Аид: иная судьба

СКАЗАНИЕ 1. О ЗЛОБНЫХ ТВАРЯХ И РАЗГОВОРАХ ЗА ЯБЛОКАМИ

— Тебе бы пошел меч, — сказали мне однажды.

Тот, кто сказал, давно получил по зубам. Как все, кто говорил: «Он — вылитый отец, и значит — между ними нет разницы».

Месяцы улыбаются мне серпами. Теми, которые я якобы мог взять вместо оружия.

Став при этом — как тот, иной. Чужой и чуждый.

Который упорно глядит на меня из отражений — почему мне вообще кажется, что он там мечник?!

Очень жаль, что отражению по зубам не дашь.

— Мне не идет меч, — говорю я ему нудно раз за разом. — Ни серп. Ни другой меч. Ты знаешь, почему. Я не ты.

Он смеется. Этот, который в отражениях. Кривая, вымученная улыбка — но я понимаю, что это смех.

С удовольствием бы пустил в свои отражения стрелу — только вот нечем. Этот, там, не зря смеется.

— Мне не идет меч, — говорю раз за разом. Чувствуя тяжесть справа на поясе.

Убедить себя получается, только если вспоминаю.

Коза была страшенная.

Здоровая, кудлатая, серая. С такой бородой — не то что козел, все сатиры местные обзавидуются. С полным колючек боевито задранным хвостом.

Желтые глаза горели непримиримой ненавистью ко всему живому.

Святой целью жизни этой твари являлось — сожрать все, что она видит и поднять на рога всё, что невозможно сожрать.

Адрастея и Идея стонали наперебой, когда хитрую тварь приходилось доить: «Что за тартарское отродье!» И поясняли, вздыхая: есть как будто в этой козе какая-то часть подземной крови. Будто бы вылезло какое-то чудовище из подземного мира на поверхность, огляделось, увидело козу…

А дальше нимфы не рассказывали. Мал, говорили, еще. Наслушаешься еще про чудовищ подземного мира.

— Кто ей хоть имя придумал? — спросил я как-то. Няньки переглянулись и закатили глаза. Потом Идея — нимфа бледная, хоронящаяся от загара и вечно озабоченная то цветом кожи, то прической — запричитала, что имена — они важны, и имя определяет суть, и вообще, пусть я хоть сюда уже не лезу, а то любопытный выискался.

Что правда то правда — поэтическое имя Амалфея[1] козе подходило, как мне — мое Климен. Вязло в зубах, отдавалось кислым: Климен, сын Крона. Может, потому я с такой радостью ухватился за это «Аид», в сердцах брошенное той же Идеей.

— Как тебя еще называть? — охала она, картинно прикладывая руку к груди после моего очередного побега. — Невидимкой — шасть, и нет его.

— А хорошее имя, — вполголоса откликнулась Адрастея от очага. — Может, дадут первобоги милость — будет невидимкой. Чтобы не заметил…

Кто не заметил — этого не назвала. Они не любили упоминать Крона, мои няньки, и говорить о том, что происходит там, вовне — не любили тоже. Так что я мог рассчитывать в основном на свои побеги — на себя, да на Амалфею.

С дикой тварью, кидающейся с рогами наголо на каждый шорох — любые прогулки не страшны.

— Его одного признает! — стонала Адрастея, пробежав пару кругов вокруг пещеры после попытки козу подоить. Амалфея, насмешливо тряся бородой, дожевывала клок, выдранный из подола нимфы. — И к чему такое чудище было как кормилицу оставлять…

Идея томно хмыкала, но сама доить не шла. Боялась. Только пересказывала легенду: когда нужно было найти кормилицу из коз, Звездоглазая Рея побоялась взять что-нибудь получше из стад своего мужа. Как бы вести о пропаже дойной козы не навели на след. Вот и взяла… это.

А я, тогда еще ростом по подбородок козе, смеялся, поднимался, шел доить сам. Меня она подпускала к себе после того, как младенцем я намотал на кулак ее бороду и попросту на ней повис.

Два скверных характера нашли друг друга.

Зачем мать нашла мне такую кормилицу — я понял, когда в первый раз махнул в лес и встретился с двумя каменными волками, которых тогда полно было на Крите.

Когда из кустов на предвкушавших обед волков ломанулось что-то мекающее — они поначалу было обрадовались. Недолго радовались, потом все больше скулили. Потом один и скулить-то перестал.

Может, мать знала, что на острове — и лесов, и хищников многовато, вот и нашла защитника получше туповатых куретов.

Может, она поняла, что сынка не удержат в пещере две нимфы, которые к нему приставлены после рождения.

Особенно если у сынка такое предназначение.

«Тебя свергнет сын, сын, сын…»

Бах! Бах! Гда-рх!

Это лупили в щиты куреты по обе стороны острова. Или, может, сердце бухало в висках — Тартар забери эту козу, кто вообще удрал из дому-то, я или она?!

Все равно на воле лучше, конечно. В пещере одно и то же: «Иди погуляй, только далеко не уходи», «Хворосту принеси, только осторожно», «Ты опять себе какое-то копье придумал? Нет уж, хватит!»

Нимфы, что с них взять, словом. Одна на вздохи исходит, другая еще, глядишь, попытается кашу варить заставить. Десять лет же. Маленький.

— Крона кто свергать будет? — спросил я их сегодня, когда особенно допекли. — Вы возьметесь, с куретами? Или мне его половником по черепушке огреть?

Подхватились, закудахтали: да никто не говорил, что пророчество обо мне, да что ж я, так и собираюсь, в таком-то сопливом возрасте, да знаешь, сколько Криводушному-то было, когда он на своего-то отца…

— Уран глотал своих сыновей? — спросил я тогда, и они умолкли. — Сколько мне ждать, пока мне дадут оружие? Век?!

Терпеть и ждать, да. Сплюнул в пыль, с ненавистью глянул на свою слишком уж короткую тень. Терпеть и ждать, пока найдут учителя, пока решат, что готов к обучению, пока перестанут вопить: «Аид, в пещеру!» — как только рядом появится морда леопарда или кабана…

Терпеть и ждать, пока мать решит, что пророчество — обо мне…

Я ее видел два раза — мать. Приходила ночью — тайно, с опаской. В последний раз — совсем недавно, может, месяц назад. Она почти не говорила — Звездоглазая Рея, скрытая под плащом из сплетенных цветов и собственных волос. Гладила мой лоб руками, пахнущими молоком, заливалась плачем.

Была беременна.

Не знаю, в первый ли раз после моего рождения.

Не знаю, спрятала ли она других детей, как меня. Если вдруг — не в первый.

Я тогда многое хотел ей сказать. Пожаловаться на нянек. На постоянный грохот куретов о щиты — притом, что я даже младенцем не плакал. Попросить меня куда-то там отпускать — хотя бы к местным детям, потому что скучно же. Еще лучше — найти учителя, чтобы я мог сражаться.

А потом как-то всё забылось, потерялось среди ее плача и объятий. Я молчал, стиснув зубы, и тихо гладил ее по душистым волосам. И ее всхлипы: «Мой мальчик… мой маленький мальчик…» — жгли каленым железом.

— Подожди совсем немного, — сказал я ей на прощание. — Совсем немного.

И каждый день для меня с той поры стал — отсчетом.

Каждая проведенная в бездействии минута — пыткой.

И кто там сказал, что в обществе нимф можно вырасти нимфой?!

Я драл хитоны о скалы, потому что — вдруг придется взбираться по горным тропам, и вообще, кто там знает, может, мне придется брать Олимп — папашкину вотчину. Делал копья из осколков тех же скал. Выменивал ножи у тех же куретов — на зубы каменных волков или клыки кабанов, повстречавшихся с Амалфеей. Я ползал в зарослях, воображая, что охочусь на чудовищ или на отца, я представлял — как свергну его. Сотней разных способов, так ни до чего путного пока не додумался.

Ничего. Главное начать.

И что ноги сбиты — тоже ничего. В беге тренироваться — хорошо, я ж не Гелиос — на колесницах разъезжать. Хотя и не отказался бы, да. Пробежал за бешеной козой половину острова — и это ничего, лучше начну в следах разбираться, да и остров узнаю.

Сомневаюсь, конечно, что Амалфея испугалась, услышав, как куреты о щиты грохают. Они тут этим всё время занимаются. Да и напугать эту тварь не знаю, чем можно.

Скорее уж — понеслась себе новую жертву высматривать.

— А-ёй! Ой, помогите! Ой, страшилище, ой!

…высмотрела, надо же.

Скатился с холма, перепрыгнул через ручей, мигом проломился через кустарник на зеленую лужайку, опушенную цветками.

На лужайке раздавались призывы о помощи, щедро перемежаемые зловещим «ме-е-е-е». Сгорбленная старушка спасалась от Амалфеи — коза наступала на нее, топча цветы.

Я вцепился в утыканный репьем хвост, как раз когда старушка удачно развернулась, а Амалфея определилась с мишенью и пошла в атаку.

— Стоять, паску-у-у-уда!

Седалищу бабки все равно досталось, но не так, как могло бы. Охнув, старушка кувыркнулась в траву.

Амалфея попыталась отбрыкнуться, увидела меня и оскалила желтые зубы. Пошла в атаку без промедления — сожру-забодаю, будешь знать, как за хвост тягать.

— По зубам… тресну… — шипел я, охаживая козу кулаками. Кулаки ей не наносили не малейшего вреда.

— Ох… — стонала из травы старушка. — Ой, мальчик, беги, ой! Убьет она тебя, тартарская тварь!

Тартарская тварь перестала нежно бодать меня в бок и посмотрела в ту сторону угрюмо.

«Вдарю», — обозначила взглядом.

— Стоять! — скомандовал я. — Да не, она… это моя, в общем.

— Твоя?!

Коза тут же отошла и сделала вид, что меня не знает. А старушка вылезла из травы. Или женщина, кто ее там разберет. Только уж очень пожившая. Годы прочертили на лице морщины-рытвины, глаза запылились заботами… диплакс вон с головы сполз.

— Так ты, значит, пастушок тут? Ох! Спас от зверюги лютой, ох! Я уж, когда ты на нее кинулся, думала — все. И тебе, и мне. Сожрет-растерзает. И не побоялся же броситься на защиту, а? Воином будешь, защитником слабых будешь…

— Это хорошо бы, — сказал я, потирая синяк на боку.

— …яблоко будешь?

— И это хорошо бы.

Коза, обложив нас чем-то презрительным напоследок, подалась в кусты — учинять разгром там.

Яблоки у старушки в котомке оказались знатными — наливными, с золотистым отливом, на Крите такие не растут. Я впился в одно зубами, захлебываясь душистым соком, а она смотрела — пристально, покачивая головой, бормоча что-то про себя.

— Тут вообще-то опасно одной ходить, — сказал я, прожевав первый кусок. — Это хорошо, что моя коза встретилась. А то мог бы кабан. Или еще волки тут есть. Ты, наверное, с пути сбилась?

— Ох, как сбилась с пути, — подтвердила она, крутя в пальцах яблочко. — Шла внучка проведать, заблуди-и-ила… а тут эта, страшная. Ох! Ну, давай знакомиться. Я вот Хтония, а тебя-то как зовут, пастушок?

— Аид.

Она хихикнула — молодо, ясно.

— Невидимка, а? Хорошее прозвище. Только не всех обманет. Ты на лицо-то вылитый твой отец в детстве, как притворяться будешь?!

Яблоко брызнуло соком в пальцах. Набежала тучка на колесницу Гелиоса.

— Ты знаешь Крона?!

— Видала, — безмятежно отозвалась эта… Хтония. Прикрыла глаза ладонью — солнце опять рассиялось не на шутку. — Похож ты на него, пастушок. Не бойся, не выдам. Ты ж меня от чудища этого спас — это она мне только раз наподдала, а что могла сделать!

Смеется, наверное. А может, и не смеется. Глаза серьезные, глубокие — как вспаханное поле.

Печальные.

— Что, Кронион, будешь отца-то свергать? Готовишься пророчество исполнять-то, а?!

Глянул исподлобья — нет, не насмешничает. Куснул полураздавленное яблоко.

— Ага. Будешь тут готовиться, когда мне даже оружия не дают. А Крон — это Крон. У него еще серп этот. Который ему мать дала. С которым он на Урана, мне рассказывали. Я вот все думаю — что мне делать с этим серпом?

— И что думается?

Пожал плечами. Ничего мне не думается. Я того серпа не видел, может, про него вообще враки врут. И вообще, пока вырасту — додумать успею.

— А вот свергнешь ты Крона, — сказала вдруг Хтония. Прижмурилась мечтательно. — Тогда заживешь, да? Пойдешь на Олимп, править будешь…

«Ме-е-е-ечта-ай!» — подала голос из кустов Амалфея. Я подался вбок, сплюнул яблочную косточку.

— Да на кой мне?!

Хтония подавилась собственным яблоком.

— Что?!

— Да трон, говорю, мне на кой? Мне Крона свергнуть. Чтобы мама не плакала. Чтобы он не… — скрежет зубов заглушил мои слова о возможных братьях или сестрах. — Да у Крона же братья еще, титаны… Мне и их свергать? Так их много, они родню созовут, мне тоже придется союзников искать… это уже война получается. Большая война. Да пускай бы они на трон кого угодно сажали — я так думаю. А с Кроном — это у нас… личное.

Хтония смотрела — непонятно. Будто ее чем тяжелым из-за угла огрели. Или вдруг подкралась Амалфея из-за кустов — и ка-а-а-ак…

— А если бы вдруг… пришлось?

— Править? — сказал я и задумался. Задумался об этом впервые. О том, как свергну Крона — думал тысячи раз, о троне — ни одного. Не сходились между собой эти мысли.

Вторая показалась неприглядной, скучной, тяжкой.

— Ну, правил бы, — сказал я угрюмо. Достал из-за пояса ножик, погнал в жирную землю на поляне. — Только я не умею. Это ж сколько советников звать придется! И договариваться со всеми.

— Зачем со всеми, — тихо отозвалась Хтония, — зачем… пошел бы к своей бабке, к Гее-Земле. Сказал бы: давай ты со своими детьми титанами поговоришь. А я твоих других детей из Тартара вызволю. Вызволил бы, а, пастушок?

А сама пальцами в траву вцепилась. Смешная какая-то.

— Не знаю, — ответил я и кинул огрызок яблока в кусты — Амалфее. — Вдруг они тут весь мир перевернут. Горы с морем смешают. Я слышал, они вообще небо на землю уронить могут, а кому такое надо?! Такое, наверное, даже Гее-Земле не нужно. Ну, если бы было бы, где им жить… Или если бы Гея придумала, как им с нами жить, чтобы никто никому не мешал…

Долетел по воздуху тихий, надрывный вздох. Хтония сидела, отвернувшись. Сидела — будто решаясь на что-то.

— Ты вырастешь мудрым, — сказала потом. — Мудрым воином. Только у воинов должно быть оружие. У меня тут есть… вот, смотри.

Вынула то ли из котомки, то ли из-под одежд…

Металл был тусклым, мягко поблескивающим там, где его не успело искусать время. Металл изгибался дугой, два конца которой соединяла остро звучащая тетива.

— Это мне вот сынишки ковали… когда-то, — пояснила, будто извиняясь, Хтония. — Давно уже. Лук хотели… для отца, в подарок. Только он не взял.

Погладила морщинистой рукой искусную ковку. Достала и положила сверху легкую стрелку — из того же металла, только белую, поблескивающую, когда повернешь.

— А это я уже сама выплавила… Сын попросил сделать ему — и я вот, сделала. А ему не понравилось. Давай, мол, что-нибудь другое, чтобы грознее. Страшнее чтобы. Вот тебе будет… чтобы играть. Лук. Стрела. Хорошо? Принимаешь?

Я поднял стрелу — легкая. Рассмотрел лук, попробовал натянуть тетиву — тетива пошла покорно, только вот стрелка легла на неё нехотя будто. Словно на чужое.

Не оружие, конечно, но ничего — если потренироваться, то еще как. А потом можно будет и настоящий выпросить.

— Здорово, — сказал я. — Красивые. Ты не огорчайся, страшнее — не всегда лучше…

Она посмотрела, изломав губы в болезненной улыбке. Кивнула. Сказала:

— Страшнее — не всегда лучше.

Поднялась, свернула котомку, огляделась… я был занят своим первым оружием — легкой, серебристой игрушкой в темных пятнах времени. Баюкал лук, гладил его, придумывал — как от нимф буду прятать, как отчищу от пятен, где раздобуду стрелы…

— Стрелы не нужны, — сказала она, будто услышав меня. — Это орудия нападения. Мести. Убийства. У тебя — стрела. Или лук. Иди, Кронион. Не промахивайся.

Я забормотал какую-то благодарность, весь поглощенный — ковкой, изъеденным металлом, блестящей тетивой… не заметил, как она ушла.

Потом брел, баюкал лук на груди, грел в руках стрелу. Шептал им, что мы ничего — мы не промахнемся. Ух, как не промахнемся.

… промахнулся раз двести, не меньше — по всему.

По стволу корявого дерева.

По лисице, несущей мышь. По широкому листу, свисающему с ветки.

По сороке, заливающейся смехом над незадачливым стрелком.

Даже — по Амалфее, которая шуршала по зарослям неподалеку и насмешливо из зарослей мекала.

Стрелка была слишком легкой, а может, лук — слишком игрушечным. Но стрела улетала в заросли, падала, не долетая до мишени, норовила лягушкой прыгнуть в ручей или застрять между скалами.

Но и это не заглушало восторга — пусть себе сейчас промахиваемся, а вот на тысячный раз наверняка… если еще лук настоящий взять… главное — начать — да!

В очередной раз стрелка коварной змеей усвистела в кусты. Я отложил лук и полез следом — и тогда я услышал крик, второй раз за день. Голос Адрастеи звучал не так, как должен был: «Аид, где тебя носит?!» Отчаянно, задушенно. Так, будто она спасалась.

И во второй раз за день я кинулся вперед, проламываясь сквозь заросли — только теперь на поляне охотилась не коза Амалфея.

Леопард приготовился к прыжку, и повиснуть у него на хвосте я уже не успевал.

Нимфа сжалась, притиснулась к дереву, закрылась руками.

Металл согрел оледеневшую кожу ладони. Древний, теплый, изъеденный временем металл. Искусная ковка.

Я не заметил, что взял с собой новую игрушку. Не заметил, когда пригласил ее в ладонь.

Не заметил, когда во второй руке оказалась легкая, игриво поблескивающая стрелка.

Может, просто схватил то, что под рукой — потому что иного не было.

Заскрипела тетива, лаская пальцы. Прильнула к щеке.

Я целился в леопарда, а смотрел на нимфу — она уже открыла лицо, увидела меня и кричала, чтобы я уходил.

И мгновения падали вокруг нас — и замирали, будто листья, упавшие с дерева.

Потом был короткий звон, ослепительный блеск, хрип — еще короче.

И зверь опрокинулся навзничь, будто его поразили ударом с неба.

Горло его пронзила быстро истаивающая в воздухе молния из белого адамантия.