так своё имя произнести не мог никогда. Получалось только — словно режешь по живому.

— Да. Я Танат. Сын Эреба и Нюкты.

— Ты на Гипноса похож, — улыбнулась, будто не сморозила величайшую глупость, сравнив несравнимое. — Только крылья черные. А я Гестия. А почему ты здесь? Не в шатре? Там же скоро братья жребий будут тянуть, и вообще… или тебе больше нравится у костров? Я тоже люблю огонь, он красивый. Хочешь посмотреть на мой костер?

Коза с поводка мекнула злорадно, доедая драгоценное покрывало. Мол, ты и дальше стой столбом, бог смерти.

Бездарно дерешься.

Дочь Крона — она правда дочь Крона?! — шагнула к богу смерти и бесцеремонно ухватила за рукав.

— Пойдем же, — сказала весело. — Там не так шумно, но мой костер теплее, чем эти.

«Макариос», — наконец всплыло в голове нужное слово. — «Блаженная». Счастливая в своем безумии. Первая мысль была неверной: Лисса не касалась этой девочки, она такая сама по себе. Рожденная, чтобы гореть. Не замечать… различий.

Может ли безумие быть тверже моего клинка?

Он вырвал было рукав из ее пальцев, но она оглянулась, пробормотала: «Ну, я же козу тащу…» — и попыталась поймать бога смерти за крыло. Замедлила шаг, чтобы оттащить упирающуюся Амалфею от попытки смачно боднуть какого-то сатира. Заговорила весело опять:

— А правда, что в подземном мире есть целая огненная река? Мне брат рассказывал, ну, когда он еще… не как сейчас. Она тёплая?

— Она обжигает, — сказал Танат ровно и тяжело — наконец приноровился к ее скачущей походке. — В подземном мире все или леденит, или обжигает. Тебе не понравилось бы, богиня.

— Ну, может, немного понравилось бы, — отозвалась она. — Там же целая огненная река. Ведь она же, наверное, дарит вам тепло и свет. Ведь что-то обязательно должно дарить тепло и свет… смотри, я вот эти костры почти все сама зажигала, оп!

Показала озорно запрыгавшее по ладошке пламя.

— Сестра Гера… она выбрала себе быть хранительницей семьи… А меня все спрашивают, хотят, чтобы я определилась… Они говорят: огни — это слишком мало для дочери Крона. Слишком… низко. Как-то недостойно — только зажигать очаги.

Последнее она пробормотала уже под нос себе. С раздумьем и легкой обидой.

Шепот непросто было различить в невообразимом гаме — но уши смерти чутки.

Маленькая блаженная, ты просто не знаешь, как тебе повезло. Сколько я дал бы за возможность выбрать — пусть не огни, пусть другое, ничтожное, самое дрянное, самое мелкое — но выбрать что угодно, кроме…

Хотя что может дать тот, у которого ничего нет.

Разве что совет.

— Ты знаешь мое предназначение?

Оглянулась, взглянула удивленно.

— Конечно.

— После того как я беру пряди — в дома смертных приходит холод. Тогда они зажигают очаги, чтобы утешиться. Тепло отпугивает мормолик. Эмпуса, Ламия и остальные не решаются идти туда, где огонь ярок. Люди готовят над очагами пищу. Совершают возлияния. Разгоняют тьму. Спроси себя — мало ли это.

Коза сердито засопела, уперлась копытами, и Танат без особой кичливости поддал ей коленом — нечего путь загораживать. Гестия хихикнула. Но посмотрела серьёзно — и в карих глазах тлели искорки вопроса:

«Сын Эреба, ты правда думаешь так?»

«Только ни у кого другого не спрашивай», — договорил он то, что хотел сказать — тоже взглядом.

К костру они выскочили неожиданно — пробрались через высокие ряды роз («Деметра вырастила») — и предстали.

И первое, что услышал Танат, было:

— Бррр…

А потом усталое:

— Ну, конечно. Это же Гестия. Покрывало не вернула, зато это чудище приволокла. И кого-то еще заодно.

— Это Танат! — запоздало спохватилась Гестия. — А покрывало Амалфея по дороге доела. Танат, это Гера, Афродита, Деметра, Амфитрита. А Афина где-то с копьем бегает, жаль…

Взгляд мечника выхватил мгновенно: Афродита — ёжится, брезгливо осматривает запасное покрывало, пышная Деметра в зеленом, Амфитрита с плаксивым выражением лица… у Геры пальцы сжались так, будто стрелу на тетиву сейчас положит — правда умеет стрелять?

Выражения, правда, на лицах одинаковые. В глазах читается ясно: пойти за покрывалом, а вернуться с козой и богом смерти — это и для Гестии чересчур.

Надрывно вздохнула Деметра:

— Ну, когда же это кончится!

Наверное, нужно что-то сказать, подумал Танат. Например, это:

— Радуйтесь.

Говорят — Танат Чернокрылый не знает, что такое веселье. Лгут.

Олимпийские богиньки сквасились до единой, когда услышали такое из уст бога смерти. Афродиту так просто передёрнуло, Деметра процедила: «А что, есть причины?» Себя сохранила разве что Гера: надменно склонила голову в ответ на приветствие.

— Радуйся и ты, сын Эреба. Не потерял ли ты дорогу к главному пиршественному шатру? Тогда позволь провести тебя. Мой муж и его братья сочтут за честь, что ты присоединишься к пиру.

От холодной, пустой любезности заныли зубы. Танат чуть приподнял угол губ.

— Мало чести, о царица. Благодарю за предложение. Я найду дорогу.

— Ой! — спохватилась Гестия, когда он повернулся, чтобы уходить. — А я же тебе… огонь… красивый, правда?

Он повернулся. Взглянул в искрящийся, веселый, брызжущий безвредными искрами костер: небольшой, но ясно горящий, распускающийся десятками алых и оранжевых бутонов.

У такого костра хорошо греться тем, кому холодно. Чьи дома никогда не видели очагов. Даже тем, у кого вовсе нет домов.

— Как скажешь, богиня.

Чудовища не понимают красоты. Тепла, наверное, тоже.

Зато чудовища читают во взглядах. Тех, которые иногда теплее костров.

В которых — сожаление, потому что не удалось же показать костер как следует. И удивление — почему это сестры так? И безмолвное: «Ты, кажется, немного замерз? Или, может, тебе надоела темнота? Но ты же всегда можешь прийти к моему костру, я ведь выбрала — греть…»

Танат молча свёл крылья, шагнул к пиршественному шатру, стараясь вытряхнуть, выхолодить из себя непрошенный взгляд.

Воинам нужно не тепло. Нужен — холод. Особенно перед битвой.

Жестокосердный отстранил охнувшего божка-виночерпия. Шагнул в шатер, навстречу музыке и смеху.

Музыка взвизгнула, смех умолк.

— Ой, — сказал кто-то тихо и страдальчески.

Столы казались бесконечными. Лица — лоснящимися от жира и теряющимися в слишком светлом шатре. Взгляд мечника выхватил главное: вот подземные, вот морские, а вот олимпийцы, все сидят вперемешку.

Трое Кронидов — на главных местах. Этот — блистающий в облачении, на губах замерла улыбка — наверняка Зевс. Буйный здоровяк слева — Посейдон, как иначе?

Старшего Кронида Танат рассматривать не стал: видел в подземном мире. Да и Гипнос все уши прожужжал о том, насколько Климен Мудрый похож на отца.

Похож и похож — какое подземному дело до олимпийца?

— Радуйся, о Гостеприимный сын Крона.

Старший встал там, на конце стола — оказал честь гостю. Пришлось всё-таки взглянуть: заматерел олимпиец. Победитель — не воин, а победитель, уверенный в своей победе.

Говорил Климен просто и спокойно, без вычурности и торжественности.

— Радуйся и ты, сын Эреба и Нюкты. Для меня честь видеть тебя на своём пиру в любое время.

Аэды, наверное, сбренчат себе пальцы, — подумал Танат брезгливо. Когда будут петь о том, как радушен и снисходителен их повелитель к созданиям тьмы.

— Прости мне моё опоздание. Меня задержал клинок.

Волна возмущения прокатилась по шатру безмолвно: мог бы о клинке-то уж и помолчать! Старший Кронид, правда, ничем не показал, что ему такие разговоры неприятны: еще раз заверил, что рад видеть сына Ночи в любое время («Ночью и у изголовья — я бы подумал», — прошипел братишка-Мом). Пригласил занять почётное место — из тех, что ближе к началу стола и самим Кронидам. Танат поблагодарил кивком (возмущения аэдам хватит на пару песен), прошел вслед за лысым и пузатым распорядителем пира.

Место оказалось рядом с Момом и Гипносом. По левую руку вздыхал голубоглазый титан — Прометей. Когда Танат опустился на своё место — титан дёрнулся было, но смолчал и голову наклонил вежливо.

— Чернокрыл, ну, ты б ещё с неба свалился, — жизнерадостно заявил близнец. — Спасибо ещё — на жребий не опоздал, он уже скоро. На кого ставишь?

— На Кронида, — отрезал Танат. Неохотно пригубил не подземное, сладкое вино. Нужно было остаться возле костра, с маленькой сумасшедшей. Она хотя бы забавная.

Гипнос махнул рукой, застучал пестиком в неразлучной чаше, повернулся к Мому — благо, было о чём говорить. Танат сидел, полуприкрыв глаза, чувствуя, как шумит пир, как волны, бурные и беспокойные, расшибаются о щит воина…

Из-за щита хорошо озирать поле сражения. Пусть и сражаются все в основном с едой (бездарно дерутся, потому что еды в изобилии). Морские, земные, подземные — надрывают глотки в шутках, устраивают поединки в здравницах. Вызывают на соревнования то кабаний бок, то приправленный травами острый сыр. Всем своим видом показывают: да только таким сражениям тут и место!

Вожди, впрочем, сосредоточенны и настороженны. Харон угрюмо ковыряет козью ногу, Япет задумался, морской Нерей озабочен, поглядывает на младших Кронидов.

Вопрос потихоньку перебегает от одного гостя к другому. Равняет подземных и морских: кто? Младший? Средний?

— Ох, нам бы царя построже, — ухмыляется Мом-насмешник. — Видели вы Гекату, скажем? Так надо же, чтобы — крепкая рука…

— А нам бы тоже, — вздыхает Нерей. — Вот тельхины, к слову, распустились… сколько меди дерут, чтобы один щит сковать — страшно подумать!

Младшие Крониды прислушиваются, кивают важно. Интересно, понимают ли, что над ними издеваются? Вот она — шелуха, ползет с этого пира, опадает, скользкая на пол — Крониды, вы что, ослепли?

Есть только один правитель. Победитель. Вон, с Гипносом о чем-то беседует как раз. И он не делится с вами властью — он делает из вас наместников в ссылках, откуда вы никогда не допрыгнете до его престола.

Он дарит вам раззолоченный Тартар — а вы берёте?

Брали, и еще как. Гордец и Простофиля подхватились на ноги первыми, когда в шатёр заглянула Гера — шепнуть что-то на ухо державному супругу. Тот кивнул, встал тоже — и пришла тишина.

— Время, — только и сказал олимпийский царь — и все покинули шатёр, спеша на берег Темрейского залива. Там, у алтаря, на котором стояла глубокая чаша, дожидалась ледяная, неподкупная Стикс.

— Крониды! Вы будете тянуть свои доли по старшинству. Дайте же священную клятву никогда не оспаривать владения друг друга!

Клятву Крониды не дали, глянув друг на друга волком. При этом оба возмутились: мол, да мы же братья! Да как это — друг против друга?!

Перегрызутся враз, подумалось Танату. Зевс и Посейдон — Гордец и Простофиля, Сила и Ярость — стояли друг напротив друга так, будто наконец дорвались до соревнования. Того самого, которое прервал Тифон.

За олимпийский трон.

Кому достанется вотчина побогаче? Такая, чтобы можно было со временем набрать войск — и выступить против брата на Олимпе?

— Я опускаю в чашу кварц — и пусть в нем слышится шум великого моря, что омывает наши берега, в которое текут ручьи и реки, — удела того, кто вынет этот жребий. Быть ему гонителем волн и колебателем вод. Жизни всего смертного и бессмертного, что плавает в воде…

Не дай им старший Кронид эти троны — они начали бы новую войну уже завтра. Помялись бы, посидели: ну да, брат мудрый, великий, Тифона победил… и все равно собрали бы войска или организовали заговор. Вот Климен Мудрый и решил их распихать — не в Тартар, нет, но вполне себе. Думал, что они смогут хорошо править? Ложь. Он считает, что они не смогут править вообще. Что их затянет, перемелет, остановит нежданная вотчина.

А тогда Олимп будет в безопасности и на освободившиеся троны можно будет спокойно сажать наместников — скажем, своих детей.

— Я кладу в чашу лаву — и пусть в ней отразится мрак подземного мира, мира ужаса и печали, которым владеть тому, кому выпадет этот жребий. Ему быть властителем душ усопших и призраков памяти, всех сокровищ земных недр и всех чудовищ, что таятся во мраке…

Климен Мудрый смотрит на братьев — и в его бороде змеёй сквозит усмешка.

Теперь понятно, почему он принял предложение Ночи.

— А-а-а, чтоб тебя!!

Посейдон хмурится, багровеет, вышвыривает черный осколок лавы. Посейдону только что выпал подземный мир. Посейдон, кажется, всё-таки ждал другого, потому что всеми силами удерживается, чтобы не ругнуться как следует. Взглядывает на брата, вскидывает голову — и с губ у него чуть не срывается говорящее: «Рано или поздно…»

Рано или поздно от тебя останется лишь вместилище для Эреба, глупец.

Зевс берёт свой оставшийся жребий с улыбкой. Бросает на брата победоносный взгляд, вскидывает руку с трезубцем. Зевс светится от самоуверенности: считает, что его не потопят волны. Что юнец, которому меньше сотни лет от роду, легко справится с морем.

А гости и аэды уже заливаются поздравлениями (Зевсу достаётся больше), славят новых царей, новость долетает до неба и начинает гулять между остальными гостями, над толпой, между кострами разносится эта новость:

Подводный мир — Зевс, подземный мир — Посейдон!

— Во славу Кронидов!!!

Наверное, после этого нужно было уходить сразу. Свести крылья прямо там, шагнуть во дворец матери, вышвырнуть ей в лицо: «Посейдон. Он могуч и неистов. И глуп», — и оставить ее радоваться.

Но проявлять непочтение к новым царям было бы не по-воински. Неосмотрительно.

Пришлось возвращаться в шатёр, на место, изредка поднимать чашу, слушать здравницы и неудержимую трескотню Белокрыла («Представляю, как там Геката на женской части развлекается! Небось, рассказывает олимпийкам о ядах. Фемида Правосудная, говорят, уже сбежала куда-то с нимфами плясать»). Старший Кронид пошёл обходить гостей вовне — одарять царским вниманием — так что за столом правили два его братца — безраздельно. Чем, надо полагать, были от души довольны. Говорили о рождении Афины, о подвигах, о состязаниях…

Танат молчал и чувствовал, как протекает мимо бессмысленный поток слов — глупых, как рой ночных бабочек. Ничего не значащих.

Провидящий сын Япета нервно ёрзал рядом и всё вздыхал. Потом вдруг Танат услышал шепот:

— Тебе лучше уйти, сын Ночи.

Бог Смерти повернулся. Чуть приподнял бровь.

Провидящий смотрел на двух Кронидов — раскрасневшихся, возносящих кубки. Хохочущий Мом-Насмешник как раз подбросил новоявленным царям вопрос: в каком мире легче править: в подземном или в подводном?

— Да что там и там править-то! — грохнул хохотом Посейдон.

Голубые глаза Провидца царя не видели. Видели — другое.

— Что ты видишь? — спросил Танат тихо.

— Поединок между тобой и Кронидом. Связанные, сжатые нити. И изменённую судьбу. Тебе лучше уйти.

— Нет.

— Нет? — прошептал Провидящий.

— Мне лучше было не приходить, — сказал Танат, собираясь подняться.

Кто там знает, что видела пославшая его Нюкта — у матери тоже есть дар прозрения…

Жаль, нельзя перенестись прямо из пиршественной палатки — это свинство, на которое способен разве что Мом-Насмешник (да еще сестра — Лисса-безумие). Танат скрипнул зубами, приподнял чашу: на гостеприимство принято отвечать, как бы оно не было тебе тягостно.

— …да вот хотя бы и Чернокрыл!

Гомон смолк. Только сейчас, почувствовав на себе рой липких взглядов, Танат понял, что Мом-Насмешник всё так же и говорил в то время, пока они с Провидцем разговаривали. Что нёс?

— Это который Железносердный? — пренебрежительно спросил новоявленный подземный царь. — Ну, а что с этим-то?

Ясно, Мом нёс как всегда что-то дрянное. По своему обыкновению — стравливал всех со всеми. Наверное, описывал ужасы подземного мира: Харон и Гипнос уже помрачнели. Наслушались, как новоявленный царь будет усмирять вотчину.

— Так ведь свободолюбивые у нас все — нет сил, — хихикнул Мом. Он наслаждался сгущающимся молчанием — музыканты в ужасе убрали пальцы от струн. — Ну, если со стигийскими как-то понятно, то Геката-то и Чернокрыл никому сроду не подчинялись.

— Пф! — взмахнул руками Посейдон Подземный. — Вот еще — бабы опасаться. Ну, а с этим отнимателем жизни… брат, что ты там прицепился?

Зевс предупредительно дёрнул за рукав — наверное, хотел сказать, что «этот отниматель жизни» не так уж далеко и сидит за пиршественным столом.

Посейдон отмахнулся пренебрежительно:

— Знаю. Думаешь, боюсь? Пусть знает свое место. Режет пряди и не высовывается. А если вдруг начнёт…

— Что же ты сделаешь, о могучий? — спросил Танат тихо, рассматривая искусную ковку на золотом кубке.

Палатка превратилась в толос. Даже те, кто залил в себя достаточно вина — перестали храпеть из-за стола. Посейдон встряхнулся и сбросил с себя излишний хмель, но только выпятил грудь вперед — царь же!

— Тебя не звали в разговор, Железносердный. И если брат снизошел и позвал тебя на пир — это не значит, что тут тебе рады. А на будущее помни: воля твоего царя — закон. Неисполнение ее — кара.

Танат поднял взгляд — заглянул в карие глаза, в которых полыхал азарт: «Давай же, дрянь, давай же! Ответь, прими вызов!»

Ну, конечно, он хочет ссоры. Климен воссел на Олимпе, когда победил Тифона. Среднему тоже нужна громкая победа для начала правления. Кого можно победить так, чтобы об этом говорили с восхищением?

Ты неверно выбрал себе противника, царь, отбросивший свой жребий сразу же после того, как взял его.

Ты бездарно дерешься.

— Я запомню это… когда в моем мире появится царь.

Чтобы поединок начался как следует, гость должен оскорбить хозяина. Первым нанести удар.

Значит, ты уже проиграл, о Неистовый. Ты уже покраснел. Брызжешь яростью, пальцы слепо нашаривают оружие в воздухе.

— Так приглядись получше, потому что он уже появился!

Зевс наблюдал за братом с интересом и тайным одобрением. Мом-Насмешник умилялся, хлопал в ладоши.

Подземные молча каменели за столами.

Последний удар, — понял Танат. И можно идти.

— Так покажи мне его, о Неистовый. Я вижу лишь заносчивого юнца в царских одеждах и с двузубцем.

Миг. Два. И:

— На, смотри, подземная шваль!!

Блюдо перед Танатом рассекла секира, пущенная мощной рукой. Вздрогнул и накренился кубок, испуганно всплеснув благородной амброзией.

В едином порыве ахнули гости. Гипнос шепнул: «Ну, сейчас такое…»

Белокрыл никогда не умел сражаться. Иначе знал бы, что иногда победа в том, чтобы не брать меч.

Танат неспешно вышел из-за стола. Смахнул с одеяния капли амброзии. Бросил, не кланяясь: «Благодарю за гостеприимство, о великие», — и вышел из шатра в молчании.

Подумалось: в смертельном молчании.

Как положено.

Надеюсь, я сделал, что ты хотела, о великая Нюкта, — подумал, шагая и глядя в небо, куда уже выехала колесница матери. Или ты хотела, чтобы я пропорол ему горло прямо на пиру? Тогда тебе придется выбрать кого-то другого.

Ты хотела, чтобы я испытал нового царя? Получи: новый царь как не лопнет от чувства своей царственности. Эреб получит превосходное обличье: юное, пышущее силой. И с пустотой в черепе — такой, что туда, небось, уместится весь Первомрак.

Если, конечно, получит. Подземные не спустят оскорбления своего — пусть он им же и ненавистен.

Зачем тебе ссорить подземных с новым царем, мать? Притом, что ты же его сюда и позвала?

Хочешь ускорить бунт? Он все равно бы случился. Хочешь убрать саму возможность того, что во время бунта я стану на сторону Посейдона?

Я все равно не стал бы. Ты знаешь — я не вмешиваюсь.

Нити наконец позвали. Странно, что раньше он этого не слышал. Пора было в небо, к предназначению, но все равно ведь еще ничего не кончилось…

Танат шагал по песчаному берегу — среди догорающих костров, остатков пищи, луж пролитого вина, храпевших тел. Те, кто стоял на ногах, сейчас были на площадке для соревнований — показывали доблесть. Или плясали на полянах.

Такой, как эта.

Пустая, тихая. Будто танцующие вдруг решили обойти ее стороной. Будто она — не для разведения костров, не для влюбленных парочек, не для догонялок и хороводов.

Не для соревнований.

Пустая, окруженная деревьями поляна — для поединка. Для поединка.

Хотя какой там поединок, если — не воин…

— Почему ты ушёл с моего пира? — спросил Гостеприимец. Вид у него был такой, будто он стоит здесь час, не меньше. Опершись на дерево, в обычном пастушьем хитоне и без золотого обруча.

— Потому что хотел уйти, — отрезал Танат. — Я поблагодарил за гостеприимство.

Эгидодержец качнул головой.

— Почему ты ушел с моего пира? — повторил медленнее.

«Почему не ответил на оскорбление?» — мелькнуло за шелухой слов.

— Потому что ответом может стать только вызов. Нельзя бросить вызов на пиру тому, кто только что стал царем подземного мира. Не бросают вызовов в доме, куда ты пришел званным.

— Да, — сказал Кронид, снимая с бока короткий прямой меч. — Но мы сейчас не в доме. Я отвечу за брата: ты был оскорблен на моем пиру.

— Не тобой.

— На моём пиру или мной — нет разницы. С Посейдоном у меня будет свой разговор.

Почему-то показалось: после разговора новоявленный подземный царь пролежит с неделю.

Меч в руках олимпийца притягивал взгляд. Невинно посверкивал отличной бронзой ковки тельхинов. Шептал: давай, давай же, утоли гнев, рассчитайся… и разве не хотелось встретить тебе такого противника? Разве не интересно проверить твердость руки Кронида?

— Разве ты не зовёшься Миролюбивым?

— Можно не любить воевать и уметь сражаться.

— Ты Стрелок. Разве нет?

— Оружие может быть одно. Но сражаться нужно уметь всем.

Бронзовый меч нетерпеливо дрогнул — оружие, взятое в час надобности. Оружие того, кто умеет сражаться всем.

Мечом. Копьем. Словами.

Взглядами.

Взгляды скрестились чуть раньше мечей — чернота против серого, холодного острого металла. Заскрежетали друг о друга — яростнее клинков.

«Зачем Нюкте олимпиец на троне?»

«Почему тебе не спросить об этом Нюкту… олимпиец?»

«Потому что Ата-Обман училась своему ремеслу у матери. Нюкта, конечно, рассказывала. Говорила мне о том, как не хватает вашему миру твердой руки. Что нужен закон. Что ей не хотелось бы отдавать трон ненавистному сыну. Что подземные хотят мира с поверхностью».

«Ты счел ее объяснения неубедительными».

Тело выполняло привычное: удар, уклон, отразить, отступить, шагнуть вперёд. Меч пел в ладони ликующе: мечу не хотелось новых прядей, он истосковался по поединкам.

Меч не знал, что в настоящем поединке он не участвует.

«Счел… слишком убедительными. А после сегодняшнего я и не должен был усомниться. Видимо, должен был узреть: нет в подземном мире возможного царя. Разве что Танат Жестокосердный, но не хочу же я, чтобы ты взошел на трон?!»

«Не хочешь?»

«После сегодняшнего? Готов отдать этот трон кому угодно — только вот жребий взят, да и вряд ли кто согласится. Придётся посматривать».

Звон клинков. Кронид открылся нежданно, случайно, кто другой и не заметил бы, но верному клинку указаний не требовалось: рука бога смерти сама собой направила острие в беззащитный бок царя царей.

Бог смерти отдернул клинок, не доведя удар до конца.

— Бездарно дерёшься, — сказал вслух. Скривил губы: чувство было — будто измарался в какой-то липкой дряни или час побеседовал с Момом-Насмешником.

Кронид закрыл брешь в обороне, отстранил клинок Таната, отскочил в сторону сам. Вскинул брови:

— Потому что пропустил удар?

— Потому что ты лжёшь.

Взгляды столкнулись еще раз — и стрела из чёрной бронзы зазвенела о нерушимость серого щита.

«Ты не воин, Кронид. Думаешь — я поверю в то, что ты пришёл ответить за брата? Сразиться? Сражаться ты не умеешь. Ты пришёл делать то, что умеешь — обольщать, подкупать… приручать, как приручил Гипноса. С ним обошлось просто: Белокрыл, думаю, был польщён, когда олимпиец позвал в его друзья».

Олимпиец готов пировать с подземными. Сколько подземных купилось на это? И среди жителей Эреба достаточно глупцов. Но Железносердный не глупец — наверняка Гипнос говорил об этом.

Чем можно привлечь на свою сторону воина? Поединком на равных. Удар — за удар. Смотри, бог смерти, Владыка — никакой не Владыка, рад помахать мечом. Сражается не сущностью — умеет. Конечно, не настолько хорошо, как Жестокосердный, рожденный со своим клинком в один день… что ты собирался делать потом, Кронид? После того, как проиграл бы бой? Попросил бы подучить тебя драться на мечах? Несколько побед разом. Бог смерти должен чувствовать себя отомщенным: победил царя царей. Не должен выступать против Посейдона Подземного: к чему, если дрался с тем, кто выше, и победил?

Должен согласиться учить — и остаться скованным, ибо учитель — ближе друга.

«Ты винишь меня в том, что я предлагаю тебе дружбу? Что не хочу враждовать с тобой? Да. Я предлагаю тебе дружбу. Я готов учиться сражаться на мечах. Готов пировать с подземными и звать их на Олимп. Что плохого в этом?»

Танат отбил этот удар играючи: короткой усмешкой, презрительным взглядом.

«Клинок не твое оружие, олимпиец. Прямота тоже. И тебе не нужны учителя. Друзья тебе нужны еще меньше: у тебя их нет. Твоя дружба не стоит скорлупки из-под ореха. Ложь, как всё, что ты делаешь».

Гелиос-Солнце призамедлил бег своей колесницы вдалеке.

Показалось вдруг: на поляне стоят напротив друг друга двое. Просто стоят. Не сцепились, не сошлись в смертельной схватке.

Отчего же кажется: двое стоят на поле битвы? Почему беспечный Нот боится пролететь — напороться на незримое острие?

«Скажи мне, олимпиец, где сейчас те, кто принял твою сторону? Ты обещал мир титанам — не в Тартаре ли многие из них? Иногда оттуда слышны их вопли: не все понимают, как попали в Бездну. Ведь Климен Мудрый не хотел сражаться за трон. И они не хотели сражаться с ним. Так почему же они в Тартаре, Милосердный? И как скоро ты ударишь в спину каждого из тех, кто остался — Прометея, Япета, Атланта… за косой взгляд. За высказанное подозрение. За попытку облегчить участь братьев — как скоро?»

Кронид отступил, ушёл в глухую оборону. С него опадала личина пастушка — удачно принятая личина, проступал настоящий противник: хитрый, изворотливый, лживый.

Опасный.

«Я старался избежать войны. Последней войны. Всех — против всех».

«Тогда скажи мне, Кронид — где сейчас твои братья? Те, которые были за тебя. Слушали твоих советов. Верили тебе. У тебя их нет. Есть — наместники: в море и в подземном мире. Ты швырнул им кусочки власти, как лепешку псам. Скажи, они ждали от тебя предательства?»

«Они все равно бы не смогли править на Олимпе. Устроили бы междоусобицы. Они не смогли бы договориться с Геей и ее детьми…»

«Так скажи мне — где теперь Гея, Кронид? Ждёт, что ты освободишь ее детей из Тартара? Или уже поняла, что ты не сделаешь этого? Скажи, она думала о предательстве, когда вручала тебе твоё оружие? Где твоя мать — не она ли шатается в безумии над волнами Океана? Скажи, Кронид, чего, кроме предательства можно от тебя ждать? Скажи, как скоро ты ударишь в спину моего брата? Или свою жену? Или любого, кто доверится тебе?»

Танат Жестокосердный не умел говорить. Зато умел наносить удары. Разящие. Беспощадно достигающие цели.

Губы Кронида дернулись, полыхнули острые скулы, вспыхнули гневом глаза. Осталось недолго, подумал бог смерти. Осталось — всего ничего.

«Все прозвища, которые тебе дали, лживы, олимпиец. Подходит одно: Криводушный. Как у твоего отца. Потому что ты…»

Когда лицо Кронида словно окостенело, и в пальцах сам собой возник лук, бог смерти подумал только: наконец-то. Вот оно, твое истинное лицо, Гостеприимец. Наконец-то можно сражаться по-настоящему.

Лук Неба — достойный противник для крыльев смерти. Проверим, что быстрее?

Тетива уверенно шагнула назад — и на ней стремительно возникала, сплеталась из воздуха стрела. Серая, холодная, из колючей, брошенной в лицо истины…

Которую не прощают цари.

Стрела сплелась, хищно блеснула наконечником — где там черные перья? Проверить бы на прочность!

— Бездарно дерёшься, — сказал Танат негромко. Слегка надавил клинком на горло царя царей. — Ты стоял слишком близко. Это недостаток твоего лука: тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься. Если хочешь оставаться Стрелком — держи тех, кто может ударить, подальше.

Кронид сверкнул глазами коротко, зло. Дернулся назад и почти сразу пропал — чтобы появиться за двадцать шагов впереди — уже держа лук и стрелу наизготовку, прицеливаясь…

Острие хищно клюнуло воздух. Жестокосердный увидел блик — и нырнул под него, что-то мгновенное и страшное чиркнуло по крылу — может быть, более острое, чем его меч.

Гнев Владыки.

Вторую стрелу Кронид наложить на тетиву не успел.

— Бездарно дерёшься, — холодно повторил Танат, и верный меч прижался к шее царя царей — там же, где и в прошлый раз. — Ты слишком привык не промахиваться. Однажды ты встретишь того, кто умнее тебя. Быстрее тебя. И не успеешь выстрелить во второй раз.

На сей раз Кронид скрыл взгляд за ресницами. Опять шагнул — ушёл в пустоту, чтобы появиться… где? — спросил себя Танат.

Далеко. И за спиной.

Верные крылья спасли от первой стрелы — рванули в воздух, и небесная вестница непринужденно превратила в пепел случайно встретившийся ей на пути дуб.

Целился между лопаток — мелькнуло в мыслях быстрее стрелы, быстрее крыльев. Теперь уже только — скорость на скорость.

Удар на удар.

Крылья смерти — против стрел Урана.

Взмах — мир, побледнел, выцвел, застыл скопищем бездарных амфорных рисунков, размылись в линию кусты, трава сделалась расплывчато-зеленой; взмах — фигура Кронида резко прыгнула навстречу, пальцы отпустили тетиву — и Танат сломал полёт, уходя вбок.

Вспышка почти коснулась его лица. Стрела забрала с собой пару прядей волос — как бы в насмешку над мечом.

Мы еще посмотрим, кто чьи пряди возьмет в конце, — подумал Танат, делая последний рывок.

Мы еще посмотрим — кто из нас промахнется.

— Бездарно дерёшься, — сказал Танат. Неутомимое, мягко поющее, верное лезвие уткнулось олимпийскому царю под подбородок.

— Правда? — спросил тот.

Его третья стрела касалась горла бога смерти.

Пальцы готовы были отпустить тетиву.

— Потому что однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись.

Олимпиец усмехнулся — сухо, неприятно. По-владычески.

Кончик ядовитой стрелы царапнул горло богу смерти.

Помедлил. Убрался.

Показалось вдруг: сейчас Эгидодержец закроет глаза, откинет голову — и шагнет вперед, с упоением подставляя горло под острие.

Что-то проламывалось из взгляда олимпийца. Продиралось сквозь лживую мудрость, лживое спокойствие, лживое величие. Выплескивалось, выпускало из себя:

«А меня спрашивали?! Меня — спрашивали, хочу ли я быть этим?! Воплощенное пророчество! Выросший на Крите всеобщий смысл! Спрашивали меня — когда Крон собирался глотать своих детей?! Думаешь — я хотел быть Владыкой?! Сесть на Олимпе, взять в жены Геру, думаешь — я хотел душить их из невидимости?! Зная, что произойдет иначе?!»

И почудилось дальше — две армии, рвущие друг друга на части, плачущее огнем небо, кричащая Земля, сторукие тени…

«Думаешь — я мог сделать хотя бы шаг в сторону от своего предназначения?!»

— У тебя нет предназначения, — выговорил Танат. — Ты бог. У вас — судьба.

— Судьбы нельзя избежать, — сипло бросил Кронид. Казалось — сейчас он наплюет на величие и заедет смерти кулаком по скуле.

— Судьбу можно выбрать или изменить. Или попытаться взглянуть ей в лицо. Чудовище ничего не может сделать со своим предназначением. Можешь поверить. Я знаю.

Убрал клинок от горла олимпийца.

Отвернулся, сделал несколько шагов перед тем, как свести крылья — и поспешить к своему предназначению.

Он мог бы поклясться Стиксом, что, когда крылья уже закрывали ему лицо, увидел то, что не должен был. Вместо зелёной поляны, вместо железных перьев, вдруг пришло, будто всплыло из памяти — две нити, связанные в узел.

Прочный, нерушимый — разве что мечом разрубить…

Слышал он тоже то, что не должен был. Не мог слышать — и все же слышал прорывающийся откуда-то из-за спины прерывистый, ласковый женский шепот.

— Попроси меня — и стану, какой пожелаешь…